Текст книги "На затонувшем корабле"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Заложив левую руку за спину, Фолькман молча прошёлся по комнате, заглядывая во все углы. Он рылся на полках серванта, рассматривая изящные безделушки. В спальне он заглянул в платяной шкаф. На широкой кровати с высокими изогнутыми спинками оберштурмбанфюрер зачем-то бесстыдно задрал одеяло.

– Какое яркое солнце, – проворчал он, вернувшись в кабинет, – действует на нервы. Я чувствую себя так, будто меня голым выставили напоказ всему свету. – Он посмотрел на маскировочную штору, словно намереваясь опустить её.

– Было бы чрезвычайно уместно, – снова заговорил Фолькман, – объявить о смерти… этих людей. Вам, как убитому горем родственнику, подобная процедура даже необходима. И справку доктора Краусзольдта отдайте соседям, пусть завтра утром отнесут русскому полковнику. Это вполне естественно, – добавил он, увидев сомнение на лице Фрикке.

Подумав, тот согласно кивнул и спрятал в карман справку. Сделав несколько шагов к двери, он, словно вспомнив что-то, вернулся.

Оберштурмбанфюрер с интересом наблюдал, как племянник, подойдя к тёплому ещё телу своей тётки, снял с её руки золотое кольцо с бриллиантом, сверкнувшим на солнце.

– Фамильная реликвия, – пробормотал Фрикке, пряча кольцо в поясной карманчик. Затем он подошёл к камину и взял янтарного божка.

Солнечные лучи просвечивали сквозь янтарь, расплывались кровяными пятнами на белой рубашке Фрикке, заботливо выстиранной и отглаженной тёткой Эльзой.

Внезапно Эрнст Фрикке почувствовал на своём затылке слишком пристальный взгляд. Он сразу насторожился.

«Я им больше не нужен, – молнией пронеслось в голове, – он хочет меня ликвидировать… этот негодяй сейчас выстрелит. – Усилием воли он подавил страх. – Осторожнее, Эрнст, осторожнее, выдержка, выдержка, игра идёт на крупную ставку – на жизнь».

Он медленно повернулся к Фолькману, все ещё сжимая в руках языческого бога и улыбаясь.

Чуть заметное движение правой руки эсэсовца подтвердило худшие опасения Фрикке.

– Посмотрите, дорогой оберштурмбанфюрер, – как ни в чем не бывало заговорил он, – полюбуйтесь. Это редкое древнее изображение Перуна, бога огня. Работа язычников. Между прочим, вещица стоит больших денег, тысячи золотых марок. Может быть, вы возьмёте… так сказать, на память о совместной работе.

Оберштурмбанфюрер слушал, все ещё держа руку в кармане. Однако он проявил несомненный интерес к предложению, только спросил, почему Фрикке не оставит себе Перуна.

– Очень просто. Это любимая безделушка профессора, – объяснил Фрикке. – Я помню, дядя говорил, что другой такой нет во всем мире. Но я… но мне… – замялся он, – мне была бы тяжела такая память.

Эсэсовец, очевидно, поверил, что Фрикке ни о чем не догадывается.

– Ну, уж если вы такой неженка, – он улыбнулся, – пожалуй, я не откажусь… На память так на на мять.

Эрнст сделал несколько шагов, глядя в лицо геста ловцу, но и не выпуская из виду его правой руки.

– Держите, – сказал Фрикке, – только не выроните, божок тяжёлый, почти три кило.

Оберштурмбанфюрер потерял осторожность и протянул руки. В этот миг тяжёлый янтарный бог обрушился на его голову. Охнув, эсэсовец медленно опустился на ковёр.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
КОГДА НЕОБХОДИМО, СМИРИСЬ И ЖДИ

Маленький литовский городок. Вокруг хутора вспаханные поля, зеленеющие озимые, темнеют лесочки. Главная улица – шоссе, идущее на Мемель. Между приземистым зданием почты и костёлом выступает двухэтажный дом, выкрашенный охрой. Над дверями нижнего этажа вывеска: чашка с дымящимся кофе и большой крендель. У дома топчется привязанная к дереву лошадь под седлом из чёрной потрескавшейся кожи. Несколько кур и петух неторопливо роются в конском навозе.

