Текст книги "Матушка Готель"
Автор книги: Константин Подгорный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
И вот уже все в один голос кричали: "Бес! Бес попутал!"
Через мгновение на дворе показалась Баваль:
– Это что за чума на тебя напала?! – закричала цыганка, – Ты посмотри как вырядилась, шельма! Или же ты думаешь, что ты королева какая туринская?!
– Королева туринская, – засмеялись цыгане.
Терпение Баваль, вероятно, вовсе подошло к концу, она приблизилась к Готель и пристально посмотрела ей в глаза:
– И как же ты собираешься в нём просить? – холодно проговорила она.
– Просить что? – бледная от страха пролепетала девушка.
– Милостыню! – объявила во всеуслышание цыганка и обернулась к остальным.
– Пусть просит! Пусть просит! – подхватили все, – довольно её шитьём баловать.
Готель закрыла лицо руками и горько заплакала. Это был сокрушающий удар, разрушительная стихия, прошедшая по её миру. Ей дали ясно понять, что детство её кончилось, и что канон живших рядом с нею людей не принимал того образа, в коем видела себя она. И теперь они выглядели еще более безобразно, чем прежде, со своими бесчисленными латками на одежде. Некоторые из них делала Готель, а теперь…, теперь им нужны были деньги, кормить своих детей, к которым сама она никогда не относилась. И стоя там босиком на сырой земле, она жалела, что земля не разверзлась под ней еще три дня назад. "О, Сара, Бог мой, посмотри на меня! – безмолвно взмолилась девушка, – как бы я хотела сейчас улететь отсюда, распустив косы, и более никогда не касаться этой земли своими ногами".
В негодовании, качая головой, цыгане потихоньку рассеялись, а Готель, раздавленная их малодушием, побрела обратно к своей повозке. "Во что теперь превратиться мой праздник? – горевала она, – в позорное шествие заблудшей души?" Она так хотела сделать их мир чуточку краси?вее, а вместо этого стала едва ли не предательницей своего народа. Но как бы там ни было, время двигалось дальше. Умывшись в реке и накрепко привязав к поясу свой талисман, девушка вместе с цыганами отправилась в Кассель, за стенами которого уже была слышна музыка.
Это был праздник урожая. Жители выпекали узорный хлеб, варили джем из ягод и дарили друг другу выращенные овощи и фрукты. Каждый в этот день выносил на улицу немного своего успеха и делился им с другим. Соседи и прохожие приветствовали друг друга, угощались и шли на площадь, где уже играли и пели менестрели. Тут и там виднелись лоточки, которые некоторые горожане носили через ленту у себя на шее, раздавая сладости; и, проходя по улицам города, Готель заметила своего юношу с таким же лоточком песочных человечков, украшенных глазурью; он пересёк улицу и скрылся за углом, так и не заметив её. Девушка грустно вздохнула и, расправив на себе новое платье, подумала, что еще увидит его на центральной площади этим вечером.
Её оставили на углу той же улицы и площади, где разворачивалось празднование. Готель села на камень и принялась просить. Еще долго она по наивности оставалась приветливой к прохожим, но те только шли мимо, обходили её другой стороной либо делали вид, что не замечали; и лишь некоторые бросали монетку, другую. Какая-то женщина на её просьбу, вдруг начала возмущенно кричать и ругаться, упрекая Готель, что у её дочери нет возможности купить такого платья, и, мол, стоило потратить эти деньги на еду, а не на платье; но сколько девушка не объясняла, что сшила его сама, женщина только сильнее негодовала. Что было делать, Готель не выглядела ни голодной, ни измученной, и люди не верили её нуждам; и она сама стала понимать, что обманывает их, что нет ей надобности в милостыни, что может она оправдать свое прекрасное одеяние тяжелым трудом трех бессонных ночей. И девушке стало не по себе от этого чувства.
