Текст книги "Матушка Готель"
Автор книги: Константин Подгорный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Готель! А! Какое счастье! Боже мой, я не верю своим глазам, – графиня принялась её обнимать и целовать в обе щёки, не давая той сказать ни слова.
– Доброе утро, миледи, – смеялась от радости девушка.
– Давно вы здесь? – перебивала другая.
– Я только приехала в Париж.
– А! – радовалась графиня, – идемте ко мне, я сейчас умру от счастья. Вы голодны? Я схожу на кухню.
– Нет, спасибо, моя дорогая, я завтракала у Гийома. Это мой булочник, – пояснила Готель, увидев, как перекосило лицо у Констанции.
– О! Да вы – истинная парижанка, – улыбнулась Констанция и погладила Готель по плечу.
Закрывшись в комнате графини, они просмеялись о пустяках до самого обеда, пока силы не покинули их, и после лежали на кровати Констанции, хмыкая носом и вспоминая всякие глупости, переполняемые радостью быть рядом и, наконец, видеть друг друга.
– Не надейтесь на теплый приём, моя дорогая, – тихо вздохнула Констанция, когда они шли на обед, – этот дом развалится при первом удобном случае. Потому, мадмуазель, я заранее прошу у вас прощения.
Графиня была права. После получасового напряженного молчания, иногда прерываемого голодным мяуканьем кота, Людовик, наконец, заговорил:
– Так вы живете в Марселе, мадмуазель?
– Да, сир, – ответила Готель, – но утром я купила дом на левом берегу Парижа.
Король рассмеялся и бросил кусок мяса коту, трущемуся о ножку стола его величества:
– Берег интеллектуалов. Религиозные школы растут там теперь так же быстро, как шампиньоны в теплую погоду, едва начинает дождить [6]6
Во французском языке есть глагол pleuvoir – дождить.
[Закрыть].
Наступило еще несколько минут оглушающей тишины, пока не заговорила Королева:
– Вам нравится в Провансе, дитя мое?
– Да, ваше величество, – ответила гостья.
– Мы получаем оттуда наши лучшие вина, не так ли, ваше величество? – обратилась она к супругу.
– Шампань мне ближе, – недовольно отозвался Людовик.
– Да, оно бьёт в голову, – саркастично грустно улыбнулась и опустила глаза королева, и снова обратилась к Готель, – на вашем месте, моя дорогая, я бы предпочла Марсель.
– Довольно! – резко перебил король, – у меня от вас разыгралась мигрень.
Готель посмотрела на Констанцию, которая, не решаясь поднять глаза, тихо ела из своей тарелки: "Да уж, – подумала девушка, – у них тут всё ещё запущенней, чем у меня". К счастью, скоро появилась Мария. Она прильнула к Констанции, которая с радостью взяла ребенка себе на колени. Готель помахала девочке рукой, и та, засмущавшись, уткнулась носом в грудь графини.
– Кто это, моя дорогая? – спросила её Констанция, – ты узнаёшь нашу гостью?
Король поднялся из-за стола:
– Прошу прощения, мне пора.
Готель и королева встали вслед, кроме графини с девочкой на руках.
– Ваше величество, мадмуазель, миледи, – попрощался с ними Людовик и вышел из трапезной, после чего все снова сели за стол.
– Алиенора – очень красивая женщина. И простите меня, миледи, но она показалась мне более доброжелательной, чем ваш брат, – сказала позже Готель Констанции.
– Намного красивее, чем хотелось бы королю. Она цинично относится к браку, и даже когда её сторонние увлечения невинны, никто не даст за их невинность и ломаного гроша. Вы думаете почему Людовик взял её с собой, оставив королевство на управление регента? – Констанция откровенно рассмеялась, – она даже крестовый поход восприняла для себя не иначе, как приключение.
Девушки свернули в коридоре.
– Да, – вспомнила Констанция, – а любезничая с вами, мадмуазель, королева защищала лишь свои интересы. Это и злит короля.
– Какая же ей польза быть со мной любезной? – не понимала Готель.
