Текст книги "Грозненские миражи"

Автор книги: Константин Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

9

Второй конверт подписан был тем же лёгким, воздушным почерком, адрес тоже был тем же самым – его. На этом сходство заканчивалось: внутри конверта лежал плотный лист бумаги, исписанный мелкими, похожими на букашек буковками. «Букашки» спешили, наползали друг на друга и, казалось, вот-вот выпрыгнут с бумаги и вцепятся в тело своими ядовитыми жалами.

Прямо в печень, в сердце. Прямо в мозг.

Заходящее солнце почти спряталось за Аракеловским магазином, залив напоследок город мягким вечерним светом. Лучи пробежались по площади и, словно шаловливый ребёнок, окрасили все, куда смогли дотянуться, в яркие, сверкающие огнём краски.

Площадь преобразилась.

Старое, вальяжно-величественное здание Обкома засветилось ровным оранжевым светом – ярким и уверенным. И только за резными колоннами второго этажа притаился красноватый мрак, словно намекая, что в этом здании далеко не всё доступно простым смертным. Новый Обком, до сих пор называемый в народе просто «пристройкой», на фоне своего предшественника смотрелся просто и незатейливо. Почти обычное здание – никакой тебе величественности и тайны.

Лучи солнца достали до памятника Ленину, и лысина вождя мирового пролетариата игриво заблестела.

Крыша Дворца пионеров тоже засветилась оранжевым, а от тёмных окон в сквер помчались десятки солнечных зайчиков. Заиграли на асфальте, на деревьях, на скамейках. На сидящих на скамейках людях.

Один пробежался по Аниным волосам, окрасив их в рыжий цвет, прыгнул на лицо, ослепил. Она зажмурилась, но зайчик проник и под закрытые веки, зажёг в глазах яркие разноцветные пятна. Словно в детстве, когда она часами смотрела в калейдоскоп, упорно стремясь вернуть только что убежавшую картинку.

От воспоминаний о любимой детской забаве на душе стало светло и спокойно, Аня мечтательно улыбнулась. Валя увидел её улыбку, улыбнулся в ответ и взял её за тонкую, лежащую на коленях кисть. Аня почувствовала его руку, пятна в глазах закружились быстрее. Прикосновение было нежным и уверенным, затягивало. По телу побежали приятные сладкие волны. Хотелось сидеть с закрытыми глазами и улыбаться, хотелось подвинуться поближе. Хотелось взять его руку и прижаться к ней покрепче. Хотелось почувствовать её на лице, на груди, на…

Что это с ней?

Аня вздрогнула и открыла глаза. Но руки не отняла.

Солнечный зайчик прыгнул вниз, игриво промчался по груди, немного задержался на руках и исчез вместе с нырнувшим за Аракеловский солнцем.

Аня вздохнула.

– Что? – спросил Валя. – Ты не…

– Нет-нет, – перебила Аня и снова закрыла глаза. – Всё хорошо, только…

– Только?

– Только ты не… – Аня помолчала, пытаясь собраться с мыслями, – торо… не тороп…

– Конечно, – сказал Валя, чуть крепче сжимая руку.

«Понимает, – благодарно подумала Аня. – Господи, он всё понимает!»

– Кстати, – чуть улыбнулся Валентин, – ты знаешь, что Тапа в институте появился?

Аня напряглась, и Влина рука тут же отозвалась успокаивающим пожатием.

– Да нет, всё нормально, не волнуйся! К нему же уже делегация с кафедры идти собиралась. Как же – лучший студент забросил институт! И когда? За два месяца до защиты. Бред! Говорят, такого ещё ни разу не было. А знаешь, куда он по телефону декана послал?

«Не трудно догадаться, – с досадой подумала Аня. – Это он может, это у него запросто».

Последний раз они виделись в апреле. Он догнал её на первом этаже института, у спуска в гардероб, она узнала его шаги сразу, обернулась. Павлик выглядел плохо: спутанные волосы, щетина. Взгляд странный: то ли потухший, то ли, наоборот, вызывающий.

– Здравствуй, Аня, – сказал Пашка. – Как живёшь?

