Текст книги "Дружище Тобик (сборник)"

Автор книги: Константин Паустовский

Соавторы: Виктор Конецкий,Михаил Пришвин,Юрий Яковлев,Василий Белов,Елена Верейская,Радий Погодин,Анатолий Мошковский,Георгий Скребицкий,Илья Эренбург,Михаил Коршунов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Анатолий Иванович Мошковский
Катыш

В солнечный день Катыш лежит, свернувшись возле чума, и дремлет; в дождь и сильный ветер его место под грузовыми нартами, а в холодные зимние ночи он вползает в чум, подбирается к железной печке, и его никто оттуда не выгоняет. Обедая, бригадир бросает ему жилистые куски мяса и кости с высосанным мозгом, а убив оленя, даёт Катышу кишки и, если другие собаки, что помоложе, пытаются утащить его еду, гортанно кричит на них, хлещет тынзеем, и собаки отбегают.

Катыш поест, оближет передние лапы, зевнёт и опять спокойно уляжется на траву перед чумом.

Он стар. Ему уже за пятнадцать лет. Человек в таком возрасте считается подростком и не очень-то разбирается в жизни, а для собаки это преклонный возраст, и далеко не каждая доживает до таких лет. Вот почему у Катыша седые усы, щёки дряблые, отвисли, глаза постоянно слезятся и смотрят печально и тускло. И когда, лёжа возле чума, он видит, как молодые оленегонные лайки по приказу пастуха с заливистым, ошалело-радостным лаем подгоняют к чуму стадо, Катыш не может улежать. Он вскакивает и тявкает на приближающихся оленей. Но это стариковское, хриплое тявканье не доносится до них. Катыш порывается броситься на помощь молодым лайкам, но в ногах – слабость, ломота: они плохо подпирают его. Да и трудно ему подолгу высоко держать голову.

Он тяжело опускается, и только хвост его нетерпеливо бьёт по земле: до чего ж бестолковые эти псы! Лая много – дела мало: надо сбить оленей в плотное стадо, а они раскололи его на кучки и гоняют. «Ох, и не вовремя постарел ты, Катыш!» – думает он. Так и хочется куснуть за загривок одного-другого несмышлёныша.

Он щёлкает зубами, взвизгивает и тоненько воет.

Наконец он устаёт от своих раздумий, медленно опускает на лапы голову и грустно смотрит на тундру, где когда-то родился, беспомощный и слепой, где вперевалку, неуклюже ходил на кривых лапах. Потом у него прорезались глаза, и он играл на травке у чума с другими щенками, кусался, повизгивал, боролся, прыгал. Когда чуть подрос и окреп, его стали пускать в стадо, но он был глуп и непонятлив. Почуяв простор, носился он по тундре, гонял и хватал зубами задние ноги быков и ликовал от одного чувства, что олень, такой большой и сильный, закинув на спину рога, удирает от него, крошечного и безрогого.

И однажды он загонял белоногую важенку: она в колдобине сломала ногу. Хозяин дико гаркнул на него и так исхлестал кожаным тынзеем, что на спине вспух багровый рубец, и Катыш тоненько скулил и два дня не мог уснуть. После этого случая его привязали за ремешок к старой, опытной лайке Жучке, и, когда та повторяла все приказы пастуха – собирала или гнала в нужную сторону стадо, – Катыш катился за ней и помаленьку набирался ума-разума.

Шли дни, недели, годы… Из маленького щенка Катыш превратился в крупную, сильную собаку с широкой, твёрдой грудью, мускулистыми лапами и острыми клыками. Летом, когда чумы стояли недалеко от моря, он слушал тяжёлые, равномерные удары прибоя и смотрел на странную сине-зелёную, без единого деревца и кустика, тундру, которая при сильном ветре вся покрывается крутыми сопками, а при затишье становится гладкая, как столик, за которым хозяин пьёт чай.

Зимой чумы стояли в лесу, и Катыш бегал, утопая в снегу, от дерева к дереву, пригоняя далеко ушедших оленей, и среди деревьев было тепло и тихо. А потом волки… При одном воспоминании о волках дыбом встаёт на загривке шерсть. Он кидался на них грудью, норовя клыками поймать горло. И немало на старом, сухощавом теле Катыша глубоких, затянувшихся ран, заросших рубцов, и, если хорошенько погладить его по шерсти, пальцы нащупали бы эти бугорки, ямки и рубцы. Но хозяин его – человек строгий, неразговорчивый и редко гладит собаку.