– Королева, будучи герцогиней Аквитании, имеет родственные притязания на Тулузу, и пока вы общаетесь с Раймундом, вы играете ей на руку, – объяснила графиня.
– О Боже. Раймунд. Я не знала, – прошептала та себе и села на кровать Констанции, заламывая себе пальцы, – бедный мой Раймунд. Он ничего не говорил мне. Ничего. Но, что же мне теперь делать? – взмолилась Готель.
– Ничего. Вам ничего не нужно делать, моя дорогая. Если вы хотите, чтобы все оставалось так как есть, то вам лучше ничего не менять, поскольку, стоит лишь одной фигуре на доске сдвинуться, и вы проиграете эту партию, – тихо проговорила Констанция, – простите.
Готель рухнула спиной на кровать:
– Это невероятно.
– Это политика. Корона. То, о чем я говорила вам раньше. И вы забрались слишком высоко, достаточно высоко, чтобы попасть под её жернова.
Констанция гладила черные волосы Готель, а та, в свою очередь, старалась собрать всю картину воедино и тут поняла, почему маркиза охватил такой страх, когда она сказала о том, что брак их величества разладился:
– Он никогда на мне не женится, – проговорила Готель и заплакала, – никогда.
– Останьтесь сегодня со мной, моя дорога, – прошептала ей графиня, – я не переживу эту ночь без вас.
До рассвета Констанция не сомкнула глаз ни на минуту. Что-то тревожило её больше чем её гостью, и она гладила волосы Готель, пока та не заснула.
– Если ты сперва прометаешь, тебе будет удобнее сшить эти части, – говорила Готель Марии, которая сидела напротив и, подражая своей наставнице, закинула одну ногу на другую.
Но Мария была сосредоточена настолько, что не могла отвлекаться на сторонние разговоры.
– Для кого это платье? – попробовала Готель снова.
– Для Софи. На рождение Иоанна Крестителя, – вытягивая нитку, ответила девочка.
Готель наморщила лоб и перебрала в голове всех своих знакомых, но так и не нашла среди них ни одной Софи.
– Это моя кукла, – закатив глаза, покачала головой Мария, удивляясь подобному невежеству.
– Поверьте мне, моя дорогая, в этом году на рыночной площади должно быть что-то особенное, – сказала Готель графиня, – и я ожидаю увидеть вас в нашей ложе.
В тот день, с самого утра парижане оживленно двигались на правый берег Сены, где уже устраивались торговые лотки, площадки для потешных игр и музыкантов. Готель не торопилась. У неё были незаконченные дела, к тому же, она договорилась зайти за Клеманом по дороге; у него не было компании, и Готель охотно согласилась с ним на прогулку.
– Я рад видеть вас в Париже, – сказал Клеман, – у меня не очень много знакомых, с кем я хотел бы общаться, но вы, вы – особый человек. Редкий человек, желающий понять не себя, а жизнь. Вы не гордитесь своими успехами, как будто совсем их не замечаете. Я другой. Я горжусь тем, что знаю вас. Мне это приятно.
Клеман был худым, светловолосым и не высоким человеком двадцати восьми лет. Он родился и вырос в Париже и сливался с ним, как тротуарный камень с набережной, по которой они шли.
– Париж – удивительный город. Несмотря на свое постоянное движение, он всегда знает, когда нужно остановиться и отдохнуть, – продолжал свой монолог Клеман, – и за чередой лет я стал таким же. Прежде меня манили дворцовые огни, но теперь, имея достаточный доход, чтобы позволить себе неторопливый уклад жизни; что может быть желаннее такого вот вечернего моциона вдоль Сены.
Клеман, конечно же, лукавил. Его все так же манили огни острова, хотя он возможно и стал тем, кем себя считал. И хотя его отчаяние и проникало ей в душу, Готель почувствовала насколько грубее она стала за последние несколько лет. Возможно, "её успехи" и не были уж настолько ею незаметны.