Мотоцикл с привязанным к багажнику стареньким чемоданом, основательно забрызганный грязью, подкатил к кафе. Приезжий, русоволосый молодой человек, выпив чашку эрзац-кофе и спросив у хозяйки какой-то адрес, завёл свою трескучую машину и завернул в одну из боковых улиц.

– Антанас Медонис? Вы!

Девушка с радостным изумлением взглянула на приезжего.

– Да, это я, Мильда. Помните, я говорил, что найду вас и на дне моря…

Девушка тронула тёплой ручкой грубую руку приезжего.

– Я понимаю, Антанас, – тихо сказала она, – все понимаю. Значит, я оказалась счастливее. Мой отец вернулся, но я ещё не совсем верю, Антанас… Он прошёл через такие мучения! Я ещё не совсем верю, что человек может столько перенести. На его глазах они замучили маму и брата.

– Это ужасно, Мильда.

Они помолчали.

– Но входите в дом, Антанас, – встрепенулась девушка.

– Мильда, – задержал её Антанас, – я могу надеяться на пристанище? Хотя бы на первое время. Тогда вы говорили, что дом пустует. Но теперь… Ваш отец возвратился, и, может быть, теперь…

– Как вы могли сомневаться, Антанас! Для вас всегда найдётся комната в нашем доме. Вы так много для меня сделали. Я не забыла… ждала. – Она покраснела и опустила глаза.

– Благодарю!

– Пойдёмте, – Мильда ввела Антанаса в дом.

На постели лежал человек. Перешагнув порог, Медонис остановился; он смотрел на худую, безжизненно-жёлтую руку, лежавшую поверх одеяла. Завёрнутый рукав белой рубахи был слишком широк для тонкой, похожей на кость руки – на ней видны несколько чётких цифр.

– Заключённый номер 103822, – пробормотал Медонис, не в силах оторвать взгляда от татуировки.

– Подойдите ближе, Антанас, – услышал он неожиданно твёрдый голос, – садитесь вот сюда. – Тонкая рука с татуировкой показала на деревянное кресло возле кровати. – Дочка, приготовь поесть нашему гостю.

Антанас Медонис сел. Он внимательно посмотрел в лицо больному и встретил насторожённый взгляд. Через мгновение припухшие веки закрыли ввалившиеся глаза.

«Проклятье, – ругался про себя Медонис, – как только держится душа в таком теле».

Голова больного по сравнению с шеей казалась несоразмерно большой. Хотя это был голый череп, обтянутый кожей. В открытый ворот рубахи видны выступающие ключицы. Во рту – обломки испорченных зубов.

– Мне ещё повезло, – заметив удивление гостя, снова заговорил отец Мильды. – Я, Иосиф Барайша, остался жив. Почти все мои товарищи погибли. Концентрационный лагерь СС – это далеко не курорт. В последний момент, перед приходом Советской Армии, нас хотели утопить в море. Но не успели, хотя уже погрузили на баржу… Я выжил и скоро смогу работать.

Больной потянулся к папиросной коробке.

Вошла Мильда. Девушка успела переодеться. На ней было синее бархатное платье с открытым воротом и туфли на высоких каблуках. Медонис-Фрикке не спускал с неё восторженных глаз.

– Папочка, ты же обещал мне – три папиросы в день!

– Ладно, дочка, ещё только одну.

– Как вы спаслись? – спросил Антанас.

– Эсэсовцы не успели вывезти баржи в море. Русские солдаты разогнали охрану и открыли выход на палубу. Через час было бы уже поздно, мы задыхались в трюме. Как видите, все очень просто. – Иосиф Барайша неглубоко затянулся папиросой. – Ну, а вы… что случилось с вами?

– Мой отец был учителем. В сороковом году стал коммунистом. Пришли немцы и всех нас, всю семью арестовали, – без особого воодушевления начал рассказывать Эрнст-Антанас. – Несколько дней я сидел в тюрьме, а потом под угрозой смерти мне предложили работать по специальности… Я согласился, другого ведь ничего не оставалось делать? – он выжидающе посмотрел на больного.

– Продолжайте, я слушаю.

– Меня взял к себе в имение помещик фон Браухер. Я был подручным электрика на мельнице. Там я работал всю войну. – Антанас заметил пристальный взгляд Барайши на своих руках.

– Работа была лёгкая, – поторопился объяснить он.

– Так, так, – пробормотал Барайша, смотря куда-то в сторону. Некоторое время они молчали.