Катыш лежит у чума, смотрит в тундру, и в его желтоватых, выгоревших и помутневших глазах светится спокойная, устоявшаяся мудрость. Вот хозяин, сидевший рядом с ним, ножом разбил оленью кость. Тёмно-розовая палочка мозга задрожала в его ладони. Он поднёс её ко рту, но, заметив Катыша, бросил ему вместе с костью.

– Кушай, старик, кушай. Ты у нас на пенсии сейчас, можно сказать. Кушай.

И Катыш послушно глотает мозг, потом с достоинством берёт кость, ложится и начинает медленно грызть её.

Игорь Недоля
Карагез

Старый пастух Магомет приходил в овчарню каждый день. Он и дал имена недавно родившимся щенкам. Чёрного назвал Карагёз – чёрный глаз. Его сестру, лохматую, более ласковую, – Джан, что означало – милая, славная.

Старый пастух говорил со щенками мало, но всегда добивался, чтобы слова-команды они твёрдо запоминали.

Команды были самые простые: иди сюда, ложись, встань, чужой. Щенки первое время иногда и путались, но всё же в конце концов запоминали слова, а Магомет неустанно добивался точного выполнения команды. Он не кричал на них, не наказывал, но по нескольку раз заставлял выполнять одно и то же приказание.

Наступила осень с прохладными вечерами и длинными ночами. Мать давно перестала кормить щенков. Щенки получали обильную пищу в отдельных чашках. Магомет готовил из муки, мягких костей и мяса варево специально для щенков и сам давал им. Пока Карагёз и Джан не кончали еду, он от них не уходил. И не потому, что их могли обидеть другие собаки – щенки должны съедать корм, полученный только от хозяина и при нём.

Карагёз любил заглядывать в чашки взрослых собак и выбирать из них самое вкусное. Мать позволяла ему это делать, другие собаки, недовольные самоуправством щенка, скалили зубы и свирепо рычали, но это не производило никакого впечатления на Карагёза: он, казалось, не знал чувства страха и в ответ на рычание огромного волкодава рычал сам.

Псам приходилось мириться с нахалом. А быть может, и потому они уступали щенку, что он брал из чужой чашки немного.

* * *

Днём, когда стадо угоняли на пастбище, щенки оставались у овчарни одни. Толстые увальни неуклюже возились, бегали и кусали друг друга. Игры их были пока ещё неловкие, хотя с каждым днём щенки становились сильнее. А вечерами, когда возвращалась отара овец и собаки, игры устраивались со всеми овчарками. Даже вожак, старый волкодав Шайтан, сквозь дремоту добродушно позволял играть с его хвостом. В игру вмешивался и Магомет. Он подзывал к себе щенков негромким свистом и заставлял между игрой выполнять какие-нибудь приказания.

Играя, оба щенка старались схватить друг друга за горло и повалить на землю. Ведь поверженный наполовину побеждён. Джан всегда поддавалась натиску брата и падала, но, конечно, мать и Шайтана Карагёзу не удавалось свалить. Небольшое движение головы вожака – и изрядно надоевший щенок отлетал в сторону и сразу же начинал всё сначала, до тех пор, пока Шайтан не уходил куда-нибудь подальше.

По полгоду исполнилось Карагёзу и Джан, когда Магомет принёс волчонка, почти такого возраста, как и щенки. Ростом волчонок оказался меньше Джан, но это был дикий зверь. Он закалился в борьбе с другими волчатами и в играх, и в драках за пищу. Волчонок мог постоять за себя в борьбе за жизнь.

Магомет выпустил волчонка в ограждённом дворике, где играли Карагёз и Джан. Выскочить за изгородь волчонок не мог, оставалось одно – защищаться. Зверёныш согнулся, поджал хвост и оскалил зубы.

Резкий запах волчонка насторожил Джан, шерсть у неё поднялась, она заворчала недоверчиво и даже несколько испуганно. Карагёз повёл себя иначе.

Вначале он принюхивался к незнакомому запаху, но запах ничего ему не говорил. В ещё короткую жизнь Карагёза не входил никакой враг. И он спокойно направился к волчонку.

