Текст книги "Завоевание Туркестана"

Автор книги: Константин Абаза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Отпраздновав на Эмбе Водосвятие, отряд генерала Перовского двинулся дальше, вглубь снежной пустыни. Для облегчения верблюдов впереди шла конница, протаптывая путь; в глубоких местах она возвращалась по нескольку раз; случалось расчищать путь даже лопатами. Несмотря на это, обессиленные верблюды беспрестанно падали, задерживая ход колонны. Перевьючка изнуряла людей больше, чем самый поход: приходилось работать, утопая в снегу чуть не по пояс. Упавшие верблюды редко поднимались; их обходили, вытаптывая солдатской грудью новые дорожки. Местами попадался такой твердый снег, что выдерживал тяжелые пушки, не проваливался под тяжестью верблюдов, а местами вся колонна погружалась и месила ногами какую-то рыхлую кашу. Бывали дни, когда отряд успевал сделать не более четырех верст. Весь пройденный путь стал обозначаться покинутыми верблюдами и павшими лошадьми, брошенными тюками, повозками, санями. Вслед за отрядом подвигались стаи голодных волков, чувствуя, что на каждом шагу их ожидает богатая добыча…

В конце января колонны собрались возле укрепления Ак-Булак на урочище «Чушка-куль» (свиное озеро). Маленькое, занесенное снегом укрепление, с темными сырыми землянками, в которых лежали больные солдаты здешнего гарнизона, глядело неприветливо, мало подавая надежды на отдых. Кругом него расстилались солончаки, покрытые жесткой травой, которую верблюды едят только в голодуху; лишь по оврагам речки Чегана росли местами камыши да тальник; вода в укреплении – скверная, вонючая. Там, к стороне Хивы, темнел поясок угрюмых скал, лишенных снега: то виднелась окраина Усть-Урта. Сколько туда ни глядели в подзорные трубы, не покажется ли хивинский всадник? – нет, ничего не видели: дичь и безлюдье кругом. Голодные степные волки поднимали по ночам ужаснейший вой, они раскапывали свежие могилы, поедая покойников. Нужда в топливе была так велика, что в отряде ничего не могли уберечь: пропадали лопаты, веревки, колья, циновки – все, что могло еще гореть. Перовский страдал больше всех и за всех; кроме невыносимых душевных мук, у него открылись старые раны. Еще на Эмбе прошел слух, что генерал морит себя голодом, отказывается от пищи; он затосковал, осунулся, перестал выходить из кибитки. Его спас русский солдат. Однажды, проходя поздно вечером между джуламейками, Перовский услышал разговор, причем было названо его имя. Говорил старый унтер-офицер: «Все это не беда, братцы, морозы стали легче, буранов вовсе нет… Кашица горячая есть… А вот плохо: сам-то он, орел наш черноокий, захирел. Вот это, други, так беда!

– Мы вчера узнавали потихоньку, – отвечал другой голос, – от пищи, сказывают, отстал: не ест, не пьет, никого до себя не допущает.

– Да, вот это беда! – сказал унтер-офицер упавшим голосом: когда сам помрет, тогда пропали и наши головушки…»

Генерал перекрестился; бодрый, веселый прошел в свою кибитку, и с той поры все пошло своим чередом, толки прекратились. Так рассказывали ветераны хивинского похода.

За восемь дней пребывания в укреплении Перовский убедился, что пробиваться дальше было бы безумием, сегодня как вчера, завтра надо ждать того же. Морозы все крепчали да крепчали. До утра горели на небе столбы радужных цветов, или же по бокам настоящего солнца сияло два других, почти таким же багряным, зловещим блеском. Такой лютой зимы не запомнят старожилы Киргизской степи. В хивинском оазисе померзли тогда все виноградники, погибли молодые животные.

До жилых мест Хивы оставалось еще 800 верст, а половина верблюдов уже погибла; остальные были изнурены до крайности. Прошло два месяца, как в отряде не снимали одежи, не мыли белья; больных с каждым днем все прибывало; заболевшие простудой почти всегда умирали, потому что никакое лечение невозможно в такую стужу. К довершению беды в отряд пришла печальная весть о гибели транспорта с продовольствием, который шел из Александровского укрепления на 600 верблюдах. Киргизы, по наущению хивинцев, связали начальника, корнета Айтова, и повезли его в Хиву, а верблюдов отогнали в аулы.

