Текст книги "Зато мы делали ракеты. Воспоминания и размышления космонавта-исследователя"

Автор книги: Константин Феоктистов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

В следующий раз нас послали вдвоем с каким-то стариком, с которым меня познакомили перед самым походом. Я поначалу решил, что он человек опытный. Но потом увидел, что ведет он себя глупо. Кончился бы мой поход в город с ним печально, но перейти линию фронта нам не удалось: там, куда мы пришли (это был поселок Сельскохозяйственного института), начался бой. А был уже день. Потом наткнулись на какую-то нашу военную часть. В штабе, куда нас привели, и понятия не имели, что существует Воронежский гарнизон со своей группой разведки. Но нам-то надо было в тыл врага. Командир объявил: «Скоро в атаку на танках пойдем, вас и забросим». Ничего себе, глубокая мысль! Но тут появился другой офицер, побеседовал с нами, и нас перевезли в штаб полка, затем в штаб дивизии, а дальше – и не знаю куда. Отпустили только через четыре дня, по-видимому, после того, как связались с нашей разведгруппой.

Через несколько дней меня снова послали на ту сторону, и в этом втором походе все прошло удачно, хотя и не без приключений. А вот в третий раз дело кончилось трагедией. Началось с того, что в разведгруппе объявился вдруг Валька Выприцкий. Он был где-то в немецком тылу, в составе группы. Группу обнаружили, долго за ними гонялись, с трудом они выбрались, и теперь Валька, как он заявил, был на отдыхе. Неожиданно нас обоих вызвали к командиру и предложили пойти в город вдвоем, причем Валька был назначен старшим.

Разведчиками одной из частей был разработан план перехода. Разработали хорошо, и на рассвете мы были уже в городе. Ночью полковые разведчики проводили нас в дом на нейтральной полосе. Дом находился на окраинной улице, вблизи городского парка (незадолго до этого наши пытались здесь прорваться, и им удалось зацепиться на окраине), и, когда наступило утро, мы с Валькой спокойно вышли из дома и направились в сторону немцев. Нас не задержали. Мы пошатались по улицам, немало интересного увидели. В частности, развешанные всюду листки немецкого приказа об эвакуации мирного населения из города. Внизу листовки было написано: «За неповиновение расстрел!» Может быть, это могло означать, что немцы собираются оставить Воронеж? Валька меня раздражал неуместным ухарством. Подойдет вдруг на улице к немцу и попросит прикурить. Зачем это разведчику? Зачем привлекать внимание немцев? Я пытался его образумить, но он только ухмылялся: знай, мол, наших.

Пора было возвращаться. Я настаивал на своем привычном маршруте – ночью через реку: этот способ был проверен – берег реки у них плохо охранялся. И понятно почему: ведь наши части находились не прямо на другом берегу реки, а на той стороне поймы – в нескольких километрах. Валька же хотел вернуться тем же путем, каким пришли. Стал его убеждать: одно дело, когда шли в город – немцы легко пропустили мальчишек – «не опасны», да и не до нас им, и совсем другое, когда к своим будем пробираться: могут задержать. Но Валька уперся, пришлось подчиниться – он старший. Долго я потом за это послушание укорял себя: случилось то, чего я и опасался.

Только мы вышли на улицу перед парком, как откуда ни возьмись выскочили немцы, схватили нас, крича, кто такие и куда идете? У нас за пазухами были яблоки, мы стали объяснять, что живем неподалеку, а сюда пришли за яблоками. Нас повели на небольшой холмик, там стоял пулемет – и дали лопаты: копайте! Только мы начали, как вдруг с нашей стороны раздался выстрел. Я обернулся: Валька лежал с пробитой головой. Мертвый. Началась перестрелка, вижу – немцам не до меня, сначала отошел за ближайший дом, а потом и совсем ушел в противоположную сторону от парка через город к реке. Дождался ночи и, переплыв реку, вернулся к своим. Смерть Вальки была для меня первым сильным потрясением. До этого я уже повидал немало трупов, но то были незнакомые люди, а тут свой, близкий парень!