Совсем небольшое расстояние разделяло их. На мгновение Карагёз остановился, а в это время волчонок метнулся и рванул Карагёза за плечо. Клык располосовал тонкую кожу щенка, показалась кровь. Волчонок поступил не по правилам игры, он укусил по-настоящему и очень больно, как никто ещё не кусал Карагёза. И Карагёз понял, что предстоит не игра, а что-то другое. Он понял, что перед ним враг. Карагёз пытался зайти сбоку волчонка, но всегда наталкивался на оскаленные зубы. Правда, теперь волчонок не мог больше укусить волкодава, но он не давался Карагёзу и даже успевал отбиваться от наступавшей с другой стороны Джан.

Щенки остановились.

Карагёз словно отыскивал способ нападения на чужака.

Волчонок воспользовался этой нерешительностью и кинулся на него. От этого удара Карагёз упал и несколько раз перевернулся. Волчонок успел укусить его ещё два раза. Карагёзу грозила смертельная опасность. Упавшего легко убить. Спасла брата Джан. Она ударила грудью волчонка в бок. Тот упал, и это был его конец. Карагёз вцепился в горло врагу. Ещё несколько минут возни, и из клубов пыли показались судорожно дёргавшиеся ноги волчонка. Вскоре он затих. Щенки подошли к мёртвому волчонку и долго обнюхивали его.

После этого Карагёз и Джан отошли и принялись зализывать раны. Магомет, увидев, что победителями вышли щенки, направился к дому. Дело сделано. Первое испытание щенки выдержали, хотя и дорого заплатили. Иного обучения чабан и не предполагал. Волкодав должен ещё щенком пройти такую битву. Если он погибал в первом бою, значит, не годился в охрану и не мог стать надёжным защитником овец.

* * *

И ещё один урок преподал Магомет будущим сторожам. Зима выдалась морозная, старые собаки искали защиты от ветра во дворе, в укромных местах, но таких, откуда они могли слышать и видеть всё происходящее около овчарни.

Карагёз и Джан в морозные ночи старались пробраться в тёплую овчарню, но каждый раз Магомет беспощадно выбрасывал их на мороз и ветер.

Щенкам нужно закаляться в суровых условиях.

Следующую весну Карагёз встретил сильным, он был значительно выше сестры и Шайтана, с широкой грудью и мощными лапами. Никто никогда не слыхал, чтобы Карагёз скулил или лаял. Только в драках он рычал. Джан была слабее, она могла жалобно скулить, если её кто-либо обижал.

В холодные ночи, когда начинали кричать шакалы и выть волки, Джан не выдерживала и присоединялась к их концерту. Впрочем, даже Шайтан любил выть ночами. Карагёз слушал враждебные голоса ночи. Шерсть на шее и спине у него поднималась, он никогда не выдавал себя ни лаем, ни воем.

Магомет любил Карагёза, конечно, по-своему. Он часто сурово воспитывал в Карагёзе нужные для волкодава-овчарки качества. И Карагёз оказался способным учеником. Теперь он брал пищу только от старика. Но ему нужно было ещё многое узнать и запомнить, и в том числе такое, чему не мог научить чабан. Этому научил его Шайтан.

В конце апреля Магомет впервые взял с собой на пастбище Карагёза и Джан. Молодые собаки и раньше бегали в степь за овцами, но их всегда отправляли обратно, а в тот день Магомет приказал им идти по сторонам стада. В поле молодые почуяли много запахов. Карагёза соблазнил запах незнакомого животного, и он побежал по следу.

Напрасно грозно рычала ему вслед мать и громко кричал помощник Магомета Гасан. От оскалившей зубы старой овчарки Карагёз увернулся.

– Шайтан, научи его порядку!

Понял ли слова пастуха опытный вожак или он и сам был недоволен щенком, – Шайтан быстро нагнал нарушителя, сильным ударом грудью свалил его с ног. Над поверженным ослушником оказалась свирепо оскаленная морда Шайтана. Но Карагёз оказался до конца непослушным. Он не хотел признавать власть вожака и в ответ зарычал и укусил Шайтана. Джан во время опасности всегда прибегала на помощь брату, и в этот раз она примчалась к нему, но Шайтан просто оттолкнул её ударом лапы.

Рассвирепевший Шайтан без жалости кусал поверженного щенка, и, не вмешайся Магомет, Карагёзу пришёл бы конец.