Но довершением всего стало появление на улице рыжего портного, который шел на праздник со своим сыном, таким же рыжим мальчиком примерно её возраста; и он увидел её, сидящую на дороге, в прекрасном платье из тонкой, чудесной материи, присланной "из Парижа для местных вельмож!" Готель увидела, как дрогнуло от боли его лицо. Одним движением он вытащил из кармана охапку монет и бросил их перед девушкой; и та узнала их. Это были именно те монеты, которыми она платила за материал. Когда отец и сын прошли, она стала медленно собирать рассыпанные вокруг себя деньги, с трудом пытаясь их отличить от застилающих глаза слёз.
Наступил вечер, и по городу зажглись огни. Готель набрала достаточно монет, чтобы они тянули её душу к земле, так что, побродив в успокоение опустевшими улицами, она вернулась на праздничную площадь и устроилась под широким деревом, позволив своим ногам немного передохнуть. Цыгане пели и плясали пуще местных музыкантов; вокруг них собралась целая толпа горожан, которые что-то радостно выкрикивали и хлопали им в ладоши. Невольно поддаваясь атмосфере общей радости, Готель слегка водила головой в такт играющей музыки, пока её взгляд остановился на нём.
Её избранник все также неразлучно стоял со своим лотком, вместе с друзьями (среди которых, некстати, был и рыжий сын портного) и угощал их сахарными человечками. В какой-то момент "рыжий" заметил девушку и затих; затем повернулся к ребятам и начал что-то шептать им на ухо, после чего все они посмотрели в её сторону. Только сегодня Готель уже слишком устала от обид, чтобы думать о каких-либо сплетнях, которыми могли обмениваться ребята; больше ничего не имело значения; она снова видела, как её мальчик ей улыбался, и от этого ей становилось так приятно на душе, как не бывало уже очень давно; её лицо просияло улыбкой, и абсолютно нежданно она почувствовала себя такой же счастливой, как и все эти люди на площади, которые радовались друг другу, чем-то обменивались и, вероятно, тем были и счастливы.
Готель поднялась на ноги и, набравшись смелости, филигранными шагами подошла к ребятам. Некоторое время она стояла перед ними, разбираемая радостным волнением, но без единого слова в голове. Ребята же смотрели на неё почти испуганно, решительно не понимая, чего хочет от них эта весьма привлекательная, но крайне странная девушка.
– Простите, но у нас нет денег, сеньорита, – насилу выдержав серьезное лицо, проговорил один из мальчиков, отчего вся компания ненадолго залилась смехом.
Готель стало действительно неприятно, но она еще верила, что эта злая шутка, не имеет к чувствам её избранника никакого отношения. И хотя надежда давно сошла с её лица, она развернула платок и протянула молодому человеку, лежащий на своей ладони, самородок:
– Это тебе, – попыталась улыбнуться девушка, но вместо этого её лицо лишь перекосило, как у смертельно больного человека.
Сколько времени она так простояла никто не скажет. Но только как ни вглядывалась она в глаза юноши, она не могла различить там ни единого признака его участия в их личном эмоциональном общении; скоро земля под ней двинулась, и все что окружало её поплыло: цыгане и платье, и этот мальчик и праздник, все обернулось сном; в глазах её потемнело, и она побрела куда-то в сторону, не разбирая ни земли, ни неба, ни дорог, ни времени.
Готель очнулась в лесу и не смогла сразу понять, сколько времени она там провела. Сначала было темно, но потом небо стало светлеть, и стало ясно, что впереди было утро, новый день. А позади осталось лето и беззаботное детство, цыгане, обманутые надежды; стоило ли возвращаться, чтобы еще раз взглянуть им в глаза, и тратить на то, может, полдня пути, когда впереди осталось так мало; всего одна жизнь. Её самородок был так же накрепко завязан на поясе, в кармане лежала горсть монет, и солнце сверкало так ярко над верхушками деревьев, уверяя, что всё еще будет хорошо. Девушка поднялась с земли, оттряхнула свое великолепное, красное платье и шагнула на запад. Где-то там был Париж.
