Текст книги "Завоевание Туркестана"

Автор книги: Константин Абаза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Хивинские ханы управляли страной, как им вздумается, не соблюдая никаких законов и даже нарушая обычаи. Были между ними и такие, которые не могли насытиться человеческой кровью; другие отличались жадностью к наживе и совсем мало таких, которые бы заботились о нуждах своего народа. Вот почему Хива была и остается страной самой невежественной, чего нельзя сказать, например, про Бухару. В Хиве нет и помина о любви народной к своему хану; повинуются ему только страха ради, и хан не в безопасности от своих подданных, хотя бы то были самые близкие ему люди, например жены, его министры или родственники; особенно он должен остерегаться духовенства, которое зорко следит за исполнением обрядов своей веры.

Чтобы попасть в жилище хана, окруженное двойным рядом стен, надо было пройти два двора: первый двор бывал обыкновенно наполнен сарбазами, т. е. пехотными солдатами, одетыми в красные бумажные куртки; второй двор просторнее первого. На одном его конце постройка вроде сарая, где заседают ханские советники, левее – караулка, в которой ожидают приказаний палачи и полицейские, а между обеими постройками – ханский дворец, такая же мазанка, как и все жилища узбеков, и так же разделяется на две половины – гарем и «селямлик» (приемная). Внутри дворца разостланы ковры, стоят диваны со множеством подушек, но больше всего сундуков с разным добром. Местопребывание повелителя Хивы можно узнать только потому, что в приемной толкутся с раннего утра придворные, состоящие в разных должностях. Главный смотритель за рабами и ханским столом называется достарханджи (что значит в переводе – расстилающий скатерть), потом – мехрем, вроде лакея, но на самом деле самый близкий к хану человек, даже подает ему советы по важным делам; еще несколько человек, из которых один готовит кушанье, другой подает его к столу, третий приготовляет чай, шербет (шербетши) и разные лекарства. Как только хан проснулся, являются к нему в спальню особые прислужники: стоя на коленях, один держит лоханку, а в это время кумганджи льет воду из серебряного кувшина; в то же время полотенщик держит кончиками пальцев полотенце, которое он ловко набрасывает своему повелителю на руки; когда те двое исчезнут, особый цирюльник бреет голову, причем должен уметь искусно обжимать череп, что особенно любят жители Азии. Когда хан сильно утомлен делами, призывается костоправ, на обязанности которого потоптать коленями спину и вообще размять все члены хозяина. При наступлении ночи постельничий должен послать войлоки или матрацы для ночлега. Великолепная верховая сбруя и оружие находятся под надзором казнаджи; при торжественных выездах он всегда сопровождает хана, и во главе его свиты идет скороход с султаном из перьев.

Кушанье, одежда ханская мало чем отличаются от пищи и одежды зажиточных узбеков. Хан носит такую же баранью шапку, сапожищи, такой же ситцевый или шелковый халат, подбитый толстым слоем ваты и пригодный разве только для холодных стран Сибири.

Как и всякий правоверный, хан, вставши с постели до восхода солнца, должен молиться вместе со всеми, что продолжается около получаса. К утреннему чаю приглашаются ученые муллы, которые дают свои толкования на разные тексты священного закона. Если под мудреные толки случится хану всхрапнуть, то муллы удаляются: это называется утренним отдыхом. По пробуждении начинается селям (прием) министров и разных чиновников: решаются государственные вопросы, например: как поступить с соседом, не сделать ли на русскую границу набег и т. п.; сюда же призываются беки, сборщики податей для представления отчетов. За малейшую ошибку в отчете можно поплатиться головой. Затем хану подается завтрак; присутствующие должны почтительно стоять, а по окончании завтрака любимцы получают от хана приглашение сыграть с ним в шахматы. Так время проходит до полуденной молитвы. После этого намаза хан выходит на передний двор, садится на возвышение и начинается публичный суд: всякий волен принести жалобу, хотя бы из-за краденой курицы. Народ толпится у ворот – шум, гам, но впускают поодиночке. Бывали случаи, что жалобщик переспорит и самого хана, но зато хан одним кивком головы может приговорить другого к смертной казни. Палачи тут же приводят приговор в исполнение. Покончивши с судом, хан едет прокатиться, но к солнечному закату ему надо быть дома, чтобы принять участие в общей молитве. Остальное время до ночлега хан проводит с самыми ему близкими. Подается роскошный ужин, появляются певцы, музыканты; только настоящей веселости там нет. Узбек слишком важен, чтобы веселиться, а тем пуще хохотать; всякие забавы, по его мнению, могут тешить только женщин или ребят.