– Где жили ваши родители? – нарушил молчание Иосиф Барайша.

– Вы хотите знать адрес?

– Да, – больной взял со стола карандаш и лист бумаги в клетку, на котором Мильда аккуратно записывала температуру.

«Это похоже на допрос, старик не верит мне, – мелькнуло в голове Медониса-Фрикке. – Ну, копайся, копайся, у меня за кормой все в порядке, об этом позаботились заблаговременно. Проверяй! Это пойдёт мне только на пользу. Семейство господина школьного учителя Медониса, увы, перестало существовать».

– Папа, ну что за расспросы, – вступилась Мильда. – Неужели тебе мало того, что я видела своими глазами. Антанас спас мне жизнь…

– Вы преувеличиваете, Мильда, – как бы застенчиво или обиженно сказал Медонис. – Дело было значительно проще… Господин Барайша, запишите, пожалуйста, адрес моих покойных родителей.

– Антанас будет жить у меня в доме и, как я вижу, собирается ухаживать за моей дочерью, – попробовал отшутиться Барайша. – Разве я не вправе им интересоваться в таком случае? Собственно говоря, я хочу помочь господину Антанасу. Кто знает, может быть, его родители ещё живы.

Антанас, а каковы ваши политические взгляды? – продолжал он расспрашивать. – Как вы думаете жить в освобождённой Литве? Предстоит большая работа… немцы нанесли колоссальный ущерб нашему социалистическому хозяйству.

– Ты поможешь Антанасу, папочка. Ну, конечно. Папа у меня секретарь райкома, – с гордостью объявила девушка.

– Помолчи, Мильда, – с притворным недовольством сказал больной и тут же ласково провёл рукой по волосам дочери. – Может быть, Антанас и не нуждается в моей помощи? – он вопросительно посмотрел на молодого человека.

– Собственно говоря, я не задумывался ещё над этим, – поколебавшись, ответил Медонис. – Фашизм ненавижу. К Советской власти отношусь терпимо, но в социализм, пожалуй, не верю. В Коммунистическую партию вступать не собираюсь. Что ещё сказать вам? А пока моя мечта – стать капитаном рыболовного судна.

– Посмотрим, посмотрим, – задумчиво отозвался Иосиф Барайша. – Пока отдохните, присмотритесь к нам. Кстати, какое вы получили образование? Что вы закончили?

– Каунасскую гимназию. Хотел поступить в университет, но… – развёл руками Антанас, – не хватило средств. – Он искоса посмотрел на больного.

«Кажется, – подумал он, – старик подобрел. Значит, я сказал все как надо. Мне повезло. Не всякому удастся попасть в квартиранты к секретарю райкома партии».

«Что-то мне не нравится в этом человеке, – размышлял в это же время больной. – Кто он? По разговору – настоящий литовец. Подкупает его откровенность. Прямые, честные люди, даже инакомыслящие, не опасны».

Молчание длилось недолго.

– Антанас, – сказала Мильда. – Идите, я покормлю вас и покажу вашу комнату…

Комната была светлая, уютная и чистая. Пол и оконные рамы недавно окрашены. У кровати лежал лоскутный коврик. Окно распахнуто настежь. Из сада доносилось деловитое жужжание пчёл, осаждавших цветущий сад.

– Здесь жил брат, – с грустью сказала Мильда, – за этим столом он помогал мне учить уроки. Для меня он повесил и эту карту…

Иосиф Барайша долго лежал не шевелясь, уставив взгляд в одну точку. Из его головы не выходили руки Антанаса.

«Что яснее всего выражает сущность человека? – задавал он сам себе вопросы. – Глаза? Иногда глаза действительно могут раскрыть душу. Однако глаза можно спрятать. Остаются рот, губы; но им можно придать бесстрастное выражение. Ты прав, Иосиф, лицо можно сделать непроницаемой маской. Руки – вот что выдаёт характер человека».

Иосиф Барайша мог много раз проверить свои наблюдения там, за колючей проволокой эсэсовского лагеря! Особенно выразительными ему всегда казались ногти. У них как бы своя собственная физиономия. Есть симпатичные ногти, посмотрев на которые чувствуешь расположение к человеку, есть вызывающие брезгливость и отвращение. Вот грубая рука насильника с огромной ладонью, узловатыми пальцами. Ногти квадратные, жёсткие. Эта рука будто приспособлена, чтобы ломать и корёжить. И другая рука, с длинными чуткими пальцами музыканта…

Нет, руки не могут лгать, они скажут всегда правду.

