Текст книги "Гораздо тихий государь"

Автор книги: Константин Шильдкрет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава II

Колокола захлебывались в ликующем перезвоне. По широчайшим улицам московским без конца сновали вестники.

– Великий государь побрачиться изволил! – возглашали они.

А к вечеру, в сопровождении Чистого, на Красную площадь вышел Петр Тихонович Траханиотов. Он был во хмелю – это видно было по его неверной походке и подплясывающей бороде. Дьяк, сам выделывавший замысловатые кренделя, почтительно подталкивал окольничего головой в спину.

Согнанная со всех концов Москвы толпа обнажила головы: еще за неделю по городу передавались таинственные слухи о том, что государь в день своего венца дарует людишкам большие льготы и снимает соляную пошлину… И вот ожидания сбылись. Иначе зачем же созвали людишек на площадь? Сейчас царев человек все обскажет с помоста.

– Угомонитесь! – икнул окольничий, хотя вокруг было тихо, и его маленькие глаза сурово уставились поверх голов. – Да не кружитесь вы, воронье!

Чистой растянул рот в добродушной улыбке:

– Яко столпы стоят людишки, а кружится хмель в очах твоих, Тихонович.

Он хотел еще что-то сказать, но вскрикнул и покатился с помоста.

– Полови-ко карасиков, тверезый, – гулко расхохотался столкнувший его Траханиотов на утеху ожидавшей толпы.

– Да и окольничего за едино в тот же омут! – взметнулся чей-то звонкий задорный голос.

Толпа оцепенела, чуя напасть. Но Петр Тихонович ничего не соображал. Наклонясь к балясам, он что-то горячо доказывал самому себе, икая и сплевывая. Обиженный дьяк, обтерев рукавом вываленное в снегу лицо, на четвереньках взобрался на помост.

– Перед кем ославил? Перед смердами ославил! – захныкал он и схватил окольничего за ворот: – Для ради токмо нынешнего дни зла не держу.

Наподдав Траханиотову коленом в спину, он заставил его выпрямиться.

– Так и держи, – ухмыльнулся окольничий и подал рукою знак: – Внемлите! Сего дня шестнадесятого генваря семь тысящ сто пятьдесят шестого году совокупился государь – царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси с благоверною цариц…

Он оборвал свою речь на полуслове и с силою потянул ворот, сдавивший горло.

– Держи да не передерживай! – лягнул он ехидно скалившего зубы дьяка и, передохнув, слезливо продолжал: – С благоверною царицею и великою княгинею Марьей Ильиничной Милославской. Уразумели?

Не дождавшись ответа, окольничий с испугом огляделся.

– Где я? – вдруг крикнул он и пошатнувшись, упал в объятия стрельца.

Народ нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Эдак померзнем все, покель он весть возвестит, – зашептались робко передние ряды.

Согретый дыханием стрельца, Траханиотов сладко зажмурился и всхрапнул. Его сменил Чистой.

– Внемлите, сиротины царевы! – торжественно поднял он к небу руку, предусмотрительно опершись животом о балясы, чтобы не потерять равновесия. – Ради для сего дни показал царь народу милость и пожаловал тестю своему, Илье Даниловичу Милославскому, окольничество.

Он примолк, осенил себя крестом и снова проникновенно повторил:

– О-коль-ни-че-ство!

Толпа сомкнулась тесней, придвинулась к помосту:

– Сейчас и до нас дойдет!

Чистой нахлобучил на уши шапку и спустился с помоста. За ним два стрельца бережно понесли запойно храпевшего Траханиотова.

Смеркалось. Ледяной ветер загребал снег с сугробов, с воем бросал его в коченеющие лица упрямо не расходившихся людишек. Небо темнело, опускалось ниже, нависнув над самой землей.

– Эй, вы, изыдите! – покрикивали стрельцы, разгоняя народ.

Белыми призраками мелькали на перекрестках завьюженные всадники, надсаженно тянули:

– Ликуйте, православные! Великий государь ныне побрачиться изволил!

* * *

Отлежавшись на камне у Оружейной Палаты, Траханиотов пошел во внутренние покои.

Из царевой трапезной рвался наружу пьяный гул, скомороший гомон. В сенях, монотонно постукивая подковами, выбивали шаг дозорные стрельцы. Окольничий забрался в угловой терем и грузно опустился на пол. Едва щека его коснулась половицы, вдруг все завертелось и крикливо провалилось в пропасть. Он хотел позвать на помощь, но захлебнулся в густом клейком, как кровь, мраке.

