Текст книги "Дружище Тобик (сборник)"

Автор книги: Константин Паустовский

Соавторы: Виктор Конецкий,Михаил Пришвин,Юрий Яковлев,Василий Белов,Елена Верейская,Радий Погодин,Анатолий Мошковский,Георгий Скребицкий,Илья Эренбург,Михаил Коршунов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Станислав Тимофеевич Романовский
Мальчик и две собаки

У Серёжи было две собаки – Анчар и Копейка. Анчар был чёрный, крупный волкодав, и за красоту его знали все жители городка, в котором жил Серёжа с родителями. А Копейка был маленький, седой и старый, и его мало кто знал.

Однажды по старости лет Копейка принял страхового агента Ивана Ивановича Веретенникова за разбойника и вцепился ему в грудь. А когда Копейка понял, что обознался, что перед ним Иван Иванович Веретенников, добрый знакомый, много раз угощавший собаку колбасой, сконфузился, спрятался в поленнице дров и оттуда слушал грустный голос страхового агента:

– Да… Стареет Копейка… А может, и не стареет… Вот я и думаю, как с ним сейчас поступить? Подавать на его хозяев в суд или не надо?

– Не надо-оо-ооо! – прошептал Серёжа.

А вслед за ним высказались и его родители. Сперва отец:

– Не надо бы… Потом мать:

– Простите вы Копейку, Иван Иванович, пожалуйста. Жить-то ему осталось… А вместо порванной рубашки мы вам купим новую, из чистой шерсти.

– Так подавать в суд или не подавать? – оглядывая собеседников, вопрошал Иван Иванович Веретенников. – Что-то я никак понять не могу: надо или не надо?

«Не надо-оо-ооо», – тоскливо зевнул огромный Анчар, и пасть его блеснула красным огнём, на что страховой агент согласился:

– Не будем, не будем! Раз не надо, значит, не надо. Однако застраховать имущество от пожара – надо-оо-ооо.

Иван Иванович Веретенников торжествующе обвёл рукой дом, двор и надворные постройки.

И родители Серёжи впервые застраховали имущество от пожара – заплатили деньги страховому агенту, чтобы на тот случай, если случится пожар и сгорят ценные вещи, а то и дом сгорит, государство выплатило бы убытки Серёжиной семье.

Иван Иванович ушёл, придерживая на груди порванную рубашку. Как только он ушёл, из поленницы вылез Копейка и чихнул от яркого солнца.

– Будь здоров, Копейка! – сказал Серёжа. А отец проворчал:

– На пенсию тебе пора. На своих кидаться начал.

– Что дальше-то будет?.. – вздохнула мать.

А дальше Серёжа стал ждать пожара. Пожар обязательно должен случиться, раз деньги за него заплачены, тем более что дни стояли жаркие, и из Большого бора наносило запахи горячей смолы – живицы и нежной ягоды земляники.

…Дни остыли. Теперь из Большого бора пахло хвоей и грибами, а по утрам холодной росой. И Серёжа понял, что никакого пожара ждать не надо, даже если за него деньги плачены…

Тихие стояли дни, погожие, грибные, и родители ушли в Большой бор за грибами, а Серёжу оставили домовничать с двумя собаками – с чёрным Анчаром и седым Копейкой.

Перед дорогой родители наказали Анчару, который, как видимо, всё понимал:

– Береги Серёжу пуще глаза!

Серёжа походил по дому, полазал по крыше, покормил собак и сам поел не единожды. А ближе к вечеру с Анчаром и Копейкой пошёл встречать родителей.

Только собаки вбежали в Большой бор, как деревья – красные сосны – разомкнулись и замкнулись за ними, словно медные ворота.

Пустят ли ворота Серёжу?

Может, таких-то маленьких одних не пускают в боры? Рано им ещё по лесам да по борам бегать?

С опаской вошёл Серёжа в Большой бор и услышал, как здесь пахнет самоварными шишками, хвоей и папоротниками и раскатисто лают собаки. Анчар басом. А Копейка… Не поймёшь, как лает Копейка: не то повизгивает, не то покашливает.

– Эх ты, Копейка! – сказал Серёжа. – Лаять совсем разучился.

Собаки бежали, внюхиваясь в землю, толсто устланную хвоей, отыскивали следы Серёжиных родителей, – впереди Анчар, за ним Копейка.

А за Копейкой поспевал Серёжа. Они бежали без отдыха много времени. Сколько, я сказать затрудняюсь, скажу только, что бежали они до тех пор, пока не пошёл дождь.

