Текст книги "Завоевание Туркестана"

Автор книги: Константин Абаза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Хотя к вечеру половина города очутилась в наших руках, однако положение маленьких, разбросанных отрядов, как бы затонувших среди стотысячного населения, становилось опасным, и тем более, что коканцы, судя по всему, намеревались продолжать сопротивление. Правда, в тот же день явилась к генералу депутация от торговцев с обещанием, что завтра прибудут все старшины и сдадут город, но из ближних саклей стрельба продолжалась; на всех улицах и окрестках снова появились заграждения; сообщение между отрядами прервалось. Наконец стало известно, что на базаре собралось 15 тыс. защитников, которые поклялись умереть. Одно время даже положение Черняева было опасно, потому что он, разослав свои войска, оставался у ворот лишь с конвоем из 8 человек. Всем отрядным начальникам было послано приказание собраться к Камелакским воротам. Отсюда Черняев посылал в разные стороны небольшие команды, встречавшие самое ожесточенное сопротивление; каждую саклю приходилось брать штыками; были случаи, что 1–2 человека бросались с айбалтами (топор на длинной рукоятке) на целую роту и умирали на штыках. Артиллерийский сотник Иванов[4]4
  Ныне генерал-губернатор и командующий войсками Туркестанского военного округа.


[Закрыть] был выслан с 50 солдатами очистить улицу, которая вела к главному кошу (базару). Иванов взял первую баррикаду, причем овладел орудием. Не успели солдаты ее разобрать, как их осыпали картечью из второй баррикады: там за арыком стояло 2 пушки; ближние двухэтажные сакли обстреливали это место перекрестным огнем. «Ура!» – крикнул Иванов, бросился сам, за ним побежали солдаты – овладели и 2-й баррикадой. К сожалению, храбрый сотник получил контузию; его место заступил Макаров. Общими усилиями удалось вторично очистить все улицы. Выдвинули от ворот на целую версту внутрь города артиллерию и открыли огонь гранатами (граната – разрывной снаряд), отчего во многих местах начались пожары. Мало-помалу они слились в широкую дугообразную полосу огня, которая отделяла от неприятеля весь отряд Черняева, собранный к ночи у Камелакских ворот. Все были измучены до того, что с трудом передвигали ноги: предыдущую ночь никто не спал, целый день на ногах – в огне или рукопашном бою да еще под палящими лучами туркестанского солнца. Отряд расположился тесной кучкой впереди ворот; густая цепь стрелков с сильными резервами расположилась ближе к саклям небольшим полукружием. Под ее прикрытием солдаты похлебали горячей пищи и захрапели. Ночью неприятель пытался уничтожить наш отряд: то небольшими партиями он пытался проскользнуть сквозь цепь, то кидался толпой, но каждый раз попадал под пули наших стрелков.

Прошла тревожная ночь, наступил рассвет. Сопротивление еще продолжалось, однако не с той уже силой; очевидно, ташкентцы потеряли веру в успех. При всей своей многочисленности они все-таки оказались слабы в каждом отдельном пункте, нападали ли, или защищались. Везде храбрость и искусство русских брали верх над численностью. В этот день Краевский еще раз прошел весь город, сбил встречные баррикады, взорвал цитадель и благополучно вернулся в отряд. Улицы были окончательно очищены.

Перед закатом солнца явились посланные от аксакалов[5]5
  Ак – белый, сакал – борода.


[Закрыть] (старшин) объявить, что завтра непременно они явятся сами. Действительно, 17 июня рано утром аксакалы и почетные жители города, собравшись к Камелакским воротам, смиренно передали судьбу своего города во власть Черняева и подчинились всем его требованиям. Черняев приказал доставить всю артиллерию и ручное оружие. Город успокоился, население принялось за свои домашние дела.