II
Готель бежала. Её босые ноги были сбиты до крови. Иногда она падала без сил прямо на траву и плакала. Ела ягоды в лесу, пила речную воду и, не зная как далека еще дорога, почти не отдыхала. Только встречая на пути какую-либо деревню, она забиралась на ночь в хлев, а если повезет в амбар, и пересыпала там до первых лучей солнца. Редко удавалось встретить на пути церковь, двери которой были бы открыты странникам. Как правило, их настоятели боялись чужаков гораздо сильнее Бога. На одной из мельниц, где девушка останавливалась на ночь, она даже купила себе грубую лепешку да сырную корку. И, пожалуй, это был единственный раз за всю дорогу, когда она по-настоящему ела и спала.
А на рассвете были поля. Бескрайние поля пшеницы. Готель бежала по ним, и ей казалось, что грусть её отступает и тает где-то там, позади. Они не хотела больше ничего помнить о прошлом. У неё было только одно желание – забыть; цыган и их беспочвенную радость, бродяжничество, их неприкаянные холодные повозки и заплатанную одежду, которой они так дорожили. Забыть свою печаль и больше никогда не поддаваться обманчивому порыву чувств. Но она помнила Парно, этого старика, который один был с ней добр и открыт. Все это было в прошлом. И от этой перемены, Готель чувствовала, если не счастье, то что-то очень его напоминающее, ведь, так или иначе, сейчас она шла туда, где люди шили и носили платья из чудесной ткани, не считая это зазорным, и их жизнь, возможно, была такой же прекрасной и восхитительной. За этими размышлениями она увидела на холме очередного путника, а точнее путницу с охапкой хвороста за спиной.
– Любезная сеньора, – обратилась к ней девушка, – не знаете ли вы, далеко ли славный город Париж?
Женщина не удержалась от улыбки, услышав такое высокое к себе обращение и, показав по другую сторону холма, воскликнула знакомое и уже почти родное:
– Voilá!
Бросив все улыбки и любезности у подножья холма, Готель взлетела на его вершину и упала на колени. Вот оно. Чудо. Париж.
Он был просто огромен, со сверкающей рекой и островами; волшебный город тысячи крыш, сплетенных вместе круглыми мостами. Это было похоже на сказку. Спускаясь с холма, девушка приветливо встречала новых и новых людей. Правда, даже редко это были рабочие в старых одеждах, грязные и не мытые, чаще нищие, просто слоняющиеся из стороны в сторону; и лишь иногда это были рыцари, крестоносцы или стражники группами по четыре, шесть человек. Город гудел, как пчелиный улей. Но его домики и крыши уже не казались столь сказочными и манящими, как с высоты далекого холма; и более всего из городского пейзажа выделялись крепостные стены на острове, которые, вероятно, защищали живущих внутри от тех, кто жил снаружи, да небольшая христианская базилика на том же острове, но слева. Крики бранные, то радостные вдруг вырывались из толпы и тележки, набитые старым хламом, громыхали по каменистым дорожкам, разбитым в грязь. Да и река не выглядела отсюда ни блестящей, ни сказочной. Жители сливали в неё нечистоты прямо из окон своих домов, а спустя короткое мгновение, по этому же месту уже плыла лодка, груженная тяжелыми мешками. Готель, немея от увиденного, медленно двигалась по улицам города, все сильнее прижимаясь к стенам домов. Она сама сейчас мало отличалась от местных жителей; такая же измученная и уставшая. Единственное, что её выделяло из остальных, было её неуместно восхитительное платье, а потому многие из прохожих осторожно обходили её, считая высокой гостьей в этом брошенном Богом месте.
