Текст книги "На затонувшем корабле"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Та же мысль, вероятно, пришла в голову капитану. Во всяком случае, катер перестало бросать из стороны в сторону, и он пошёл, как прежде, посередине канала, хотя артиллерийская канонада продолжалась.

«Но где же… – Фрикке оглянулся, ища глазами нового знакомого. – Только что был здесь, рядом…»

Троюродный брат благородной Маргариты Мальман при первом разрыве снаряда, с непостижимым проворством упираясь толстыми пальцами в палубу, согнувшись, подобрался к открытому люку и словно провалился внутрь судна.

«Однако с таким развитым инстинктом самосохранения ему трудно пришлось бы на фронте!» – подумал Эрнст Фрикке.

Старенький пароходик, дробно разбивая винтом воду, уходил все дальше от опасного места. Он торопился. Тонкая труба выбрасывала кверху густые клубы дыма и пара. Из кочегарки доносились позвякивание лопат о железный настил, возбуждённые голоса.

Орудийная канонада не ослабевала.

Над Кенигсбергом нависло окровавленное пожарами небо, появились пышные чёрные султаны дыма. Город горел.

Справа показалось небольшое селение: кирха, причалы, облицованный камнями берег. Какое-то кирпичное большое сооружение на самом берегу. У одного из причалов горело пассажирское судёнышко. Команда тушила пожар из трех шлангов, сбивая пламя упругими водяными струями.

Проплывали бетонные площадки с сооружением для оградительных огней. Иногда капитан сбавлял ход и осторожно обходил торчащие из воды мачты и трубы.

На шоссейной дороге – а она шла тут у самого берега – как-то сразу появились набитые людьми автомашины. Подавая частые пронзительные сигналы, автомобили проносились на запад с предельной скоростью.

«Беженцы из Кенигсберга, – отметил Фрикке, следя глазами за вереницей машин. – Плохо дело».

Однако гул войны стихал, отдалялся. Пароходик уходил все дальше и дальше, унося Фрикке из опасной зоны.

"Простая случайность, – размышлял он не без радости. – А как хорошо получилось! Могло быть иначе… Если доберусь на запад, черта с два вам удастся выкурить меня оттуда.

Канал резко уклонялся к югу, обходя песчаный выступ. Слева высокий поросший лесом мыс резко оттенял очертания берега.

Фрикке хорошо знал этот лесистый мыс. На нем развалины орденского замка Бальги. И там же, среди деревьев, пряталось каменное здание школы. «Домик над морем», где он изучал секретные науки. Прислушиваясь к далёкому кенигсбергскому шквалу, Фрикке старался выбросить из головы все то, что его связывало с осаждённым городом.

Город Пиллау перед глазами Фрикке возник как-то сразу. У причала застыло несколько высокобортных пустых транспортов. На рейде виднелся низкий серый корпус сторожевого корабля. Около него суетились буксиры. Ещё дальше, из глубины порта, выглядывали мачты и трубы какого-то большого пассажирского судна. На вышке сигнального поста у входа в гавань трепетал на ветру сине-красный флажок.

Пройдя мимо высокой башни маяка, стоявшего у гостиницы «Золотой якорь», буксир вошёл в ковш и пришвартовался у каменной стенки. Как раз напротив оказался красочный плакат, призывающий горожан к защите своего города. Плакат был украшен гербом Пиллау: на щите – синее море и красное небо. По волнам плывёт серебристый осётр с короной на голове; сверху на щите – пять крепостных башен.

Неподалёку – железнодорожный вокзал. По сутолоке на перроне Фрикке догадался, что кенигсбергский поезд пришёл раньше расписания. На причал высыпали пассажиры с испуганными лицами.

На буксирном пароходике двое вооружённых до зубов гестаповцев начали проверку документов.

Артиллерийская канонада с востока теперь едва слышалась, это успокаивало Эрнста Фрикке. Ощущение безопасности расслабляло, обволакивало тело приятной истомой. Вдобавок свежий морской ветер разрывал и расталкивал тяжёлые тучи. Выглянуло солнце, показалось голубое небо. Но долго любоваться весенней картиной не пришлось. Неожиданно многочисленные репродукторы, охрипшие за время войны, возвестили очередную воздушную тревогу. Русские! Улицы сразу опустели.