Вскоре стали различимы знакомые мелодии, доносящиеся с площади, и глаза Готель загорелись, поскольку все эти мелодии она знала с детства. Они прибавили шаг и очень скоро перешли мост. Несмотря на то, что до заката было еще далеко, толпа уже гуляла и на каждом шагу зажигались новые огни. Люди пели и плясали, и одни песни непрерывно сменялись другими; здесь же готовили еду. Готель и Клеман постарались протиснуться в центр, туда, где разворачивалось главное представление. Горожане стояли здесь плотным кольцом и громко хлопали играющим внутри артистам.
Когда Готель увидела выступающих, она оторопела. Это были её цыгане. С тех пор, как она оставила табор, прошло столько времени, что она совершенно не готова была увидеть их теперь. За своей пляской, те, скорее всего, и не заметили бы её, если бы окружающие по черной шевелюре Готель не приняли её за одну из артисток. Люди начали хлопать девушке, приглашая танцевать, и тут-то цыгане и узнали её. Сначала у них был такой же вид, как и у Готель секунду назад, но потом кто-то из них крикнул: "Готель! Смотрите, наша Готель нашлась!". Цыгане кинулись к девушке с искренней радостью, и Готель подумала, что они так и не поняли куда и почему она пропала пять лет назад; и ей стало их даже жалко. Девушка сделала несколько па в их сторону, а потом…, всё это было, как сон лихорадочного жизнелюба: её цыгане, Париж, она, танцующая на католическом празднике. Готель увидела потерянное лицо Клемана, и её разобрал смех. Она просто не могла остановиться, пока не услышала знакомый голос:
– Это же Готель! Готель на площади!
Она оглянулась и увидела Констанцию на балконе дома, украшенного геральдическими лентами и цветами. Клеман, отчаявшись, махнул рукой и растворился в толпе. Графиня позвала её жестом, приглашая подняться наверх, и Готель отправилась к ней через весь праздный люд, провожающий её аплодисментами. По мере того, как Готель приближалась к королевской ложе, музыка все больше угасала, и когда Констанция подала ей руку, чтобы помочь подняться, а затем обняла её, энтузиазм цыган совершенно иссяк. Готель поприветствовала чету их величества, Генриха, который, как видно, прибыл на праздник из Шампани, а также маленькую Марию и её Софи в новом платье. Людовик недовольно повел рукой и музыка на площади возобновилась, но на лицах цыган больше не было ни радости, ни улыбок. Они доиграли свой номер до конца и ушли. Позже Готель слышала, что они отправились в Аль-Андалус, но на этом история её табора для неё полностью закончилась.
Готель пробыла в Париже еще чуть больше месяца и уехала в Марсель. Она не знала как сложится её дальнейшая жизнь с Раймундом и сложится ли вообще, она только знала, что соскучилась по нему. И потому ей хотелось как можно быстрее вернуться к нему; не думать о Короне, не слышать о проблемах Сибиллы, о Тулузе, а просто лечь с ним рядом, обнять и заснуть в покое и согласии.
Ночь в Лионе не дала сил, и Готель снова заснула в дороге, а проснулась, когда экипаж проезжал марсельские виноградники. Ничего здесь не изменилось, воздух был так же пронизан запахами прогретых южных растений, а море так же стояло позади недвижимым фоном, сверкало и притягивало взгляд своей необъятностью. Когда проехали через порт, Готель сошла с экипажа, чтобы купить немного еды в дом, где почти три месяца никто не жил. Она попросила охрану проследовать дальше и известить маркиза об её прибытии. Оказавшись у себя, она немного убрала, смела опавшие листья на балконе, перестелила постель, приготовила на вечер еды и едва хотела присесть, появился маркиз.
Он обнял её, улыбнулся, но оставался сдержанным и неподвижным. От такого официального приема Готель стало несколько не по себе, она сложила на груди руки, что, видимо, помогало ей держать себя в равновесии, и настойчиво глушила в себе волнение, ежесекундно делая ссылку на его возраст.
– Вы в порядке, мой друг? – спросила она.
– Да, сеньорита, – ответил он.
– Вы рады меня видеть? – решила уточнить она.
– Да, сеньорита, – повторил он, и Готель почувствовала, как сдают её нервы и её начинает трясти.
– Вам пришло письмо, – вдруг сказал Раймунд.