Тогда Перовский приказал поразведать пути в Хиву и, узнавши, что впереди то же самое, снегу на Усть-Урте еще больше, чем здесь, а подъемы очень круты, отдал следующий приказ: «Товарищи! Скоро три месяца, как выступили мы по повелению государя императора в поход с упованием на Бога и с твердой решимостью исполнить царскую волю. Почти три месяца сряду боролись мы с неимоверными трудностями… Нам не было даже отрады встретить неприятеля… Невзирая на все труды, вы свежи и бодры, лошади сыты, запасы обильны, одно только нам изменило: значительная часть верблюдов уже погибла, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое продовольствие. Как ни больно отказаться от ожидавшей нас победы, но мы должны возвратиться на сей раз к своим пределам. Там будем ожидать новых повелений государя императора; в другой раз будем счастливее…»

С горестью услыхали войска о возвращении: они надеялись встретить хивинцев, разгромить их на славу и отомстить за старые обиды. Особенно скорбели уральцы, что не удалось выручить из неволи своих братьев. Отряд вернулся на Эмбу. Но прежде, чем добраться до нее, люди вынесли все, что только могут вынести русские войска. Несмотря на февраль, морозы продолжали держаться при страшных ветрах и частых буранах. На ночлегах колонны останавливались без всякого порядка. Как только скомандуют: «Стой!» – солдаты ставили свои джуламейки, где кого застала команда. Одни лишь уральцы не боялись морозов. Однажды офицерский денщик уронил в прорубь лом. Уралец за полштофа водки согласился его достать. Он разделся, обвязался веревкой, спустился в прорубь, нащупал там лом и вскоре вынырнул. Это было при 29 градусах мороза. От лютых морозов не спасал ни спирт, ни ром, ни коньяк; люди оживали только после двух-трех стаканов чаю, согревались, становились бодрее.

9 февраля отряд по обыкновению выступил с ночлега. Утро было тихое, прекрасное, мороз 4 градуса. Через 2 часа начался ветер, вскоре перешел в такой сильный и порывистый, что сваливал с ног; ни лошади, ни верблюды не могли идти; мороз все крепчал и дошел до 27 градусов. Под конец замела вьюга, все скрылось во тьме; кто где стоял, там и оставался до утра, об огне и думать было нельзя. Многие готовились к смерти, думали, что пришел последний час. К счастью, утром буря стихла. Прежде чем выступать, похоронили несколько покойников. Лишь маленькие снежные бугры могли поведать буйным ветрам о тех страданиях, какие пришлось вынести в эту ночь. Впоследствии, во время пребывания Перовского в Петербурге, государь император, выслушав рассказ про эту ночь, был растроган до слез. Не утихни буран, ни один человек не вернулся бы на Эмбу. В половине февраля отряд собрался и пробыл здесь, пока не расцвела весна и не прекратилась цинга, заедавшая под конец похода бедных солдат. Когда стали подсчитывать, чего стоил этот беспримерный зимний поход, то оказалось, что из 12 тыс. верблюдов осталось только 1500; из 5 тыс. солдат и казаков вступили на Линию менее 4 тыс., в том числе 600 считалось больных; тысяче же человек вовсе не довелось увидеть родимую землю. Уральцы, как привычные к степным походам, пострадали меньше всех остальных войск. Вот что рассказывал один из старых уральских казаков, вернувшись с похода:

«Коли мы собираемся в степные походы, то всякой всячиной запасаемся, ничем не брезгуем, а главное – на щегольство не смотрим; оно хоть с виду неказисто, зато тепло, уютно. Главная статья – не мерзлое войско. Сидишь, бывало, на лошади – едешь. Как ни укутан ты, а мороз мало-помалу пробирает; чувствуешь это – и сейчас с коня долой. Пройдешь сколько-нибудь, чувствуешь, что нагреваешься – тут уж бойся, как бы не взопреть. Сейчас остановишься, тулуп с зипуном долой; останешься в полушубке. Идешь, а сам, как вор, смотришь по сторонам: нет ли где чего пользительного. Видишь, торчит из-под снегу кустик травы – и сейчас к нему: разгребешь ногами снег, сорвешь кустик, тонкие веточки, обломаешь и сунешь в рот лошади; та, разумеется, рада: в один миг схватит и съест, а что покрепче, потолще, примерно стебельки, корешки, это свяжешь в пучок, да и в торока: значит, на дрова. Пройдешь таким манером с версту, нагреешься – опять в хламиду и опять на лошадь. И выходит, что всю дорогу в занятии: то себя греешь, то дровами запасаешься, то лошадке даешь вольготу и случай пощипать травки. Приходишь теперь на стоянку, смотришь, почитай у каждого товарища в тороках пучок травы, а у иного целое беремя. Чего еще надо? Значит, на первый раз дрова есть. Сейчас хламиды долой, полушубки долой, схватишь лопаты – и работа закипит. Буран ли там, мороз ли, нам дела нет, наплевать! Мы знаем, что через две-три минуты будет у нас защита. И точно: не успеет, как говорится, девка стриженой косы заплести, а у нас готова джуламейка, у нас горит-пылает костер».

«У нас везде и во всем сноровка. К примеру, мне очередь в караул, в разъезд или в табун верблюжий. В таком случае товарищи не допустят меня ни до какой работы, чтобы я не утомился и, пуще всего, чтобы не взопрел: буран и мороз сейчас пронижут того человека, который взопреет. То же и насчет пищи. Товарищи покормят по горлышко; любой кусочек мясца подсунут, себя обделят. А для чего? Для того, что человека с сытым брюхом и мороз уважает, не так уж донимает, как голодного: не сможет, значит. А вот насчет солдатиков нельзя этого сказать, всяк думает о самом себе. Да что солдатики? Оренбургские казаки, что были в походе, и те в этом случае не лучше солдатиков. Варят, например, кашу артелью, а мясо порознь, то есть каждый казак привяжет к своему куску – кто нитку, кто мочалку, а после, когда дело дойдет до еды, поднимут спор, шум; один кричит: "Это мой кусок!", а другой ему в ответ: "Врешь, это мой!" И грех, и смех: право, не лгу!»

Несмотря на полную неудачу, поход Перовского все-таки принес пользу русскому делу. Долгое пребывание отряда на Эмбе имело такой вид, что войска как будто приготовляются к новому походу. Испытав уже силу нашего оружия под Ак-Булаком, хивинцы этого боялись, и хан Аллакул увидел, что нужно смириться. Он издал фирман (приказ), которым запрещал всем подданным под страхом смертной казни грабить и полонить русских. Затем он освободил всех невольников. Каждый пленник получил от хана по золотому, по мешку муки и по верблюду на двух человек. Еще велел передать Перовскому, что он, хан, готов исполнить все требования русских. Действительно, в половине августа прибыл в Оренбург корнет Айтов, тот самый, который сопровождал транспорт с верблюдами. Еще через несколько дней явилось 416 пленников, в сопровождении хивинца Атаниаса. Им устроили радушную и торжественную встречу: сначала отслужили молебен, потом угостили обедом. Почти весь город собрался на площади. В седом согбенном старце иная старушка узнавала своего красавца мужа, уведенного в Хиву 25 лет тому назад; в больном искалеченном парне по какой-нибудь примете мать признавала похищенного у нее ребенка. Много было радостей, еще больше слез. В конце того же 1840 года прибыли и остальные русские пленные, так что в Хиве осталось несколько десятков, которых принудили принять мусульманство: они сами не пожелали вернуться. С своей стороны и Перовский вырядил в Хиву посольство, которому удалось выговорить, чтобы наши купцы могли во всякое время наезжать в Хиву, держать там свои склады, даже нанимать землю для посевов.

С той поры хивинцы как будто поняли, что худой мир лучше доброй ссоры; когда же они стали забывать это мудрое правило, то пришлось им еще раз напомнить, что безводная пустыня – ненадежная защита от русского солдата, который проходит ее и в знойное лето, и в студеную зиму. Этот третий и последний поход был совершен уже недавно, можно сказать, на нашей памяти, когда русские войска наступали не с одной стороны, как бывало прежде, а одновременно с трех: от берегов Каспия – так же шел Бекович, потом из Оренбурга – примерно путем Перовского и, наконец, новым путем – с берегов Сырдарьи. Таков был завет Великого Петра. Но, чтобы его исполнить, пришлось втянуться в степи, выдержать долгую 20-летнюю войну и разгромить Кокан да Бухару, два среднеазиятских владения, прикрывавших Хиву со стороны Сибири. Подвиги русских войск в этих далеких странах увенчались завоеванием обширной страны, известной ныне под именем Туркестана: о нем речь впереди.