Все действо, по сути, напоминало хаотичное движение муравейника. На узких улицах люди едва умещались между домами; кто-то торопился, сбивая с ног впереди идущих, и вызывал новую волну брани; и Готель, получив пару синяков в подобной толкотне, насилу вырвалась на набережную, пытаясь отдышаться от впечатлений, совершенного ею, променада. Она хотела, было, умыться, но вода в Сене оказалась столь гадкой, что даже стоять у края было совсем неприятно. Девушка расправила платье и с удивлением обнаружила, что монет при ней уже не было. Она рухнула наземь и схватилась за голову. "О, сестрица моя, Сара Кали! – взмолилась она, – что же за наказание обрушилось на мою несчастную голову!" Сетуя на собственную невнимательность, она покрепче перевязала свой самородок, надежнее спрятав его под платьем, а потом походила по улицам, желая найти хоть один портной магазинчик, но кроме лохмотьев, предлагаемых на городском рынке, ничего не нашла. Мечта рушилась так же быстро, как подступал её голод. Скоро наступил вечер, и людей стало меньше; большинство из них, затворив двери и окна, наглухо закрылись в своих домах и лачугах. Казалось, у каждого несчастного в этом городе был дом. У всех, кроме Готель. К ночи улицы Парижа опустели.
Поиски крова привели девушку в чью-то конюшню; в ней было прохладно, но сухо. Тесно устроившись в небольшой тележке, Готель слышала, как урчит её желудок, но усталость, к счастью, была сильнее, и девушка быстро заснула.
Однако сон её был не долог. Ни свет, ни заря конюх, ругаясь и тряся телегу, как умалишенный, разбудил и выгнал её из конюшни, и девушка снова оказалась на улице. "Как рано просыпается Париж, не то, что цыгане", – подумала она и с ностальгией вспомнила, как наслаждалась тихими, пустынными рассветами, сидя на бревнах со стариком Парно.
К полудню город вернулся к своему обычному состоянию – половина горожан носилась по всему городу по каким-то своим непонятным делам, вторая половина слонялась по тому же городу безо всякого дела. Готель отнесла себя ко вторым, хотя, дышащая одной лишь надеждой, к закату с усердием обошла все улицы в поисках крова и еды. Желая поскорее заснуть, чтобы не слышать своего голода, она залезла под мост и, свернувшись комочком прямо на земле, погрузилась в сон. Несколько раз она просыпалась в темноте от крысиного писка; среди ночи эти мелкие звуки и шорохи казались просто оглушительными. Таким образом, она промучилась до утра, а с рассветом первые повозки, проезжающие по мосту, разбудили её своим грохотом окончательно.
Обессилившая от трехдневного голода девушка, чуть не упала на одной из улиц; она прислонилась к стене дома и сползла по ней на дорогу. Почти в бреду она вспоминала свою жизнь у цыган, и даже подумала, что могла бы петь и плясать, как делали в таборе, когда хотели собрать немного денег. Но сил на это у неё уже не осталось. Готель вытянула вперёд руку и стала ждать, хоть какого-нибудь, чуда.
Люди на улице сперва даже не знали, как реагировать на такое поведение. В городе сплошь и рядом сидели нищие и выпрашивали милостыню, но красивая девушка в превосходном платье? Это было совершенно необъяснимо. Первые несколько минут местные держались тихо, пытаясь понять каких кровей была эта просящая, и что за бес занес её на эту улицу. Но увидев, что кто-то из прохожих сжалился и бросил Готель монетку, и, поверив, что она действительно просит, осмелели и стали подходить к девушке ближе, рассматривая её и даже посмеиваясь. В одно мгновение из этой группы выделилась какая-то женщина, подошла к Готель, плюнула ей в лицо и снова растворилась в толпе. Растерявшись от столь вульгарной выходки и пытаясь понять, чем же не угодила она своей обидчице, девушка безрезультатно вглядывалась в прохожих, вскоре услышав женский голос:
– Ну что, спустилась с небес на землю?! – прокричала, похоже, именно та женщина.
– Заберите у неё деньги, – откликнулся мужской голос.
– Такая важная персона не должна просить подати, – заметил третий.
Готель, испугавшись такого поворота событий, стала оправдываться, что, мол, никакая она не "важная персона", и что она уже просила милостыню раньше, когда жила в таборе.