Над притаившимся городом среди каменных зданий ещё долго бился тревожный голос сирены.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
КТО БЕЖИТ ПЕРВЫМ, КОГДА КОРАБЛЬ ТОНЕТ

Проводив племянника, профессор Хемпель сразу успокоился. Ему показалось, что чёрные тучи, собравшиеся в последние дни над его головой, рассеялись. Он попросил жену сварить кофе покрепче из последних зёрен, выпил две маленькие чашечки и откинулся на спинку кресла.

Сегодня утро какое-то особенное. На улицах по-настоящему запахло весной. Мокрый асфальт, блестящие камни мостовой. Кора деревьев тоже сырая, потемневшая. На тонких веточках повисли прозрачные, сверкающие капли. Медленно уходит в этом году зима. Ещё дышит холодом Балтийское море. Но почки на каштанах набухли.

Пользуясь затишьем, кенигсбержцы выползли на воздух из душных, отсыревших за зиму квартир.

Туман стал редеть. Казалось, вот-вот проглянет синее, весеннее небо.

– Альфред, – словно издалека услышал он голос жены. – Ну что ты сидишь! Я с ума сойду! Что нам брать с собою?

Слова фрау Эльзы вернули профессора в мир действительности. Да, он оставляет Кенигсберг. Вернее, его насильно эвакуируют по приказу свыше. Приказ есть приказ, но… эти «но» иногда разрушительно действуют на логику мышления.

Профессор снял очки и вынул замшевую тряпочку.

– Мы возьмём только самое необходимое, – сказал он, закончив протирать стекла очков, – то, что войдёт сюда, – он показал на небольшой фибровый чемодан.

Фрау Эльза, кивнув, с печальной улыбкой смотрела на мужа.

Вдруг профессору Хемпелю показалось, что дрогнула и качнулась земля. С грохотом разорвался воздух, как часто бывает в весенние грозы, после сильного разряда молнии. Мощный и несмолкаемый гул распластался над городом. Тревоги не объявляли. Профессор не мог понять, что происходит. Радио по-прежнему молчало… Зазвонил телефон. В трубке знакомый голос штурмбанфюрера Эйхнера:

– Русские начали обстрел наших укреплений. – Он закашлялся. – Наша поездка не отменяется. Через полчаса я буду у вас…

– Хорошо, – с раздражением проговорил профессор. – Я вас жду. – И бросил трубку.

…Грохот, заполнивший город, не ослабевал, он звучал все на одной и той же грозной ноте. Машина мчалась на запад. Перед глазами профессора Хемпеля проносились знакомые места: кварталы аристократического Амалиенау с роскошными особняками, парк, кладбище, полуразбитая кирха. На улицах пусто и глухо. Куда-то тянутся и тянутся чёрные телефонные провода. Приходится объезжать опрокинутые трамваи, обгоревшие грузовые машины, завалы из железных балок и кирпича.

К небольшому домику изнемогающие от усталости ополченцы подносили мешки с землёй, у амбразур устанавливали пушки и пулемёты, закладывали кирпичом окна нижнего этажа. Несколько санитарных машин с большими красными крестами стояли на тротуаре.

Все громче и явственней тяжёлый гул канонады…

Промелькнул посёлок Юдиттер с сохранившейся кирхой из красного кирпича. По сторонам шоссе – надолбы и противотанковые рвы, наполненные талым, грязным снегом.

На каждом перекрёстке стояли солдаты. У них нарукавные повязки со свастикой – это проверочные посты. Но машина штурмбанфюрера Эйхнера не вызывала у эсэсовцев подозрений, её не задерживали.

Профессор Хемпель знал, что немцам удалось прорвать брешь в кольце русских войск, окружавших город. Теперь к Пиллау, как в старые добрые времена, вели железная дорога, шоссе и морской канал.