Киргизская степь

Обширная полоса земли от берегов нижней Волги до реки Тарима и от низовьев Амударьи до реки Иртыша, равная половине Европейской России, занята кочевьями киргизов, где они водворились с давних времен. Некогда киргизские ханы выставляли в поле по 300 тыс. всадников; было время, когда они громили Бухару, владели такими большими городами, как Ташкент, но это продолжалось недолго. Они ослабили свои силы усобицей, а также борьбой с соседними кочевниками, например калмыками, которые вытеснили их лет полтораста тому назад к границам России.

И для нас, и для соплеменников особенно было тревожное в степи время, когда властвовал султан Кенисара Касимов, внук «мудрого» Аблая. Это был не только лихой наездник, но знаменитый предводитель, способный повелевать целой ордой. С врагами он был жесток, а в подчиненных умел вселить обожание и готовность следовать за ним, куда угодно. Его стремительные набеги, подобно бурным ураганам, продолжались шесть лет, поочередно тревожили то границы Сибири, то Оренбургские степи, причем Кенисара умел ловко хитрить, притворяться покорным и обманывать наши власти, особенно в Оренбурге, где ему больше верили, чем в Омске. Нужно сказать, что часть киргизов, признававших нашу власть, была подчинена оренбургскому генерал-губернатору, другая же причислена к управлению генерал-губернатора Западной Сибири. Кенисара, подобно всем вождям-кочевникам, видел спасение вольности народной лишь в дружбе с единоверной Хивой: платить хану небольшую дань, считаться его данником, изредка помогать ему войском, во всем же остальном – полная воля.

Назвав себя султаном, Кенисара объявлял войны, заключал союзы, собирал зякет, чинил суд и расправу; одним словом, поступал как полновластный повелитель. Вот, например, как он величал себя в своих посланиях: «От великого победителя и храбрейшего витязя Кенисары хана вашего султанам Габдулфанзу и Кучуку изъявляется благоволение и желание благоденствия».

Более успешно боролись с Кенисарой сибирские власти, где его раньше распознали; там громил его лихой казачий полковник Кривоногов, неутомимый, знавший отлично все сноровки лукавого киргиза. Когда в Оренбурге изверились в нем и пришла пора действовать оружием, оказалось, что зауральские степи никому не известны, тогда как Кенисара подобно ястребу перелетал с места на место, не даваясь в руки. Во главе скопища в 10 тыс. всадников он по нескольку раз в день менял стоянки: остановится, бывало, на ночлег, потом вдруг среди ночи подымет стан и уходит за 10 верст вперед или назад. Самые верные наши лазутчики никогда не знали, где ночует Кенисара. В то же время русские войска бродили точно впотьмах, боялись измены, пуще всего боялись попасть в безводные места и остаться там навсегда, без проводников, без воды. Порядок и дисциплина в скопище Кенисары были удивительные, напоминавшие времена такого полководца, как Чингисхан. Скопище было разделено на отряды, хорошо вооруженные, снабженные в изобилии продовольствием и под начальством султанов, из родственников Кенисары или своих же прирожденных султанов-правителей. В стане Кенисары находились маркитанты, мирно торговали два казанских купца, под особым его покровительством.