Сказал так же, как раньше, почти таким же тоном, и у неё сразу сжалось сердце. «Плохо, Павлик, очень плохо», – хотела сказать Аня, но горло словно стянуло обручем. «Что ж я молчу? Это же Павлик, он же ждёт. Только сказать…»

Горло не отпускало.

Павлик стоял, не сводя с неё широко открытых серых глаз. Глаз, в которых когда-то она увидела звёзды. Стоял и тоже молчал.

«Что ты молчишь, Павлик? Скажи что-нибудь, скажи что-нибудь, как раньше. Я же не могу сама. Или хоть дай знак, что хочешь, чтоб я… Молчишь?»

Павлик молчал. Видно было, как на лбу собрались морщинки, как чуть вздрагивают губы.

«Пытается, – поняла Аня, и жалость начала отступать перед обидой и злостью. – Пытается и не может. Опять не может!»

Пашка вздрогнул, отступил на полшага, прищурил ставшие ледяными глаза.

– Ох, извини дурака! – голос стал язвительным, в глазах не понять что. – Разве может быть плохо при таком внимании! Ах, я дурак неразумный!

– Не паясничай!

«Ну вот, сразу горло отпустило. Что я делаю? Разве я это хотела сказать?»

– Внимание приятно всем. И ты прекрасно знаешь, чьё внимание для меня важнее всего.

– Да?

– Да!

«Сделай что-нибудь, Павлик. Прогони его. Я ведь так ждала тебя, я ведь больше не могу тебя ждать. Нет сил. Не могу видеть твоих пустых глаз. Прогони его…»

– Да? – повторил Павлик и усмехнулся. – А если этого внимания нет, то нужно найти ему замену. Срочно – чтоб ни минуты не чувствовать себя нежеланной. Как на столе…

– На каком столе?

– Большой такой стол… – начал Пашка, словно через силу, помолчал и вдруг затараторил, как сумасшедший. – Громадный, как весь мир. И весь заставлен товаром – женщинами. А вокруг толпятся покупатели. Мужики. Впереди, понятное дело, те, кто лучше всех может работать локтями, кому есть, что предложить. Ну и замечают они, в первую очередь, тех, кто на краю стола. А внимания хочется всем, желанными хотят быть все. И женщины тоже работают локтями, но по-другому. Кто наденет на себя что-нибудь эдакое, кто, наоборот, снимет. Кто улыбнётся, кто с недоступным видом смотрит в сторону. Все разные – чёрненькие, рыжие, беленькие. Даже говорят на разных языках, но у всех в глазах одно и тоже. Знаешь, что, Аня?

– Что за чушь ты несёшь? – холодно прищурилась Аня. – Опять пьян?

– Если бы…

Павлик помолчал: видно было, что он судорожно решает, говорить или нет. Посмотрел в глаза, отвернулся, вновь уставился воспалённым взглядом.

«Не говори. Не говори! Ведь если ты скажешь, то это всё – крах. Говори – я не боюсь, я знаю, что ты скажешь! Не говори…»

– А в глазах.… В глазах у всех – весы! Взвешивать внимание, заботу и любовь.

Аня молча повернулась на каблуках и пошла по лестнице вниз.

– Аня… – тихо позвал Павлик.

Она остановилась, прислушалась – сердце стучало ровно. Повернулась и спокойным, отчётливым голосом сказала:

– Ты столько раз говорил про эти весы, что я, и правда, в них поверила. Только они не у меня, они у тебя: ты сам себя на них взвесил. И знаешь, сколько ты весишь, Павлик? Ни-че-го. Ноль!

Успела увидеть, как потухли только что возбуждённые глаза, удовлетворённо улыбнулась и пошла в гардероб.

С тех пор они больше не виделись.

– Ну, ладно, мы с Мухой, – сказал Валя и она, прогоняя видение, открыла глаза. – Нас он туда уже сто раз посылал, мы привыкли. Но декана! Самое интересное, что тот не то, что не обиделся, наоборот: «С Тапаровым что-то случилось!»

«Случилось…» – подумала Аня, стараясь дышать ровно.

– И что, пошёл?

– Не успел. В понедельник Тапик объявился сам. Подстриженный, выбритый. Видела бы ты, как они там все забегали!

«Выздоровел…»

– Он успеет?