В терем вошел Милославский и затормошил спящего. Когда Петр Тихонович пришел в себя, Милославский усадил его на лавку и ткнулся губами в ухо:

– Дело бы не пропил!

Траханиотов забегал глазами по темному терему.

– И в думке не держал, чтобы пить.

Он глубоко вздохнул, обдав соседа винным перегаром.

– Кой тут хмель, коли не токмо что, а дых… ик!.. дых нуть нынче стало не можно.

Илья Данилович предостерегающе приложил палец к губам.

– Не подслушал бы кто.

Они умолкли и скромно уселись подле окна. Чуть поблескивали одетые в иней стены нахохлившегося Кремля. Точно вздрагивая и старчески сутулясь, маячила сквозь студеный туман звонница святого Лазаря. Недобрыми думками лепилось к ней каркавшее воронье.

– Вороний гомон к метелице, – зябко поежился Милославский.

Притихший было ветер снова лютел, угрожающе точил о стены когти и бороздил высокие сугробы. Небо разбухало, мутнело.

– Одначе, и за дело время приниматься, – встрепенулся Илья Данилович, уловив звуки знакомых шагов. – Морозов жалует.

В дверь просунулась голова боярина. Траханиотов почтительно вскочил с лавки, и сидевший на другом конце Илья Данилович брякнулся об пол.

Морозов помог ему встать, неодобрительно пожевал губами:

– А не к добру то. Не домовой ли бродит по терему?

На лбу Милославского вздулась шишка. Он ущипнул за плечо Траханиотова: «Подай ефимок» [6]6
  Ефимок – рубль.


[Закрыть], и, вырвав из рук соседа монету, прижал ее к ушибленному месту.

Морозов распахнул двери, прислушался. В сенях было темно, тихо. Только из дальнего конца еле доносились шаги дозорных стрельцов. Вглядевшись пристально во мрак, боярин успокоенно прикрыл дверь.

– Пора начинать, – предложил он, прижимаясь спиной и ладонями к остывшей печи.

Траханиотов сморщил изрытый оспой лоб.

– Гоже ли без Левонтия да Грибоедова?

Борис Иванович лукаво подмигнул:

– В Разбойном Левонтий, а Грибоедов за Пронским блюдет.

Усевшись под образа, оба склонили друг к другу головы и едва слышно зашептались о чем-то.

Вскоре прибежал запыхавшийся Грибоедов.

– Замышляют! – объявил он упавшим голосом и изнеможенно опустился на лавку. – Князь Никита Иванович при мне царю наушничал, будто надумал Милославский весь род Романовых смертию извести, да через дщерь свою, через Марью Ильиничну, царицу, самому на стол на Московский сести.

– Эк, тараруй [7]7
  Тараруй – болтун.


[Закрыть], – сплюнул сердито Илья Данилович. – А еще именуется дядькой царевым… рыжемордый!

Друзья снова прижались друг к другу и продолжали совещаться.

Наконец Морозов и Грибоедов, ударив с друзьями по рукам, ушли. Окольничие развалились на лавке.

– Попочивать маненько, – нараспев зевнул Милославский. – Авось, коли понадобимся, покличут.

Траханиотов попытался что-то ответить, но не успел – хмельной сон опять овладел им.

Вернувшись в трапезную, Грибоедов учтиво вытянулся за спиной Никиты Ивановича.

Алексей, развалясь в золоченом кресле, с видом знатока следил за непристойной пляской иноземных скоморохов. В глубине зала, на возвышении, неумолчно трубили трубачи.

Грибоедов наклонился к уху князя Никиты.

– Вести недобрые.

Спокойно допив свой овкач, Романов встал и, чуть подергивая левой ногой в лад трубачам, затопал в сени. За ним незаметно проскользнул и Грибоедов.

– Дурные вести, – повторил он вполголоса, – замышляют противу тебя.

– Да ну?

– Как перед образом. – Дьяк оглядел подволоку, точно искал на ней икону, и вытянул тонкую шею. – Плещеев в Разбойном приказе сидит да двух людишек разбойных навычает небылицам противу тебя, Пронского да князь Черкасского.

Никита Иванович злобно расхохотался.

– А поглазели бы мы, как кречета вороны заклюют!