Барайша старался представить себе руки товарищей по лагерю.

Вот наборщик из Варшавы Иосиф Баславский. У него руки пропорциональны телу. Большая ладонь. Средней длины пальцы. Коротковатые ногти с белыми пятнышками выглядят добродушно. В жизни Иосиф Баславский был славным, покладистым человеком. А если судить по лицу, никогда не скажешь этого. Злые глаза, губы поджаты, углы их брезгливо опущены. Николай Беклимешев, русский скрипач. Нежная рука, длинные пальцы, продолговатые ногти. Такая рука может быть у человека чистого и порядочного. Иосиф Барайша хорошо его помнит, человека рыцарской души, делившегося последней крохой с товарищами. А губы у него надменные, тонкие. Парикмахер Берзиньш, латыш. Он постоянно обкусывал свои плоские ногти. Кожа жёсткая, шершавая. И масленые глазки. Здесь лицо подтверждало то, что говорили руки. Профессиональный преступник, один из тех, кто носил зелёный треугольник верхушкой вниз.

Сотни рук своих товарищей вспоминал Барайша.

Фриц Бауер, Пранас Риткус, Витаутас Шульцас, Федор Марковкин, Иван Любченко, Пьер Декасье… узнавал он грубые шершавые руки со шрамами и сбитыми ногтями.

У помощника коменданта лагеря Мортенгейзера руки были мясистые, с пальцами-сосисками, волосатые и веснушчатые, с розовыми холёными ногтями.

Мягкая рука с перстнями на пальцах и приторным запахом цветочного одеколона выросла до гигантских размеров и накрыла лицо Иосифа Барайши. Дышать стало тяжело. Силясь освободиться от потной ладони, вдохнуть как можно больше воздуха, он рванулся, застонал и открыл глаза…

Из окна по-прежнему доносился едва ощутимый аромат цветущих яблонь. Солнце светило ярко и весело. Положив руку на часто бьющееся сердце, Барайша радостно глядел на все живое, дышащее, согретое и взращённое солнцем! Тяжкое, страшное отошло навсегда…

Больной понемногу успокоился и опять задремал. Но и во сне привиделось недавнее. Эсэсовский лагерь на опушке леса. Иосиф Барайша снова за проволокой. Он, заключённый номер 103822, идёт по двору в тяжёлых деревянных башмаках на босу ногу, взмешивая жидкую грязь. Его окружают товарищи – худые, как сама смерть, призраки в полосатой одежде. Они самые сильные и здоровые, их спутники по эшелонам давно умерли.

У живых – постоянное чувство голода, щемящего, выворачивающего внутренности. И ещё страх, вязкий, противный…

Барайша – слесарь. Поэтому-то ему удалось попасть на военный завод, возникший на костях заключённых. Тем, у кого есть какая-нибудь специальность, легче, они кое-как существуют. Ещё бы, тюремщики добавляют к голодному пайку кусок хлеба. Иосиф Барайша стоит у высокого забора из колючей проволоки. Он ждёт. Сегодня день рождения его жены, ей исполнилось тридцать два года, она в лагере рядом. Барайша знает, скоро два десятка женщин потащат в лес мимо места, где он стоит, повозку, гружённую песком. Из леса женщины повезут тяжёлые бревна. Недаром на воротах лагеря написано: «Работа услаждает жизнь».

У Иосифа замерло сердце. Вот она, его жена Катрин, красивая, стройная, как девушка. Как легко идёт она по лесной дороге, даже впряжённая в повозку. Он видит её лицо, она тоже заметила его, улыбается, делает знак рукой. Сейчас Катрин будет близко, совсем близко…

Но что это? Вслед женщинам напрямик через лес, ломая ветки зелёных кустов, бежит здоровый как бык эсэсовский фельдфебель из охраны лагеря. Он тяжело сопит, лицо его покраснело. Боже, он подбегает к Катрин, хватает её за руку. Она вырывается, кричит. Эсэсовец хохочет и снова грубо хватает её.