Карагёз запомнил и этот урок и больше не отвлекался от обязанностей сторожа.

* * *

Возвращаясь со стадом, Шайтан учуял следы волков. По этой тропе волкодавы направились в лес. Впереди бежал Шайтан, за ним Джан, сбоку рысил Карагёз, а последней бежала мать молодых сторожей.

Волки схитрили, они сделали полукруг. Три волка одновременно кинулись на собак, когда те их не ждали. Прибылой волк, несколько моложе Карагёза, хотел его сбить, но тот устоял. Из первой схватки с волчонком Карагёз твёрдо усвоил, что упавший наполовину погиб. Так оно и произошло. Прибылой волк упал, и Карагёз не пропустил удобного случая вцепиться в горло врага.

Старый волк дрался с Шайтаном. Оба оказались достойными противниками, оба сильные и опытные бойцы. Шайтану едва ли удалось бы справиться с волком, но подоспел Карагёз, и вдвоём они быстро прикончили разбойника. Мать и дочь сражались со старой волчицей. Мать истекала кровью, волчица сильно ранила ей шею, но, даже погибая, мать защищала Джан. Шайтан ударил волчицу сбоку, а Карагёз схватил её за горло. Через несколько мгновений волчица была убита. Остальные волки убежали.

С этого вечера Карагёз и Джан стали равными среди равных.

* * *

Перед второй весной погиб старый и опытный Шайтан. Он встретился один с шестью голодными волками, и от него остались лишь кости и клочки шерсти.

Днём чабаны решили устроить облаву на волчью стаю, и как-то само собой случилось, что обязанности вожака принял на себя Карагёз. В этой битве он уничтожил ещё двух волков.

С этого дня все дневные и ночные обязанности по защите овец и поддержании порядка легли на молодого вожака. Старые и более опытные волкодавы признали его власть и охотно подчинились Карагёзу.

* * *

Волки живут зимой впроголодь. Чабанам и овчаркам в эту пору нужно быть особенно бдительными. И не только ночью, но и днём. Подкрадываясь к стаду, волки отлично маскируются в бурьянах. Магомет и его помощники – младшие чабаны, выпасая овец, всегда ходили с ружьями. Но главный сторож – Карагёз замечал волка раньше пастухов и остальных овчарок.

Карагёз остановился и стал сильно втягивать воздух. Шерсть у него на загривке вздыбилась. Ветер донёс запах волков. Прижимаясь к земле, используя для прикрытия каждый бугорок и кустик, Карагёз пополз в сторону бурьяна против ветра, доносившего всё ясней враждебные запахи.

Магомет снял ружьё с плеча и негромко крикнул Гасану и остальным овчаркам:

– Береги! Волки близко!

Псы начали плотней сбивать стадо, а Гасан торопливо прошёл налево, охраняя овец с этой стороны.

Волки поздно увидели Карагёза. Он находился от них на расстоянии короткого прыжка.

Молодые волки бросились бежать, а тяжёлая волчица, ожидавшая волчат, не смогла.

Волчица повернулась мордой к Карагёзу.

Карагёза не испугал свирепый вид волчицы. На мгновение он остановился, словно оценивая положение. Карагёз всегда старался нападать первым, и в этот раз его удар грудью оказался стремительным и сильным.

Волчица успела только один раз укусить овчарку в плечо.

Карагёз некоторое время стоял над поверженной волчицей, а потом, наскоро зализав раны, прихрамывая, побежал к стаду овец. Своё дело он выполнил.

Юрий Петрович Власов
Пум

Никакие ухищрения, наказания, ласка, вкусная еда не помогали. Трёхгодовалый пёс удирал из дома, едва я уезжала на работу. Обрывал цепь. Выламывал штакетины. Крошил клыками заплаты на заборе. Обрывал или стаскивал с клочьями шерсти самые тугие ошейники. Уходил крышей дровяника, приспособив как трамплин угольный ящик. Вырывал под воротами ямы. Удирал в любое время суток и года, голодный и сытый, несмотря на мольбы и истошные окрики моих домочадцев.

В нынешние суровые февральские стужи Пум возвращался заиндевелый, с сосульками в бороде и усах, с помороженными мякишками лап и гнойными глазами. На жесткошёрстной шкуре не успевали зарастать рваные собачьи покусы и множество иных ссадин неизвестного происхождения.