– А те разбойные норовят письма воровские на Москве пустить, – шепнул раздраженный несерьезностью князя Грибоедов, – дескать, пошлина соляная – затея Никиты Романова.

Князь вздрогнул. Жестоко оглядев дьяка и оттолкнув его локтем, он бросился в трапезную.

На заплеванном полу с визгом катались скоморохи. Пирующие кидали им объедки со стола и подзадоривали к бою. Кто добывал большее количество кусков, тот получал в награду овкач вина. Увлеченный потехой царь потянул со стола покрывало.

– Держи! – крикнул он так, точно науськивал на охоте псов. – Угуй!.. Держи!

Князь Никита, выждав удобную минуту, вплотную подошел к царю и что-то шепнул ему.

– Ложь! – крикнул Алексей и замахнулся кулаком на дядьку.

Точно ветром снесло гомон и смех в трапезной. Шуты окаменели. Бочком, путаясь в собственных ногах, непослушных от хмеля и испуга, бояре отошли к стороне, за цареву спину. Их потные лица, не терявшие сознания достоинства даже в буйном хмелю, сразу поблекли, обмякли. Только Никита Иванович не отступил перед государевым гневом. Заложив руки в бока, он запрокинул голову и гордо отрубил:

– А не бывало такого, чтобы род Романовых-князей ложью лгали!

И, распалясь, топнул ногой:

– Иль впрямь царская наша кровь нынче не в кровь?… Иль впрямь – вся вера ныне Милославским?

Алексей по спинам и головам шутов ринулся в светлицу. Там, робко притаясь у стрельчатого окна, сидела царица. Подле нее, на полу, лежали боярыни и мамки.

Увидев Алексея, женщины недоуменно вскочили.

– А не по чину, государь, пожаловал ты к молодушке своей, – нахмурилась одна из боярынь.

– Прочь! – заревел Алексей, сжимая кулаки.

Оставшись наедине с царицей, он низко ей поклонился.

За окном бушевал вихрь. Метель дерзко стучалась в стекла, грозя ворваться в светлицу. Чуть вздрагивала в углу, ежась желтым язычком, лампада. В щелях окон скулили стиснутые струи ветра.

– Дай Бог здравия царице, – процедил сквозь зубы государь.

– Многая лета и слава царю, а мне служить ему верой да лаской, – заученно ответила Марья Ильинична и прижалась к мужу.

– Ждала?

– Да, владыка.

Алексей увлек жену на постель и, навалившись на нее, больно уперся локтем в ее грудь. Правая рука зашарила по плечу, а пальцы, нащупав горло, судорожно, сами собою, сжались.

– Помилуй! – сдушенно крикнула царица и заметалась в смертельном ужасе по постели. – По…мил…луй!

Взглянув в посиневшее лицо жены, царь опомнился и разжал пальцы.

– Не достойна ты и сгинуть от моей руки! – плюнул он с омерзением в глаза теряющей сознание Марьи Ильиничны. – Змееныш! Отродье Милославских!

Едва царица пришла в себя, он бросил ей под ноги шубу.

– Иди!.. Чтоб духу Милославских не было в хороминах наших! В дальний монастырь!.. На послух!

Ничего не понимающая женщина упала перед мужем на колени.

– Ты Богом данный мне муж и царь. По слову твоему да будет. Но допреж того, поведай, в чем вина моя, коей виной виновата я перед тобою?

– Коей виной? – ехидно повторил царь. – А не по то прокралась в хоромы наши, чтобы извести род Романовых, да володеть с Ильюшкою сиротинами Русийскими?

Царица ошалело уставилась в мужа и ползком пробралась к красному углу.

– Опамятуйся, царь-государь!

– На послух! – крикнул Алексей и заткнул пальцами уши. – На край земли!

Марья Ильинична вдруг поднялась. Голос ее окреп, и клятва, произнесенная перед иконой, прозвучала не мольбой, а гневным укором, отозвавшимся в сердце царя непонятным режущим стыдом.

Приникнув глазом к щели, боярыня не спускала взора с государя. На полу, у ее ног, ждала шутиха. Заметив, что государь смущен, боярыня решила воспользоваться удобным мгновением и пнула дурку ногой.

Гремя бубенчиками, шутиха ворвалась в светлицу и, взмахнув приделанными к плечам войлочными крыльями, прыгнула на стол.

– Кшш! – нетерпеливо смахнул ее царь рукой со стола.