Первое время он шелестел там, где-то наверху, и задерживался в ветвях, а потом разом обрушился сюда и до нитки промочил всех троих – Серёжу, Анчара и Копейку.

Мокрый, Копейка стал совсем маленьким. И Серёжа словно уменьшился в размерах. А Анчар каким был огромным, таким и остался. Только шерсть на нём блестела и искрилась.

Собаки, не сговариваясь, легли под сосной, где сухо. Серёжа всё ждал, что они побегут домой, в город. А собаки, которых дождь сбил со следу, смотрели на хозяина и ждали, куда он пойдёт.

Куда он, туда и они.

– Папа-ааа! Мама-ааа! – что было сил закричал Серёжа. Эхо заметалось по лесу: туда-сюда, туда-сюда…

И собаки заворочали головами вслед за эхом: туда-сюда, туда-сюда…

Эхо ответило, а родители нет.

Где они теперь, родители-то?

Дома, конечно.

А дом где? Может быть, там?

Пошёл Серёжа на просвет между соснами, а за ним, как за хозяином, пошли собаки.

Все трое вышли не к дому, а к лесному озеру. Вода в озере не шелохнётся, и цвет у неё зелёный и смоляной. Берега зыбкие, и к самой воде не подойти. А подойти охота, чтобы утолить жажду. Ещё как охота! Посмотреть, что там в воде делается. Берега сплетены из мохнатых, зелёных, золотых, а то и голубых трав. И куда ни глянь – рассыпаны по берегам белые, как стеклянные, ягоды. Пошёл Серёжа по ягоды – берег закачался, заходил, и Серёжины следы наполнились студёной водой, и ноги у мальчугана свело от холода.

Заплакал Серёжа, еле-еле выбрался на твёрдую землю и всё-таки успел унести в горсти несколько тяжёлых, как камешки, ягод.

Что за ягоды такие? Клюква неспелая или какие другие ягоды, неизвестные человеку.

С кислинкой, болотом пахнут, и пить от них не так хочется.

На ходу съел он все ягоды до единой и обнаружил над головой между деревьями большие мигающие звёзды.

Ночь, а он с собаками всё по лесу гуляет! Сколько можно?

Куда теперь-то идти? В какую такую сторону? Или никуда?

Никуда так никуда…

В темноте все трое долго шли вдоль упавшей сосны. Длиии-ииинная попалась сосна! Начали с вершины и, пока дошли до корня-выворотня, устали – сил нет.

Яма под корнем-выворотнем, а в ней, как под крышей, много скопилось сухой хвои.

Вот тут-то и самое место для ночлега.

Серёжа лёг на хвою и сразу заснул. Спал он и сквозь сон слышал, что собаки лежат рядом, прижимаются к нему, греют его. Анчар – справа, а Копейка – слева, ближе к сердцу.

Проснулся Серёжа от холода и увидел, что лежит он между собаками. И все трое побелены инеем.

Заморозок нагрянул!

Беда…

Растолкал Серёжа собак, побегал, согреваясь, сел отдышаться на сосну.

Пришел к нему Копейка, в зубах принёс большую задушенную мышь: ешь, мол, хозяин, для тебя поймал.

– Что ты! Что ты! – замахал руками Серёжа. – Мы мышей не едим…

Копейка положил мышь к ногам хозяина и лёг в стороне рядом с Анчаром.

Сучок хрустнул. Не иначе, кто-то идёт. Серёжа повёл взглядом вдоль сосны – и замер: медведь идёт!

Медведь на том конце сосны, а Серёжа на этом. Медведь на вершине, а мальчик на комле.

Перелез медведь через сосну и в чащу. А за ним второй, поменьше. И тоже через сосну, и тоже в чащу.

Потом третий. Четвёртый. Пятый. Шестой. Седьмой…

И все через сосну переступают.

Строем идут. След в след.

Бояться надо, а на Серёжу смех напал. Последний, замыкающий медведь ступил на сосну, а Серёжа не удержался и сучком постучал о сучок. Громко получилось!

Замыкающий вздрогнул, но не обернулся и за остальными в чащу.

Больше Серёжа их не видел.

Тишина.

Собаки молчали, а когда медведей след простыл, затявкал Копейка, а вслед за ним загудел Анчар густым басом: дескать, я волкодав, а это – медведи, не по моей специальности.

А как дальше жить?