Однажды после двух дней «загула» Пум еле приковылял со стальным обломышем вил в бедре и размочаленной верёвочной петлей на шее. Проспал непробудно две недели. Отъелся. И, хромая, снова ушёл в рискованные странствования.

У деревенских мальчишек Пум пользовался безграничной популярностью. Когда я вёл пса на поводке, эти горластые сорванцы меня не замечали, но каждый неизменно приветствовал Пума.

– Пристрели кобеля, – советовал мне посельчанин Бургасов, охотник по белке и страстный «лаечник». – Не будет прока. Выродок. Чтоб не поганил породу, стукни.

А сосед Алексей Павлович Ротко при встречах не без ехидства сообщал:

– Твий там шарыт по дворам. Шалый! Як пыть дать, вин породистый! Ха, ха!.. От мий дворняга Мизер, а вин прэдан!.. Загоны свого на оптычем базир. Хороше гроши дадуть. Окупишь тэ, шо затратыв. Як пыть дать, свыснуть твого! Шалый, а шо з его возмышь , шалый и есть!

После слабенького спаниеля Луки и нервного неженки пойнтера Графа я несколько лет подыскивал себе подружейную собаку по нраву: легко управляемую на охоте, выносливую и главное – надёжного друга, который признавал бы только меня, а не всех людей в болотных сапогах или с колбасой.

Я выходил Пума ещё пузатым щенком, обречённым чумой на гибель. Выкормил, разжёвывая и заталкивая пищу в полуживое безвольное тельце. Я знал, как после преданны собаки.

Щенок получил скверное осложнение и частенько уже взрослым поганил полы. Однако я не сменил его, успев привязаться.

Пёс вырос на славу: рослый, глубокая грудь до локотков, крепкие выпуклые рёбра, сухая жёсткая мускулатура, слегка приспущенный, хорошо развитый круп. Породистость сказалась и в поразительной смышлёности.

Сколько раз, подминая тростник, увязая, ползком, хрипя, Пум находил в непроходимых крепях стреляную утку или в берёзовом мелколесье, азартно идя «верхним» чутьём, распутывал наброды старого хитрого черныша! А сколько ледяных ночей напролёт мы мёрзли, согреваясь бок о бок на общей лежанке из елового лапника, припорошённые инеем, взбудораженные хлопаньем крыльев, кряканьем жирной пролётной северной утки.

Пум «ударился» в бега с первого часа нашего переселения в посёлок. Меня очень уязвило предательство. Много раз в бешенстве жестоко карал пса. Он ни разу не пожаловался под арапником, покряхтывал по-мужски да поджимал обрубок хвоста.

Помалу я смирился, что Пум неизбежно пропадёт. И в отчаянии обзавёлся русско-европейской лайкой – чрезвычайно милым месячным щенком Зейкой.

В мае посёлок наводнили дачники. Вольный охотничий пёс стращал их своим дюжим видом. Даже при мне случались истерики. Он него «оборонялись» палками, чего Пум не сносил и палки, естественно, изымал. Конечно, ручаться за животное нельзя, но я жалобам не верил. Я твёрдо знал: мой Пум сам не придерётся. Больше того, горожан презирает. Эти хилые крикливые существа не могли бегать, как он, валяться с ним в траве, не грызли сочных мозговых косточек и не умели лаять – лишь, бледнея, вытягивались или заискивающе лебезили. И от них не разило сладкой псиной завзятых собачников.

Но моё терпение иссякло. Я раздобыл пятиметровую могучую цепь из тех, на которых держат быков. Смастерил из сыромятного ремня широкий ошейник и надёжно примкнул Пума к будке.

Пёс мучительно свыкался с неволей. Похудел. Часами неподвижно лежал в будке, безразлично выставив с порожка длинную ушастую морду, лениво поводил глазами. С моим появлением не унижался просьбами погулять, а громко с надрывом зевал и отправлялся на угольную кучу: мол, как издеваются над бедной собакой!

Вскорости забывался и, разомлев на солнцепёке, блаженно дремал. Цепь постоянно перекручивалась, и Пум страдальчески, но опять-таки без скулежа, таскался с толстенными железными узлами.

Под вечер он садился перед будкой. И задумчиво смотрел сонными неласковыми глазами на лес, вынюхивая воздух.

Впервые целых три недели пёс провёл дома.