– От Констанции? – постаралась улыбнуться она, хотя её подбородок уже дрожал от слез, которые вот-вот должны были выступить наружу.
Маркиз тоже постарался улыбнуться, отрицательно покачав головой.
– От Сибиллы? – спросила она снова.
Маркиз вздрогнул и опять, хотя на сей раз несколько неуверенно, покачал головой.
– От кого же? – не выдержав этой комедии, нервно засмеялась Готель.
И либо сжалившись над ней, либо решив, что лед с её стороны треснул, Раймунд подошел ближе и передал ей письмо:
«Милая моя сестрица, прошу простить меня за горькую весть, которую мне суждено до вас донести, но наша дражайшая Сибилла, не перенеся вторые роды, отошла в лучший мир…»
Не дочитав письма до конца, Готель рухнула на пол.
– Готель! – крикнул Раймунд, испугавшись; он кинулся ближе, но боялся к ней прикоснуться.
"Слабак!" – вспыхнуло в голове Готель. Её лихорадило, она не могла поднять глаза, потому что не могла его видеть; ей казалось, что сейчас её разорвет ураган, поднимающийся в её голове. Его треклятая Тулуза, сарказм Алиеноры, пренебрежение Людовика, признания сестре Элоизе о своей неустроенной жизни в фаворитках, будто она не заслуживает большего, кроме как надеяться на редкое внимание и искать ежедневно тысячу занятий и причин остаться в этом неподвижном раю, "чтобы все оставалось так как есть", надеясь лишь на то, что тебя еще любят; не за то что ждешь у окна, не за то что удобна и не обременительна. "Боже, как я хочу ребенка, – думала она, – бедная Сибилла". Готель знала, что совсем раздавлена, и её глаза разбухли от слез, но вдруг ей стало интересно посмотреть на него, ей стало интересно, кто был он – её возлюбленный.
– Скажите, что любите меня, маркиз, – вытирая лицо, взглянула она на него, – скажите это, потому что если это не так, я этого всего не вынесу. Слышите, Раймунд? Я этого просто не переживу.
Маркиз припал на колени:
– Моя дорогая Готель, я люблю вас, люблю всем сердцем!
– Почему же тогда так больно?! – снова заплакала она.
– Я не знал, клянусь, не знал, как сказать вам, – погладил он её по плечу.
– Да простит меня Бог, маркиз, вы глупы, – сказала Готель, вставая, – да простит меня Бог, потому что… последнее, о чем я могу сейчас думать это Сибилла. Неужели вы настолько молоды, чтобы понять это?
Это было письмо от Розалии, и на следующее утро Готель отплыла на Сицилию. Позади осталась еще одна бессонная ночь, а впереди трехдневное плавание. Она была вымотана полностью. Да, Раймунд объяснил потом, что боялся снова её потерять, ибо, узнав о смерти Сибилла, она сразу уедет, едва вернувшись. Возможно, это была правда. Но почему он так боялся её, этот мальчик? Так или иначе в итоге ей пришлось успокаивать его. Первую половину ночи они ругались, вторую любили друг друга, но за что? Она не смогла бы себе объяснить этого, да же если бы думала об этом вечность.
С того момента, как Марсель исчез с горизонта, Готель постепенно открывалось осознание того, что Сибиллы больше нет и того, как она с ней рассталась. Ужасно. "Так не должно было всё кончится, – повторяла она себе, – как угодно, только не так". Готель начала понимать как дорого ей давалась её любовь. Что было в нём? Она сама того не знала. Какая-то притягивающая сила, которая рушила на своем пути все остальное.
– Вы тоже это чувствуете? – шептал маркиз той ночью.
– Что?
– Любовь не должна причинять боль.
– Боль причиняет не любовь, – повернулась она к нему, – а грех. Нас тянет друг к другу, тянет, Раймунд! И это не любовь.
Он взял её руку и приложил к своему сердцу, которое колотилось, как ненормальное:
– А что же это? – спросил он, – что это?
Что касается её собственного сердца, то оно сжалось, когда она узнала тот берег, по которому вслед за уходящим кораблем бежала Сибилла. Сойдя с корабля, Готель отправилась в резиденцию Рожера. У неё не было никакого понятия, каким образом следует поступать в подобных случаях, потому она сразу направилась туда.