Дурка вцепилась в его рукав.

– Сам кшш, злой Лексаша, из нашей светлицы от чистые голубицы!

В дверь просунулась голова боярыни.

– Окстись, государь, не к добру дурка вещает. Окстись и царицу оксти.

Шагнув к шутихе, она схватила ее за ногу, оттащила в сени, с заклинанием оградила царя четырьмя крестными знаменьями и на носках ушла в соседний терем.

Алексей постоял еще некоторое время пред женой и неожиданно, закрыв руками лицо, убежал.

В сенях его встретили Плещеев и вспухший от сна Траханиотов.

– Царь мой и государь! – с надрывом выпалил Левонтий, падая на колени.

Петр Тихонович вытер кулаком глаза и, тяжело отдуваясь, припал к краю царева кафтана.

– Да что вас нынче прорвало? – сердито оттолкнул от себя окольничего Алексей.

Траханиотов закачался и рухнул на пол. Плещеев прижался носом к царскому сапогу, заплакал:

– Не гоже бы в нынешний день венца твоего печаловаться, да не могу смолчать, коль за спиною измена бродит!

Царь в крайнем недоумении вобрал голову в плечи:

– Сызнов измена?

Не поднимаясь с колен, судья отодвинулся к порогу и открыл дверь. В сени вползли, одетые в железа, разбойные людишки. По бокам их стали стрельцы.

– Сие к чему? – отступил Алексей.

Плещеев стукнулся об пол лбом.

– Все поведаем тебе, государь.

И повернулся к Траханиотову:

– Ты в глаголах поязыкатее, окольничий, обскажи все государю.

Окольничий приподнял голову.

– Недужится мне… ик!.. того… сам…

Непослушная голова больно ударилась о половицу.

Плещеев подал знак разбойным людишкам. Путаясь и перебивая друг друга, узники принялись передавать царю все, чему научил их судья.

По мере рассказа лицо царя оживало и веселело. В глазах забегали лукавые искорки.

– А и выходит, – прищурился он, – на стол на Московский сесть замыслил дядька мой, князь Никита Иванович?

– Так, государь, – поспешил подтвердить Плещеев.

– А и затейники вы!

Левонтий ожидал, что царь, выслушав донос, распалится гневом, но, увидев противное, опасливо отполз к двери.

– Покличь-ка Никиту, – сквозь смешок приказал Алексей.

Судья ринулся в тьму и вскоре вернулся с Романовым, Черкасским и Пронским.

– Не студено ль в сенях тебе, государь? – заботливо спросил Черкасский.

Государь дружелюбно похлопал его по плечу.

– Студено не от стужи, а от затеи лихой.

Из груди Плещеева вырвался вздох облегчения. «Будет гостинчик вам нынче», – подумал он с удовольствием и торжествующе поглядел на князя.

– Выходит, Никитушка, замест нас всех царствовать волишь?

Не дав опомниться возмущенному князю, он оглушительно расхохотался и тут же, оборвав смех, обиженно склонил голову на плечо.

– Пошто вам свара? Аль худо при мне вам? Аль не примолвляю я всех моих ближних?

Князь Никита виновато развел руками.

– Не мы, а они свару затеяли.

– Право, охальники, – сказал царь и властно топнул ногой. – Нутко, челомкайтесь, озорники!

Противники с омерзением оглядели друг друга, но не посмели ослушаться воли царевой и расцеловались.

Плещеев, опустив голову, вслед за другими поплелся в трапезную, но у порога вспомнил о разбойных людишках и торопливо вернулся к ним.

– Повырвать им языки, да растянуть до отказу, да сызнов на место пришить, чтоб впредь речистее были, – приказал он.

Глава III

Пустынно вдоль берега Москва-реки. Кое-где лишь нахохлились, точно позабытые стога подгнившего сена, слепые избы. Чуть курится навоз на огородах; в нем роются, тщетно ища добычу, голодные и тощие московские псы.