В наш лагерь было доставлено 63 орудия, около 2 тыс. пудов пороха, до 10 тыс. снарядов; кроме того, множество оружия. Потери же наши, сравнительно с таким громадным успехом, по числу были ничтожны: 25 убитых да 90 раненых – что возможно только в Азии.

Черняев, один, без конвоя, в сопровождении старшин, отправился через самые населенные части города в бани. Жители были поражены смелостью русского генерала: с изумлением они глядели, как тихо и спокойно едет победитель, еще вчера державший в страхе окрестности Ташкента; теперь он раскланивается направо и налево, мирно вступает в жилище старейшего муллы Хакима-ходжи, принимает от него угощение, ласково с ним беседует. Ничего подобного с тех пор, как стоит Ташкент, они не слыхали и не видали. Возвратившись таким же порядком в лагерь, он отправил в столицу свое донесение, которое заканчивалось следующим образом: «С покорением Ташкента мы приобрели положение в Средней Азии, сообразное с достоинством империи и мощью русского народа».

Прошло 25 лет, тревоги войны давно забыты, край успокоился, русская власть утвердилась прочно на всем обширном пространстве туркестанских владений. За это короткое время точно из-под земли вырос в Ташкенте новый, русский город – обширный, богатый, нарядный. В нем более тысячи домов европейской постройки, утопающих в зелени густых садов, большие магазины, гостиницы, казармы, для прогулок – общественные сады. С раннего утра туземцы-разносчики выкрикивают свои товары уже по– русски; в праздничные и царские дни раздается торжественный звук колоколов, призывающий православных людей в храмы Божии. Когда же спадет полуденный зной, щегольские коляски снуют по широким мощеным улицам, обсаженным рядами рослых тополей… В эти времена мира и тишины возвращался как-то в Ташкент из дальней поездки один из его почтенных обывателей, переживший осаду города, помнивший старые порядки. Ночь была тихая, звездная, но безлюдная – крутом бесконечная степь. У арыка Искандер-хан ташкентец догнал женщину-единоверку, с маленькими детьми. Она несла на голове корзину с хлопком. Очевидно, это была бедная вдова. Ташкентец придержал лошадь и спросил: «Куда ты, одинокая, идешь и как ты не боишься пускаться в путь ночью по такой пустынной местности?» Бедная женщина отвечала: «Я собрала днем немного хлопка; теперь спешу на базар, чтобы купить на эти деньги муки. Я знаю, меня никто не обидит, иначе не пошла бы в эту темень». Такой ответ успокоил ташкентца. «Хвала Аллаху! – подумал он про себя. – Дождались мы времен, когда даже бедная вдова идет одинешенька по безлюдной степи! И сам я еду в ночной тишине, не боясь разбойников. Прежде не только что женщине, но и вооруженному мусульманину, на добром коне, нельзя было отважиться ехать одному, да еще ночью». Подумав это, ташкентец слез с лошади и вознес ко Всевышнему усердную молитву за государя императора, под покровом которого мусульмане наслаждаются полной безопасностью.

Так рассказывал об этом событии сам ташкентец.