Из осаждённого города катили в комфортабельных лимузинах «коричневые» отцы Кенигсберга, не забывшие захватить и своё имущество. «Оппель-капитан» штурмбанфюрера то и дело обгоняли громоздкие дымные машины-дизели. Груз во вместительных кузовах был аккуратно укутан брезентом и крепко перевязан верёвками.

Штурмбанфюрер с неодобрением поглядывал на грузовики и что-то неразборчиво ворчал про себя.

По обочинам шоссе лежали подбитые ржавые танки, брошенные здесь в памятные январские дни…

Справа от шоссе артиллерийский снаряд угодил в небольшой кирпичный дом. Столб огня и дыма, туча черепицы, земли и камней взлетели в воздух.

Штурмбанфюрер Эйхнер сбавил скорость. Он осторожно объезжал воронки и выбоины повреждённого танками шоссе.

– Куда мы едем? – спросил молчавший весь путь профессор. – Там идёт сражение, русские могут перерезать дорогу, и мы попадём в ловушку.

– Это невозможно, – процедил сквозь зубы Эйхнер, – скорее королевский замок провалится в Прегель. Лучшие силы войск СС, гордость немецкой армии, защищают наши коммуникации. Защита Кенигсберга – престиж Германии.

Однако на душе у Эйхнера было неспокойно, и штурмбанфюрер часто вытирал лоб зелёным платком.

По сторонам теперь проносились густые сосновые леса. Потянуло тонким смоляным запахом. Сосны стояли гордые и прямые. Профессору казалось, что они с укоризной глядели на него и, покачивая вершинами, о чем-то шептались.

Ещё один крутой поворот, и открылось печальное зрелище: слева горел лес. Ветер дул с юга, и волны голубоватого дыма перекатывались через шоссе. В дыму, словно призрак, маячила одинокая фигура.

Пожилой ополченец в пилотке и очках, с лицом доброго малого, флажком загородил дорогу.

Эйхнер резко затормозил.

Оглянувшись, профессор увидел остов разбитого самолёта с чёрными крестами на крыльях. И рядом плакат: «Не курить! Берегитесь лесных пожаров!»

– В чем дело? – грубо спросил Штурмбанфюрер солдата – Разве не видишь? Машина принадлежит гестапо. Я еду в Пиллау.

Стараясь приподнять веко, Эйхнер сморщил лоб. Он с презрением смотрел на невзрачного солдата. Военная форма сидела на ополченце косо и криво.

– Дорога перекрыта русскими! – крикнул солдат. Он снял очки и вытер слезы, выступавшие от едкого дыма. – Проехать нельзя. Дальше русские снаряды жгут землю…

Солдат кричал, а профессор едва слышал его. Воздух сотрясали оглушительные разрывы снарядов.

– Проехать сквозь такой огонь нельзя! – крикнул солдат в самое ухо Эйхнера – Это чудовищно. Переждите, обстрел утихнет. – Он поправил съехавшую на затылок пилотку.

– И начнётся атака, дурак, – возразил Штурмбанфюрер, – это артподготовка. Придётся немного поскучать, профессор, – обернулся он к Хемпелю. – Если мне не изменяет память, здесь поблизости должна быть уютная норка.

Профессор промолчал, поджав губы.

Штурмбанфюрер, сопя, развернул машину и погнал обратно. Через несколько километров у столба с жёлтой стрелой-указателем он круто свернул влево.

«До городка три километра», – прикинул про себя профессор.

«Под корнями вековых деревьев города-парка, под мирными зелёными лужайками спрятан военный завод, – вспомнил профессор. – Сотни военнопленных под страхом смерти работали на заводе».

Он с любопытством смотрел на длинные здания – не то бараки, не то казармы. В парке с голыми ещё деревьями видны самоходные орудия, грузовые автомашины, небольшие танки. Дымились походные кухни. Несколько зенитных пушек подняли кверху тонкие длинные стволы.

«В этом городке есть дом, принадлежавший Эриху Коху, – вдруг пришло в голову профессора, – и какое-то особенное, ничем не пробиваемое бомбоубежище для двух человек. Наверное, трудно найти место на землях Восточной Пруссии, где бы у него не было какого-нибудь дома».