– Так у нас тут просто цыганка? – лукаво спросил самый здоровый, и Готель испуганно закивала в ответ. – Взгляните-ка, у нас завелась цыганка! – завопил здоровяк.
– Сейчас мы проучим тебя, ведьма! – загудела толпа и кинулась рвать на девушке платье.
– Девчонка моя! – ревел здоровяк, прорываясь вперёд. Оказавшись над девушкой, он схватил её за волосы и, прижав черные пряди к своему лицу, жадно вдохнул их аромат. Не скрывая наслаждения от попавшей ему в руки нежной и свежей кожи, он вожделенно водил своими грубыми пальцами по мокрым щекам и губам Готель, и так увлекся этим занятием, что не заметил гробовой тишины, внезапно воцарившейся на улице. Ни смех, ни брань более не нарушали этого соборного молчания, и только Готель временами поскуливала от страха. А затем, стремительный лязг и хруст, прошел сквозь эту тишину. Здоровяк обмяк и упал на колени.
Девушка не двигалась. Она сжалась, как только могла, прикрыв голову руками, и плакала еле слышно, повторяя трясущимися губами:
– Пощадите, прошу вас, пощадите, пожалуйста.
Лишь когда она поняла, что ничего больше не происходит, она снова открыла глаза и увидела, что в пяти шагах от неё стоит стражник, а пронзенное тело здоровяка уже оттащили в сторону. Чуть дальше стояли еще трое стражников, а в центре женщина; с рыжими, как огонь волосами; в темном с капюшоном балахоне. Никого больше на улице не было. Женщина отозвала стражника и подошла ближе:
– Кто ты, дитя? – спросила она, наклонившись к девушке, но Готель испугавшись очередного вопроса, только залилась слезами.
– Я не знаю, мадам, не знаю, – замотала она головой.
– Откуда у тебя это платье? – словно набравшись сил и терпения, снова спросила женщина.
– Это моё платье, мадам, – вытерла девушка лицо и увидела оторванные куски красной материи, разбросанные вокруг себя, – это моё платье, мое платье, – надломленным от слез, голосом залепетала Готель, – это я сшила, – повторяла она, обливаясь горем и подбирая лежащие вокруг себя кусочки, – это я сшила.
Женщина устало вздохнула, выпрямилась и вернулась на прежнее место:
– Отвезите её в Аржантёй, – спокойным, но влиятельным голосом, произнесла она.
Готель не помнила, как заснула, но проснулась она от того, что экипаж, в котором её везли, слишком трясло на дороге. Раньше она никогда не ездила в экипаже. Он был красивым; просторный и с мягкими сидениями, обитыми уже немного потертым гобеленом. Кучер, сидевший впереди, звонко хлестал пару крепких лошадей, а мимо торопились деревья; и солнце было таким по-доброму теплым, что девушке верилось, что все, что произошло с ней на улицах Парижа, было не более чем дурным сном. Только теперь Готель не знала чтó уготовила ей судьба, которой, потеряв силы, она безропотно отдалась.
Экипаж снова проехал через Сену и, спустя недолгое время, остановился у небольшого монастыря. Из его дверей вышла крохотная монашка и позвала девушку едва заметным жестом.
– Мне было велено дать вам приют, – сказала она покорно и вошла в двери монастыря.
Готель вошла следом.
Каменные стены этой обители служили пристанищем для порядка сорока монахинь. Скромные убранства их келий должны были способствовать средоточию души на мыслях праведных и не давать повода мирским соблазнам. Одна из таких келий была отведена и Готель. Она оказалась столь узкой и крохотной, что будь девушка хоть чуточку побольше, она с трудом бы смогла в ней повернуться. Внутри было лишь узкое ложе с висящим над ним распятием, да маленькое окошечко, открывающее вид на внутренний двор, из которого доносилось почти непрерывное кудахтанье кур.