Обычно по возвращении из Москвы, пообедав, я отмыкал Пума. Минут пять, взбрыкивая, он ошалело носился по двору. Затем лаял басом, сузив на меня коричневатые глаза – звал в лес.

Июньское солнце стояло долго.

Мы переходили речонку возле мостков для полоскания белья. Пум проделывал это длинным прыжком. Я – по шатким брёвнышкам.

Пум галопом уходил по трясине. Взвивался свечой, чтоб доглядеть меня, мчался дальше, вороша осоку, высокие сочные стебли, молодой тонкий ивняк. Я вязнул в резиновых сапогах, потел, еле-еле тащился, окликая пса. Он приносился, жарко дышал на меня, вывалив гибкий розовый язык, весь в пылу увлекательных впечатлений. Нетерпеливо повизгивал. Прихватывал траву, глотал.

Я жестом отсылал его. А сам чахлыми берёзками, зарослями ивняка, бузины, через запахи грибов, согретой в болотинах ржавой воды, земляники, лежалого, сопревшего листа взбирался по заиленному косогору. Смазывал с лица и шеи комаров. Клял жару.

А наверху валился в траву – некошеную, не вытоптанную стадом, упругую гриву. Звал Пума. Он намётом выходил ко мне. По взмаху руки покорно плюхался рядом. Часто дышал. Растревоженно выхаживали бока.

– И в кого ты такой? – говорил я, поглаживая горячую сухую шкуру. – Не солидно, четвёртый год тебе, пора остепениться. Вот изловят, а ты хворый. Ну кто согласится выгуливать тебя по восемь раз в день? Поселят на улице – в большой холод отлетит твоя душа к богу на бал… Нет, маяться не станут. Сплавят, а то и просто усыпят. А ты удираешь… да не кряхти, отпущу, погоди.

Я мял его морду. Он капризно уворачивался, заворожённый шорохами леса, птицами, наплывами запахов.

Я опрокидывал его на спину. Он противился. Иногда просил побороться, покусывая ладони.

Я наваливался на него. Стискивал ладонью пасть. А свободной рукой держал ближнюю ко мне лапу, чтоб не порвала меня.

Пёс отчаянно выворачивался, рычал. Позлив, отпускал его. Он отпрыгивал. Лаял. Снова нападал.

Опять подминал его под себя. Во всю длину ощущал мускулистое, напружиненное тело, клёкот дыхания. Если я не поддавался, пёс обиженно гавкал, встряхивая развесистыми брылями.

Отдохнув, я командовал: «Гулять!»

И пёс с готовностью нырял в заросли.

Я брёл за ним. Где-нибудь на опушке снова ложился в траву. И чувствовал, как пряно пахнет трава, опетая голосистыми кузнечиками. И как, кружа голову, скользят грудастые белые облака. И какой удивительный цвет у неба – голубая бирюза.

Сбивал щелчками с рубахи божьих коровок, муравьёв, усатых зелёных тварей. Беспокоил рукой сонную гривастую траву.

Как обычно, на порубке трещали, цыкали, высвистывали нежно, по-флейтовому дрозды-белобровики, наевшись в сыром малиннике. Ближе к дороге в Рощино резко посвистывали юркие короткохвостые поползни. В пойме речонки лениво настраивали голоса первые ночные соловьи и ярились, сердито цокая между длинными песнями, изящные черноголовые славки. И по всему лесу солнечно журчали хрупкие пеночки-веснички.

Через редколесье я видел поле, опушённое зеленью всходов, далёкую полосу серебристо-зелёной осоки – начало гибнущего в ряске, тростниках, камышах и осоке большого прежде лесного озера – и плотные перекаты голубоватых елей до самого горизонта.

Мы блуждали с Пумом допоздна. Потом я снова сажал его на цепь. Случалось, по нескольку дней, а то и с неделю не разминал пса, занятый работой, оглохший от зноя, электричек, московской толпы. Отлёживался на веранде.

Тогда Пум хирел на глазах. Ел неохотно. Не радовался нам. И выл ночами. Выл жутко, словно по беде.

Вызволение для Пума наступило неожиданно.

Алексей Павлович Ротко наконец одолел сопротивление «жинки» – коренной подмосковной жительницы – сбыл дом и «вырнувся на ридний край» – станицу Кущевскую, Краснодарского края.