Жена хана не имеет никаких титулов; все ее отличие заключается в том, что ей прислуживают дочери чиновников; невольницы для нее набирались из пленных персиянок или покупались в Аравии. Свободой ханша пользуется меньше, чем жены других владетелей Востока. Обычай требует, чтобы ковры, одеяла, подушки, халаты и вообще все домашние вещи хана были приготовлены руками жены. Если ханша захочет проехаться в один из летних дворцов, то она выезжает не верхом, как это принято в Персии, а в размалеванном рыдване, обвешанном коврами. Впереди и сзади рыдвана едут несколько всадников с белыми палками. При проезде ее все поднимаются с мест и отвешивают низкие поклоны, хотя лица своей повелительницы не могут видеть из-за ковров. Лето ханское семейство проводит не в столице, а в летних дворцах, выстроенных среди садов, с бассейном воды, украшенных небольшими кусочками зеркал, что у хивинцев считалось большой роскошью. Таковы властители Хивы.

Сама она была страшна не войсками, а своей отдаленностью от наших окраин и тем положением, какое занимает, окруженная пустынями. В обитаемых же частях этих пустынь кочевали народы, платившие дань хивинскому хану, следовательно, ему подвластные.

Царь Петр наметил вглубь средней Азии два пути: один на Хиву, по которому шел Бекович, со стороны Каспия. Этот путь, как увидим, был изведан еще раз. Другой путь – со стороны Сибири. Одновременно с Бековичем отсюда был также направлен русский отряд под начальством капитана Бухгольца, который на окраине киргизских степей заложил два укрепления: Ямышевское и Омское, ныне город Омск. В следующем году была заложена также на Иртыше Семипалатинская крепость, а в год смерти царя (1725) – Усть-Каменогорская крепость, в том месте, где Иртыш выходит из Алтайских гор. Линия иртышских укреплений ограждала край от набегов кочевников; вслед за войском и казаками шли земледельцы и селились навсегда под охраной крепостей. Наступая с двух сторон, подчиняя по пути кочевников, русские люди углублялись все дальше и дальше; лет через полтораста они уже прямо столкнулись с Хивой, завладев ближайшими к ней путями. Только тогда наступил ей конец.

Лишь немногие люди способны глядеть в даль веков, как бы указывая путь грядущим поколениям. Вот почему история признает таких людей великими, государственными людьми, причисляя к ним по всей справедливости и нашего царя – Великого Петра.

2. Зимний поход графа Перовского, в 1839–1840 гг

Первый русский отряд, отправленный в Хиву под начальством Бековича, был истреблен, и это осталось без наказания; хивинцы стали с тех пор надменны и дерзки, несмотря даже на то, что наши государи как бы желали забыть их вероломство. Хива превратилась в разбойничий притон, живший грабежом торговых караванов и ловлей людей в неволю. Когда киргизы, каракалпаки и ближайшие туркмены присягнули Белому Царю на подданство, хивинцы то силой, то хитростью вымогали у них подати, подучали их нападать на наши крепости, отгонять казачьи табуны или на взморье жечь наши суда. Русским караванам, куда бы они ни шли, было приказано следовать на Хиву, где их обирали, как хотели; те же караваны, которые надеялись миновать Хиву, подвергались разграблению, причем часть добычи всегда поступала в ханскую казну.