Дав Готель немного передохнуть с дороги, её проводили в банную, а когда та стала чистой, выдали новую одежду, из хорошего льняного материала, хотя почти бесформенную. Девушка выглядела в ней, как голубец, но чувствовала себя при этом не иначе как королева. После же был обед, который стал для Готель очередным, невиданным прежде зрелищем; не один праздник еще не дарил ей такую бурю впечатлений, как сея трапеза.
Всё действо было подчинено, какой-то сложившейся с годами дисциплине и началось с того, что все монахини практически одновременно пришли в столовую; послушно ждали своей очереди, а получив миску с бобовой похлебкой, проходили и садились на свое место. Готель ощущала невероятный прилив радости от этого витающего в воздухе порядка и согласия, в результате чего, она проводила своим взглядом каждую монашку до своего места, прежде чем сама приступила к обеду. И главное, что все это происходило, совершенно молча.
Девушка обратила внимание, что монахини вообще были чрезвычайно не общительными; за те три часа, которые она успела провести в монастыре, с ней так никто и не заговорил. Это было странно, но в то же время, Готель чувствовала себя превосходно и необыкновенно свободно. Напротив! Казалось, если бы с ней в тот момент кто-то принялся говорить, она бы сочла это за бестактное вторжение; она даже подумала, что, возможно, именно таким образом и сказывается на характере человека умиротворение от духовной жизни.
Возвратившись с обеда в келью, Готель сразу же заснула и проспала, как ей показалось, полжизни, а когда проснулась, солнце уже медленно садилось за горизонт. Её разбудил колокол, зовущий всех на вечернюю службу, а потому, дисциплинированно одевшись, девушка вышла в коридор. Монахини, сунув руки в широкие рукава, стройной вереницей тянулись в молельню. Многие лица ей уже были знакомы с обеда, но Готель продолжала всматриваться в них благодушно, надеясь нечаянно разглядеть в них свою рыжеволосую спасительницу, от которой почему-то не было и следа.
Вечер выдался тихим. Девушка немного прогулялась за стенами монастыря и вернулась к себе. И все казалось прекрасно. Ей не давали покоя лишь два вопроса: кем была та рыжеволосая женщина и зачем её сюда привезли.
Проснулась Готель совсем рано от тревожного стука в дверь. Это была та же монашка, что и встречала её вчера; она провела девушку, наверное, всеми узкими коридорами и лесенками монастыря и в завершение этого пути отворила дверь в просторную комнату, где были два больших окна, у которых стояла она – женщина с рыжими волосами. Когда Готель переступила порог, та стояла спиной и смотрела в окно. Теперь на ней не было капюшона, и её восхитительные, рыжие волосы, немного прикрывающие плечи, открылись девушке во всей своей красе.
– Так ты шьешь? – тут же раздался знакомый голос: нежный и твердый, благородный, женственный и глубокий.
– Да, мадам, – ответила девушка.
– Откуда ты? – снова спросила рыжая незнакомка, всё еще не оборачиваясь.
– Я родилась в Турине, мадам, – неуверенно ответила Готель тем, что очередным туманным утром рассказывал ей старик Парно, – меня взяли цыгане совсем маленькой, когда на город напала чума. И я выросла у них, но вчера уж минула неделя, как я их оставила.
Женщина повернулась, и тогда девушка первый раз в жизни увидела, как глубоки были её глаза:
– Кому ты молишься, дитя? – спросила она с радушным вниманием.
– На сестрицу мою, Сару Кали, – робко ответила Готель, на что женщина почему-то невольно улыбнулась и снова отошла к окнам.
– Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Здесь тебе ничто не угрожает, – сказала она и увидела, как просияли глаза у её молодой гостьи. – Но ты будешь шить, – каким-то угрожающе серьезным голосом, при всей своей внешней теплоте и благосклонности, добавила она.
– Да, мадам, – постаралась так же серьезно ответить девушка, – но могу ли я узнать ваше имя?
– Меня зовут сестра Элоиза, – словно утратив интерес к общению, ответила та.