– Диплом? – Валька удивлённо засмеялся. – Аня, ты что? Это же Тапа! Конечно, успеет!

«Он, вроде бы, им гордится».

– Вы разговариваете?

– С Пашкой? – опять удивился Валя, и Аня разозлилась. – Конечно! Он же ещё в марте извиняться пришёл. Ну, за то…

– Валя, – перебила Аня, – ты, говорят, квартиру купил?

– Да какую там квартиру – комнату. Но это только начало, я…

– Можно посмотреть? – опять перебила Аня.

Валентин посмотрел на неё долгим взглядом и ласково провёл пальцами по руке.

– Давай на следующей неделе. Надо там порядок навести.

За неделю она несколько раз успела передумать и несколько раз передумала вновь. Надо решать. Прошлого не вернуть, это давно ясно. А если тянуть, не будет и будущего, ничего не будет. Выздоровел.… Нет, надо решаться. А что тут такого – подумаешь, схожу в гости. И вообще, сколько можно жить в мираже? Выздоровел…

Ночью ей приснился странный сон. Павлик стоял на сцене, на фоне сверкающих багровым светом снежных вершин. В руках у него почему-то была электронная гитара диковинной, непривычной формы. Павлик подошёл к микрофону, наклонился и тихо прошептал: «Правильно, Аня». Шёпот помчался по залу, отскакивая эхом от стен: «Правиль-но. Пра-ви-льно. А-ня! Аа-няяя!» Из колонок ударила музыка, и Павлик голосом Вали запел странную, никогда не слышанную песню.

 
Надо мною тишина, небо полное дождя.
Дождь проходит сквозь меня, но боли больше нет.
Под холодный шепот звёзд мы сожгли последний мост,
И всё в бездну сорвалось…
 

Она проснулась. В окно стучал дождь, в такт дождю оглушительно стучало сердце, а в голове ещё прыгали, раздирая мозг, резкие, бьющие наотмашь строки.

 
… Моя душа была на лезвие ножа.
 

Как, наверное, и все грозненцы, Аня думала, что знает свой город достаточно хорошо. Пускай не весь, но уж центр – точно. Что может быть такого в центре, чего бы она не знала? Не может такого быть ничего!

Оказалось, может.

Сотни раз бывала она в Аракеловском магазине, тысячи раз проходила мимо и никогда, никогда бы не подумала, что здесь может скрываться что-нибудь неизвестное.

А оно было, и ещё какое. Неизвестное началось уже в старинном, замусоренном и пропахшем запахами магазина дворике и продолжилось в ещё более благоухающем подъезде. Но настоящий сюрприз ждал её на втором этаже. Кто бы мог подумать, что здесь, в самом центре, над самым известным гастрономом города, притаилась такая клоака? Увы, именно это слово пришло ей на ум при виде длинного обшарпанного коридора и одинаковых, таких же обшарпанных дверей.

Коммуналка! Самая настоящая коммуналка – огрызок прошлого, притаившийся в самом центре города. С ума сойти!

– Ну, как? – усмехнулся Валя и крепче взял её под руку. – Трущобы Монмартра? Не пугайся – внутри будет лучше.

«Внутри» – в неожиданно чистой и уютной комнате, и правда, оказалось лучше. Настолько лучше, что она тут же забыла о мелькнувшем желании закрыть глаза и убежать отсюда куда угодно, лишь бы не видеть этих обветшалых стен, не чувствовать впитавшегося за поколения запаха убожества и безысходности.

В комнате этого ощущения не было. Комната походила, скорее, на номер в провинциальной гостинице, в которой недавно провели ремонт и сменили обстановку. Чистый палас на полу, свежие, ещё пахнущие клеем обои. Явно новый диван, столик, торшер. Чистота и порядок.

– Ну как? – повторил Валя уже совсем другим тоном. – «Люстру» только сменить не успел.

Аня подняла глаза: на свежепобеленном потолке висела грязная, испачканная побелкой лампочка.

– Валя, а зачем тебе это? Это же… это…

– Убожество? – подсказал Валя. – Ань, а жить в двухкомнатной хрущобе вчетвером – это не убожество? Да и не собираюсь я здесь жить – это только начало.

– Не обижайся.