Сейчас, кажется, разорвётся сердце Иосифа Барайши. Оцепенев, не двигаясь с места, он смотрит. Катрин озирается по сторонам, хватает горсть песку из повозки и швыряет в глаза эсэсовцу. Он громко ругается и трёт глаза руками. Быстрым движением Катрин вытаскивает из его кобуры пистолет и несколько раз стреляет почти в упор. Эсэсовец мешком валится в кусты.

Катрин бежит, протянув руки к нему, к мужу. Вслед ей уже летят автоматные очереди конвойных. Катрин, обливаясь кровью, падает, старается подняться, ползёт, умоляюще смотрит на мужа. О… о, Иосиф Барайша никогда не забудет этого взгляда. Товарищи хватают его, удерживают. Он бешено бьётся в их руках.

А через час худенькие тела одиннадцати женщин раскачивает морской ветер, они висят на деревьях с верёвками на шее. Катрин и десять её товарок. Катрин повешена мёртвой.

Перед глазами возникло бабье лицо Мортенгейзера. Он истерично выкрикивает команды, гонит заключённых смотреть на казнённых.

Потом товарищи рассказали Барайше все как было. История оказалась нехитрой. Катрин приглянулась кому-то из лагерного начальства, и её решили поместить в лупанарий для эсэсовцев.

Выдержит ли сердце заключённого номер 103822!

* * *

Ранним солнечным утром Иосиф Барайша полусидел в кровати. В руках у него книга, на книге – лист почтовой бумаги.

«…О себе довольно. Пройдёт ещё две-три недели, Ионас, и я смогу ходить без посторонней помощи и работать без всяких скидок, – выводила буквы слабая, ещё дрожащая рука. – У моей девчурки Мильды большое событие, на днях она выходит замуж. Её будущий муж Антанас Медонис – человек, по-моему, достойный. Мечтает быть моряком. – На этом месте Барайша остановился и тяжело вздохнул. – Ты, Ионас, живёшь в портовом городе. Если есть у тебя возможность пристроить парня, напиши не откладывая».

Закончив письмо и подписав адрес, больной откинулся на подушки и, долго о чем-то размышляя, глядел в сад и не видел ни цветущих яблонь, ни трудовой возни пчёл за окном.

КНИГА ВТОРАЯ
НА ЗАТОНУВШЕМ КОРАБЛЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У КАПИТАНА АРСЕНЬЕВА СДАЮТ НЕРВЫ

Каюта освещена настольной лампой с тёмным абажуром: в морском походе капитан Арсеньев не любил яркого света. Бывает, нужно выйти на мостик ночью, дело срочное, а ты как слепой. Глаза-то не сразу видят в темноте.

Сегодня ночь безлунная. В небе ни звёздочки. Снежные тучи тяжело нависли над морем. Ледяной ветер вздымает волны. Смутными белесыми пятнами выступает из темноты пена на гребнях.

Вахтенный штурман, приткнувшийся на левом крыле мостика, видит в бинокль едва заметные огоньки небольшого рыбачьего посёлка. У мыса Низменного ярко вспыхивает входной буй.

У форштевня и по стальным бортам голубовато светится мельчайшая морская живность, как будто корабль врезается в расплавленный металл.

Из корабельных глубин в каюту отчётливо доносится бархатное постукивание гребного вала, жужжит репитер гирокомпаса. Резко выстукивает лаг пройденные мили. Над головой шаркают сапоги вахтенного штурмана. Слышно, как завывает ветер в такелаже, всплескивает и глухо шумит бьющая о борт волна. По трубам и радиаторам со слабым шипением и пощелкиваньем течёт пар. Похоже, будто в трубах шевелится кто-то живой, горячий и своим теплом согревает судно. Это все привычные для морского уха звуки, с которыми капитан Арсеньев давно сроднился. Стоит какому-нибудь из них умолкнуть или изменить свой ритм, и капитан тотчас настораживается: почему сбавила обороты машина? Почему тихо на мостике? Почему замолк гирокомпас, лаг не отсчитывает мили, а ветер вдруг запел с левого борта? Если бы Сергей Алексеевич спал и вдруг все стихло, он тотчас бы проснулся.

В полумраке каюты едва различимы два человека, удобно расположившиеся в креслах. На столе, покрытом белой скатертью, дымится электрический чайник. Рядом – плетёнка с домашним печеньем, открытая банка сгущённого молока. Под светлым кругом лампы лежит промысловая карта Студёного моря с нумерованными квадратами, густо разрисованная цветными карандашами.