Новые хозяева не стали церемониться с Мизером. Поплутав по свалкам, пёс мирно поселился под нашей калиткой, кроме меня, не пуская во двор ни своих, ни чужих и лишив нас почты. Пришлось этого добровольца отправить на цепь вместо бедолаги Пума.

Я стал владельцем трёх совершенно несхожих нравами собак, среди которых Мизер выделялся своей серьёзностью.

У этой коренастой, добротно сбитой дворняги волчьего серого окраса было тёмное зево – по общему мнению, признак злобности. Но пёс этого не знал и на пришельцев набрасывался исключительно со страху и при первой же ласке пасовал. Вообще его переполняла нежность к людям.

Горевал Мизер в крайности, если долго не выносили кашу. И панически боялся любого лечения. Когда ему делали прививку от бешенства, пёс отчаянно вопил, отбивался, потом рухнул на спину, закатил глаза и зашёлся пеной. Я вынужден был объясняться с посельчанами.

Однажды ему закапывали альбуцидом воспалённый глаз. Я впервые видел у здорового животного такие конвульсии. После он высидел над тазом с водой не менее двух часов. Покачиваясь, истерично икал и тёр мохнатыми лапами морду, отвергнув подношение из сырых мясных обрезков. Впрочем, испытав быстрое исцеление, а зуд намучил его изрядно, Мизер всю неделю не давал нам прохода, назойливо подставляя свой карий здоровый глаз.

Пёс оказался на редкость компанейским. Ежели ему претила вода, а рядом из таза вовсю наливался Пум, – непременно присоединялся, еле-еле мокая кончик языка. Он жестоко ревновал нас к Пуму. Не раз я замечал, как он беззвучно отгонял того клыками. По-братски обожал вертлявую Зейку, дозволяя вытворять с собой что угодно.

С появлением «заместителя» Пум без промедления пустился в «бега». Снова посыпались жалобы. Снова пёс приходил голодный, измученный. Погружался на сутки в целительный сон, суча в бреду натруженными лапами, поскуливая от боли в новых ссадинах, покусывая воспалённые мускулы.

Пока я собирался сколотить другую будку, он пропал. На рассвете удрал в окно, вечером не явился. Назавтра спозаранку я обшарил посёлок, но нигде не приметил пятнистой шкуры Пума.

Прошли сутки, потом ещё. Мы поняли, что пёс не вернётся.

На третий день я отдыхал после работы на крыльце, лаская на коленях Зейку. Лаечка старалась повсюду поспевать за мной. Я поглаживал чёрный тугой животик. Зейка ворчливо прихватывала мои пальцы острыми шильцами-зубками, по-кошачьи наддавая задними лапками.

– Маша, поищу-ка я Пума, – сказал я жене. Она вышла на крыльцо.

– Ой, как надоел мне этот неблагодарный пёс! Дня без скандала не обходится, хоть совсем пропал бы!

Мизер уже млел в ногах у жены. Весь досуг без цепи наш новый дворовый страж проводил на крыльце в ожидании вкусных подачек, признавая мою Машу своей полновластной владычицей. Всякий раз, когда Маша появлялась, он тыкался ей в руки тупым носом и горестно вздыхал: дескать, на тебя только и надежда сиротинушке.

Мизер, безусловно, подкупил жену. Маша благоволила к толстой, как сибирский валенок, дворняге, одаривая косточками и называя Ванечкой.

Из ревности к Пуму я дразнил Мизера Министром Внутренних Дел.

– Ванечка, Ванечка… – Жена тормошила дворнягу. Та умильно высовывала язычок и натужно сопела. Ласки Мизер ценил почти наравне с кашей.

– Я недолго, Машенька, – пообещал я, поспешно уходя со двора.

Я навестил соседние деревни, но Пума в последние сутки там не встречали. В полночь, изрядно заморясь, тихонько возвращался домой.

Возле магазина наткнулся на Пирата, чёрную лайку с белой шерстяной манишкой на груди. Он враждебно отпрянул, готовясь к нападению на Пума, без которого я редко хаживал.

Пират щеголял в хозяинах своей улицы и с боем отстаивал своё право у всех пришельцев, особенно у бесцеремонного Пума. Обычно, завидев друг друга, они замирали. Потом медленно, с остановками сближались, дрожа негодованием. Днём предпочитали разойтись, порыча, что, очевидно, означало крепкую перебранку. Но в сумерках или ночью обязательно сцеплялись. Уж очень нагло влетал в Пиратовы угодья Пум.