За несколько недель Готель сшила новую одежду всем монашкам, и те были невероятно благодарны ей за это; отвели самую светлую комнату для работы, и привозили весь нужный материал, стоило только девушке открыть рот. Сестру Элоизу она почти не видела; та практически не появлялась в монастыре, но странное ощущение преследовало девушку и всех остальных живущих здесь. Казалось, что настоятельница видит и знает все, что происходит в стенах её монастыря. Живущие здесь не боялись её, вовсе нет! Скорее, уважения к сестре Элоизе, было совершенно незыблемо в этих стенах.
Теперь Готель чувствовала себя здесь, как дома. Она не посещала службы. Она была предоставлена своему личному распорядку. Утром выходила в лес на прогулку, по возвращении завтракала со всеми, а потом принималась за работу. Шила. Монахини не нуждались в разнообразно гардеробе, а потому, по большей части, девушка шила на продажу. Одежду забирали, отвозили, и больше она никогда её не видела. Однажды, когда сестра Элоиза была в монастыре, Готель предложила сшить ей платье, но та, отказавшись, лишь впала в тоску. Девушка с досады расплакалась и стала просить прощения, но настоятельница погладила её по голове и сказала, что рассталась со своим всевольным прошлым, с тех пор как потеряла своего несчастного мужа.
Готель шила невероятно много; добавляла новые элементы и линии в свои творения; в её коллекции, казалось, не было ни одного похожего туалета; так что порой, ей было чрезвычайно трудно расставаться с ними, но это было её платой людям, подарившим ей покой и счастье заниматься любимым делом. А дела её шли настолько хорошо, что настоятельница стала лично следить, чтобы нуждам девушки отдавали самое пристальное внимание; и при каждом её возвращении Готель бежала к ней и благодарила за все, чем была обязана этой великой женщине.
В один из таких дней девушка застала её в библиотеке и принялась умолять тоже принять её в монахини, на что сестра Элоиза, даже не взглянув в её сторону, мгновенно закрыла этот вопрос, словами вроде, что церковная жизнь не для неё. Это была уже вторая оплеуха, которую Готель получила от жизни. В первый раз старик Парно сказал, что цыганская жизнь не для неё, но тогда это было не так обидно. Но второй раз ощутить себя чужой, отрезанным ломтем, отшельницей во всяком мире; в конце концов, это было необычайно неприятно.
К чему столько правды, если не знаешь что с ней делать? Готель почувствовала, будто что-то треснуло и затихло в её сердце, но она не заплакала; и, возможно, потому, что в тот момент в её сердце отшумело детство; его дух рассеялся где-то там же, среди сотен книг, среди запаха их страниц и чернил. Еще много раз потом девушка приходила туда, пытаясь, может быть, уловить его следы, но не находила ничего, кроме прописанных на полках романов, летописей и фолиантов. Некоторые из них были действительно красивы. С массивными обложками и расшитыми на них буквами. В каждой их этих книг таилась своя история, мудрость, хранимая веками; и, прикасаясь к ним, Готель чувствовала, как начинает трепетать от восхищения её душа; и тогда, пожалуй, единственное, о чём она могла сожалеть это то, что не умела читать.
К восемнадцати годам она прочла уже все сочинения Васа, как и нашумевший в то время роман об Александре, собрание сочинений Кретьена де Труа и множество другой современной и античной литературы, а настоятельница называла её своей лучшей ученицей и часто приезжала к ней из своего аббатства. Приезжала! Не просто заходила, когда была в монастыре, а приезжала именно к Готель. Первый раз, узнав о столь неслыханной причине приезда, девушка чуть не умерла от счастья; не чувствовала под ногами земли. В такие дни они много общались о прочитанных девушкой книгах; также, настоятельница упоминала, что людям в Париже очень нравятся платья Готель, хотя, по своему личному опыту, девушка с трудом могла себе представить свои платья на бедных улицах немытого Парижа. Но, как бы там ни было, она верила, каждому её слову.