Зарявшан, или Златоносная долина

Если четырехугольный стол обставить кругом двумя рядами стульев с высокими спинками, то получится нечто похожее на «крышу мира», Памир, что возвышается на границе наших владений с Китаем и Афганистаном. Это приподнятый кусок материка, который со всех четырех сторон окружен снежными кряжами высочайших гор – страна ледников, водопадов, каменистых гор, изрытых трещинами. В ее глубоких долинах шумят и брызжут реки Мургаб, Гунт и Ияндж, питающие Амударью. Тут, на Мургабе, как грозный страж нашей границы, расположен памирский пост, примерно на высоте версты. Укрепление возникло недавно, когда с одной стороны стали надвигаться на бывшие коканские владения китайцы, а с другой стороны афганцы. Стены его сложены из дерна и мешков, наполненных песком: они окружают просторный двор, где стоят офицерские флигеля, землянки с бревенчатыми крышами, лазарет, баня, мастерские. Запасы продовольствия хранятся в войлочных кибитках. Южная стена укрепления идет по краю высокой террасы, с вершины которой открывается равнина Мургаба. В угловой башне гордо развевается русский флаг. Лес и вообще необходимый для постройки материал доставляли на лошадиных вьюках из Ферганы. В ожидании его 2-я рота Туркестанского батальона ютилась в киргизских кибитках; их часто опрокидывали свирепые бураны, обдававшие будущих строителей песком и снежной пылью. Это еще было ранней осенью; большую же часть года памирцы проводят так же, как бы проводили в полярных странах. Кругом тишь, безлюдье; население русского Памира редкое, потому что в стране таких холодов и ветров подножных кормов мало и очень они скудны. Привольно живется лишь горным орлам да еще обитателям скал, архарам (горные бараны), хотя и они зачастую подвергаются опасности: степные голодные волки ждут где-нибудь под скалой, пока у архара онемеют ноги и свалится он им прямо в раскрытые пасти. Охота за архаром – опасная в этих трущобах, но вместе с тем и завлекательная – доставляет отрезанным от мира памирцам некоторое развлечение; раз в неделю они получают вести из России: одинокий всадник доставляет почту из соседней Ферганы, за 300 верст от поста. Ежегодно являются сюда кашгарские купцы с товаром, выменивают их у соседних киргизов на овец, которых гонят потом в Фергану, где и сбывают их с барышом.

Русское укрепление расположено почти что на середине памирской выси; на западной же ее стороне раскинулось ледяное поле, примерно верст на 60 или 70 сверху вниз. Покрытое камнями, ледяными шпилями, оно из года в год сползает понемногу в долину, как и все горные ледники. Из-под него также струятся ручейки, скопляются вместе и дают начало реке Зарявшану – «златоносной» реке, одной из важнейших в Туркестанском крае. Зарявшан протекает долиной между двумя горными хребтами – то узкой, как трещина, то местами широкой, покрытой арыками для орошения полей. Есть арыки по 70 верст длиной: это целые речки.

Не доходя 8 верст до Самарканда, Зарявшан делится на два рукава, которые сливаются недалеко от города Бухары. Вся долина Зарявшана, благодаря обильному орошению и наносной почве, славится своим плодородием. Если глядеть на нее с некоторой высоты, то перед глазами вьется красивая зеленая лента, испещренная, как кружево, сетью арыков и усеянная кунами деревьев, кишлаками, цветущими городами.

Остров между двумя рукавами Зарявшана составляет самую богатую и населенную часть долины. Здесь нет клочка земли, который пропадал бы даром. Поля покрыты хлопчатником, рисом, пшеницей, ячменем, просом, люцерной, дынями, арбузами; по межам они обсажены деревьями. Там на вольном воздухе произрастают миндаль, персики и абрикосы; между деревьями вьется сочный, сладкий виноград. В садах, обнесенных глиняными стенами, обыкновенно растет посередине густой и темный карагач, скрывающий своими раскидистыми ветвями бассейн с водой – самое прохладное и тенистое место.

Вначале многоводный и быстрый, Зарявшан, дальше постепенно становится мельче и мельче, вследствие отвода вод в арыки. За городом Бухарой он теряется в песках, не доходя сотни верст до Амударьи. Лет 30 тому назад здесь стояли еще цветущие поселения, но губительный песок пожрал их понемногу, и теперь в этой пустыне торчат лишь засохшие стволы высоких деревьев да лежат развалины построек. 16 тыс. семейств покинули тогда свои зарытые в сугробах песка дома, чтобы искать счастья на чужбине. Жгучий ветер «теббад» устрашает даже верблюдов, этих прирожденных животных пустыни: с жалобным ревом они опускаются на землю и прячут головы в песок; за ними приседают, скорчившись, люди. Эта мертвая пустыня служит с востока защитой для владений бухарского эмира и его столицы Бухары.