В следующий раз город встретил меня пустыми улицами. Жителей не видно, одни немцы. Я вспомнил о немецком приказе и понял, что теперь будет очень тяжело – по улицам запросто не походишь. Пришлось пробираться дворами, сквозь заборы осматривать улицы. На это ушел весь день. Но кое-что увидеть все же удалось, и к вечеру отправился назад. Перелез через очередной забор, сиганул в какой-то дворик и с ужасом увидел перед собой двух здоровенных немцев. Может, они были не такие уж здоровенные, но тогда все немцы казались мне огромными. Ну, думаю, все, попался. Но немцы как-то странно, вроде бы даже смущенно смотрели на меня. И в руках у каждого по мешку. Тут я сообразил: это же мародеры, меня за хозяина приняли и слегка растерялись. В какой-то момент было не ясно, кто из нас попался. Однако быстро выяснилось, что попался все же я. Потащили они меня через весь город, к военному городку, подвели к какому-то дому. Похоже, комендатура: поток людей – входят, выходят немцы, жители. Посадили у входа на скамейку, велели ждать и ушли внутрь. Но ждать я не стал, поднялся со скамейки и ушел. Опять добрался до реки, досидел до темноты, переждал патруль, переплыл реку – и к своим.

Мой следующий, пятый поход оказался последним. На этот раз с мальчишкой лет четырнадцати. Теперь я был вроде как инструктор. Ночью полковые разведчики местной воинской части через пойму проводили нас к реке. Затем мы вдвоем переплыли на городской берег. Сориентировались в темноте, вышли на окраину. Дождались рассвета и двинулись дальше. Сначала шли дворами. К середине дня устали по заборам лазать, ростом он не вышел, приходилось подсаживать. И поэтому решили идти все же по улице, один за другим, на расстоянии метров сто. Я шел впереди. Выхожу на перекресток и вижу, что по поперечной улице с двух сторон подходят патрули, каждый из двух человек. Пока они меня останавливали, мой напарник успел юркнуть в ближайшую подворотню. Я бежать не мог: патрули-то были рядом – пристрелят как миленького. Подошли. Один из них, высокий, с эсэсовскими молниями в петлицах, схватил меня за руку, что-то крича, и повел через арку во двор. Насчет эсэсовских молний это потом сообразил, а тогда почему то пришла в голову мысль о гестаповцах. Почему о гестаповцах? От полной безграмотности, надо полагать. Этот высокий подвел меня к глубокой яме, поставил к ней спиной, достал пистолет (отчетливо запомнилось: почему-то не вальтер, не парабеллум, а наш ТТ – опробовал?), снял с предохранителя и, продолжая орать, махал им перед моим носом. Я различил «рус шпион», «партизан», «откуда пришел», и понял: пахнет жареным, дело, наверное, совсем плохо, пожалуй, на этот раз не вывернуться. С эсэсовцами я еще не сталкивался. С патрулями было проще: они почти приучили меня к мысли, что убивать мальчишку немцы просто так ни за что, ни про что не станут. Но и в этот момент страха не было. Даже мелькнула мысль выбить из его руки пистолет и дать деру, но тут же понял: бредовая мысль, слишком здоровенный немец.

Внезапно в глазах немца что-то изменилось. Я не успел испугаться, увидел только мушку на стволе пистолета, когда немец вытянул руку и выстрелил мне в лицо. Я почувствовал, будто удар в челюсть и полетел в яму. Упал удачно. Падая, перевернулся на живот и не разбился: грунт был твердый, и на дне ямы валялись осколки кирпичей. На какой-то момент я, наверное, потерял сознание, но тут же очнулся и сообразил: не шевелиться, ни звука! Так и есть, слышу разговор, значит их уже двое, немец столкнул ногой в яму кирпич, но в меня не попал. Переговариваясь, оба ушли со двора. Я лежал и чувствовал сильную боль в подбородке и слабость во всем теле. Потом встал на дне ямы – глубоко, метра полтора – два, как выкарабкаться? Вдруг слышу – немцы возвращаются! Я тут же рухнул лицом вниз, мгновенно приняв прежнюю позу. Они подошли к яме, обменялись несколькими фразами и не торопясь ушли. Я полежал еще немного, поднялся и все-таки выбрался наружу.

Время около полудня. Перебрался в соседний двор. Осмотрелся, прислушался. Тишина. Чувствовал себя плохо, видно, крови много потерял. Нашел какой-то большой деревянный ящик (похоже, мусорный), забрался в него и решил дотемна в нем отсидеться. Ночью вылез и пошел вниз в сторону реки, но вскоре почувствовал, что не добраться мне до нее этой ночью, сил не хватит. В каком-то саду забрался в кусты и уснул.