Должно заметить, что у сестры Элоизы был особый дар – быть одновременно милой, настолько, что в неё нельзя было бы не влюбиться, и в то же время неумолимо твердой. Все кого Готель теперь знала или кого когда-либо встречала рядом с ней, все, абсолютно все! были в неё влюблены.
В одну из их встреч настоятельница сказала:
– Я хочу, чтобы ты сшила платье. Особое платье, на девушку вроде тебя.
И Готель остолбенела от неожиданности, поскольку раньше сестра Элоиза еще никогда не закалывала у неё платья; и девушка была так счастлива, что даже расцеловала настоятельницу и поклялась, что платье будет совершенно необыкновенным.
Вся работа заняла два дня, специально для чего Готель была доставлена невероятная небесно-голубая парча с серебряной ниткой, тесьма и прочая, согласная стилю, фурнитура. Когда платье было готово, девушка, дрожа от волнения, принесла его настоятельнице.
– Оно бесподобно, девочка моя, – согласилась сестра Элоиза, и если бы Готель не знала, какой сильной была эта женщина, она бы тот час поклялась, что та вот-вот готова проронить слезу.
Девушка смотрела то на платье, то на женщину, с трепетом надеясь, что ей все же скажут, что за счастливице достанется вся эта красота; но настоятельница больше ничего не сказала.
Следующим утром, Готель проснулась от того, что кто-то гладил её волосы. Она открыла глаза и увидела сестру Элоизу, сидящую на её постели. Девушка чувствовала её прохладную руку на своих висках, и сердце её сжалось от этой ласки; никто и никогда еще её не ласкал. Возможно, это и была та материнская ласка, думала Готель, которой она была лишена всю жизнь. Девушку лишь смутил её взгляд, теплый и нежный, и одновременно жадный, будто настоятельница хотела запомнить её именно такой, до последней детали, словно прощалась с ней; Готель почувствовала, как по щеке её скатилась слеза.
– Нам пора, дорогая, – тихо сказала настоятельница, – я принесла тебе твое платье.
Сестра Элоиза вышла. Рядом лежало платье из голубой парчи. Чудесное. Волшебное. Девушка провела по нему рукой, с благоговеньем вспомнив каждый уложенный в нём стежок.
Умывшись и приведя себя в порядок, Готель надела платье и вышла из кельи. И, подходя к дверям монастыря, она уже слышала, как нетерпеливо на улице звенят лошади своей сбруей.
–Иди же скорее! – улыбнувшись, крикнула ей сестра Элоиза, увидев, появившуюся во дворе девушку.
Та подобрала подол, чтобы не испачкать его травой, и, подойдя ближе, поднялась в экипаж.
– Ты очень красива, – сказала ей настоятельница.
Но Готель смотрела на монастырь; и смотрела так же жадно, как этим утром на неё смотрела эта женщина, а после перевела взгляд на неё – свою спасительницу, эту рыжую бестию, у которой за каждым словом скрывалась тайна, любовь, сила, тоска и еще какая-то светлая, только ей ведомая грусть. И не успели они далеко отъехать от монастыря, девушка не выдержала и бросилась ей в ноги:
– Мы ведь вернемся, сестрица! Мы ведь вернемся, матушка моя! – зарыдала Готель.
– Ну, конечно, – успокаивала её настоятельница, – как только ты захочешь.
Девушка проплакала еще полдороги, полдороги проспала, и открыла глаза, когда экипаж уже въехал на остров Сите.
Теперь их сопровождали еще четыре рыцаря в тяжелых доспехах. Горожане, молча, расступались, а некоторые, даже, торопливо затворяли в домах окна и двери. По острову двигались совсем недолго; очень скоро экипаж свернул с улицы и, лениво переваливаясь со стороны на сторону, проехал через широкие ворота, оставив нищету Парижа за неприступными стенами королевства. Сделав незамысловатый маневр, кучер остановил лошадей у парадного входа дворца, и Готель спустилась на мощеную булыжником площадь.