– Ещё чашечку, Александр Александрович… Чай отличный, сам заваривал, – угощает капитан Арсеньев. У него русское открытое лицо, русые волосы, прямой нос. За последние годы обнаружилась склонность к полноте и чуть заметная седина.

В гостях у него старинный друг и однокашник. Этот высок и сухоребр. Волосы белокурые – седины нет и в помине. Мужественное худое лицо. Впалые глаза, большой лоб. Александр Александрович Малыгин – начальник зверобойной экспедиции.

– Чай-то хорош, друг, да у меня мотор ни к черту, – отнекивался Малыгин, окая, как истинный архангелогородец, – оберегаюсь. – Он осторожно стряхнул пепел в глиняную миску. – Ну, пожалуй, ещё одну. – Он отхлебнул из чашки. – А знаешь, напророчил ты, парень. – Малыгин почесал затылок. – Запаздываем. Ежели и во льдах тяжело, то…

– Трудно будет во льдах. По разделам мы всегда пройдём, а дальше?! – Арсеньев взял измеритель и ткнул им в карту. – Течение здесь не поможет. Полуночник закупорил море, – Арсеньев не удержался от поморского словца. – Полуночник, – повторил он ещё раз. – Ты читал? – Он кивнул на книжку – томик Джозефа Конрада, лежавший на столе.

– "Зеркало моря", попадалась, – читая название на корешке, отозвался Малыгин. – Времена были другие: на деревянных судах железные люди плавали. Многие из нас мечтают о жарких странах, во сне пересекают экватор, плывут по рекам Африки, перевозят туземцев между зелёными островами Океании… Но мечты остаются мечтами. А Конрад испытал все…

И почти без паузы продолжал:

– Сегодня второе марта. Лётчики облетали все море и ничего не нашли, кроме вчерашнего большого пятна. Правда, пятно расплывается, зверь прибывает. Если доберёмся за трое суток, то и тогда начнём промысел пятого-шестого марта. М-да… Поздновато. На втором рейсе плана не выполнишь. В нашем деле часом опоздано – годом не наверстаешь. Не мне говорить, не тебе слушать. – И он закончил просительно: – Постарайся, Серёга.

– Да что я, – и Арсеньев снял с накалывателя метеосводку. – Полуночник удержится пять суток. Подул бы северо-западный, и то легче. – Арсеньев вздохнул.

– И льды расступятся перед нами, – нараспев произнёс Малыгин и лукаво посмотрел на капитана, – ибо нас поведёт великий мореход и знаток Студёного моря.

Арсеньев неожиданно рассердился.

– Такие шутки не доведут до хорошего, – почти крикнул он, вскакивая с кресла. – Я не бог. Я предлагаю лёгкий путь в Зимнегорск, только в Зимнегорск. И уж конечно, не при таком ветре. К сожалению, тюлени не читали моей работы и плодятся, где им угодно. – Арсеньев поправил ногой завернувшийся угол ковра. – Некоторые товарищи читали, а говорят, будто я зимой собираюсь разгуливать по всему морю.

– Не сердись, Серёга, – сказал Малыгин, усаживая друга. – Моё мнение ты знаешь. Работа твоя стоящая, нужная.

Приятели замолчали. Все важное давно обговорено. Успех промысла решали льды на подходе к залежке. Что без толку переливать из пустого в порожнее, можно и беду накликать. Оба были, как истые поморы, чуть-чуть суеверны. Арсеньев по старой привычке теребил бровь. Малыгин машинально глотал остывший чай.

«Всегда не больно разговорчив и суров на вид, – думал Малыгин, разглядывая своего друга, – а сейчас совсем бирюком смотрит. За нарочитой улыбкой что-то скрывает. Но я-то знаю его, меня не проведёшь».

– Мы ведь друзья, – нарушил он молчание, – не вчерашние друзья. Правда, Серёга?

Арсеньев, пощипывая бровь, молча кивнул головой.

– Скажи, что с тобой? Ты на себя не похож. Осунулся, морщин прибавилось. Серый какой-то стал!

– Дорогу во льдах пробиваю, осунешься!

– Врёшь! Скрытный ты человек. От подчинённых замыкаешься – понятно: капитанское дело. А со мной зачем прятки?