Утром услышал голоса, показалось – может быть, немцы? Так целый день и просидел в кустах. Было жарко, хотелось пить, но вылезти из кустов не рискнул. Старался даже не шевелиться. Не дай бог – сучок под ногой хрустнет. Откуда только терпенье взялось? Под вечер все стихло, ушли. Кто они, что делали, почему там оказались, голову не ломал, да и не способен был в тот момент думать: принимал все как факт. Стемнело. Через какое-то время осторожно вылез из кустов. Опять заборы, калитки, и так в темноте добрался до реки. Снова переждал патрули и тихо, без всплесков, переплыл на левый берег. Перешел пойму и в первой же деревне (между Придачей и Отрожками) знаками попросил пить. Вид у меня, окровавленного, был, надо полагать, достаточно жалкий. Говорить я практически не мог, лишь что-то сипел. Хозяйка поглядела на меня с жалостью и притащила полную кружку воды. Но вода в горло не проходила. Мне не удалось сделать ни одного глотка.

Пуля, как потом выяснилось, прошла через подбородок и шею, навылет. Опухоль в шее мешала и говорить, и пить. Однако через некоторое время говорить я все же начал. Дотащился до своей разведгруппы, доложил, что и как было, что видел. Они мне рассказали, что напарник мой вернулся накануне. Отвезли меня в медсанбат, там сделали противостолбнячный укол и сказали, что, наверное, перебит пищевод. Отвезли на машине в полевой госпиталь, а оттуда решили было еще дальше переправить, кажется, в стационарный госпиталь в Борисоглебск. Ждали самолета. К этому времени я начал приходить в чувство и возомнил себя важной персоной. Мне попробовали еще раз дать воды, и она вдруг прошла! Впервые за трое суток в желудок что-то попало. По-видимому, опухоль спала. Стало ясно, что пищевод не поврежден и никуда везти меня не нужно.

Очень трогательно обо мне в госпитале заботились, но недели через две я оттуда сбежал и явился в свою часть. Меня снова отправили долечиваться, но не в госпиталь, а в медсанбат, располагавшийся неподалеку в лесу. Через пару недель я оттуда ушел. Однако на этот раз группу свою на месте не застал, она перебазировалась. Было обидно, что меня об этом не предупредили. Пришлось возвратиться в медсанбат. Через несколько дней вдруг появилась моя мать. Надо же, нашла! Она была женщиной крутой. Бросила корову, вещи, сумела проникнуть в прифронтовую полосу, узнала о моей судьбе, нашла госпиталь, где меня уже не было, и наконец нашла меня. Повезла она меня в тыл, в Коканд. К этому времени понял, что храбрость часто бывает просто от непонимания опасности. Видит человек вокруг смерть, но к себе это не относит, воспринимая себя как заговоренного от нее. А потом начинает понимать, что ни от чего он не заговорен – ему до сих пор просто везло. И наверное, я не столько понял, сколько почувствовал, что война – не мальчишеская игра, а дело серьезное и действительно очень опасное. Шел сентябрь, начался учебный год. Успел только заехать в свою разведгруппу, попрощаться.

В то лето, наблюдая за окружающими и за некоторыми командирами тоже, убедился, что люди, внешне соответствующие моим представлениям о смелом и мужественном человеке, нередко к опасности на самом деле близко никогда и не подходили, находили причины, оправдывающие сохранение некоторой дистанции. И наоборот, люди, внешне совсем не мужественного типа, в ситуации острой, требующей немедленных поступков, решений, смело шли навстречу опасности, решительно и осмысленно действовали. Решимость, даже порой безрассудная, вроде бы и прекрасна, но в любом варианте должна быть эффективной. А такое чаще бывает, когда человек понимает, откуда ему грозит опасность. Мужественность и решительность свою одни способны проявлять только в более или менее привычных условиях, другие же могут сохранять их во всех случаях жизни или даже наоборот: проявлять эти способности именно в условиях крайнего стресса.

На мой взгляд, подтверждение этому легко найти среди летчиков. Первые – это обычные летчики, а вторые – те, кто становятся настоящими летчиками-испытателями. Не раз наблюдал Сергея Анохина. В обычной жизни это был скромный, незаметный человек. Но он оказался способен, попав в полете в аварию и потеряв глаз, выбраться из кабины падающего самолета (катапультируемого кресла на самолете не было), покинуть самолет и раскрыть парашют.

И таких ситуаций в его жизни было много: он семь раз попадал в аварии во время испытательных полетов. Таким был и знаменитый летчик-испытатель Амет-Хан.

Прошло уже более сорока лет с начала полетов человека в космос. Что же принесли эти полеты гражданам страны, которые оплачивали дорогостоящие работы? Оплачивало-то эти работы общество в целом, трудящиеся, отдававшие часть заработанных денег государству. Так вот эти люди ничего не получили. А кто получил?