Машина миновала несколько улиц и резко остановилась у небольшого, приземистого железобетонного здания.

– Здесь нам будет уютно, как клопам в перине, – сказал штурмбанфюрер. – Это надёжное бомбоубежище для избранных.

Доктор Хемпель вышел, помог выбраться из машины жене, но пойти в убежище отказался наотрез.

– Останемся здесь, Эльза, – ласково предложил он, не глядя на сопевшего Эйхнера, – здесь по крайней мере свежий воздух, а нам пока ничего не угрожает.

Штурмбанфюреру свежий воздух был явно не по вкусу. Он поморщился, вытер зелёным платком лоб и жирную шею. Но все же, не сказав ни слова, остался с профессорской четой.

Сила артиллерийского огня не ослабевала.

Перед глазами, словно в кинематографе, возникла растрёпанная, полураздетая женщина. Она сжимала в руках белокурого мальчишку в новенькой матросской курточке и бескозырке. Женщина тяжело дышала, испуганно озиралась, закрывая рукой голову ребёнка.

– Что случилось, фрау? – спросил, подойдя к ней, солдат в зеленой каске, с повязкой на рукаве.

– Русские открыли огонь… Все горит, земля горит…

– Обычная перестрелка, фрау. Скоро все кончится. Пройдите в убежище. Вот сюда, пожалуйста.

Женщина послушно побрела за солдатом.

– Только это не обычная перестрелка, – бормотала она, – нет, нет, это ужасно.

Неожиданно профессор услышал топот бешено мчавшейся лошади. Из переулка вырвался серый в яблоках жеребец с оборванными постромками и тёмной от пота спиной. Поводя налитыми кровью глазами, не разбирая дороги, запрокинув гордую голову, он ринулся в парк на танки, на пушки, на разбегавшихся в испуге солдат. Раздались выстрелы, и животное забилось на покрытой грязью площадке в предсмертной агонии.

На улице появились беженцы. Они спешили куда-то, жестикулируя и крича. Их разгорячённые, потные лица были измазаны копотью и покрыты пеплом. Они тащили свёртки и чемоданы. У многих на руках были дети. Людей становилось все больше и больше: они уже запрудили всю улицу.

Неожиданно в небе проглянуло солнце, как всегда ласковое и ясное. В гул артиллерийской канонады ворвались новые звуки: над головами показались самолёты штурмовой авиации. Самолёты шли волна за волной. В соседнем парке дружно, отрывисто залаяли зенитные батареи. Каплями раскалённого дождя падали на землю осколки снарядов.

В толпе кто-то хрипло читал молитвы.

Чёрные столбы бомбовых взрывов ударили в небо. Обезумевшая толпа шарахнулась, растекаясь по переулкам. Люди скрывались в убежищах, тесных, как братские могилы. Но народу на улице не убывало: наоборот, толпа делалась гуще, плотней. Кое-где между разноцветными пальто, шляпами и платками появились фуражки и зеленые шинели солдат.

– Форт Лендорф взят! – раздался вдруг исступлённый вопль. – Форт Лендорф у русских.

– Русские обошли Лендорф. Сейчас они будут здесь.

– Железная дорога перерезана.

– Предательство, спасайтесь! – истошно кричали люди.

Это казалось невероятным.

Штурмбанфюрер Эйхнер ухватился за ручку двери бомбоубежища, от страха у него подкосились ноги. Толпа колыхалась. Грязных, перепачканных землёй, испуганных солдат становилось все больше и больше.

Недалеко от «убежища для избранных» послышались пулемётные очереди. Штурмбанфюрер охнул и с необычайной для него живостью повернулся. Неподвижное левое веко совсем закрыло глаз, и он не старался его приподнять. Вдруг на испуганном и побледневшем лице гестаповца медленно расползлась улыбка.

Проследив за его взглядом, профессор увидел несколько грузовиков, поставленных поперёк дороги, вплотную друг к другу, и засевшую за ними пулемётную роту эсэсовцев. На их касках отсвечивали серебряные черепа.