На пригорке прилепилась старенькая церковь Воскресения-на-Гончарах. Ее придавили годы. Пустые глаза звонницы застыли в мертвом страхе. Кажется, взберись по скрипучей лесенке наверх – и через мертвые эти глаза увидишь даль былых десятилетий… Вон, на восходе, сквозь пелену тумана, слышится какой-то странный ропот. То не орды ли Довлет-Гирея крадутся на Москву?… А глубже, точно из-под земли, растет, тянется к небу и уходит в тучи чья-то волнующая рука. Не Грозный ли царь пробудился, чтобы сжать в кулаке своем российских людишек?… А вон что-то повисло над Василием Блаженным. Не холоп ли то на дьявольских крыльях?…

Не раз, в разгар работы, гончар Савинка Корепин уходил как будто за своим делом, на малый час, и незаметно, огородами, пробирался к церкви. Он любил, облокотившись на балясы, глядеть на унылые просторы широко раскинувшейся Москвы и предаваться думам. Если бы спросить, чем влечет его к себе звонница, он не ответил бы, может быть, удивился бы вопросу: «Кремль как Кремль… А то вот – ряды. Чего тут не понимать?» И все же, какая-то сила толкала его сюда. Он отрывался на этой покосившейся звоннице от земли, от повседневных будничных забот своих, и видел, хоть сумеречные, неразборчивые, но все-таки – дали. И то, что он этого не понимал, не мог выразить в словах, увлекало его еще больше.

Вот и сегодня не застала его на работе Таня. Как всегда, она убрала избу, поставила на стол ведерко щей, наломала восемь кусков вязкого, как глина, хлеба, и, накинув на плечи прохудившуюся епанчу, вышла под навес.

– Снедать готово, – поклонилась она гончарам, незаметно обшаривая глазами углы и двор.

Отец заметил ее взгляд, безнадежно махнул рукой:

– Поищи ледку в теплом медку. Воронам счет ведет суженый твой, по цареву указу, по юродивому наказу.

Гончары сочувственно поглядели на девушку и молча пошли в избу.

Таня побежала к церкви. «Так и есть. Сызнов тужит», – подумала она и окликнула Корепина. Савинка вздрогнул от ее оклика, поглядел недоуменно вниз, – увидав девушку, весело кивнул ей и быстро затопал по ветхой лесенке.

Гончары уже сидели за столом, когда он вошел в избу.

– А и щи! – причмокнул Савинка, присаживаясь к товарищам и погружая ложку в ведерко. – То ли мырять в них, то ли штаны полоскать!

Остальные одобрительно фыркнули и, чтобы сдержаться, старательно набили рты хлебом.

Таня виновато потупилась, перестала есть. Хозяин уткнулся в ведерко, делая вид, что ничего не слышит. Со лба его, будто нехотя, медленно падали в мутную жижу капельки пота.

– Эвона, соль где! – зло съязвил Корепин. – А вы печалуетесь, несмышленыши, будто не солоно варево.

Он повернулсяя к девушке:

– Ты-то пошто не кушаешь да кручинишься? Али с государем царем на сидении была, соляную пошлину надумывала?

При упоминании о царе все, точно по уговору, вскочили и со страхом поглядели на дверь.

– Побойся Бога! – прикрикнул хозяин. – Неровен час язык услышит.

Савинка ухарски тряхнул льняной головой:

– А коль страшно, Григорий, окстись! От креста, бают, всякая нечисть бежит.

Старик беспомощно оглядел работных и неожиданно затопал ногами на дочь:

– А и выгоню! Коли тебе всякая заноза дороже родителя, сама с ним иди! Как пить дать – обоих-двух выгоню!

Подхватив ютящийся в уголке под ворохом соломы убогий свой сверточек, Савинка шагнул к выходу.

– Где дорога с кустом, там волку и дом, где в дубраве берлога, там медведю и отдых с дороги!

Таня загородила ему путь. Ее круглое лицо выражало отчаяние. Синие глаза с мольбой уставились на отца.

– Куда ж ему, батюшка, путь-то держать? Загубят его злые люди.

Савинка залюбовался Таней и, против воли, бросив узелок на место, весело хлопнул старика по спине.

– А и мне невместно идти. Погожу.

– Ну, ну, – не зло погрозился Григорий, отворачиваясь от готовой заплакать дочери, – ужо и реветь собралась.

И мягко прибавил, поглаживая прокопченную лопату бороды:

– Нетто я от зла? Я по-родительски… Его не наущай – как раз на дыбу наткнется.

Он пошел к навесу. За ним гуськом потянулись работные.

– Робить иди! – крикнул со двора старик.

Савинка мотнул головой:

– Колико мы с тобой, старина, горшки лепили, а на соль до сего дни не заробили.

Работные любопытно остановились. Взбешенный старик бросился обратно в избу.

– Так-то ты слова мои слушаешь!