Ну, во-первых, политики, руководители государства получили материал для доказательства своей мудрости и преимуществ государственного строя, который они представляли («социализм – стартовая площадка для проникновения человечества в космос»). Или результатом лунной экспедиции явилось восстановление престижа страны как лидера технического прогресса человечества. Это уже американский припев к их лунной программе – оказывается, 25 миллиардов долларов было заплачено за престиж, в котором сомневались, по-видимому, только конкурирующие между собой политики. Но это, в конце концов, их дело, а не налогоплательщиков. Налогоплательщики не должны оплачивать частные расходы нанятых слуг.

Во-вторых, инженеры, врачи и другие специалисты, работавшие в области пилотируемых полетов, научились делать космические корабли и орбитальные станции, обеспечивать жизнь человека в условиях полета. Они получили в свое распоряжение заводы, деньги, построили испытательные стенды, центры связи и управления, научились управлять этими полетами. Получили экспериментальный материал для реализации возможностей человека жить и работать в условиях невесомости и созданных им космических кораблей и станций.

Но этот опыт и знания носят, так сказать, инструментальный характер. Этот опыт и знания нужны для того, чтобы на орбите выполнять работу, наблюдения, исследования в интересах нанявших их налогоплательщиков. Но эти наблюдения, исследования пока не принесли людям ни материальной пользы, ни новых возможностей для производства, экономики, ни новой информации о мире, в котором мы живем. Вот автоматические космические аппараты связи и ретрансляции телевизионных передач, контроля поверхности Земли, навигационных измерений, астрофизических исследований звезд и галактик принесли и прикладную конкретную пользу, и новую информацию. Обидно это сознавать, но это так. Я не утверждаю, что и впредь толку от пилотируемых полетов будет как от козла молока. Можно говорить о том, что мы действовали слишком примитивно и до сих пор не добились того, чего хотели: открыть для людей на орбите новую сферу деятельности. Пока мы даже не поняли, в какой области работы на орбите человек может оказаться настолько эффективен, чтобы затраты на его полет оправдывались.

Какую роль в этом деле сыграли сами космонавты? Да никакой. Правда, они резонно могут возразить, что во время полета делали то, что им поручали, а иногда и больше. Действительно, не вооруженные идеями, инструментами они и не могли сделать что-то полезное ни для посылавших их инженеров, ни для людей вообще. А сами они этих идей генерировать не могли и обвинять их за это нельзя.

Но вот с чем пришлось столкнуться. Одной из важнейших «инструментальных» задач первых десятилетий космических полетов была оценка границы длительности безопасного пребывания и работы человека на орбите в условиях невесомости, в условиях жизни и работы на космических кораблях и орбитальных станциях. На животных такой эксперимент ставить практически невозможно: они не могут отринуть сигналы непрерывного падения и качки, не могут убирать свои испражнения, не могут выполнять физические упражнения. Многого они не могут. Поэтому практически оценить допустимые сроки пребывания человека на орбите можно только в прямых экспериментах в самих пилотируемых полетах с постепенным наращиванием длительности полета. Конечно, это опасный и жестокий способ, но другого мы найти не смогли. В таких экспериментах, начавшихся примерно с семидесятого года, космонавты рисковали своей жизнью. Кстати, американцы пошли по тому же пути: длительность их первой экспедиции на станцию «Скайлаб» была около месяца, второй – около двух, а третьей – около трех месяцев.

Когда мы начали увеличивать продолжительность полета, то натолкнулись на решительное противодействие космонавтов. Можно было понять первых космонавтов, летавших всего по нескольку дней: период адаптации к невесомости, как правило, продолжается от одного до пяти-семи дней. И в этот период большинство чувствует себя, мягко говоря, не комфортно. Поэтому утверждения типа «уже пять суток – на пределе выживания» можно понять. Но потом, когда выяснилось, что после окончания периода адаптации вроде бы уже можно жить и работать более-менее нормально, возражения против наращивания продолжительности полетов становились все более категоричными. Опять же можно было понять Елисеева. Он в то время был и руководителем полета, и отвечал в нашем КБ за состояние и работоспособность экипажа станции, и ощущал себя кем-то вроде представителя профсоюза космонавтов, обязанного заботится об их здоровье, их интересах. Но сами-то космонавты неужели не помнили о том, что никто их не агитировал и не тащил на эту работу, никто не заставлял идти на риск. Это профессиональный риск, связанный с тем, что они взялись быть первопроходцами. Не все, конечно, возражали. Некоторые проявили настоящий профессионализм. Но их оказалось мало.