В 1843 году два небольших оренбургских отряда углубились в степь в поиски за Кенисарой. Он заставил их гоняться без устали, чем изнурял без пользы и людей, и лошадей. Если случалось встретить Кенисару, он, завязавши перестрелку, начинал отступать. Ни казаки, ни союзные нам киргизы никогда его не преследовали – те от изнурения, а киргизы просто не хотели. Стояла дождливая холодная осень; побродивши в такое ненастье полтора месяца, войска возвратились в Оренбург. Со стороны Сибири дела шли удачнее. Знакомый со степной войной, полковник Кривоногов с отрядом сибирского войска напал на аулы, с которыми кочевал султан, разбил их после продолжительной битвы, причем захватил в плен двух родственников Кенисары и его жену Кулыпи-Джан; сам султан в ту пору был в отсутствии. Несметные его богатства были брошены в степи, войска Кривоногова ничего не тронули. По весне следующего года оренбургский отряд выступил под начальством подполковника Лебедева. Этот офицер также понимал, с кем имеет дело, знал его силы, сноровки. Отряд Лебедева, разделенный на три части, мог передвигаться чрезвычайно быстро, потому что вместо верблюдов провиант перевозился лошадьми, на одноколках; из пехоты были выбраны лучшие стрелки и посажены на лошадей. Из лазутчиков Лебедев доверял только тем, которые почему-нибудь были озлоблены против Кенисары, лучше следили за ним, наверняка знали его силы и место кочевок: это давало Лебедеву возможность часто с ним встречаться и никогда не позволить застать себя врасплох. Лебедев прослыл среди киргизов «батирем»; им казалось просто чудом, как это он так успешно мог преследовать «непобедимого отца величия!» К сожалению, Лебедева отозвали в Оренбург, а на его место назначили полковника Дуниковского. Дерзость Кенисары сейчас же обнаружилась: на рыбных ловлях в степи были захвачены русские крестьяне; у одного преданного нам султана отбито более 5 тыс. лошадей, и сам он увлечен в плен. Наконец, разузнав о месте стоянки русского отряда, Кенисара в ночь на 21 июля напал на авангард, составленный из почетных ордынцев, перерезал всех султанов, их детей, биев и, покончив с ними, сейчас скрылся. Пока казаки вооружились, Кенисара был уже далеко. В напрасных поисках наш отряд бросался то в одну, то в другую сторону, а неуловимый Кенисара в это время напал на наши форпосты, откуда увел 120 пленных. Гибель султанов, почетных стариков, находившихся под защитой русского отряда, подорвало в степях веру в могущество России. Это продолжалось до тех пор, пока ожесточенная война в Туркестане отвлекла Кенисару от русских границ. Он отпустил всех пленных, стал искать мира, изъявлял покорность. В ту пору к нему съехались послы Хивы и Бухары, из которых каждая старалась заручиться его помощью. Бухарский эмир прислал в подарок султану 60 ружей, 15 горных пушек, боевые снаряды; хивинский хан – 15 чудных аргамаков, 2 залитых золотом седла, 2 пушки и верблюдов, навьюченных порохом; кроме того, предлагал любое место в своих владениях для кочевок. Кенисара принял послов с подобающей важностью, но решительного ответа не дал. Он надеялся, что Бухара и Хива истощают в борьбе свои силы, и тогда он без труда овладеет Ташкентом. Надменность и дерзость Кенисары были таковы, что он оренбургскому губернатору Обручеву писал письмо без обычного титула, а просто «проживающему в Оренбурге генералу»; в этом письме просил его идти общими силами войной против сибирского губернатора князя Горчакова. В следующем году (1846) со стороны Сибири и Оренбурга одновременно выступили отряды, чтобы действовать безостановочно, преследовать Кенисару днем и ночью, летом и зимой. Тогда-же были заложены укрепления – Оренбургское на р. Тургае, Уральское на Иргизе и Карабутакское на реке того же имени. Преданные нам кочевники могли спасаться под защиту этих укреплений; кроме того, из укреплений легче было наблюдать за тем, что делается в степи, и своевременно подавать вести ближайшему начальству. В виду дружного наступления русских войск Кенисара откочевал с ордой к границам Китая; но уже в ту пору многие джигиты его покинули, не вынеся его жестокости. Покончив с китайскими киргизами, он ворвался в горные страны дико-каменных киргизов, обитавших в долинах Алатау. Это было племя воинственное; оно обитало на местности пересеченной, удобной для упорной обороны. Сохранилось сказание, что Кенисара рассчитывал с покорением этого племени идти на Кокан и занять ханский престол. После нескольких кровавых стычек киргизы прислали к нему посольство с изъявлением покорности. Мстительный Кенисара не удовольствовался этим заявлением, предал послов мучительной казни и объявил, что намерен истребить весь их род. После занятия какого-либо аула сгоняли всех жителей к кострам, на которых заранее подогревалась в котлах вода. Пленные киргизы, связанные по рукам и ногам, должны были смотреть, как теленгуты – вроде гвардии султана – бросали в кипяток женщин и детей, затем предавалось не менее мучительной казни все мужское население аула. Такое неслыханное варварство одушевило уцелевшее население на кровавую месть. В одном из мрачных ущелий киргизы напали на султана: завязался смертельный бой, в котором пал сам Кенисара, его брат и весь трехтысячный отряд. Киргизы отрубили Кенисаре голову, возили ее воткнутою на пику по аулам, а потом отправили в Омск; тело искрошили на мелкие кусочки. Сообщник Кенисары киргиз Нысанбай сложил в честь его песни, которые и поныне распеваются в аулах. Кроме песен, дум, мудрых изречений ничего не осталось у киргизов от богатырских времен.