Савинка вызывающе засучил рукава.

– А ты не словом учи, а кулаками. Ну-те-ка, починай!

Схватив со стола ведерко, он изо всех сил ударил им об пол.

– Государеву руку держишь! А не ведомо тебе, что чёрт у государя умишко отнял, а государь людишек без соли оставил?

Толкая друг друга, работные сбились у избы. Пришибленные их взгляды понемногу обнажали, отражая в себе притаившееся в дальних глубинах сознания, человеческое достоинство.

– А и доподлинно задаром робим! Истину сказывает, – поддержал Корепина один из них.

Савинка вышел на двор и еще более расходился.

– Доколе молчать нам? Кого страхом страшиться? Государя ли, что глядит изо рта у бояр Морозова и Милославского?… А, да пропади они пропадом все!

Таня резко рванула Савинку за рукав.

– Примолкни, едут… Примолкни!

Из-за пригорка выплыла колымага.

– То постельничий, – вполголоса, успокаивающе сказал Савинка Тане.

Григорий прицыкнул на работных и увел их под навес.

– Ходи и ты, – неуверенно попросила девушка.

Савинка обнял Таню одной рукой, другою мягко провел по русой кудельке, выбившейся из-под косынки.

– Не буду я больше нынче робить, – шепнул он, касаясь губами прохладного краешка ее уха. – Не заботит меня моя робь.

– Отец забранится.

– А пущай его тешится. Он не со зла. Чать тоже с голоду.

Впряженный в колымагу гнедой аргамак, напряженно перебирая стройными ногами и всхрапывая, ронял на землю клочья белоснежной пены. Постельничий, дремотно закрыв глаза, мирно поклевывал носом.

Когда колымага поравнялась с церковью Воскресения, пономарь враз ударил во все колокола.

Возница привскочил от неожиданности и хлестнул коня.

– Но, ты, татарин!

Задребезжавшая колымага подпрыгнула на ухабе и с грохотом повалилась на бок, выбросив постельничего в лужу. Савинка шлепнул себя по бедрам и ухарски свистнул.

– Мырни-ка еще малость нам на потеху!

Девушка крепко сжала его руку.

– Кручинишь ты меня, Савинка. Вот как кручинишь.

– Не я кручиню, а горе наше кручинит нас. Все от нее, все от доли, девонька.

Таня поднялась с заваленки и сдавила руками виски.

– А уйдешь от нас, долю ищучи, как намедни грозился, так и ведай – непрощеный грех приму на душу, в Москва-реку брошусь. Пущай до скончания века погибель приму!

Кое-как пообчистивщись, Федор сжал кулак и выразительно поглядел на возницу.

– Ужо на конюшне попотчуешься!

Пономарь перегнулся через балясы и радостно закивал головой.

– Не покажешь ли милость, Федор Михайлович, не поблаговестишь ли?

Возница, тщетно гадавший – посечет или не посечет его господарь, загорелся надеждой на помилование.

– Потешился бы господарь, – осклабился он, – ублажил бы нас звоном христолюбивым.

– И то, потешусь, – сдался постельничий и направился к лесенке.

Григорий вышел на двор, сердито окликнул Савинку.

– А, да ляд вас возьми, – отмахнулся Корепин, – не стану нынче робить!

Он шлепнул Таню по спине и пустился бегом к ораве ребятишек, игравших в горелки:

– Ну-ка, девонька, догони-ка метелицу!

Увидев Корепина, ребятишки с веселым визгом бросились за ним.

Далеко провожала Таня влюбленным взглядом расшалившегося Савинку. «Сердцем дите, – умиленно думала она, – а норовом, что твой боярин».

* * *

– Что за диковина? – остановился забредший к заставе Савинка, прислушиваясь к нарастающему гулу колоколов. – Никак сполох?

Улицы оживали встревоженной толпой. Перекрестки зачернели ратниками и стрельцами.

– Шапки долой! – торжественно докатилось издалека. – Государь царь изволит жаловать с троицкого богомолья.

От заставы, по направлению к Басманной слободе, промчались конные. Вскоре показалась золоченая карета царя. Батожники выбивались из сил, разгоняя палками народ, чтобы очистить путь государю. Толпы то отливались рокочущими волнами к деревянным мосткам, то снова наводняли широкие улицы.

– Дорогу царю! – надрывались подьячие.

– Все обсказать государю! – возбужденно взывали голоса из народа.