Ощущали ли они себя первопроходцами? Да! Само собой! В застольях и на митингах слова эти часто произносились. Другое дело осознание, куда шли первыми и зачем? А что касается славы, так это, понятно, – плата за риск.

Внешнее поведение многих космонавтов никак не раскрывало их внутреннего мира, того, чем они жили. Что между ними было общего? Они выросли в пятидесятые, шестидесятые годы: жизнь тяжелая, скудная, благополучие воспринималось как временное и сопровождалось четким пониманием необходимости определенного алгоритма поведения – «не чирикай». Второе сходство – осознание, что о тебе никто не позаботится, конкуренция большая, а ставки высокие. Обойти конкурента, вытолкнуть его из «гнезда», – для этого могли заключаться временные союзы и объединения, особенно если один из конкурентов проявлял какую-то слабину, вроде «недержания речи», хотя бы в застолье, или еще что-нибудь в этом роде. А что касается индивидуальных особенностей, то, конечно, у каждого было свое лицо.

Гагарин производил впечатление хитрого, деревенского себе на уме мужичка, ему быстро надоела опека и тогдашнего начальника ЦПК врача Карпова (удалось коллективными усилиями его вытолкнуть), и заменившего его позже Н. Ф. Кузнецова, и Каманина (конечно, особенно Каманина, но его космонавты еще долгие годы побаивались). Не совсем было понятно, зачем ему власть. Может, причина крылась в понимании, что шумиха вокруг его полета не соответствует содержанию его дальнейшей жизни и работы.

Герман Титов тоже был неглуп, но внешне производил впечатление любующегося собою человека в роли героя. Он то и дело попадал в какие-то дурацкие истории. Однажды, после одной из первых поездок за границу, приехал к С.П. с рассказом о поездке и подарил ему часы, которые якобы привез специально ему в подарок. Тот завелся: наверняка Титов часы не покупал (да, наверное, и денег у него для этого не было), а просто передарил свой подарок по принципу на тебе, боже, что мне не гоже. И С.П. отдал часы службе безопасности: проверить, нет ли какой диверсии против Главного конструктора. «Есть – радиация»! Стрелки часов были покрыты фосфором и, естественно, радиометры показали наличие радиации. «Покушение на Главного конструктора!» Раззвонили, где только можно. Хотя в газеты ничего не просочилось. Да и покушения, конечно, никакого не было. А бедного Германа совсем затюкали. Ему, конечно, хотелось еще участвовать в полетах, но конкуренты по любому поводу поднимали шум, да и начальство не жаловало эмоционального и любящего выпить космонавта. А герой, помимо всего прочего, должен был обладать способностью (и демонстрировать это) пить, как слон!

Павел Попович производил на меня впечатление симпатичного, добродушного и в то же время хитрого и весьма прагматичного хохла.

Андриян Николаев мне нравился своим простодушием и своеобразным обаянием. Брак его с Валентиной Терешковой, по моему мнению, был неудачным. Хотя ни он, ни она на эту тему со мной никогда не откровенничали. Был осторожен – в конфликты с начальством никогда не вступал.

Валерий Быковский – один из немногих, кто не чувствовал дискомфорт первых дней невесомости. Но, возможно, это было не достоинством, а недостатком организма. Не брезговал неприличными поручениями начальства. Брался за сомнительную работу. Например, одно время был кем-то вроде директора Дома советско-германской дружбы в Восточном Берлине.

Терешковой тяжело достались ее трое суток полета. Это было слышно по голосу на связи, хотя слова произносились по протоколу. После полета и для нее началась обычная для космонавтов тех лет круговерть с приемами, поездками по всему миру и бесконечными выступлениями. Ее стали активно использовать для пропаганды и представительства везде, где только можно. Тут ее вины не вижу. Но когда она стала председателем Союза советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами – это уже было неприлично. Тем, кто хотел понимать, было совершенно очевидно, что эта организация являлась крышей для нашей разведки и для финансирования наших агентов в других странах. Профессиональные разведчики – это другое дело – они сами выбрали профессию. Как-то спросил ее: зачем она занялась этим неблаговидным делом. «Да что ты говоришь такие вещи! Да разве можно?!» – возразила она мне в ответ. А в общем, она симпатичный мне человек.

Еще несколько замечаний по поводу иностранных космонавтов на наших станциях и кораблях.