Король появился не сразу. Он побыл с ней несколько минут для этикета, сказал, что останки Сибиллы похоронены в аббатстве Кава де Тиррени и удалился. Также Готель узнала, что её первый ребенок – Генрих умер вскоре после рождения, и что Розалия больше не живет при дворе, избрав служение Богу. Рожера Готель больше не посещала. Не ей было судить, но она всегда чувствовала в этом союзе что-то насильственное. Слишком самолюбив был Рожер, и слишком беззащитной была Сибилла. В итоге она погибла, как цветок, равнодушно залитый водой.
Не трудно было догадаться, куда ушла Розалия. Готель нашла её в том самом гроте, где однажды они трое, искупавшись, сушили на камнях свою одежду. Готель не знала, что было с Сибиллой после её отъезда, и предполагала, что Розалия, возможно, считает её предательницей, но, увидев приехавшую издалека подругу, та расплакалась от радости и побежала навстречу.
– Что вы здесь делаете? – спросила Готель, целуя её.
– Он сгубил её, он сгубил нашу Сибиллу, – плакала Розалия.
Розалия оказала Сибилле ту поддержку, в которой отказала ей Готель. Она была рядом до конца, а после смерти своей королевы оставила Рожера с плодами его безумия и безрассудства.
– Но здесь же нельзя жить, – пришла Готель в замешательство, с ужасом оглядывая пещеру и предвкушая еще одну бессонную ночь.
– Здесь есть все, что мне нужно, – успокаивала та, усаживая гостью на один из камней, который, похоже, давно уже служил здесь стулом.
– Я прошу вас, дорогая, – взмолилась Готель, – отправимся в мой дом. Еще пара дней и минует неделя, как я толком не сплю, и потому ночь в пещере я никак не переживу, но также спать от вас вдали вполне преодолимой, мне будет решительно невозможно.
– Я не заложница Божья, – улыбнулась та, – как вы наверно решили, и с радостью побуду у вас или там где вам будет удобно.
Они мало говорили о Сибилле. Они знали, что её больше нет, и много говорить об этом было не нужно.
– Это странно, не правда ли, – сказала Готель, проведя рукой по надгробию Сибиллы, – я никогда не встречала человека, более любившего жизнь, чем она.
В церкви Святой Троицы было так пусто и тихо, что каждое слово, сказанное здесь, отражалось от светлых стен величественным эхом, наполняя даже самые простые вещи высоким и глубоким смыслом. Готель даже слышала дыхание Розалии на другом конце храма, которая уже около получаса лежала там, на скамейке, всматриваясь в купол.
– Я помню день, когда вы уехали, – сказала она вдруг, отчего Готель вздрогнула как обожженная, – Сибилла тогда пришла ко мне. Она была раздосадована и разбита. Она почему-то решила, что так и не поблагодарила вас за серьги, и бежала вслед за кораблем, крича вам это.
Услышав об этом, Готель разрыдалась. В первый раз за все время с тех пор как она узнала, что Сибиллы больше нет, она плакала по ней, будто какой-то груз на её душе мешал ей это сделать прежде. Скорее всего, в тот момент, Готель поняла, что потеряла не обиженную на неё девочку, а настоящую, любящую подругу. И от этого ей стало радостно и больно.
– Розалия, сестрица моя! Боже мой! – улыбалась она сквозь слезы, – святая, святая моя Розалия! Сами того не зная, вы даровали мне через себя прощение, потому что…, то, что я пережила, было мне долгим и горьким уроком.
Готель вспомнила слова старика Парно, который сказал ей, что этот самородок однажды сделает её счастливой или мудрой. И она действительно была счастлива и тысячу раз поблагодарила Бога, что её слабость в тот ужасный день обернулась ей всевышним прощением. Розалия ничего не поняла и того что казала ей Готель, но все же обняла подругу и погладила её по голове.