Молча Арсеньев взял из коробки папиросу, постучал мундштуком по крышке, чиркнул спичкой.

– Дочь у меня болеет, – дрогнувшим голосом сказал он. Лицо его как-то сморщилось, сжалось.

– Ты что, парень… – растерялся Малыгин. – Не думай об этом. Обойдётся, – и он потряс Арсеньева за плечо. – У меня три дочери, все время болеют. Можно сказать, из болезней не вылезаем: то одна, то другая… Да ты брось в самом деле!..

Малыгин пытался прикурить папиросу не с того конца, отложил, взял другую. Наконец затянулся, встал, подошёл к иллюминатору, постоял.

– Капитан, а нервишки ни к черту, – подытожил он, вернувшись в кресло.

– Сердечко у неё слабенькое, – грустно пожаловался Арсеньев. – Своё бы отдал, если бы можно… – Он прислушался.

Какие-то необычные звуки доносились извне.

Арсеньев отвинтил иллюминатор: в каюту пахнуло холодом и морем.

– Скоро наступят другие времена, – изо всех сил старался развеселить друга Малыгин. – Будешь, как Фамусов, плакаться: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!», а там, глядишь, и свадьбу сыграем…

Запела телефонная сирена. Арсеньев взял трубку.

– Слушаю. – Последовала длинная пауза. – Сейчас выйду. Ну вот, Александр Александрович, сам видишь, кто прав. По курсу лёд. – Он быстро надел шубу, сунул папиросы в карман. – В прошлом году здесь ни одной льдинки не было… Прошу извинить. Посиди, пожалуйста.

– Выдумал! И я с тобой.

Обманчивый свет едва зародившегося дня «Холмогорск» встретил в тяжёлых льдах. То там, то здесь дымилась чёрная вода разделов.

Капитану Арсеньеву пригодилось знакомство с этим маленьким, но свирепым морем. Словно лоцман среди мелей, вёл он корабль. Но вот разделы кончились. В поисках зверя корабль свернул к востоку и ударами форштевня пробивал себе дорогу. Тюлени выбирали для своих детёнышей самые крепкие сморози.

Ещё двое суток корабль ломал и крошил льды. Наконец вдали показались заснеженные холмы Терского берега.

В восемь утра Арсеньев вышел на мостик в кожаных сапогах, но пробыл там не больше получаса. Мороз. Ртуть свалилась чуть ли не на самое дно градусника. Пришлось надевать валенки.

Движение корабля в тяжёлых льдах – вперёд-назад, вперёд-назад – быстро утомляло однообразием и в то же время требовало большого напряжения. Корабль врезался в ледяное поле на два-три десятка метров и медленно отползал, как бы набирая сил. Широкая полоса смёрзшихся полей тянулась на десять миль. То там, то здесь встречались тяжёлые, многослойные льды. Особенно опасным был отход. Корабль быстро набирал скорость в ледяном крошеве, но за кормой-то всего-навсего стометровая полоса, дальше крепкие, как гранит, обломки. А корма – самая деликатная часть судна.

За четыре часа вахты Арсеньев устал и основательно промёрз. В полдень его сменил второй помощник – краснощёкий, самоуверенный штурман Сертякин. Сергей Алексеевич призадумался. По совести говоря, можно было приостановить продвижение, передохнуть – двести-триста метров за вахту не очень большое достижение. Да и можно ли оставить дело на Сертякина? В то же время стопорить машины не хотелось. «Пообедаю, выпью чайку – и сновалка мостик, – решил капитан. – А Сертякин пусть потрудится: глядишь, хоть немного пройдём».

– Семён Иванович, – сказал Арсеньев, снимая светозащитные очки, – продолжайте двигаться, но осторожно. Неосмотрительное движение, и…

– Все ясно, и не в таком льду бывали. – Хлопнув по привычке рукавицей о рукавицу, Сертякин спросил: – Разрешите начинать, Сергей Алексеевич?

В длинной шубе, подпоясанный куском верёвки, Сертякин чем-то напоминал толстую бабу. Он был очень спокоен. Но это спокойствие казалось Арсеньеву неуместным. Оно раздражало и даже как-то оскорбляло капитана.