Где-то совсем близко с рёвом рвались крупнокалиберные снаряды, посланные с фортов… И снова ураганный огонь русской артиллерии. Стоявшие в парке танки, орудия, автомашины с пехотой задвигались, медленно выползая на улицу. Лязгали, скрежетали гусеницы, ревели моторы.

«Где-то прорыв, – пронеслось в голове профессора. – Неужели русские смогли разорвать нашу неприступную оборону? Это ужасно! Почему так медленно двигаются танки?»

Танки остановились. Толпа испуганных беженцев окружила бронированные чудовища, словно вода, прорвавшая плотину. Войска, спешившие в бой, завязли в густой лавине беженцев.

Подоспевшие эсэсовцы особого батальона «Мёртвая голова» принялись спасать положение. Несколько автоматных очередей – и людей, словно скот на бойне, загнали в переулки и дворы. На шоссе остались трупы горожан и солдат. Их стащили в кюветы.

Громыхая, промчались по очищенной дороге танки, следом – артиллерия, пехота на автомашинах. Словно манекены, сидели рядами, локоть к локтю, обшлаг к обшлагу, серо-зеленые солдаты в касках, с автоматами в руках – однополчане солдат, только что расстрелянных эсэсовцами.

Яркими кострами горели дома. Впереди сквозь чёрную мглу и туман вставали огненные столбы взрывов и вспыхивали молнии реактивной артиллерии. Крупные хлопья сажи носились в воздухе.

Бой шёл где-то совсем близко.

Все это время профессора не оставляла мысль о неспрятанных сокровищах. Пролом в стене стоял перед глазами…

– Вы как хотите, – заговорил он, – а я намерен возвратиться домой. В моем возрасте таких приключений следует избегать.

Слова эти он произнёс раздельно и чётко.

Штурмбанфюрер хотел было возразить, но тут сквозь глухие выстрелы танковых пушек послышались раскаты русского «ура».

На лбу эсэсовца мгновенно выступила испарина. По ногам заструился пот, сбегая в сапоги.

– Я свяжусь с начальником, – сказал он, стараясь казаться спокойным, – и тогда решу, как быть дальше. – И Эйхнер быстро юркнул в подземелье.

Профессор подождал Эйхнера полчаса. Тот не появлялся. Тогда профессор спокойно предложил жене:

– Пойдём, Эльза, домой, здесь оставаться опасно. – Вынув из машины чемодан и вещевой мешок, учёный взял фрау Эльзу под руку.

Во дворе одного из домишек на самой окраине городка внимание Хемпеля привлекла жёлтая стрела-указатель с надписью: «Кенигсберг – 9 км». Стрела, сорванная со столба, служила порогом в бомбоубежище. Сорванный дорожный указатель почему-то особенно удручающе подействовал на него. «Куда девался старый, добрый порядок!» – Профессор грустно махнул рукой.

Путь к дому был долог. Супругов Хемпель часто останавливали эсэсовские патрули.

На шоссе по-прежнему встречались легковые машины, мчавшиеся на запад. Тащились телеги и фургоны. Две огромные ломовые лошади тянули чёрный «мерседес», набитый доверху пожитками. Из груды узлов выглядывала остроносая фрау.

Войска двигались в сторону Пиллау; громко топая и стараясь не сбиваться с ноги, мимо прошёл отряд мальчишек из «Гитлерюгенда». Они были вооружены не по росту большими старыми винтовками, фаустпатронами и гранатами. Бледные лица подростков искажал испуг.

Мальчик чуть постарше, шагающий впереди, что-то выкрикнул, взмахнул рукой. Неестественно громкий, вибрирующий голос завёл песню:

 
Мы стремимся в поход на Восток,
За землёй – на Восток, на Восток!
Разноголосо и недружно подхватили остальные.
По полям, по лугам,
Через дали к лесам,
За землю вперёд, на Восток!
 