А нужно сказать, что в это же самое время хивинские купцы невозбранно торговали в России; их караваны ежегодно приходили и уходили с Оренбургской Линии. С нашими чиновниками и послами в Хиве обходились в противность всем правилам, издавна признанным между народами. В конце царствования императрицы Екатерины по просьбе самого хана был послан в Хиву ученый доктор Бланкеннагель. Помочь больной глазами ханше ему не удалось: оказалось поздно, и доктор хотел было возвратиться, но его сначала задержали, а потом тайком приговорили к смерти, чтобы он не рассказал чего лишнего про Хиву. Узнав о злодейском умысле от наших пленных, доктор тайно бежал к туркменам, которые его благополучно доставили на Мангышлак. Другой раз был отправлен в Хиву с письмом от нашего министра Нессельроде один мусульманин по имени Мендияз Бенчурин, старик 70 лет. Министр требовал вознаградить наших купцов за ограбленные товары. Несмотря на седины единоверца, его продержали четыре месяца под стражей в «унизительном месте», после чего, не выслушав даже, зачем он прибыл, отправили обратно в Россию, без всякого ответа.

В 1833 году Оренбургским губернатором и командующим войсками был назначен генерал Перовский, 18-ти лет он уже участвовал в Бородинской битве; при выступлении французов из Москвы попал к ним в плен, пешком, при обозе маршала Даву, прошел весь путь от Москвы и пробыл во Франции, пока не вступили туда русские войска; в турецкую войну 1828 года Перовский был ранен под Варной пулей в грудь. Молодой, красивый, любимый солдатами, Перовский умел покорять сердца людей, его окружавших; кроме того, был любимцем царской семьи. Его приводило в негодование, что кочующие за Уралом киргизы, наши подданные, забирают при малейшей оплошности в плен русских людей и тотчас продают их в Хиву, в вечную неволю. Промысел этот они производили совершенно безнаказанно, потому что всегда успевали скрываться вглубь необозримых степей. Старожилы рассказывали Перовскому, что, когда император Александр I посетил Оренбург – что было в последний год его царствования, – приехала поглядеть на государя вдова офицера с двумя детьми. Помещения в городе не нашлось, и она заночевала в тарантасе на берегу Урала, где нынче архиерейский сад. Ночью бивак вдовы окружила конная шайка киргизов; офицершу схватили в одной сорочке, связали, перекинули через седло и бросились вплавь через реку. Ни детей, ни прислуги киргизы не тронули. Пока оторопелые люди подняли тревогу, пока дали знать властям, а власти вырядили казаков, совсем рассвело: хищников и след простыл; они скрылись по направлению к Хиве. В этот же день прибыл в Оренбург государь, и когда ему рассказали о печальном событии, он приказал приютить детей, а вдову выкупить на свой счет. Его преемник покойный Николай Павлович уже прямо разрешил ежегодно отпускать 3 т. рублей на выкуп пленных. Только эта мера нисколько не помогла, потому что в Хиве отрубили бы голову тому хозяину, который согласится продать невольника. Спастись же бегством, как мы видели, редко кому удавалось из этих страдальцев. Тогда Перовский присоветовал задержать всех хивинских купцов до тех пор, пока хивинцы не выдадут пленных.

По высочайшему повелению летом 1836 года было задержано в Астрахани и Оренбурге более 500 хивинских купцов да товаров при них миллиона на полтора. Хивинцы взмолились, и хан Аллакул выслал на первый раз 25 пленных: все они оказались люди старые, прожившие в плену по 30–40 лет, а один старик выжил 55 лет. За них вернули пять торговцев – только. В следующем году хивинцы прислали еще пять, потом сразу 80; они прослышали о постройке в степи новых укреплений и приготовлениях к походу. Действительно, в это время уже состоялось высочайшее распоряжение о воинском поиске в Хиву, дабы принудить хана силою оружия выдать всех русских и доставить нашей караванной торговле полную свободу. После уже дознались, отчего хан так упорствовал: англичане обнадежили его помощью на тот случай, если Россия объявит войну.