Спустившись в тёплую каюту, Арсеньев сбросил тяжёлую шубу, покрытую льдом и снегом, и стал медленно разматывать шарф. И вдруг толчок, словно чья-то рука внезапно остановила судно! И – тишина. Не раздумывая, не понимая, что случилось, но предчувствуя нехорошее, Арсеньев вмиг оказался на мостике. Ему бросилось в глаза побледневшее, растерянное лицо Сертякина. Второй помощник уцепился за ручку телеграфа – стрелка указывала на «стоп».

Капитан бросился к штурвалу. Колесо свободно вертелось в обе стороны.

– Немедленно проверить руль, – ещё не веря в несчастье, приказал капитан. – В румпельную, быстро!

Сертякин кубарем скатился с трапа.

Корабль не двигался уже несколько минут. Не использованный машиной пар вырвался через клапан наружу. Протяжный, хрипловатый стон оборвал тишину. Подхваченный эхом, он долго метался в забелённых снегом прибрежных утёсах. Над трубой ледокольного парохода повисло облако: огромное и кудрявое. Облако причудливо разрасталось, и в синем морозном небе неожиданно возник гигантский белый цветок.

Зазвонил машинный телефон. Машина заработала. Ледокольный пароход чуть-чуть пополз вперёд. Рёв уходящего из котлов пара становился слабее, глуше: бросившись в цилиндры, он вскоре затих совсем.

По трапам застучали сапоги. Сертякин возвращался на мостик.

– С-сергей Алексеевич, – заикаясь, доложил он. – В-все п-пропало, Сергей Алексеевич…

– Что пропало? – стараясь быть спокойным, спросил капитан. – Говорите яснее.

– Руль, Сергей Алексеевич. Все сломано, Сергей Алексеевич.

Капитан не проронил больше ни слова. Из пачки «Казбека» он неторопливо выбрал папиросу, покрутил меж пальцев, закурил. Он едва сдерживал себя, чтобы не выругать самым последним словом Сертякина. «Хватил бы кулаком по его бабьей роже, – дрожа от возбуждения, думал Арсеньев. – Недаром говорят, что море и корабль всегда накажут дурака на мостике…» Но капитан должен оставаться всегда капитаном. Бездумно Арсеньев следил, как штурман прошёлся по мостику и стал что-то рассматривать в бинокль. «Зачем он смотрит, если сломан руль?» – шевельнулось в голове. Потом Сертякин подошёл к карте и долго сопел над ней.

А все-таки капитану Арсеньеву не верилось. «Посмотрю сам», – решил он. Многое передумал, пока шёл на корму, Сергей Алексеевич. Если руль действительно вышел из строя, промысел сорван. Зверь ждать не будет: жизнь развивается по своим законам. От рождения маленького тюленя проходит всего три недели, и он, сменив на льду тёплую густую шерсть на удобную для плавания щетинку, уходит в воду. Вслед за детёнышами уходят в воду матери. Промысел не сделаешь по своему желанию короче или длиннее. Арсеньева бросало то в жар, то в холод. «Позор, позор на весь флот!..» Он наперёд знал, как будет. Пошлют ледокол. Дадут буксир и потащат изо льдов, как беспомощную баржу. «Вот тебе и мастер студеноморских льдов. Нечего сказать, открыл зимнее плавание! – издевался он над собой. – Кроме насмешек, ничего не услышишь. Что значит одно мгновение! – не мог он успокоиться. – Доверил свою судьбу дураку. Кто теперь тебя послушает? Кто поверит тебе?» Арсеньев представил себе улыбку Малыгина и скрипнул зубами.

Румпельная была ярко освещена. Старший механик Захаров и старпом Веселов были уже здесь и осматривали поломки. Арсеньев несколько минут наблюдал холодящую душу картину. Да, так он и предполагал. Перо руля от удара подалось влево. Ограничитель сломан, разрушен механизм ручного управления. Тяжёлый сектор руля заклинился. «Это конец! – думал Арсеньев. – Как глупо!» Едва взглянув на капитана, стармех и старпом продолжали священнодействовать. В румпельной раздавались отчётливые звенящие удары молотка. Стармех Захаров осматривал механизмы, ощупывал раны, внимательно, словно врач больного. Арсеньев долго теребил бровь, наконец спросил механика:

– Иван Павлович, что с рулём?

– Исправим, – подойдя к капитану и вытирая руки ветошью, ответил Захаров. – Исправим, Сергей Алексеевич. Через двенадцать часов все будет на месте. – Он махнул рукой.