Сколько Готель оставалась на Сицилии, столько приходила к Сибилле. Словно пытаясь добрать утраченное с ней общение; она садилась рядом с её склепом, плакала, рассказывала о своей жизни, смеялась, нежно поглаживала каменное надгробие, прощалась и уходила. Проведя две недели подобной реабилитации и, насколько это возможно, вернув своей душе покой в отношении Сибиллы, Готель покинула Сицилию.
V
Не известно прибывал ли её самородок ей мудрости, но то, что она стала взрослее, Готель чувствовала все своей душой. Её возвращение к Раймунду было наполнено терпением и пониманием к их союзу. И теперь, даже когда маркиз долго отсутствовал в Марселе, она находила для себя занятия, отвлекающие её мысли от разлуки: прогулки, покупки, дела по дому, хотя чаще всего это была работа. Готель все так же шила, много, а поскольку для неё это было еще и увлечение, если не искусство, то еще и дорого.
– Мой казначей сказал, что вы самая богатая женщина в Провансе, – признался как-то маркиз.
"Почему бы нет", – подумала Готель.
Она давно забыла о тоске, безумном желании куда-то успеть, непременно родить мальчика и девочку или свести с ума маркиза и себя своими, неоформленными ни коим образом, отношениями. Она переводила свою излишнюю энергию в звонкую монету, а свободное время коротала, расслабившись на своем белоснежном балконе за перечтением Писания или просто закрыв глаза и наслаждая легким дуновением морского бриза. Она старалась ухватить за краешек то самое счастье, которое, казалось, витало здесь где-то рядом и которое, возможно позже, при других обстоятельствах будет не столь близко, и потеря ощущения его близости станет невосполнимой потерей, токай же, как, например, общение с Сибиллой. Готель решила хоть ненадолго остановиться и отпустить время, позволив его теплому течению самостоятельно войти в свои русла. Она даже не открыла глаза, когда маркиз сказал, что умер Рожер. Это случилось через год после смерти Сибиллы. "Похоже, кара Всевышнего все же настигла его", – подумала Готель и, взмахнув черными ресницами, улыбнулась маркизу:
– Вы останетесь?
Их ночи были так же горячи, и они выходили на балкон, встречая луну, и оставались там под одним одеялом покуда восходящее солнце не бежало к ним по воде розовым блеском.
– Констанция пишет, что у неё появилась вторая племянница. Алиса, – сказала тихо Готель, о Раймунд ничего не ответил.
Они оба надеялись, что у Людовика и Алиеноры наладятся отношения, но к их общему сожалению ничего в королевстве не наладилось, а в довершение всего, следующей зимой Констанция написала Готель письмо, исполненное какого-то необъяснимого раскаяния и страдания, словно она извинялась перед ней за рок судьбы:
"Готель, любимая моя душа!
Вы знаете как дорога мне наша дружба, и оттого я решила написать Вам, а не маркизу о грядущих событиях, зная какие последствия они могут нанести вашему союзу. Брак их величества близится к разрыву, и я уверена, что не далее как весной он будет аннулирован. Алиенора непременно найдет поддержку на западе, что обернется огромной проблемой Раймунду в Тулузе, и то, что спасет его, возможно, погубит Вас.
Я не могу написать Вам больше, иначе залью слезами бумагу.
Молю Вас простить меня за это. Констанция де Франс".
Готель показала письмо Раймунду, но не нашла в его реакции ничего необычного. Она написала в Париж ответ, в котором уверила Констанцию, что повода для такого беспокойства с её стороны нет, и что Раймунд и так проводит в Тулузе достаточно времени, чтобы контролировать своё влияние в этом регионе. Раймунд же вскоре отбыл в Тулузу и пробыл там около месяца. Готель стала видеть маркиза все реже, да и по возвращении тот чаще выглядел более скрытным и задумчивым. Даже рассудительная Готель не могла порой развеять перед ним эту пелену и заставить его улыбнуться. Она крепко обнимала его и использовала все свое женское естество, чтобы придать его мужскому сердцу больше уверенности и отваги в его делах, хотя сама же в стороне грустила.
– Алиенора выходит замуж за Плантагенета, – с грустной ухмылкой проговорил Раймунд, когда Готель поспешила к нему развеять налетевшую грусть и игриво положила свой подбородок ему на плечо.