Почти два года прошли в приготовлениях к новому походу. За это время были выстроены в степи два укрепления: одно на реке Эмбе, за 500 верст от Оренбурга, другое, под названием Ак-Булак (Пять Ключей), за 175 верст дальше; их снабдили продовольствием и фуражом. Такие же запасы были доставлены в приморское укрепление Александровское, – все это назначалось для отряда по пути его следования в Хиву. Однако предстоящий путь был мало известен. Почти перед самым походом инженер, который строил укрепления, вернувшись, донес, что местность от Эмбы до Ак-Булак низменная, солончаковая, почва самая бедная и безводная. Как после оказалось, и места для укрепления тоже были выбраны неудачно: возле Эмбинского поста подножные корма были плохи, а в укреплении Ак-Булак вода для питья негодная. Дальнейший путь до Аму знали только по рассказам пленных: там предстояло подняться на Усть-Урт. Это плоская возвышенность до 100 саженей над уровнем моря, которая круто обрывается своими берегами, известными под именем «чинка». Перовский раньше так и наметил свой путь – через Усть-Урт к берегу Аральского озера, оттуда чинком Усть-Урта на хивинский город Куня-Ургенч, всего 1320 верст. Переменять намеченный путь уже было поздно, укрепления построены, сделано распоряжение о доставке в Ак-Булак припасов. Перовский рассчитывал там выждать, пока Усть-Урт покроется снегом и будет сделана разведка для подъема. Войск было собрано побольше, чем в экспедицию Бековича, а именно 3,5 батальона пехоты, 2 полка уральских и 3 сотни оренбургских казаков, всего около 5 тыс., кроме того, 22 орудия. Солдат выряжали по-зимнему; каждому дали киргизский полушубок, куртку из молодых овчинок, теплую шапку и широкие длинные сапоги. Для подстилки, вместо постелей, заготовили войлоки, а чтобы было где укрываться от стужи – джуламейки, или круглые войлочные палатки. Так как отряд поднимал с собой, кроме всего этого, боевые припасы, сено, овес и шестимесячный запас продовольствия, то согнали со степи более 12 тыс. верблюдов.

Вьючили по 14 пуд. на каждого: 7 пуд. на одной стороне, 7 – на другой; два таких вьюка прикрепляли, к верблюжьему седлу, после чего их покрывали войлоком. В тяжелые орудия, в арбы для больных и в бударки (крытые повозки) также впрягали верблюдов. Таким образом выряжался огромнейший караван, тяжелый на подъем, грузный на ходу: это-то его и сгубило.

14 ноября 1839 года на городской площади Оренбурга собралось войско, выступавшее в поход. После молебствия был прочитан приказ Перовского:

«Товарищи! Нас ожидают стужа и буравы и все трудности дальнего степного и зимнего похода… Войска Оренбургского корпуса в первый раз выступают в значительном составе против неприятеля; Россия в первый раз карает Хиву, эту дерзкую и вероломную соседку. Через два месяца, даст Бог, будем в Хиве и в первый раз еще в столице Ханства перед крестом и Евангелием русские будут приносить теплые молитвы за царя и Отечество!

Честь и слава всем, кому Бог привел идти на выручку братьев, томящихся в неволе!»

В тот же день началось выступление колонн, одна за другой; уральцы из Калмыковской крепости пошли прямо на Эмбу. Войска потянулись долиной Илека, причем каждая из четырех колонн шла особняком. Впереди ее авангард из сотни казаков, который уже от себя отделял вперед и в стороны по три казака; версты две сзади – главная колонна, самая грузная часть. Впереди ее в одну шеренгу (линию) ехали 30 казаков; каждый из них вел свою «нитку» верблюдов – так называется целый ряд верблюдов, привязанных один за другим и навьюченных чем-нибудь одним: одна нитка – овсом, другая – сухарями и т. д. За передними нитками шагали верблюды 2-й линии, за ней 3-й, а всего 90 ниток, или 3 тыс. верблюдов в каждой колонне. Посередине верблюжьей колонны везли арбы и тяжелые пушки, тут же шла пехота и ехали казаки, выдвинувшись уступом. За версту вправо и влево – опять небольшая кучка казаков со своими передними и боковыми разъездами (одиночки). Наконец версты две сзади – полсотни казаков в арьергарде; они должны были подбирать отсталых и беречь тыл колонны.