Чёрный Пират был гордым псом, хотя не гнушался подачками, но лишь от знакомых или тех, кто обнадёживающе попахивал собакой. Я свистнул Пирату. Лайка сторожко подобралась, вопросительно наставила на меня острые ушки.

– Что, дружба, осиротели мы? – Я нагнулся, оглаживая лайку. После Пума её шуба казалась плотной, мохнатой. – Эк надурил наш Пум… – Пират заулыбался, оскалив клыкастую пасть. Завилял скрученным к спине хвостом.

Я поднял лайку на руки, почёсывая белую манишку. От удовольствия она заурчала. Однако чуткости не потеряла, рыская глазами по дороге.

Лениво сгущались поздние июньские сумерки – призрачное свечение, которому так и не суждено стать непроглядной ночью. Я опустил Пирата. Легонько зашагал к дому.

Я знал тропинки. Не западал в рытвины. Огибал мусорные свалки, печальные спутники дачных окрестностей. Вышел на край улицы. Здесь на просторной поляне любил побродить Пум.

Миновав горбатый железный шлагбаум, я свернул к речке. Под уклон зашагал быстрее. Из стожка свеженакошенного сена метнулась знакомая пятнистая тень – Пум!

– Ко мне, Пум! Ко мне!

Тень стремительно набирала ход.

– Пум! Пум!

Ещё десяток метров, и она скроется за поворотом.

– Пум, ко мне! Пум! – Я резко свистнул, как на охоте. Пум уходил. И я знал почему – страшился побоев. Я стал чужим ему. Захолодила обида.

– Пум! Пум! Пум!

Собака уходила за поворот – стремительная сероватая тень.

И тогда я начал униженно просить:

– Пум, Пум. Хороший. Умный… – Я придавал голосу самые сердечные интонации. Я журчал.

Тень вздрогнула. Замедлила ход.

– Ко мне, Пумушка! Иди, хороший! Иди, умный!.. Тень осадила. Поползла навстречу.

– Пумушка, Пумушка…

Было неловко за побои. За цепь, которой привязывал его. За грубые пинки в приступах гнева. За угрозы продать и пристрелить «предателя».

Я осторожно двинулся навстречу. Похрустывали под ногами песок и камешки. Через дорожку врассыпную скакали лягушата.

Пёс распластался передо мной на брюхе. Положил морду на ботинок. Зажмурился. Часто-часто вилял хвостом-обрубком. Запавшие бока будоражило дыхание.

Из травы на мой голос, шурша, вывалилась крошечная Зейка. Нежно лизнула Пума в нос. Он чихнул, смущённо подобрав брыли.

– Что ж, посумерничаем, – сказал я Пуму.

За речкой на горизонте гасла скупая заря, подёргиваясь розовато-пепельным налётом. Нас окружали скудное красками чистое небо, тёплый молочный сумрак и безмолвие.

Мы стали спускаться к речке. Навстречу чётким отражениям зарослей в её матовой глади. В душные ароматы болотных трав, торфа. Смолкнув, зашуршал в ивняке соловей. Светлой лентой крутилась песчаная дорожка. Зейка боялась далеко отлучаться со двора. Отстала, поскуливая. Белым зайчиком замелькала на косогоре её пуховая манишка.

Пум угрюмо трусил сбоку. Волнилась мышцами шкура на прямой широкой спине с едва заметным желобком вдоль позвоночника.

На зоревых разводах стыли верхушки ельника – чёрные, чёткие, неподвижные.

За оградами темнели дома, корявились яблони, шебаршились в скворечниках повзрослевшие скворчата. Высоко в небе пронёс свои огоньки самолёт. С роздыхом старательно выщёлкивал соловей над речонкой.

Я сказал:

– Значит, бросил меня, пятнистый? Пёс понурил голову.

Мы ступали беззвучно, как на охоте: в белом сумраке, в дурманящем исходе соков трав, цветов, шиповника и акаций, в белёсых наплывах речных испарений, сонной недвижимости природы.

За околицей нас долго провожал липовый обильный дух. Деревья зацвели нынче в вечер. С утра тут пахло только сыростями луга: землёй, зеленью зрелой травы, горьким соком раздавленных одуванчиков.