Там, в этих далеких окраинах, рядом оазис и пустыня, жизнь и смерть. Но трудом человека и пустыня может быть обращена в оазис. Лет 30 тому назад некий таджик Мулла– Керим задумал восстановить орошение безводной степи Соврак-Софиан, возле города Пенджекента. На поверхности ее видны были следы колодцев, засыпанных землей, и для того, чтобы их снова открыть, а потом соединить между собой галереями, требовалось много труда и еще больше денег. Мулла-Керим не унывал. Он то советовался со своими односельчанами, то ездил в степь, вымеривал, высчитывал, опять советовался. Бывший тогда начальником Зарявшанского округа генерал-майор Абрамов, тот самый, который водил на штурм Ташкента головные колонны, не только разрешил провести воду из реки Маргиан, но пожертвовал на это дело тысячу рублей. Ранней весной жители Пенджекента и всех окрестных кишлаков принялись за работу. Разделившись по 10 человек на каждый колодец, рабочие сначала углублялись в землю по расчету, сколько было нужно, потом отрывали между колодцами старые галереи и от времени до времени пропускали по этим галереям воду. Целый год – лето и зиму – продолжалась работа без всякого надзора со стороны властей, и к весне 1872 года было отрыто 80 колодцев, до 20 саженей глубиной, и готова подземная галерея – арык в 3 версты длиной да без малого в сажень высотой. Пустыня, заброшенная в течение трехсот лет, снова расцвела прежней жизнью, покрылась богатой пашней, дающей ежегодного дохода 15 тыс. рублей. В долине Зарявшана есть арыки, проходящие в туннелях скалистых гор, откуда вода стекает вниз по деревянным желобам и проводится дальше, в поля, скрытыми галереями. И все это дело трудолюбивых рук.

Главными работниками в стране являются таджики. Они занимаются решительно всем – садоводством, хлебопашеством, огородничеством, скотоводством; они же торгаши, ремесленники, поденщики. Узбеки во всем им уступают. Пашни таджиков лучше обработаны, сады дают более нежные фрукты; их ремесленные изделия самой тонкой работы. Кто бы ни был зажиточный таджик – купец ли, мулла или старшина – он непременно владеет куском земли, если не занимается сам, то отдает ее в аренду своему же брату – таджику, но не узбеку. Таджики держатся особняком, своими купами. У них отдельные мечети, свои муллы, аксакалы. Полей они между собой не делят и скот пасут вместе. Самое любимое занятие таджика – это торговля, Торгуют все – старики, молодые, мальчишки, женщины, духовные. В самом маленьком городке имеется множество лавчонок и торгашей. Последние не имеют обыкновения запрашивать втридорога, а довольствуются малым процентом, лишь бы поскорее обернуть свой капитал. Если приезжий боится, чтобы его не обманули в лавке, он покупает не сам, а через соседа-купца. Этот последний возьмет себе за труд небольшой процент, но всегда скажет настоящую цену: он ваше доверенное лицо, «уакиль», и постыдится солгать. Таджик легко меняет предмет своей торговли: сегодня он, например, сидит за красным товаром, завтра торгует железом, – на что больше спрос, за то он и берется. Дети богатых купцов или же мулл почти всегда продолжают занятия своих отцов. Дети мелких торговцев, ремесленников или земледельцев при первом удобном случае стараются выйти в люди, т. е. сделаться муллой или мурзой. Узбеки смотрят на таджиков свысока, обзывают их сортами; но таджики не обращают на это внимание. «Узбеки, – говорят они, – без нас не могут жить, а потому мы их держим в руках. Они неучи, даже сами не могут думать за себя. Мы им даем одежду, учим, что и с чем лучше съесть, как прилично одеваться, учим их в школах, даем им судей, мулл, святых, учим их мастерствам и снабжаем всяким товаром». Узбеки же предпочитают военную службу, как более выгодную, особенно в прежнее время, в пору силы и славы бухарского эмира.