На первых порах все шло хорошо: погода стояла осенняя, с легким морозцем; но уже на четвертый день похода задул холодный ветер и мороз усилился, а с праздника Введенья начались бураны (степные метели), которые стали постоянными спутниками отряда. Долиной реки Илека корма хотя и были прикрыты снегом, но неглубоким, так что, прикармливая сеном, делали от 15 до 30 верст в день. По пути киргизских кочевок попадались стога сена, запасы дров, заготовленных еще летом; попадались плетеные заборы и крыши как защита скоту: по крайней мере можно было где укрыться, отогреться кашицей или напиться горячего сбитня. За неделю до праздника святого Николая бураны забушевали во всю силу; степь завалило снегом на аршин глубины, морозы доходили до 40 градусов, при режущем ветре. Люди, измученные непривычной ходьбой по глубокому снегу, да еще с ружьями, ранцами, патронташами, скоро уставали и в сильной испарине садились на верблюдов, после чего скоро остывали – один отморозил себе руки, другой ноги. Начались заболевания; в холодных войлочных кибитках резали отмороженные члены. Не лучше того было с верблюдами, Пробивая ледяную кору, они резали себе ноги до колен и если падали, то не могли уже подняться. Бедных животных бросали, а вьюки растаскивали запасливые казаки; кули, веревки, каждую тряпку берегли на топливо. Накануне царских именин войска дошли до урочища Биш-Тамак (пять устьев), за 250 верст от Оренбурга. Поставили походную церковь, чтобы на другой день отслужить обедню и молебен, но когда собралось начальство, пришел батюшка, то увидели, что долгой службы не выстоять: мороз 32 градуса и леденящий ветер. Отслужили только краткий молебен о здравии государя. Холод был такой, что у самых крепких людей захватывало дух. За урочищем Биш-Тамак раскинулась широкая киргизская степь без всяких признаков человеческого жилья. Кустики тальника уже встречались редко, камыш – и того реже; для топлива приходилось дергать корешки. Не успела первая колонна отойти верст 7 или 8, как рванул северный ветер; сразу все завертелось, в глазах затуманило: начался буран. Кто стоял против ветра, тот не мог дышать, потому что сжимало горло; холод пробирал до костей; зуб не попадал на зуб. Лошади и верблюды сбились в кучи, всякий порядок исчез, движение стало невозможным. Буран бушевал всю ночь и стих на другой день только после полудня. Войска провели это время в каком-то оцепенении.

Нужда в топливе была такая, что Перовский разрешил выдать лодки для варки пищи, а также дроги, на которых их возили; выдать все факелы, канаты, запасные кули, веревки – все, что может гореть. Больше выдавать было нечего. Солдаты переносили все: они спали на мерзлой земле, прикрытой кошмами, защищенные от ветра джуламейкой, но раз прекратился огонь и горячая пища, они упали духом; все заговорили о неудаче. Полушубки из овечьей шерсти, наклеенной на холст, не защищали от ветра, а шинели и вовсе не влезали; сапоги плохо грели, потому что были узкие, только шапки, подбитые телячьим мехом, с назатыльниками, оказались в пригоде. И выходило, что голова постоянно в тепле, а все остальное в холоду. Придут на ночлег, сейчас же ложатся в снег. Которые посильнее, те ставят джуламейки, другие идут рыть корешки, для чего надо разгрести снег, потом рубить землю мотыгами, комья разбивать обухом топора и, наконец, выбирать окоченелыми пальцами мелкие корешки. Пока все это наладится, усталые лежат на снегу да простуживаются. Больных собирали в фургоны, а когда все фургоны были переполнены, то стали класть больных в койки, подвешенные на верблюдах. Тут их докачивало до бесчувствия. Многие умирали просто от изнурения. Покойников хоронили тут же, в степи, в неглубоких ямах, вырытых мотыгой. Однако ропота не было, не таков русский солдат, хотя все были уверены, что не увидят больше родимой стороны.