Здесь необходимо заметить, что земли Генриха Плантагенета в союзе с землями Алиеноры Аквитанской составляли во Франции площадь, превосходящую владения самого короля Людовика.
– Я буду с вами, мой милы друг, – прошептала она ему на ухо, – до конца.
– Откуда берутся такие женщины, – риторично улыбнулся Раймунд.
– Турин.
– Похоже, славный город, – тихо произнес маркиз.
В том году более ничего не изменилось, кроме того, что Констанция писала все реже. Письма от неё были скудные, холодные и сухие. Что-то случилось, но что, Готель понять не могла. Впрочем, как и отношения с маркизом.
Несмотря на все старания, то ли из-за того, что маркиз отвыкал от неё в разлуке, то ли из-за того, что нарочно отдалялся, Готель больше не могла держать инициативу, даже когда это могло бы помочь им обоим. Плюс к этому, она больше не находила себе места от верно чахнущих отношений с Констанцией, письма от которой теперь было вовсе не дождаться.
– Почему вы не ложитесь? – спросил маркиз, выйдя на балкон.
– Я думаю отправиться в Париж. Констанция совсем не пишет. Почему она не пишет, Раймунд?
– Пойдемте в постель, Готель, – взял он её за руку, – ночи в этом июле по-октябрьски холодны.
В ту ночь она послушала маркиза, но едва речь зашла о следующем его отъезде в Тулузу, Готель решила использовать это время, чтобы навестить в Париже свою пропащую подругу, вместо утомительного ожидания на балконе своего любимого.
– Останьтесь здесь, прошу вас, – настаивал маркиз, – я скоро вернусь!
– Когда, Раймунд? Я не могу так, мне нужен хоть кто-то рядом, хоть кто-то, – чуть не плакала она, собирая в дорогу вещи.
– Знаю, вам нелегко…, – начал, было, Раймунд.
– Да, мне чертовски нелегко! – прервала его Готель, – я совершенно забыта здесь! И я могу это выдержать месяц, два, но годами…, – она села на кровать и по её щекам потекли слезы, – почему она не пишет, почему?
Маркиз сел рядом и взял её за руки. Он погладил её тонкие пальцы, он был серьезен, каким прежде его Готель никогда не видела; отчего ей стало страшно и интересно одновременно. Она решила уделить максимум внимания и понимания такому поведению её любимого и, набрав еще один глоток воздуха в грудь, вознадеялась услышать хоть какое-то объяснение растущему меж ними разобщению.
– Вы знаете, что происходит в Тулузе? – начал маркиз.
– Я не знаю, – неподвижно ответила Готель, но при этом по её щеке снова скользнула слеза.
– Возможно, совсем скоро Генрих Плантагенет станет королем Англии, и когда это случится, все мои усилия против Алиеноры по удержанию Тулузы будут тщетны. Если, конечно, я тотчас не найду необходимой поддержки, – продолжал Раймунд, на что Готель послушно и всесогласно кивала, вытирая время от времени себе лицо, – вы понимаете? – всматривался в её серые глаза маркиз, потому что было видно, что Готель очень хотела кивнуть "да", но не могла, потому что уже совершенно ничего не понимала, либо боялась понимать, – я женюсь, – добавил он.
– Так, – кивнула Готель, вытирая очередную слезу и не придавая тому особого значения, давно уже считая весь этот разговор то ли игрой, то ли дурным сном.
– Вы слышите меня, Готель? Я сочетаюсь браком, – сказал Раймунд громче.
– Да, мой дорогой друг, – стараясь успокоить маркиза, Готель взяла его руки в свои, хотя сама уже едва была в силах сдерживать себя, – и кто же она?
– Констанция.
– Кто? – улыбнулась Готель с мокрыми от слез щеками, возможно решив что ослышалась или что это была какая-то шутка.
– Констанция, – повторил Раймунд, – Констанция де Франс, графиня Булони, сестра короля Людовика...
– Хватит! – остановила его Готель.