В пригороде пожилые ополченцы и женщины под присмотром эсэсовцев ставили по обочинам шоссе противотанковые ежи. По дороге попадались вбитые в землю бетонные трубы в рост человека. Сверху их закрывала крышка, сбоку были прорезаны щели для пулемётов. Солдаты чувствовали себя в этих трубах, как в мышеловке. Таких вместилищ гаулейтер Кох велел изготовить тысячи. Профессор вспомнил, что обыватели их прозвали «ночными горшками Коха»…

Наконец супруги Хемпель оказались возле Луизен-парка: вот и облицованная серым камнем, почитаемая фрау Эльзой церковь с островерхой колокольней. Около входа в парк знакомая вывеска: «Аллармплац». Стрела, повёрнутая вправо. Здесь собирались специальные команды по сигналу воздушной тревоги. Недалеко – кладбище с рядами однообразных крестов на могилах погибших за возлюбленного фюрера.

Профессор взглянул на бледное, без кровинки, лицо жены, на посиневшие губы и решил, что надо отдохнуть. У жены слабое сердце. Но где?

«Готфрид Кунце! Вот кто живёт недалеко отсюда! – вдруг пришло в голову. – Как я мог забыть?» – профессор осторожно снял с плеч жены вещевой мешок.

Супруги миновали продовольственный магазин с пустыми витринами, разбитую телефонную будку, пекарню с выбитыми окнами, магазин бритвенных принадлежностей. Прошли погребок, некогда торговавший пивом и спиртными напитками. На дверях – эмалированная табличка: «Закрыто». Дальше, на небольшом кирпичном доме, красовалась знакомая вывеска весёлого ресторанчика «Старый кузнец». Заведение тоже было закрыто. Город, казалось, вымер. Прохожие почти не встречались: исключение составляли солдаты ополчения. То там, то здесь, приподняв край маскировочной шторы, из окон выглядывали испуганные, бледные лица.

Супруги Хемпель нашли приют на тихой Шарнхорстштрассе, в уютном особняке друга. Обессилевшую жену профессор почти внёс в дом на руках. Она так устала, что не могла даже волноваться

Господин Готфрид Кунце, преуспевающий коммерсант, кавалер ордена Крови, антиквар, большой знаток и любитель янтаря, неожиданных гостей встретил радушно. Накормил горячими картофельными оладьями. Чашка настоящего мокко помогла доктору Хемпелю окончательно прийти в себя, и теперь он, хотя и без особого внимания, слушал болтовню друга. Грохот артиллерийской стрельбы, взрывы фугасных бомб давно перестали его беспокоить. Вообще все оставшееся по ту сторону надёжных стен казалось далёким.

Сердцем и мыслями профессор был в соседней комнате: там уложили в кровать Эльзу.

– Иваны не войдут в город! Фюрер этого никогда не допустит, – говорил герр Готфрид Купце, низенький, лысый человек в пенсне, с круглым лицом и коротко подстриженными гитлеровскими усиками.

– Фюрер не бог, – спокойно отозвался Хемпель. – Его дела очень уж расходятся со словами. В последнее время я совсем перестал понимать что творится в Германии.

– Я верю фюреру. Мы слишком маленькие люди, чтобы понимать его намерения.

– Маленькие люди, – задумчиво повторил профессор. – Эти маленькие люди должны сами решать свою судьбу!

Кунце с удивлением посмотрел на собеседника.

– Я не узнаю тебя, Альфред. Только властная воля сверхчеловека… Ведь маленькие люди – толпа, и существует-то она только для того, чтобы над нею возвышался сверхчеловек.

– В таком случае я за посредственность. Мне кажется, я теперь склонен рубить все головы, возвышающиеся над толпой. – Профессор снял очки и посмотрел на свет сквозь стекла.

Готфрид Кунце даже привскочил. Фрау Кунце, мудрившая над пасьянсом «Индийская императрица», подняла голову.

– Как э… за посредственность, – поперхнулся Кунце. – Столько раз ты говорил здесь, на этом месте, о страшной роли посредственности! «Жизнь – это отчаянная борьба гения с посредственностью». Твои слова? А теперь? Если это шутка, Альфред, признаюсь, я её не понимаю.