Казаки были одеты теплее и продовольствовались лучше. Они знали раньше степь, все ее невзгоды, почему, как увидим дальше, сумели сберечь и себя, и своих лошадушек. Собственно для охраны Перовского был составлен особый отряд, собранный из разных полков русской кавалерии под названием сводного дивизиона Уфимского полка. Он терпел больше, чем пехота. Красивые рослые лошади еле переступали в глубоком снегу, резали себе ноги о ледяную кору, а главное – не умели добывать подножного корма; овса же получали мало. В конце похода не осталось ни одной лошади. Последняя пала красавица Пена, белая лошадь штаб-трубача, сильно им любимая. Это было уже недалеко от Эмбы. Лошадь шла по тропе, протоптанной верблюдами, на ней сидел молодчина-трубач, окруженный десятками двумя кавалеристов, уцелевших от всего дивизиона. Они также шли пешком. Вдруг Пена споткнулась, сильно вздрогнула и упала. Трубач быстро соскочил, солдаты захлопотали около своей любимицы, отпустили подпруги – ничего не помогало: лошадь медленно и тяжело дышала, слегка вздрагивая. Трубач сбегал в арьергард, добыл там несколько гарнцев овса, насыпал на чистое полотенце вблизи головы, потом расседлал, поклонился лошади в землю, зарыдал, как малый ребенок, и медленно пошел догонять «землячков-товарищей». Недолго пережил трубач свою любимицу: он умер на обратном походе. Из всей гвардии Перовского вернулось в Оренбург только 20 человек.

Вот таким образом шел несчастный отряд по бесконечной степи, в трескучие морозы, по колено в снегу, без горячей пищи, оставляя за собой след – холмы-могилки над покойниками и круглые белые горки над павшими верблюдами. Все одинаково терпели – генералы, офицеры, солдаты. Сам Перовский ночевал в такой же холодной кибитке. Вплоть до Эмбы он ехал верхом, выступая одновременно с колонной, слезал с лошади, когда колонна останавливалась на ночлег. Несмотря ни на какую погоду, генерал объезжал в 11 часов колонну, которая растягивалась иногда верст на 8 и более. Часто ночью он сам проверял все посты, особенно с того времени как узнал о появлении в степи хивинцев. Однажды часовой едва не заколол генерала штыком; он уже поднял ружье, а Перовский спасся только тем, что сказал пароль. Когда в отряде начались бедствия, Перовский все реже и реже объезжал колонны; его красивая курчавая голова опускалась все больше, взгляд становился более и более суровым, Он поручился перед государем за успех похода – только потому Николай Павлович и согласился. Выходило теперь так, что в случае неудачи вся вина падала на него.

Обыкновенно отряд поднимался рано, часа в два ночи. Если с вечера успевали запастись топливом, то кашевары приготовляли кашицу; если же нет – поднимались, закусив мерзлым сухариком. Впотьмах начиналась работа: одни убирали джуламейки, увязывали их, навьючивали на войсковых верблюдов, другие навьючивали мешки с овсом, ящики с порохом и прочие тяжести, а третьи укладывали больных. Жалобные крики верблюдов, ржание коней, многоязычный говор людей – их крики, понуканья – сливались в гул, заглушаемый лишь бурными порывами ветра. Вот верблюды наконец поднялись: их вытягивают в нитку, выезжают казаки в разные стороны, расходятся по местам солдаты. Заиграли поход, и отряд тронулся. «Стой!» – кричат. У верблюда свалился тюк: верблюда надо вывести, положить, поправить вьюк, потом снова поднять. Другой верблюд выбился из сил, свалился: опять «стой!» – вся нитка расстроилась. Надо верблюда развьючить, потребовать запасного; а пока все это наладится, люди стоят да стынут на ветру, на морозе.