– Вот ещё! – засмеялся Валька. – Посмотришь, во что это превратится годика через два. Ладно, хватит разговоры разговаривать – давай новоселье отмечать!

На столе появились новые тарелки, в тарелках – нарезанные заранее сыр и сервелат, фрукты. Как ниоткуда, возникли сверкающие чистотой бокалы, шампанское, её любимые конфеты.

– А руки помыть?

– Руки? – Валя нагнулся и, словно фокусник, вытащил из пакета бутылку «Илли»[11]11
  «Илли» – марка грозненского конька.


[Закрыть]. – Тогда сначала нужно принять допинг. Потом закроешь глаза, возьмёшь меня за плечо и я тебя туда отведу – как поводырь.

– Настолько плохо? – улыбнулась Аня. – Мне немножко.… Ой!

Пробка с шумом взлетела вверх, треснула по одинокой лампочке и упала на стол.

– С новосельем!

– С новосельем! Нет-нет, до конца, а то руки мыть не пойдёшь! Подожди – у меня же музыка есть.

Валька, не вставая с дивана, наклонился, и комната наполнилась тихими звуками гитары. Перебор обволакивал, властно звал за собой, и, повинуясь этому волшебному зову, душа помчалась ввысь, к небу.

Выше, ещё выше.

– Что это?

Музыкант резко оборвал мелодию; душа, лишившись поддержки, полетела вниз, и, когда до падения оставалось совсем ничего, волшебник вновь коснулся струн.

И опять вверх. Замирая от восторга и чувствуя, как по спине ползёт холодок.

Выше, ещё выше. К самому небу, к самым звёздам.

– Что это, Валя? – шёпотом повторила Аня.

– «Rainbow», Ричи Блэкмор, – так же тихо сказал Валя. – Господи, какая же ты красивая!

– Спасибо!

– «Спасибо»? – усмехнулся Валька. – Ну да, конечно. Кулёк же привык говорить комплименты, что ему лишний раз стоит. Он же что угодно скажет, лишь бы…

– Валя! – Аня взяла его за руку, и её словно ударило током. – Не надо – я правда так не думаю, просто…

– Нет, не «просто», Анечка, совсем не «просто», – сказал Валентин, смотря ей в глаза. – И это не комплимент. Ты, действительно, очень красивая, и я тебя люблю.

Карие глаза смотрели пристально, не отрываясь. Глаза излучали заботу и уверенность, нежность и волю. Исцеляли, заставляли верить. Обволакивали и сквозь бесполезную одежду, сквозь беспомощный разум вламывались прямо в душу и даже глубже. Туда, где под тонким слоем рассудка таились древние, проросшие из триасовых болот инстинкты. Могучие инстинкты, подавляющие и волю, и разум, превращающие человека в биологического робота. А чтоб он таким себя не ощущал, они бросали в кровь целое созвездие гормонов, заставляя рассудок плясать под свою дуду. И он плясал. И пел.

– Любимая… – шепнул в ухо Валя.

«Любимая!» – восторженно отдалось в мозгу.

– Любимая! – одними губами повторил он, целуя шею.

«А Павлик так ни разу и не сказал… – скользнуло где-то по краю сознания, и вновь всё перекрыло сладкое эхо: – Любимая!»

Волшебник-музыкант вновь тронул струны, душа восторженно отозвалась и дёрнулась навстречу.

Валентин нагнулся, взял её лицо в ладони и прильнул к раскрывшимся навстречу губам.

Глаза закрылись, в сверкающей тьме зажглись ослепительные звёзды, и под чарующе-неземные звуки душа, сбрасывая все препоны, полетела вверх.

«Любит! – пела, взлетая к звёздам, душа. – Нужна! Любима!»

Какие инстинкты, о чём вы, право? Замолчите!

– Останешься? – спустя вечность, спросил Валя, целуя её в ложбинку на груди. – Телефон в коридоре.

А может, и не спросил – может, повелел. Душе с заоблачных высот уже было плохо видно.

Аня приоткрыла глаза, наткнулась взглядом на валяющуюся рядом непонятно когда снятую блузку, и сладкий полёт чуть притормозился. Ненадолго – через мгновение карие глаза приблизились, пространство послушно свернулось в воронку, и на свете больше не осталось ничего. Только зов.