Теперь киргизы – мирный пастушеский народ, хотя и не прочь при случае побарашповать, т. е. пограбить, поживиться на счет соседа. Впрочем, сами о себе они думают иначе. «Мы, – говорят киргизы, – потомки тех, что завоевали с Чингисханом полсвета; на нас нельзя просто смотреть: у нас Чингисханова яса (законы), его обычаи, – словом, мы узбеки: чего же больше!» Те, которые ведут свой род от Чингисхана, почитаются людьми высшей породы, «белой костью», и носят почетный титул султанов; прочее дворянство причисляется, к «черной кости»; теленгутами же называют беглых чужеземцев или потомков невольников: они пасут хозяйские стада, обрабатывают землю. Киргизы принадлежат к поклонникам Магомета, но считаются плохими мусульманами; грамотные у них за редкость.

Мальчишка растет все равно что щенок: никто не научит его молиться, соблюдать посты, совершать омовения; он знает только, что нет Бога, кроме Бога, и что Магомет – Его пророк. Следы языческой веры удержались и поныне: киргизы верят в колдунов, боятся шайтана или злого духа, верят в заклятья, различают худые и хорошие приметы. Особенным почетом у них пользуются могильные курганы, обозначенные воткнутыми пиками с развевающимися конскими хвостами или гривами. Проезжая мимо такой могилы, киргиз преклоняет колени и оставляет что-нибудь для бедных – деньги, одежду или припасы. Память о своих умерших родичах, особенно батырях, которые прославились удалыми набегами, они чтут свято, слагая в честь их песни.

Киргизы думают, что душа умерших целый год со дня смерти обретается среди живущих родичей. Если о покойнике дурно говорят, то душа его страдает и будет страдать до тех пор, пока все родные не помирятся с ним. Вот почему в годовщину смерти делаются большие поминки ради примирения с покойником. На праздник приглашаются все родные и знакомые из самых дальних аулов, причем заранее оповещаются призы, которые будут раздаваться на скачке. Могут являться и посторонние лица. В назначенный день юрта покойника ставится где-нибудь на видном месте, украшенная коврами, оружием и прочим добром умершего; у дверей юрты водружается шест с черным флагом; если же умерший был старик, то навешивается белый флаг. Вокруг юрты расставляют любимых покойником верблюдов и лошадей. Призы назначаются довольно ценные, например, тысяча баранов, 50 лошадей или верблюдов; всех призов 9, последний – одна лошадь или 25 баранов. Обыкновенно гости для облегчения хозяев привозят свою провизию, даже кумыс, и все это расставляют вокруг той же юрты. Хозяева, кроме того, припасают свое угощение: закалывают лошадей, баранов, выставляют множество посуды с кумысом. Такие поминки обходятся в несколько тысяч. Праздник начинается тем, что мулла прочитывает молитву; все присутствующие при этом всхлипывают, причитают, добром поминая покойника. Затем следует обед, после которого начинаются разные игры и скачки на призы. Когда призы розданы, снимается с шеста флаг: это значит – все примирились с покойником. Шест разламывается на куски и сжигается в юрте покойника. Тот, кто разводил костер, получает в награду его лучший халат. Так совершаются поминки у богатых киргизов; у бедняков обходится дело проще, но это один из самых торжественных праздников в быту кочевника.