Местопребывание эмира, город Бухара, «шериф», или благородная, как ее величали на монетах, отличается от прочих городов долины тем, что имеет много двухэтажных саклей; зато эти сакли стоят еще теснее, улицы такие же кривые, узенькие, как и везде. Вместо садов, украшающих прочие города, здесь обилие кладбищ: жилища мертвых и живых перемешаны. Живые теснятся в низких грязных конурках, слепленных из глины; мертвые покоятся в могилах, сложенных из обожженного кирпича. Бухара издавна славится своими базарами, своей торговлей; ее купцы объезжают самые дальние рынки Азии и России. Для склада товаров выстроены щегольские караван-сараи, в которых, как например, в русском, может вмещаться по 2 тыс. и более верблюдов. Русские товары с давних пор нашли здесь выгодный сбыт. Зайдите в «Даван-беги» – так называется один из лучших городских прудов, обсаженный деревьями, в тени которых расположены чайные лавчонки: тут вечно кипят русские самовары, на полочках расставлены наши чайники, чашки; висят на гвоздиках те же расписные подносы. Если завернете в дом к бухарцу – встретите, кроме посуды, яркие сундуки, окованные железом, со звонкими замками, небольшие головки сахара, приготовляемые собственно для подарков; на дверях увидите наши замки, петли и т. п. Сам бухарец одет в халат из русского ситца, обут в сапоги из русской кожи; пашет он землю русским железом; бухарский солдат вооружен тульским ружьем и пистолетом. Сама Бухара фабрикует прекрасные бумажные полосатые материи (аладжи), кожаный товар с тиснеными узорами и шелковые платки, ткань которых «похожа на паутину». Кроме торговли Бухара гордится своими школами, своей ученостью. Сюда являются ученики не только из Персии, Индии, Афганистана, но даже из поволжских губерний. Изучив священные книги пророка и его последователей, ученики повязывают себе головы тюрбанами и, возвратившись восвояси, становятся муллами, учеными. Бухара считается самым правоверным городом во всем мусульманском мире; нигде, говорят, так не крепки обряды, нигде муллы и монахи (ишаны) не пользуются таким почетом и властью. Бухара – учитель. Еще до восхода солнца улицы покрываются неумытыми, сонными людьми, бегущими в мечети, чем, собственно, и начинается день в столице эмира. Эта беготня поднимает на ноги всех собак, исхудалых и вечно голодных. Вместе с собаками просыпаются прокаженные, которым живется не лучше собак; несчастные прозябают где-нибудь в закоулках или жалких палатках; никто о них не заботится, и чтобы не умереть с голода, они должны просить милостыни. По мере того как солнце поднимается, улицы Бухары все более и более оживляются. Народ толпами возвращается из мечетей; со всех ворот проникают в узкие кривые улицы кучки ослов, навьюченных дровами, хлебом, травой, большими горшками с творогом или молоком. Громкие понуканья погонщиков, крики продавцов и покупателей сливаются со страшным ревом ослов. В этой толчее так и кажется, что все полетит на землю: дрова обольются молоком, трава перемешается с творогом, хлеб с углями – нет, все обходится благополучно, хотя иногда доходит до драки. После молитвы бухарец непременно должен выпить чашку чаю. Они пьют кирпичный чай, с молоком или же бараньим жиром, причем накрошат в чашку столько хлеба, что получается месиво. Бухарец и днем не может равнодушно пройти мимо чайной, чтобы не присесть хоть на часок. Нужно сказать, что у каждого бухарца висит на поясе кошбаг, кусок кожи, разрезанный на полоски, к которым привязывается пара ножей, зубная щеточка, сумочка для денег, мешочек с чаем, разная мелочь. По цене этих вещичек судят о достатках и образованности их хозяина.