– Гений и сверхчеловек – понятия разные, – спокойно возразил профессор, тщательно протирая очки замшевой тряпочкой. – Сверхчеловек в управлении государством – гибель и несчастье народа.

– Альфред, я решительно отказываюсь тебя понимать. И это говорит, ха-ха, член национал-социалистской партии!

– Да, да. Ты мне будешь приводить исторические примеры. Средневековье… Может быть, тогда и нужны были сверхчеловеки во главе государства. Образованные личности встречались очень редко. Сейчас образование не является уделом избранных. А если хочешь знать правду, в наше время в сверхчеловеки лезут далеко не самые образованные люди. Возьмём, к примеру, нашего фюрера…

– Ну это уж слишком, Альфред. – Кунце сунул трубку в рот. – Я думаю, нам следует переменить разговор. Прости, но ты… ты какой-то хамелеон. О-о, наш фюрер! Он умеет видеть далеко вперёд… Я понимаю, на тебя произвёл сильное впечатление сегодняшний день. Попросту говоря, ты струсил… – он ядовито поджал губы. – Если у тебя восковая голова, не лезь в огонь.

Круглое лицо Кунце, его рыжеватые усики и даже пенсне с золотым держателем выражали возмущение.

– Надо смотреть не только вперёд, но и себе под ноги, иначе обязательно споткнёшься, – пробормотал профессор. – Но, согласен, не будем спорить. А скажи, Готфрид, ты уверен, что русские не займут Кенигсберг?

– Уверен ли я, черт побери? С первых чисел марта оборону в центре города мы, наци, взяли в свои руки. У Эриха Коха крепкая хватка! О-о, великому Эриху можно верить. Кстати, я хочу показать тебе один документ, – с важностью заявил он и торжественно, словно святыню, вынул из бумажника изрядно потёртую бумагу.

– "Настоящим удостоверяю, что господин Готфрид Кунце с 1921 года является видным национал-социалистом, – медленно читал хозяин; по близорукости он поднёс бумагу к самым глазам. – Я знаю его с наилучшей стороны и могу рекомендовать ввиду его верности национал-социалистской идее, во имя которой он принёс величайшие жертвы (в частности, два с половиной года строгого тюремного заключения за убийство еврейского журналиста – подстрекателя Давида Ротштока в Данциге в 1925 году). Я считаю долгом чести каким-либо образом помочь господину Кунце… Эрих Кох".

Во всяком случае, – он спрятал свою реликвию, – преступно думать о падении крепости. Вспомни, Альфред, как русские держались в Севастополе. И приволжский город после ста тридцати дней мы так и не сумели захватить. Но Кенигсберг, наш Кенигсберг должен держаться не меньше года! Нашу крепость защищают люди высшей расы. Ты помнишь, дорогой Альфред, в тринадцатом веке славные рыцари-тевтонцы выдерживали не одну яростную атаку язычников, но Кенигсберг не сдался. Это было во время восстания пруссов.

– В шестидесятых годах крепость выдержала трехлетнюю осаду, – напомнил профессор Хемпель. – Да, Кенигсберг тогда не сдался. Ты сделал далёкий экскурс. Мне кажется, у тебя слишком густой оптимизм.

Сквозь толстые надёжные стены уютного особняка проникло грозное «ура-а-а», заглушая пулемётные очереди и стрельбу зениток.

Дверь с шумом отворилась. На пороге появился разгорячённый схваткой советский воин, прижимая к груди автомат. Взмокшая от пота гимнастёрка, рыжеватые волосы, суровое лицо, гневные глаза… На лице кирпичная пыль, прорезанная струйкой пота. Забинтованная рука на грязной тряпке подвешена к шее. Окинув комнату быстрым взглядом, солдат выпустил короткую очередь. Портрет одутловатого человека с усиками и чёлкой на лбу свалился на пол, тяжёлая рама рассыпалась.

– Дайте воды, – по-русски сказал солдат, не трогаясь с места.