Международное сотрудничество в космических полетах с самого начала, еще с программы «Союз – Аполлон», приняло характер циркового представления и некоторого виртуального действа по имитации деятельности. Хотя на эту имитацию тратились вполне реальные деньги, время и производственные усилия (надо было изготовлять, готовить и запускать ракеты, пилотируемые и грузовые корабли, орбитальные станции). Но внешне это выглядело так, как будто все участники этого шоу договорились: будем только имитировать деятельность и много шуметь о новых шагах вперед в космосе, об укреплении дружбы народов и разрядке. Даже осуществили в ознаменование окончания нашей позорной авантюры в Афганистане полет с участием афганского космонавта, которому опасно было возвращаться на родину. Он и сейчас перебивается где-то на чужбине.

Ничего серьезного в этих совместных полетах с космонавтами социалистических и других стран не делалось. Насколько я понимаю, также действовали и американцы, но у них это выглядело не так откровенно и бессмысленно. Да и откуда появиться смыслу? Инженеры от этого дела отстранились: своих забот хватает. А поскольку затевалось сотрудничество как политическое представление, то и решающий голос в определении программы полета, целей, инструментов принадлежал людям, которые над нашими проблемами и не задумывались и не интересовались ими и, естественно, не могли предложить хоть что-то разумное. Их хватало только на демонстрацию предусмотрительности. Например, бедного болгарского космонавта заставили сменить свою фамилию Какалов на Иванов: кому-то показалось, что его фамилия по-русски звучит неприлично! Примерно то же самое произошло с Гермашевским, фамилия которого по-польски может звучать и Гермашевский и Хермашевский. Но в нашей прессе, во всех сообщениях и по ТВ его объявляли только Гермашевским. Согласовывали ли это с ним (а может быть, даже с польским правительством), не знаю, но, скорее всего, дожали его бедного. Кто этим занимался? Наверное, замполит Главкома ВВС. Гермашевский, как мне казалось (может быть и зря), с тех пор выглядел несколько смущенно, но расстраиваться не стоило, так как тут же родилась веселая частушка:

 
Космонавту ПНР заменили х… на герр,
Потому что в ПНР много х… но мало герр!
 

Некоторые совместные полеты вспоминаются, в основном, из-за неприятностей, которые, к счастью, окончились благополучно и выглядели несколько комично. Например, мы много и долго воевали с ВВС за равноправие при распределении ролей и круга обязанностей между членами экипажа. Спорили по вопросу, кому быть командиром экипажа. «Конечно, командиром экипажа может быть только профессиональный командир, то есть только военный», – утверждали в ВВС. Обратите внимание: такая же картина и у американцев. Почему такое совпадение позиций наших ВВС и НАСА? Может быть, и тех, и других больше всего беспокоил вопрос не профессионализма, а дисциплины? Вопрос безусловного выполнения команд с Земли? Ну а мы, естественно, утверждали, что старшим на борту должен быть более знающий, более опытный и, главное, лучше понимающий то, что нужно делать на борту орбитальной станции, то есть инженер. На нашей стороне была и накопленная статистика: во время полета, как правило, быстро обнаруживался фактический лидер экипажа, и в большинстве случаев это были наши бортинженеры.

В этой войне Алексей Елисеев вдрызг рассорился со своим старым приятелем Владимиром Шаталовым (еще со времен их совместного полета). Но как-то в союзе с начальством (легко понять, что самые высокие начальники в нашей стране были все же люди не военные и они, как правило, принимали в таких спорах нашу сторону) удалось сподвигнуть ВВС на экспериментальный компромисс: в двух полетах: в 1979-м и 1980 году командирами экипажей были наши ребята – Рукавишников и Кубасов. И, как нарочно, при возвращении из полета Рукавишникова и болгарского космонавта был какой-то сбой в автоматике, с которым Николай Рукавишников успешно справился. Но ВВС все равно подняли крик: «А если бы сбой оказался более серьезным?» При возвращении Кубасова с венгерским космонавтом Фаркашем, произошел отказ в системе включения двигателей мягкой посадки спускаемого аппарата, и они приземлились со скоростью около 8 метров в секунду (около 30 километров в час). Но надо учитывать, что корпус спускаемого аппарата значительно более жесткий, чем у автомобиля, и это, естественно, привело к весьма ощутимому удару о землю. Ничего страшного не произошло, они даже испугаться не успели и отделались только синяками. Но опять был дружный вопль ВВС и смех остальных: не может же отказ в бортовой автоматике произойти из-за фамилии командира экипажа.