Так вот, входя в чайную, бухарец передает щепотку своего чая, так что платит только за теплую воду. Днем чай пьется жидкий, без сахару, с двумя-тремя лепешками. Дуть на чай считается неприличным, даже грехом, почему надо плескать горячий чай в чашке, пока он не простынет, и делать это надо умеючи, иначе назовут невеждой. После чая всем посетителям подаются в виде лакомства вываренные листочки: каждый берет столько, сколько может захватить двумя пальцами.

Вот засновали по улицам носильщики с товарами. Это значит, открывается базар. Товары ежедневно по вечерам убираются, а поутру снова выносятся. Медленно и важно проходят вереницы навьюченных верблюдов. Смотря по лаучам, можно узнать, откуда и какой товар прибыл: из Индии и Афганистана приходит чай, красильные вещества, москательный товар, глиняная посуда, книги, дорогая ткань «кабули»; из Персии – книги, оружие; из Мерва также оружие; из Герата – нежные фрукты, шерсть… Прежде чем товар успеют распаковать, уже начинается торг: афганцы, персияне, таджики – купят ли не купят, – но накричатся вдосталь, чуть не до драки. Пока базар в полном разгаре, ученики высших школ сидят в медресе, а мальчишки за букварями. Эти маленькие школки помещаются посередине базара, окруженные десятком кузниц, где с утра до ночи медники колотят здоровенными молотами. Учитель и детишки, надрываясь от крика, сидят красные как раки; только по раскрытым их ртам да по набрякшим жилам можно догадаться, что они учатся.

Около полудня как базар, так и улицы немного стихают: это час омовения и молитвы, после того город оживает уже не надолго: бухарцы шабашуют рано; только евреи и индусы работают до темноты. Евреи занимаются преимущественно окраской шелка. За 2 или за 3 часа до захождения солнца зажиточные бухарцы отправляются в монастыри (ханки) послушать проповедь; многие из них умиляются душеспасительной беседой, вздыхают, пыхтят, – того требует приличие, – но нисколько не становятся лучше: все лицемерят, и это никому не ставится в вину.

Не успеют последние лучи солнца скрыться на западе песчаной пустыни, как столица начинает отдыхать. Усядутся облака удушливой пыли, легче дышать; улицы, где близко водоемы или канавы, поливают водой, отчего становится прохладнее. После вечернего намаза бухарцы садятся за пилав и, насытившись вдоволь, немедленно ложатся спать. Через два часа после захождения солнца на улицах остаются только «миршебы» (полицейские), на обязанности которых ловить воров, вообще хватать всякого, кто осмелится переступить через порог после того, как барабан пробил зорю. Таков приказ самого эмира.

Из удовольствий самое большое для бухарцев – поездки за город, на могилы святых, или поездки в Чихарбаг-Абдулахан, где под тенью высоких деревьев, на берегу канала собираются по пятницам с неизбежным в таких случаях чайным котелком ученики многочисленных медресе. Это место славится еще тем, что здесь можно видеть бой баранов, до которого бухарцы большие охотники. Когда баранов выпускают на площадку, бухарцы бьются об заклад, какой именно баран больше выдержит ударов. Бывают случаи, что баран убегает с арены – его провожают хохотом; если один из бойцов падает с раскроенным черепом – тоже довольны, никому не жаль бедное животное.

Мусульманская вера, некогда горячая в Бухаре, обратилась теперь в ханжество, лицемерие; под личиной набожности скрываются притворство и обман. Все предписания мулл исполняются в точности; бухарцы всегда носят на себе завернутый в чалму погребальный саван, но чалма все– таки повязывается так, как того требует мода; они аккуратно читают молитвы, преклоняют колени, ходят на богомолье, но в то же время продают вероломно друзей, искусились в доносах, страшно скупы и себялюбивы; кроме того, преданы многим порокам. Народ там обременен налогами, забит; приученный веками выносить тяжелое иго властей, он мало чем отличается от рабов. При теперешнем амире Музафаре бухарцам жилось особенно худо, потому что он с молодых лет отличался жестокостью и жадностью.