Подобно всем кочевникам, киргизы по мере выпаса трав переходят с места на место со своими стадами, семьями, со всем домашним скарбом. Даже киргизы-землевладельцы не покидают своих старых привычек: обмолотивши хлеб, они забирают его, сколько потребуется до будущей весны, остальную часть зарывают в землю и уходят на привольную степь. Перекочевка – это лучшее время, праздник киргизский: мужчины, женщины, девушки, даже дети едут верхом, причем лошади убраны по-праздничному, вьючные верблюды обвешаны бухарскими коврами или пестрыми киргизскими войлоками, украшены страусовыми перьями, лентами, бубенчиками. Молодежь обоего пола гарцует. Все радуются в ожидании полакомиться жирной бараниной. Женщины и девушки наряжаются в лучшие одежды; замужние женщины прикрепляют сзади пояса разноцветные попоны, прикрывающие у лошадей крупы; мужчины подпоясаны кушаками в серебряной оправе, в руках дорогие нагайки; щегольские уздечки и седла сплошь покрыты золотом, серебром и драгоценными камнями.

Поход открывают старшины, знакомые с местом перекочевки; за ними гонят стада баранов, рогатого скота, табуны лошадей и верблюдов; сзади – все мужское население, женщины и вьючные животные; в хвосте каравана – работники. В какой-нибудь час, много два, веселый и нарядный караван превращается в аул, т. е. подвижное селение, состоящее из одного или двух десятков юрт, поставленных полукружием. Жильем киргиза служит юрта (она же кибитка): округленная палатка, основой которой служат деревянные решетки, прикрытые войлоками, с отверстием наверху. Знатные и богатые киргизы употребляют белый войлок, а у некоторых султанов юрты бывают обтянуты красным сукном и подбиты шелковыми тканями; земля устлана коврами или же войлоками. Тут стоят большие чашки, котлы, деревянные изголовья для подушек и особые ящики для хранения мешков с кумысом. Главную одежду киргиза составляет халат – чапан, бумажный или полушелковый. Киргизы особенно любят русский ситец, расписанный разными цветами; хотя и гнилой товар, зато дешевый, а главное, шумит: «чох чох!» Это нравится им больше всего. Халаты делают длинные-предлинные и необыкновенно широкие; рукава на целый аршин длиннее, потому что когда кочевник едет в гости или к начальнику, руки его должны быть скрыты – того требует приличие. Все халаты подбиты ватой, даже летом, а зимой, если холодно, киргиз надевает другой халат, сверху третий. Если спросишь: «Что на дворе сегодня?», киргиз ответит: «Холодно, в два халата», или скажет: «В четыре халата», смотря по морозу. Богатые носят под халатом длинную рубашку до пят; на бритой голове тюбетейка, а на ней шапка – летом войлочная, зимой меховая; на кожаном поясе подвешены мешочки, сумочки с ножом, огнивом и кремнем, печать, или тамга, которую прикладывают вместо подписи, и тому подобная мелочь. Киргизки одеваются так же, как и мужчины, только покрывают голову белым покрывалом.

Заглянем в юрту степняка. Печально в ней проходит зимний день. Настало утро. Повылезли на свет божий из-под халатов, войлоков и разного тряпья все ее обитатели и первым долгом раскладывают костер. Притащили воды, не для умывания – киргизы никогда не моются, – а для варки. Хозяйка промыла просо, налила в казан (котел) воды и повесила на треножник. Все время, пока идет стряпня, мужское население юрты, сидя вокруг огня, жадно поджидает конца. Но вот бутка (каша) готова. Часть ее съедается тут же, остальное завертывается в кушаки: это суточный паек киргиза. Иногда, покончив с кашей, киргизка опять подвешивает казанок и, пока он накаливается, замесит тесто, из которого напечет на горячих стенках казанка лепешки, или кульчи. Остальное время дня киргиз попивает айран, т. е. кислое молоко, разведенное водой. Вечером снова варится бутка, только в меньшем количестве и жидкая. Праздничным кушаньем считается пилав, т. е. баранина с рисом. Богачи едят его, разумеется, когда вздумается.