Властный, могучий и сладкий зов.

И поющая в душе музыка.

«Любима! Нужна!»

Аня закрыла глаза, прижалась к широкой груди и кивнула головой.

«Любима! Не одна!»

На улице потемнело, и по подоконнику, словно выпрыгивающее из груди сердце, застучали капли дождя.

За окном, разрывая тьму, сверкнула молния, и по стеклу оглушительно забарабанил дождь. Ветер рванул форточку, занавеска выгнулась дугой и захлопала, норовя размазать тушь с дипломного чертежа. Павлик вскочил, захлопнул форточку, и тут молнию догнал резкий, словно выстрел гаубицы, удар грома. Пашка инстинктивно пригнул голову, разозлился, отодвинул притихшую занавеску и наклонился к тёмному окну.

По стеклу струились потоки воды. За ними еле угадывались ползущие по мосту светлячки автомобильных фар и гнущиеся под ветром деревья. Разглядеть среди них айлант было невозможно.

Со стекла на Пашку внимательно глядело его собственное, размытое дождём отражение. Струи воды заставляли его причудливо извиваться, почти гримасничать. Павлик провёл по нему ладонью и вздрогнул: картинка неуловимо изменилась, и с мутного стекла смотрело на него совсем другое лицо. Узкий подбородок, тонкие скулы, широко распахнутые, совсем тёмные глаза.

Пашка испуганно отнял руку, и глаза стали испуганными. Губы чуть приоткрылись – как приоткрывались они, произнося ласковое «Павлик». Он наклонился ближе, чтоб услышать, ему уже показалось, что он почти слышит.

Порыв ветра бросил на стекло новые порции воды, изображение дёрнулось, уголки губ скорбно опустились. Где-то далеко за городом вновь прогремел гром. Прогремел как удар. Как выстрел.

Звук ударил по барабанным перепонкам и взорвался в мозгу кричащими, разрывающими душу словами.

 
Под холодный шепот звёзд
Мы сожгли последний мост,
И всё в бездну сорвалось…
 

Пашка отпрянул от окна, зажмурился, а, когда открыл глаза, изображение на тёмном стекле вновь сменилось. Аня исчезла, словно её и не было, и на него опять смотрело его собственное, искажённое потоками воды лицо.

«Почудилось, – подумал Павлик, – Мираж. Хватит, надо чертёж заканчивать, а то ещё не успею».

Плотно закрыл шпингалет и вернулся к столу.

Почти невидимый в темноте дождя айлант вздрогнул, потянулся ветками к не такому уж далёкому окну и бессильно согнулся под дождём.

Первые две строчки Кулеев прочитал, держа письмо в руках, потом не выдержал и положил листок на стол, словно он жёг ему руки. Впрочем, практически так оно и было.

«Здравствуй, Анечка, дорогая! Прочли твоё письмо и очень расстроились. Я даже спать потом не могла. Сколько же вы, бедные, вынесли! Это же надо, что у нас за страна, как издеваются правители над собственным народом. Как же нам вас жалко! И тебя, и Павлика, и Игорька вашего. Павлика особенно. Неужели никто помочь не может – что же это за народ у нас такой равнодушный?!

Анечка, Валя ответить тебе сейчас не может – у него от расстройства обострилась язва, и он лежит в больнице. Пишу по его поручению. Аня, к великому сожалению, мы помочь сейчас никак не можем. Совершенно нет свободных денег. Мы недавно строиться начали, и всё уходит туда. Один сад ужас сколько стоит, ты даже не представляешь! Да ещё родителям дом начали достраивать, брату квартиру помогли купить. Ещё Юльке на репетитора нужно, короче, полный завал. Даже не знаю, как продержимся. Валя на работе пропадает целыми сутками, совсем себя извёл, а всё не хватает.

Анечка, Валя очень расстроился из-за того, что не может помочь, ты даже не представляешь, но правда, сейчас никак.

Никак, Анечка, совсем никак, даже за то, что ты предлагаешь. Валя так и сказал…»

Валентин резким взмахом руки, словно ядовитое насекомое, сбросил письмо на пол и пнул его ногой.