Попробовал Серёжа мороженых грибов, а душа их не принимает. Чего-нибудь бы горячего. Щей, например. Или каши. Или ухи из свежих окуней.

Каких только кушаний нет на свете!

Не перечесть!

Думать о них – голова закружится. А не думать нельзя.

Костёр бы развести, погреться, да спичек нет. Лёг Серёжа под корнем-выворотнем, а собаки, согревая его, легли по обе стороны.

Потом Копейка лаять начал.

Лает и лает сиплым баском. Откуда у него такой басок появился? Раньше не было. На кого лает-то? На Анчара.

Наскакивает на него, прогоняет из ямы, проходу не даёт. «Иди из леса в город, зови людей. А то замёрзнет наш хозяин без тепла, без еды».

«А сам почему не идёшь?» – мотает головой Анчар. «Ты – ходкий, молодой, быстро обернёшься». «Если на хозяина кто нападёт?..» «Не беспокойся. Не струсим».

Анчар поворчал-поворчал и, оглядываясь, побежал звать людей. А Копейка, чтобы Серёже теплее было, лёг на него и стал лизать мальчика в лицо.

Забылся мальчуган, заснул.

И заскользили во сне перед ним Белые Лебеди, каких он прежде никогда не видал, полетели по воздуху, да всё мимо, мимо…

«Куда же вы?»

«На родину».

«А здесь вам не родина?»

«И здесь тоже родина. Да мы не любим на одном месте сидеть».

«Летать любите?» «Любим».

«Возьмите меня с собой!»

«Возьмём когда-нибудь». «Чего сейчас не берёте?» «Ты же не один».

Скользят мимо лица Белые Лебеди, тугие и лёгкие, и обдают Серёжу ветром, и от радости или от лютого холода сжимается у мальчугана сердце.

Да это не лебеди, а снежинки залетают под корень-выворотень, ложатся на Копейку и во сне щекочут лицо Серёжи…

Залаял Копейка – спасатели идут: Серёжины родители, страховой агент Иван Иванович Веретенников и волкодав Анчар.

Серёжа проснулся, сел на хвойной подстилке, заплакал и сказал:

– А Анчарко от меня убежал…

Мать взяла Серёжу на руки, обняла, поцеловала.

– Зёрнышко ты моё! – сказала она, как пропела. – Нашёлся! А мы с отцом не знали, что и думать. Анчар нас к тебе привёл. Силой в лес притащил. Вот он от радости прыгает!

– Это его Копейка к вам послал, – вытирая слёзы, говорил Серёжа. – Если бы не Копейка-аа-ааа…

До дому добрались благополучно. Серёжу несли на руках по очереди: то отец, то мать, то Иван Иванович Веретенников, который говорил:

– Лёгкий ты, Серёжа. Я в твои годы потяжелее был.

– Какие его годы! – обижалась мать. – Шесть лет. Седьмой. Будущей осенью в школу пойдёт… Что мы его, не кормим, что ли?

И добавляла осторожно:

– И были ли вы тяжелее в это время или нет, Иван Иванович, никто не знает.

– Был! – уверял страховой агент Иван Иванович Веретенников. – Помню: был!

– Но справки-то у вас нет, какого вы были веса, – вставлял слово Серёжин отец.

– Справки нет, – соглашался Иван Иванович, косясь на Анчара. – Но точно помню: был тяжелее!

Принесли Серёжу домой, а дома – жара, будто никакого заморозка со снегом не было.

Сели обедать, а после обеда пили чай с малиновым вареньем.

– Возвратная жара, – вытирая лоб носовым платком, говорил страховой агент. – По такой жаре самые пожары. Одно неосторожное движение – и строение, простите, в полном отсутствии. Как хорошо, что я вам посоветовал застраховать имущество от пожара! Не без помощи Копейкина, между прочим…

Серёжа, которого было потянуло в сон, встрепенулся:

– А Копейкин где?

Все вышли во двор искать Копейку. А он на солнышке греется! Серёжа обнял его и удивился:

– На улице жара, а ты дрожишь, Копейка! Отчего это?

– От старости, – грустно сказал страховой агент Иван Иванович Веретенников. – Старики и при солнышке зябнут…

С тех пор прошло три года.

Все герои этого рассказа живы-здоровы. Серёжа учится в третьем классе и вместе с родителями ходит в Большой бор по грибы и по ягоды. Но лесное озеро с зелёной и смоляной водой и со стеклянными ягодами по берегам они ни разу не встретили.