С поднятыми руками, бледный как смерть встал с места герр Кунце. Обезумевшая фрау Кунце тряслась своим студенистым телом – от взгляда на неё по спине профессора Хемпеля волнами пробежал колодок. Толчками, словно заводная игрушка, фрау приблизилась к русскому, упала перед ним на колени и принялась хватать дрожащими руками пыльные солдатские сапоги.

– Дайте русскому солдату воды, – произнёс чей-то звонкий молодой голос на немецком языке.

Тут все увидели за спиной воина белобрысого подростка, тоже с автоматом в руках и красной звёздочкой на фуражке.

– Воды, – повторил солдат, осторожно освобождая ноги из цепких рук фрау Кунце.

– Не бойтесь, фрау, с женщинами не воюем, – успокоил её мальчик.

Профессор Хемпель взял со стола стакан, наполнил водой из графина, с поклоном подал советскому воину.

Наступила тишина. Было слышно, как за стеной женский голос с выражением читал молитву.

Солдат выпил воду.

– Спасибо, – сказал он профессору. – Пойдём, Генрих.

Русский обнял за плечи мальчика. Стуча сапогами, они вышли на улицу.

Когда дверь за ними закрылась, Альфред Хемпель уложил рыдавшую фрау Кунце на диван.

– Вот результат пропаганды Геббельса, – словно про себя, сказал он, с сожалением глядя на обезумевшую от страха женщину. – Четыре года мы пугали русскими наш народ.

Готфрид Кунце сидел, выпучив близорукие глаза. Пенсне в золотой оправе, как маятник, раскачивалось на чёрном шнурке.

– Ты поклонился Ивану, словно холуй! – Это были первые слова Кунце.

– Я поклонился русскому солдату за то, что он сумел в три дня взять Кенигсберг, который ты собирался защищать годы, – зло ответил профессор. – Однако ты не из храбрых, Готфрид, – с презрением добавил он,

– Можешь убираться, если тебе плохо в моем доме. Не смею задерживать. – Герр Купце свирепо уставился на профессора. – И вообще вряд ли нам можно говорить о дружеских отношениях… Я вынужден донести на тебя куда следует.

– Выйти на улицу сейчас было бы безрассудно. Эльза больна, – заметил Альфред Хемпель. – Окончится бой, и мы уйдём.

Профессор чувствовал себя на грани крайнего нервного истощения. Сохло во рту, словно железными обручами сжимало грудь, покалывало сердце.

– Если бы мы были в коричневой форме, русский солдат расправился бы с нами, как с портретом фюрера! – трясясь от злобы, крикнул Кунце. – Он не посмотрел бы на наши седые волосы… Погибнет Германия, погибнет немецкий народ.

– При чем здесь немецкий народ? – спросил профессор. – Гитлер и Германия – это не одно и то же. Нет, мы не поймём друг друга, Готфрид.

Они долго сидели молча, нахохлившись, недовольные, и прислушивались к страшным звукам, доносившимся с улицы,

– Ты узнал мальчишку, что прятался за спиной у русского солдата? – нарушил тишину в комнате Готфрид Кунце.

– Нет. Он немец?

– К сожалению, да. Это сын моего соседа Рудольфа Фукса. Хороший был человек Рудольф Фукс, и слесарь отличный, много лет работал на верфи Шихау. Он спутался с красными и угодил в концлагерь. В прошлом году фрау Фукс получила извещение – муж умер там… от сердечной недостаточности. Неделю назад мальчишка пропал; поговаривали, он сбежал к русским. Признаться, я тогда не поверил. Это наш недосмотр, – нахмурившись, добавил он. – Надо было вместе с папашей отправить на тот свет и этого выродка.

– Всех не уничтожишь, – отозвался профессор Хемпель, – так могут думать только кретины.

– Ты оправдываешь предателя? – зарычал Готфрид Кунце, снова уронив пенсне. – Я не желаю этого слышать! Хуже нет птицы, что гадит в своём гнезде.

– Нет, я не оправдываю его, – нахмурившись, медленно ответил профессор, – может быть, потому, что не могу его понять. По-моему, немец должен всегда оставаться немцем. Я всегда думал так. Но, может быть, если бы у меня убили отца…