Натерпевшись от морозов и буранов, киргизы с восхищением встречают весну. Длинный летний день киргиз или спит, или упивается кумысом, который приготовляют из кобыльего молока; пара лепешек, иногда замешанных на бараньем сале, заменяют ему и обед и ужин. По ночам киргизы собираются вместе, пируют, рассказывают друг другу сказки или слушают своих музыкантов. За них трудятся жены. Женщина постоянная работница в семье: шерстяные веревки, арканы, ковры, войлоки, шляпы, тканая армячина – это все дело ее рук. Киргиз же только возит их продавать. Ребятишки целый день гоняются за зверем, которого сбывают бухарским караванщикам. В разных местах киргизских кочевок водятся различные звери, начиная с таких больших, как тигр, дикий кабан, медведь, марал, дикая коза, сайга, и кончая куницей, хорьком, тушканчиком. Любимейшее развлечение киргиза – ловля зверей при помощи выученных птиц: беркута, ястреба или сокола. Птица, накрытая чехлом, сидит у киргиза на седле; когда охотник снимает чехол, беркут летит и впивается когтями в добычу, будь то заяц, лисица, дикая коза, даже волк – до тех пор, пока подъедет хозяин и докончит зверя плетью или своим копьем. На маленьких зверей выпускают соколов, ястребов. Охота производится больше осенью, лучшее время в степи, когда совершаются дальние перекочевки, когда в темную ночь производится злой умысел – баранта, или грабеж. Предметом грабежа служат верблюды, овцы, скот, лошади – одним словом, все, что составляет главное богатство кочевника. Нет другой страны в мире, где было бы больше овец. Богачи-киргизы насчитывают в своих стадах до 10 и даже 20 тыс. овец. Киргизские овцы сильны, крепки и высоки, весят до 5 пудов, темно-рыжего цвета, с длинной шерстью и жирным хвостом, из которого вытапливают от 20 до 30 ф. сала. Киргизские лошади отличаются легкостью и быстротой бега; они легко пробегают по сто верст в сутки, а на скачках делают в оба конца не менее 50 верст. Скачки самое обычное развлечение киргизов и устраиваются при каждом удобном случае: свадьба ли, рождение первенца, поминки – тотчас оповещаются все соседние аулы, собираются родичи, знакомые; целые толпы праздных киргизов собираются поглядеть на байгу. У богатых наездников есть карабаиры, особая порода лошадей, ведет свой род от туркменского аргамака, а этот сродни арабу. Когда киргизы во времена своей вольности вели междоусобную борьбу, делали ради грабежа набеги, то во всех этих делах могли успевать, лишь сидя на выносливых и быстроногих конях. Их военный клич «атан, аблай!»[3]3
  Ат – лошадь, атан – садись на коня.


[Закрыть] знали даже эти благородные животные. Чтобы добыть карабаира, киргиз готов был на все. Когда дед Кенисары «мудрый» Аблай задумал идти на диких киргизов, он отдал приказ, чтобы каждые 10 кибиток доставили ему одного коня или кобылицу из породы аргамаков. Приказание грозного хана было исполнено: составился целый табун, названный «жемчужиной ханства», который содержался особо под самым строгим присмотром. Чистой породы карабаир горяч, не знает устали. Рассказывают, что уральский казак Василий Струняшев, спасаясь из киргизского пленения, проскакал одвуконь в короткую летнюю ночь 200 верст, но один из его аргамаков не вынес такого подвига, упал замертво. Теперь чистые карабаиры уже считаются за редкость, перевелись, большинство же выезжает на своих, доморощенных: низкие, вроде казачьих, с некрасивой головой и толстыми ногами. На байге, кроме скачек, бывают различные конные игры, например: ловят барана, джигитуют. Сидят на лошади киргизы некрасиво, сгорбившись, а ездят лихо, не уступят и калмыкам. Это не мешает рассказывать про трусость киргизов. Ехал однажды русский офицер один, без конвоя. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила пархия киргизов и с криком пустилась в погоню. Офицер стал было хлестать свою лошаденку, да видит, что далеко на ней не уедет, остановился, вынул из чехла подзорную трубу и навел на хищников. Те сразу осадили лошадей, перекинулись двумя-тремя словами и повернули назад, наутек: они приняли подзорную трубу за пушку, готовую сейчас же выпалить.