Анчар стал ещё более чёрным и упитанным – ростом с небольшого телёнка. Цену себе он знает, ходит важный и лает редко – в силу крайней необходимости. Зачем зря напрягать голосовые связки?

А у Копейки выросли бакенбарды. Он поседел окончательно, даже пожелтел и видеть и слышать стал худо. Но знакомых отличает от незнакомых.

Правда, страхового агента Ивана Ивановича Веретенникова он по-прежнему путает с кем-то другим и лает на него погасшим баском.

Иван Иванович не обижается и говорит поучительным голосом:

– Ничего! Ничего! Лай, Копейка, лай! Проминайся. Живи. Присутствуй. Жить-то как хорошо, а? Лай, голубчик, лай.

Продувай лёгкие. Соблюдай спортивную форму. Бери колбасу. Угощайся! Да не стесняйся ты, пожалуйста. Нашёл кого стесняться – старого друга! Дружба чем дольше, тем крепче. Копейка узнаёт его по голосу и конфузится…

Владимир Александрович Харьюзов
Гром

Уходя в магазин, Анна Петровна наложила полную тарелку румяных и поджаренных оладий и уже с порога крикнула сыну:

– Андрюша, оладушки на столе, сметана в холодильнике. Ешь, пока горячие, а я пошла за мясом к обеду.

Годовалый Гром проводил хозяйку до дверей и хотел было уже лечь на своё место в углу прихожей, но вдруг раздумал. Дальнейшие его действия имели последствия, которые были знаменательны для него на всю жизнь.

Андрей так углубился в свои занятия, что не выходил из комнаты до прихода Анны Петровны. На её звонок он открыл ей дверь и взял из рук авоську с продуктами.

– Ну, понравились тебе оладьи? – спросила мать, увидев на столе пустую тарелку, в которой оставляла завтрак для сына.

Студент улыбнулся и сказал, что он ещё не успел позавтракать. Мама поняла улыбку сына и слова как шутку, но он серьёзно повторил, что не ел оладушек, и, потрепав по спине собаку, пошутил:

– Может быть, Гром съел за меня?

Анна Петровна подошла к столу, взяла пустую тарелку из-под оладий:

– Громушка, ты не знаешь, кто это съел оладьи? – весело, с притворной серьёзностью спросила она, будучи уверена, что оладьи всё-таки съел сын.

И тут случилось неожиданное: живые, озорные глаза собаки вдруг погасли, уши опустились, хвост трусливо повис и Гром лёг на брюхо к самым ногам хозяйки, виновато ожидая наказания. Да, он, как опытный воришка, неслышно забрался на стул, неслышно сдвинул алюминиевую крышку, которой была накрыта тарелка с оладьями, съел их, чисто вылизал посуду и так же неслышно слез со стула. Поняв всё, мать и сын рассмеялись, но Андрей для порядка строгим голосом спросил обвиняемого:

– Так кто съел оладьи? Говори!

Гром почти по-пластунски поплёлся в угол на свой коврик.

С тех пор хозяева никогда не кричали на Грома, а если он не слушался с первого слова, то его тихо, иногда даже на ушко спрашивали:

– А кто съел оладьи?

И собака становилась послушной.

Борис Тарбаев
Бурка

Жил со мной на Севере весёлый друг, никогда не жаловался, не хныкал. Только одним страдал недостатком: не умел писать писем. Два года мы были с ним в разлуке, и за два года хоть бы весточку прислал. Когда я вернулся на Север, то, конечно, первым делом вспомнил о нём.

«Скучновато без него будет ходить по тундре», – подумал я и попросил лётчика, который привёз нас на место, сделать в последнем рейсе небольшой крюк – двадцать километров в сторону – за моим другом. Лётчик удивлённо посмотрел на меня, хотел что-то возразить, но я спокойно объяснил, что друг привык летать на самолётах… и потом, до него совсем недалеко – двадцать километров в сторону. Лётчик выслушал меня и согласился. Вечером друг прибыл.

– Пассажир чувствовал себя хорошо? – спросил я лётчика.

Он улыбнулся.

– Кажется, сначала у него немного кружилась голова, но потом всё обошлось.

Я заглянул в самолёт и увидел своего друга – он улыбался во всю пасть.

«Гав! Гав!» – сказал он мне. Это означало: «Я очень рад!»

– Добро пожаловать, Бурка!

Пёс выпрыгнул на траву и лизнул мне руку – не в пример другим собакам, которые при встрече от избытка радости носятся вокруг немыслимым галопом. Мы посмотрели друг другу в глаза и сразу поняли, какие дела сейчас важнее всего: нам следовало идти в лагерь и закусить.