Она сидела какое-то время, как окаменевшая, затем, едва сдерживая равновесие, вышла на балкон и спустя еще несколько мгновений тишины издала крик оглушающий, пугающий, и похожий скорее на вой или рык раненого зверя, чем на человеческий голос.
– Но почему она? – после короткого молчания спросила Готель, – почему из всех женщин на земле вы выбрали именно её?
– Не я, поверьте, – подошел Раймунд, – но чтобы выстоять в Тулузе, мне нужна поддержка короля…
– Прошу вас, прекратите, – подняла руку Готель, – прекратите.
Она перебрала в голове все письма Констанции, это чувство вины, которое сквозило в каждом, и та ночь, когда графиня попросила остаться её во дворце:
– Вы знали. Вы все это знали, – негодовала она.
– Мы предполагали такой вариант, хотя и совершенно вне гласно, – оправдывался тот.
– Вы оставили меня абсолютно одну, вы это понимаете?! – посмотрела Готель на Раймунда пристально, – вы одним разом отняли у меня и любимого и лучшую подругу, вы это понимаете или нет?
– Простите, простите, – каялся маркиз, – вы правы, вы правы, моя дорогая…
– Замолчите, – снова прервала его Готель, взявшись за голову, – просто молчите, она отвернула лицо в сторону и, пройдя в дом, продолжила собирать вещи.
– Что вы делаете? – недоумевал Раймунд.
– Еду в Париж, – спокойно ответила та, словно ничего не произошло.
– Опять?! – опешил он, – я же вам только что все объяснил. К тому же, графиня вряд ли будет рада вас видеть.
– Вы думаете?! – повернулась к нему Готель, – я а думаю, что у неё сейчас болит душа, как и у меня, – она взяла сумку и спустилась на улицу.
– Постойте, прошу вас, – пытался удержать её маркиз, когда та садилась в экипаж, – послушайте, я восхищаюсь вами, правда, но люди бояться…
– Меня? – удивилась Готель.
– Не вас, но…, слушайте, люди знают как общаться с невеждами и грубиянами, что следует защитить себя от зла, и как опасно лицемерие, но… они не знают, куда в следующий момент их ударит ваша благородная чистота.
– Пошел! – недослушав маркиза, Готель стукнула по экипажу, и тот рванул, оставив Раймунда посреди дороги, со своими мыслями наедине.
В одном маркиз был прав, в каждом из нас есть та маленькая отправная частица, которую мы прячем и бережем от случайных слов и людей. Мы ограждаем её грубой завесой неузнаваемо её искажающей, настолько, что сами порой забываем о причинах своей грубости. Что мы защищаем, обманывая друг друга? К чему хранить эту чистоту так бережно, если не позволять ей жить? И Готель понимала это. Она знала, пусть даже трижды обрушится на них стихией рок судьбы, каким бы могучим он ни был, в сердце Констанции должно было остаться место, где боль сейчас нестерпимо сильна, и рана эта не имеет никакого отношения к подлости, коварству и прочим вещам, которые могли бы помешать им сейчас понять друг друга. Готель хорошо усвоила этот урок, потеряв Сибиллу. Именно тогда она пошла на поводу своего страха и, решив, что подруга держит на неё обиду, прервала с ней всякую связь. Больше она была не намерена повторять этой ошибки. Она ехала к Констанции, чтобы дать ей возможность выговориться, простить её и позволить жить дальше, не мучаясь годами душой.
В Париже царило лето. Дороги были сухими, отчего за бегущим извилистыми улочками экипажем поднималась пыль, и стук подков казался особенно звучным и тревожным. Ступив на землю, Готель кинулась к воротам дворца, но каково было её удивление, когда стража скрестила перед ней свои копья:
– Приказом их величества вам запрещено посещать дворец, – сказал строгий голос.
– Но Констанция, – пришла в замешательство Готель, – я должна увидеть её!
– Простите, мадмуазель, вам запрещено входить во дворец, – повторил тот же голос.
– Вы не понимаете, – настаивала та, – мне нужно увидеть графиню, это очень важно.
– Прошу вас удалиться, мадмуазель, не вынуждайте нас…, – добавил стражник, повысив голос.