Еще до первых встреч с русскими войсками Музафар задумал восстановить царство Тамерлана во всем его блеске. Не имея на то ни силы, ни талантов «владыки царей», он прибегал к насилию, коварству. Рассказывают, что Музафар видел однажды во сне восстановление царств Казанского, Астраханского, Крымского и что все эти улусы принадлежат ему. Он уверовал в свой сон и начал кровожадные войны с ближайшими соседями. Оставшись победителем, Музафар стал еще более надменен; он думал, что если русский генерал обращается к нему приветливо, делает ему в чем-нибудь уступку, значит, он его боится, трепещет его грозных полчищ. Надменный победитель афганцев и туркмен написал Черняеву письмо следующего содержания: «Я здоров. Требую, чтобы ты отступил, иначе объявляю священную войну». Генерал Черняев ему отвечал: «Я тоже здоров и с помощью Божией буду скоро в твоей столице».

Когда Черняев наступал к Джизаку, Музафар приказал коканскому хану двинуть 10-тысячное войско, чтобы отвлечь русских. Худояр-хан, страшась последствий, в поход не пошел, а отписал, что ему такого войска не собрать. Получив это донесение, Музафар велел закопать несчастного гонца по горло в песок. Между тем полчища эмира вовсе не были так страшны, как он о них думал: число пехоты не превышало 12 батальонов, а в начале войны и того меньше. Здесь служили пленные персияне, беглецы из русских и туземцы. Новобранцу выдается ружье с патронными сумками, куртка, штаны из бараньей кожи, 4 рубля на сапоги и черная мерлушка на шапку. Это годовое содержание сарбаза-пехотинца. Он обязан служить до смерти, разве забежит куда-нибудь далеко. На его место всегда найдется охотник. О военном искусстве бухарские военачальники не имеют ни малейшего понятия. Учителями военного дела являлись разные проходимцы или же пленные русские солдаты, которых принуждали к тому силой. Кто из учителей больше отсчитывал бедному сарбазу палок, тот считался мастером своего дела. Одно время командовал всей бухарской пехотой персидский выходец мурза Шахруз. За первую же неудачу при встрече с русскими Шахруз поплатился головой. Его место занял беглый сибирский казак Осман, который уверил эмира, что обучение надо начать сызнова, по русскому уставу. Он взвалил все обучение на пленных и беглецов из магометан. Каждый из них учил на свой лад. Так, один наш артиллерист только и командовал: «Жай!» – больше он ничего не знал, прослуживши весь свой век при пушке. Такие-то учителя заменяли и ротных командиров, потому что свои оказывались еще хуже. В случае недостатка в учителях эмир приказывал вербовать купцов, бывавших по торговым делам. в России, предполагая, что они должны же быть знакомы и с нашими военными уставами. Пошла мода на все русское: командные слова произносили по-русски, старались достать русские мундиры, особенно дорожа медными пуговицами. В одном сражении бухарцы были свидетелями, как русские солдаты, перейдя глубокий арык, прежде чем броситься в атаку, ложились на спину и болтали ногами, что делалось по весьма простой причине: надо было вылить воду, попавшую за голенища. С того времени в бухарской пехоте был введен особый сигнал, по которому бежавшие по плацу солдаты сразу останавливались, бросались на землю и болтали ногами. Они были уверены, что «урус», именно благодаря этому приему, и одержал победу.