Вдруг за Лубянкой к небу взвился огненный столб. Тотчас же вся полуденная сторона заклубилась багровыми тучами дыма и искр.

– Зелейная [8]8
  Зелье – порох.


[Закрыть] казна горит!.. Усадьба Чистого горит!

Толпа ринулась на пожарище. Впереди, неузнаваемый, с выкатившимися глазами, с лицом зеленым, как хвоя, бежал Корепин.

– Жги лиходеев!

Весело потрескивая и играя огненными венцами, горела усадьба Чистого. Дьяк метался в подклети и, пренебрегая опасностью, перегружал из короба за пазуху деньги.

В толпу врезались ратники. Чистой с упованием прислушался к топоту коней и с большим еще рвением принялся за работу. Нагрузившись до последней возможности, он набросил на плечи крестьянскую епанчу, перевязал щеку красным платком и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, вышел на двор.

– Жги воров! – заревел он подступившим к нему бунтарям. – Жги лиходеев!

На улице кони топтали людей. В переулках на убегавших набрасывались отряды стрельцов. Чистой отступал к воротам. «Токмо бы к ратникам Бог помог подойти, – мучительно думал он, – токмо бы на улку пробраться»… Сноп искр обдал дьяка. Он зажмурился и прыгнул к воротам.

– Горишь! – крикнул Савинка и содрал с него тлеющую епанчу.

Чистой в страхе припал к земле.

– Да никак дьяк! – расхохотался Корепин и поднял его с земли.

Дьяк попробовал вырваться, но рука цепко держала его за ворот. Поняв, что все кончено, он проникновенно уставился в небо.

– Так их и надо, воров! – мотнул он головою. – Токмо не меня губите, а их, помогутней котор…

Он не успел договорить и свалился, оглушенный ударом дубины.

– Держи, изменник, гостинец за соль!

* * *

Большой отряд ратников и стрельцов окружил карету царя. Алексей забился в угол кареты и шёпотом, точно боясь, что его может услышать толпа, обсуждал с ближними, как быть. Князь Черкасский твердо стоял на том, чтобы государь вышел к народу и тем успокоил его. Алексей несколько раз, набравшись смелости, высовывал было из окна голову, но тотчас же, объятый животным страхом, прятался.

– Не пойду, – говорил он и закрывал руками посеревшее лицо. – Пускай Никита пойдет.

Ропот усиливался, переходил в угрожающий гул. Ошалевшие людишки напирали на ратников, подходили к карете все ближе и ближе. Становилось ясно, что если сейчас, сию минуту, не выйти к бунтарям, они сами прорвутся, и тогда не миновать непоправимой беде.

Князь Никита свысока поглядел на царя.

– Видно, жребий на вас выпал с князь Черкасским.

Алексей заволновался и торопливо перекрестил дядьку.

– Благослови вас Господь, друти мои! Изыдите с миром и возвратитеся в добре и здраве.

Молча встретил народ царевых послов. Никита приказал ратникам оставить его и подошел вплотную к толпе.

– А бывало ли, чтобы печалующиеся уходили несолоно хлебавши от нас с князь Черкасским? – спросил он не то заискивающе, не то с обидой в голосе.

Черкасский клятвенно поднял руку.

– Тем и живы, чтобы блюсти промеж государя и сиротин его мир да любовь.

Князья долго, наперебой, выхваляли преданность российских людишек своим государям и добились того, что разгневанная толпа начала склоняться на их уговоры. Из разных концов переряженные холопами языки страстными возгласами поддерживали царевых послов.

Бунтари нерешительно переглядывались: недавняя жажда расправы с насильниками, объединившая всех, таяла, убывала; сами собой образовывались отдельные группки, не связанные одна с другой.

Корепин подоспел к Басманной слободе, когда происходили выборы послов к Алексею. Разузнав, в чем дело, он выскочил наперед и, сорвав с головы шапку, с матерной бранью шлепнул ею о землю.

– Аль не того ли выборные восхотят, чего мы восхотели? Аль мы не Траханиотова со Плещеевым да Морозовым ищем?

Толпа снова загорелась злобой и тесно сомкнулась.

– Тра-ха-ни-ото-ва!.. Выдать изменника Траханиотова!

Князь Никита, через силу сдерживая гаев, ласково обратился к Корепину:

– Все исполнится по договору нашему. Иди с миром и не кручинься.