С такими-то задержками отряд медленно подвигался по занесенной снегом пустыне, следуя за своими вожаками. Этих последних не смущала ночная тьма, не сбивали с пути самые жестокие бураны. Киргиз-вожак знал родную ему степь, как пахарь – свое поле. Часа за два до захода солнца отряд останавливался, причем старались выбрать место, где росли кустики или виднелся камыш. Но чаще всего воду заменял снег, а топливо – корешки трав; для того же чтобы покорить верблюдов, надо было расчищать для каждого местечко в несколько сажен – это была самая трудная, египетская работа. Степные киргизские лошади привычны с малолетства добывать себе корм, разгребая снег твердыми копытами, а верблюд этого не может. Пробовали выдавать киргизам муку для лепешек, чтобы подкармливать верблюдов, но вожаки вместо лепешек варили себе особое кушанье, похожее на галушки, а голодные верблюды только облизывались!

Отряд располагался на бивак так, что всегда был готов встретить неприятеля, откуда бы он ни появился: снаружи вьюки, в середине артиллерия, верблюды и лошади; спереди и сзади, на линии вьюков, дежурные части, готовые по первой тревоге стать в ружье; кругом – казачьи пикеты. Когда солдаты надергают корешков, начинают варить ужин – кашу с бараниной или с говядиной; но пока растает в котелках снег, глядят – уж и топлива нет! А тут стемнело: одному надо на часы, другому к верблюдам… Припасов не жалели, было всего вдоволь, и особенно заботилось начальство, чтобы больные ни в чем не нуждались: им варили щи из сушеной капусты и огурцов, не то бульон; их поили вином – за этим следил сам Перовский. Так или иначе – с ужином или без ужина – а часов в 8–9 вечера все смолкало, лагерь засыпал. Под жалобный вой ветра перекликались одинокие часовые; за полночь, когда мороз крепчал, оклики становились все реже и реже – кто засыпал до трубы, а кто навеки. Бдительные казаки не раз слышали замиравшие крики: «Сме-е-е-ну! Заме-е-ерз!..» Были ночи, когда замерзала в градусниках ртуть, что означало мороз не менее, как в 32 градуса.

За неделю до Рождества отряд пришел на Эмбу, на 34-й день похода, из них только 15 прошли без буранов. Кругом на далекое расстояние расстилалась плоская равнина, занесенная снегом. И вот на ней вблизи самого укрепления расположились в джуламейках все 4 колонны, затем подошли уральцы. Больных положили в светлые землянки, и они стали понемногу поправляться. Люди лакомились печеным хлебом, которого не пробовали больше месяца; они ходили на кухни обедать, ужинать и тут два раза в день отогревались.

Уцелевшие лошади и верблюды тоже отдохнули, так как сена и овса было заготовлено вдоволь. Отряд простоял тут более двух недель, собираясь с силами для дальнейшего похода. Тут впервые услыхали о хивинцах.