О военной доблести бухарцев не может быть и речи: у них нет никакой охоты к военному делу. Сарбазы, живя загородом, имеют там свои дома, хозяйства; в досужее время промышляют на заработках, иначе им не прокормиться. С раннего утра плетутся сарбазы на плац, сидя на ослах и держа под мышкой форменную одежду. Они надевают ее только тогда, когда нужно становиться во фронт. Собрались, построились в две шеренги. Первая шеренга с ружьями, старыми да ржавыми, вторая шеренга – с пистолетами, пиками или батиками. Батик – длинная палка с железным зубчатым шаром. Кроме того, обе шеренги вооружены саблями или шашками. Это прежнее вооружение; теперешнее более однообразное. Начинается учение – шум, гам. Наконец проходит урочное время, два часа. Если топчи-баши (главнокомандующий) вздумает оставить на лишние полчаса, чтобы пострелять холостыми патронами, сарбазы недовольны: они ворчат. Зато как торопливо они возвращаются домой, как усердно понукают своих ослов!

Особенно не любят сарбазы походов. В мирное время они ежегодно уходят в Шахрисябзь, куда переселяется на все лето эмир. Вот назначен день: выступают батальоны нехотя, с проклятиями; больше всех достается, конечно, эмиру. Идут без всякого порядка, врассыпную; кто устал, тот садится на осла, потому что без этого животного ни один сарбаз не выступает в поход. Доволен и ликует лишь один маркитант: он знает, что каждый сарбаз во время лагерей съест у него в день по крайней мере три лепешки, чашку гороха и запьет все это чаем; многие покупают арбузы, дыни, виноград, а уж все непременно – табаку для жвачки. Маркитант так и ставит свои шалаши-лавчонки о бок с лагерем. Последний скорее можно назвать цыганским табором, чем военным станом, потому что палатки расставляются не рядами, а как попало, больше кучками, между которыми свободно располагаются верблюды, ослы, арбы и т. п. Только и можно признать лагерь по разбросанным турецким барабанам да ружьям, подвешенным на колышках у каждой палатки. Вечером и утром трубач играет зарю, почти такую же, как и наша. Ежедневные занятия те же, что и на плацу в Бухаре. Лагерная жизнь под конец становится тяжелой. С наступлением холодов в горах сарбазам негде и нечем обогреться: от казны отпускается одна кошма на человека да десяток угольков. Как только объявят выступление, солдаты забывают все на свете; они покидают лагерь и возвращаются в столицу длинной вереницей, кто пешком, кто на осле. Иные уходят верст по 60–70 в сутки!

Артиллеристы все из персиян; народ рослый, здоровый, одеты в длинные зеленые кафтаны, подпоясанные кожаной портупеей, на которой висит шашка. В начале войны бухарская артиллерия состояла из 80 полевых орудий; несколько позже число их удвоилось.

Служба в коннице считается более почетной. Сюда поступают преимущественно узбеки. Так называемые «галябатыри» принимаются на службу с собственным конем и вооружением – шашкой и пикой; одеваются, как и дома, в халаты, кожаные штаны, узбекские сапоги с острыми каблуками, на голове чалма или баранья шапка. Глядя на такого чалмоносца, не верится, что он «царский галябатырь-вояка», как он себя величает. «Хасабардары», также обязанные иметь свою шашку или батик, получают от казны чугунный фальконет весом в 50 ф. – на двух человек один. Из такой махины полагается стрелять на 300 саженей, разумеется с подставки. Тех и других всадников насчитывалось в ту пору до 30 сотен. Во время войны собирались ополчения, также преимущественно конные; один выезжал опоясанный саблей, другой шашкой, иные с пистолетом, – смотря по вкусу и достаткам. Этих набирается до ста тысяч.

С таким-то новым неприятелем пришлось иметь дело нашим войскам, и мощный русский дух взял верх над его многочисленными и нестройными толпами. В стране рабства и шпионства, там, где каждый дрожал за свою голову, не могут иметь места сплоченность и доверие, – в чем главная сила русского войска. Сам эмир не доверял своей особы этим войскам. Его гвардия, «кул-батчи», что значит «дети невольников», набиралась куплей детей на невольничьих рынках или от хозяев бухарцев. Все они природные персияне. Равно все высшие должности по управлению и командованию войсками заняты персиянами: своим нет веры.