Но никто не слушал его слов. Взбаламученная призывом Савинки толпа уже вновь слилась в один могучий поток, катилась к цареву стану. Князья благоразумно отошли под прикрытие ратников и незаметно исчезли.

Когда они приблизились к стану, царь высунулся нетерпеливо из окна.

– Добро ли?

– Лихо, царь-государь!

Грузное туловище Алексея с неимоверною быстротою скрылось в карете.

Князь Никита открыл золоченую дверь и уставился на Алексея:

– Судью да окольничего людишки требуют.

– Пригода [9]9
  Пригода – причина.


[Закрыть] какая тому? – нахмурился царь.

Отстранив Никиту, в карету ввалился Черкасский.

– Отдай их, государь, не скупись. Не то, упаси Господи, не приключилось бы лиха с тобой, – сказал он и, не дожидаясь разрешения, окликнул судью: – Волят смутьяны не нас зреть в послах, а тебя со Траханиотовым.

Судья оторопел.

– Не пойду! – взмолился он, падая на колени перед царем.

Черкасский довольно потер руки и подмигнул князь Никите.

– А сдается мне, не Левонтий ли похвалялся – вся Москва-де в руце его?

Растерявшийся царь вышел из кареты и собрал совет.

– Рать ли снарядить противу смутьянов, либо Левонтия послом к ним спослать? – спросил он, глядя поверх голов и подергивая носом.

Все, кроме Морозова и Траханиотова, предложили выслать к народу судью.

– Поелику узрят людишки, что внемлет им государь, утихнут и укрепятся в вере, что не повинен помазанник Божий в лихих делах ближних своих, – молитвенно сложив руки, сказал Черкасский, хорошо знавший, чем пронять Алексея.

И, действительно, царь сразу укрепился в решении.

– Иди, – ткнул он пальцем в судью. – Доподлинно, не можно нам слыть серед смердов потатчиком лиходеев.

Левонтий на четвереньках отполз к Морозову.

– Не пойду!.. Не пойду, государь… Траханиотову повели.

Но государь остался твердым. Он смягчил только голос и придал лицу выражение покорности.

– Не мы того ищем, а Господнему персту покоряемся.

Он осенил судью крестным знамением.

– Да укрепит тебя отец небесный в мученическом подвиге и через то пожалует тебя селениями горними.

Романов поднял с земли Плещеева и хлопнул его ободряюще по плечу.

– Блажен муж, живот положивый за царя своего.

Судья рванулся из рук Никиты и уцепился за сапог Алексея.

– Не пойду на погибель… Траханиотову повели, он боле моего лиходей!

Царь подал знак. Стрельцы поволокли Плещеева к толпе. Им навстречу с ликованием спешили смутьяны.

– Спа-си-те, – надрываясь, вопил судья, – то не я, то Траханиотов… Спа-си-те!

Точно подгнившие половицы, хряснули кости Левонтия под десятками ног. Он скребнул ногтями землю и попытался вскочить, но тут же почувствовал, что какая-то страшная сила взметнула его высоко в поднебесье.

– Морозова и Траханиотова! Волим изменников зреть, – бушевала толпа, – Тра-ха-нио-това!

Алексей, решивший выдать толпе и окольничего, в последнюю минуту встретился с ним взглядом и не выдержал – неожиданно объявил, что сам идет к бунтарям.

Никита попытался удержать его, но царь раздраженно отмахнулся и, тяжело отдуваясь, направился к людишкам.

– Сиротины мои горемычные, – умильно зажмурился он, обращаясь к притихшей толпе. – Не страшась страху, печалуйтесь своему государю, как чадо печалуется родителю своему.

Смутьяны молчали, подозрительно оглядывая друг друга, стараясь по выражению лиц узнать языков [10]10
  Языки – доносчики, получавшие денежное вознаграждение в случае подтверждения их сведений. Они могли быть подвергнуты пытке наравне с обвиняемым, если донос оказывался ложным.


[Закрыть].

– Перед истинным обетование даю – не в погибель, а на радости ваши челобитную обратить.

Небольшая кучка людишек, во главе с Корепиным, приблизилась к Алексею.

– Без соли оставили нас воры твои. Отдай нам Морозова с Траханиотовым, и будем мы тебе до века холопями верными.

После долгих переговоров царю удалось отстоять Морозова. Связанного же по рукам и ногам окольничего увезли на Красную площадь и там перед всем миром казнили.