«Даже за то, что ты предлагаешь…» Сволочь! Какая же всё-таки Ольга сволочь!

Письма Кулеев обнаружил только через четыре года и то совершенно случайно. Собирал бумаги к переезду и наткнулся на два тщательно спрятанных конверта. Оба конверта были подписаны одним, почти забытым почерком. Оба посланы из Нижнего с промежутком чуть менее месяца, у обоих один и то же отправитель – «Анна Тапарова». Вот только в конвертах лежали письма, написанные совершенно разными почерками, и сначала он ничего не понял. Потом дошло: во втором конверте лежала письмо Ольги, написанное, вроде бы, с его согласия и отосланное Анной назад. Дошло – и помутнело в глазах.

Сука!

Никакой язвы у него тогда ещё не было, в больнице не лежал. Работал, правда, тогда почти сутками, домой приходил еле живой и сразу заваливался спать. Никакого письма не читал, не знал и даже не подозревал. И деньги тогда он найти бы смог, подумаешь, какие-то семь тысяч баксов… Тапик!

Он плохо помнил тот день. Как в тумане, всплывало искажённое Ольгино лицо, её обида. Эта сучка ещё и обиделась!

– Как ты могла? – кричал Валентин, впервые в жизни почувствовавший боль под лопаткой. – Как?! Это же Пашка…Тапа! Он же!..

– Ничего с твоим Тапиком не будет! – шипела, сделав оскорблённое лицо Ольга. – Сколько можно денег тратить на всех!

– Заткнись! Это же…

– Тапик! Знаю! Чуть что – Тапик! А может, Аня? Может, в этом дело?

– Заткнись!

– Сам заткнись! Я всю жизнь терпела твои измены, всех твоих сестер, секретарш, всех твоих. Но эту!.. Её я терпеть не буду, так и запомни! Мало того, что ты её всегда любил, так ещё и денег просит. Прямо в письме ноги раздвигает, шлюха! Семь тысяч! А сколько ты ей раньше платил, Кулеев? Наверное, аппетиты были поменьше?

Тогда он впервые в жизни ударил женщину. Свою жену. Ударил хлёстко, наотмашь. Ольгина голова дернулась, из разбитой губы потекла кровь. Смотрела она по-прежнему с обидой и ненавистью, но кричать престала.

– Запомни! – тихо, сквозь зубы сказал Валентин. – Если с Тапиком… если с Пашкой что-нибудь… Я тебя уничтожу. Ты меня знаешь.

Ольга демонстративно размазала кровь по подбородку и ничего не ответила.

Год после этого Валентин пытался найти хоть кого-нибудь из Тапаровых. Обзвонил всех знакомых, связывался с паспортным столом и милицией. Даже сам ездил в Нижний, с трудом выкроив несколько дней. Он даже не думал, что будет говорить, как придётся выпутываться из этого дерьма. Его волновало только одно – найти Тапика. Живого и здорового. И… Аню.

Возможности у него тогда ещё были не те, далеко не те, однако, он честно пытался. Целый год. Почти.

Потом пробовал всё реже. Потом пробовал только, когда вспоминал. Вспоминал тоже реже. И к тому времени, как возможностей у него стало выше крыши, забыл совсем.

Сука…

Кулеев наступил на письмо пяткой, надавил. Листок согнулся и сморщился, Валентин надавил сильнее.

За закрытыми дверьми что-то с треском упало, жизнерадостно заорала телереклама и, перекрывая всё, гаркнули во всю свою пятидесятиватную мощность колонки музыкального центра.

 
И не склеить обломки,
И не вытравить мрак…
 

Недовольно задребезжало стекло, листок под ногой распрямился и затрясся мелкой дрожью.

Валентин Сергеевич Кулеев поднялся с кресла, сделал шаг к двери, застыл, вернулся и снова сел в кресло. Протянул руку, взял со стола недопитую бутылку граппы, размахнулся и изо всех сил швырнул её в стену. Бутылка с неожиданно весёлым звоном разбилась, и на ковёр брызнули… Осколки?..

Или, обломки?

В ту же секунду музыка смолкла, и по комнате властно пронесся странно-знакомый, успокаивающий и ободряющий звук. Как будто прошелестело листвой большое и доброе дерево.