Дело было так. 18 декабря, рано утром, появилась перед укреплением Ак-Булак конная толпа, в числе около двух тысяч всадников. Разделившись на две части, они сразу накинулись на укрепление, но маленький гарнизон – всего-то с больными 160 человек – знал свое дело; живо все стали по местам, грянули из пушек и отбили приступ. Еще раза два кидались туркмены с такой же удачей; тогда они попытались поджечь скирды с сеном, стоявшие сзади, – и тут казаки их выследили да встретили залпом. На другой день проведали хивинцы, что к укреплению идет небольшой русский отряд и скрылись. Действительно, Перовский выслал с Эмбы транспорт из верблюдов и повозок, чтобы забрать из Ак-Булака больных и некоторые тяжести. Прикрытие состояло из одной пехотной роты (140 человек) под начальством штабс-капитана Ерофеева. Отряд прошел весь путь, но за 20 верст от укрепления его застал страшный буран. Пришлось остановиться, где случилось, да к тому же не распорядились выставить посты; даже ружья находились в тюках, каждый хлопотал о том, как бы поскорее приютиться. Едва в отряде успокоились, как из-за пригорка выскакала партия туркмен с гиком и криками «Алда! Алла!» У передних всадников торчали длинные пики, остальные были вооружены шашками, лишь у немногих висели сзади тяжелые ружья. К великому счастью отряда, на краю бивака стоял ротный барабанщик: он выхватил палки и забил тревогу. Раскаты барабанной дроби испугали лошадей; они взвились на дыбы или сворачивали в стороны, сметая всадников. Прошло 2–3 минуты, казаки успели выхватить из чехлов ружья, дали залп, а пехота достала из тюков свои ружья. Однако туркмены отбили 30 верблюдов, стоявших в сторонке, причем заарканили и нашего солдата. Теперь, на расстоянии двух ружейных выстрелов, они занялись разделом добычи, а у нас в это время устроили каре из тюков и саней, насыпали снеговой вал, привели в порядок ружья. Подкрепившись пищей, туркмены повторили атаку: их подпустили на ружейный выстрел, дали один залп, потом другой. Ружья клались на тюки, стреляли наверняка в густую толпу. Кстати и буран стал утихать. Когда рассеялся дым, увидели наши, что многие лежат на снегу, кони барахтаются, остальная толпа мчится на бугор. Там они о чем-то посовещались, потом, разделившись на две партии, опять пустили коней вскачь. Эта атака также была отбита – около 30 туркмен остались на месте; их кони носились по снежной пустыне без всадников. Вновь съехались они в большую толпу, покричали, покричали, после чего половина партии спешилась и погнала перед собой наших же верблюдов; около 200 человек шли с пиками отдельно. Верблюды должны были наделать сумятицы, а эти прикалывать наших солдат. Ни то ни другое не удалось. В отряде уже явилась уверенность в своей непобедимости, посыпались на счет туркмен шутки, остроты, раздавался и задорный хохот. После двух залпов толпа с громкими воплями скрылась за пригорок. Ерофеев скомандовал на молитву: все сняли шапки, возблагодарив Господа за свое спасение. Наступила ночь, в каре запылали костры, стала закипать кашица. Вдруг, в ночной тишине, раздался выстрел, потом другой, третий – один казак свалился, двое были ранены. Тогда Ерофеев приказал потушить костры. Ночь была звездная, тихая; зоркий урядник заметил, что шагов за 100 от каре растет снежный вал: то туркмены делали себе закрытие. Ерофеев вызвал охотников: откликнулось 10 человек, с унтер-офицером. Они бросились на завал, трех туркменов тут же закололи, одного взяли живьем; остальные со страху разбежались. Прошла тревожная ночь, наутро казаки въехали на бугор, откуда увидели, что туркмены обходным движением направились на Хиву. На месте их стоянки нашли нашего солдата, сожженного на медленном огне. В отряде оказалось 5 убитых и 13 раненых. Почти под самым укреплением Ак-Булак наши наткнулись на труп киргиза, которого послал Перовский с почтой. Туркмены, потерпев неудачу под стенами укрепления, сорвали злобу на этом почтаре. Они разрубили его пополам; ноги поставили отдельно, туловище отдельно, рот набили бумагами. Тем и кончились подвиги хивинских войск.

Барабанщик, охотники и казаки получили георгиевские кресты, унтер-офицер был произведен в офицеры, а Ерофеев получил Владимира 4-й степени с бантом и следующий чин.

После дознались, что хивинский хан, проведав о постройке укреплений и выступлении русских, вырядил более 2 тыс. испытанных и надежных всадников из туркменского племени иомудов, на самых лучших лошадях, с наказом – ехать быстро, нигде не останавливаться, взять оба укрепления, причем отрезать у защитников головы и переслать их в Хиву; после того спешить на встречу отряда, идти по его пятам, тревожить днем и ночью, наконец, во время бурана истребить всех до единого. Начальствовать над этим отрядом вызвался сам Куш-беги, военный министр. Он похвалялся; что доставит русских живьем. После схватки с Ерофеевым Куш-беги едва унес ноги; из 2 тыс. всадников вернулось в Хиву лишь 700, остальные или замерзли, или перемерли от голода.