В палатке я дал Бурке рыбу, он съел её, как подобает воспитанному псу, всю без остатка и облизнулся. Последнее означало, что одной рыбы ему мало и он желает получить ещё одну. Но у меня была лишь одна рыбина, я сконфузился и предложил ему взамен миску фасолевой похлёбки с мясными консервами. Он деловито понюхал суп и поступил с ним так же, как и с рыбой, – съел весь без остатка. После ужина я показал ему лагерь: спальную палатку, палатку, где мы делали чертежи, и, наконец, кухню. Палатка-кухня понравилась ему больше всего. Он тщательно обнюхал её снаружи, заглянул внутрь и дал мне понять, что ему лучше всего остаться на ночь здесь, возле дверей, на всякий случай… Хорошо, когда имеется верный друг – не скучно, а главное, за продукты спокойно.

На следующее утро меня разбудили гуси. За ближайшим холмом было озеро, и тамошние гуси время от времени устраивали соревнование, кто громче крикнет. Голоса у гусей были звонкие – недаром их горластые предки Рим спасли, только порядка у них не было – кричали они все вместе, получалось сплошное: «Га-га-га…» Оказалось, что Бурка проснулся раньше, чем я, и уже ожидал меня у дверей палатки.

«Пойдём, – сказал он мне глазами, – я принёс такую штуку, какой ты никогда не видел».

Он повёл меня за палатку. Там лежал небольшой тюлень, вернее, не тюлень, а две трети тюленя. Куда девалось остальное, я не знал; может, съел Бурка или кто-нибудь другой… Бурка тихонько взвизгнул и лизнул тушку, предлагая мне сделать то же самое, но я отказался.

– Видишь ли, – объяснил я Бурке, – этот тюлень не целый, и я не знаю, кто съел его третью часть, – может быть тот, кто её ел, и зубов никогда не чистит, и потом, все дохлые тюлени – дрянь, плохо пахнут.

Бурка отчаянно закрутил хвостом:

«Ничего подобного, хороший тюлень!»

Мы с ним поспорили: каждый остался при своём мнении. После чего я заткнул себе нос, взял железный крючок и оттащил тюленя подальше от лагеря.

– Давай лучше пойдём на охоту, – предложил я Бурке, – что-нибудь повкуснее добудем.

В знак согласия Бурка свернул кольцом свой пушистый хвост и побежал в тундру. Там он стал рыскать среди кочек и кустов карликовой берёзки, совал морду в мох и фыркал.

«Очень много было куропаток, – то и дело сигналил его хвост, – да вот куда-то все подевались».

– Надо найти! – требовал я.

«Устал, – обиделся Бурка, – я не молодой. Попробуй столько побегать с утра». И лёг возле меня, высунув язык.

Сел и я на кочку. И тут привязался к нам один крикун. Спина у крикуна сизая, брюхо жёлто-белое в пестринах, лапы жёлтые, клюв крючком. Мы его сразу узнали, это был сокол-дербник; прилетел невесть откуда и кружился над нами.

«Ки! Ки!..» – кричал.

«Гав, – ответил ему Бурка. – Проваливай, а то застрелим».

Мы, конечно, крикуна стрелять не стали: пусть кричит на здоровье, если нравится. Отдохнул Бурка и стал по сторонам носом водить. Нос у него чёрный, влажный, всякие запахи ловит – чудесный нос.

Наклонил Бурка голову набок и хитро так взглянул на меня.

«Простофили мы с тобой! Ведь куропатки-то в ивняке сидят».

Стали мы к тому ивняку подкрадываться: Бурка впереди, я сзади.

Бурка сделает десять шагов, повернёт голову и говорит глазами:

«Сидят, на одном месте сидят – жирные…»

Совсем близко подошли мы к ивняку, остановился я и приготовился стрелять. Бурка струной вытянулся, нос и глаза на куропаток нацелил. Легавые собаки, которые медали получают на выставках, стойку на дичь делают. Какой-нибудь сеттер или пойнтер, перед тем как куропатку из куста выпугнуть, поднимает переднюю ногу. Бурка на выставках не был, потом никакой он не сеттер и не пойнтер, а самая обыкновенная лайка. Переднюю ногу он не поднимает, он поднимает ту, которую удобнее.

«Гвах! Гвах! Охо-хо-хо! – захохотали куропатки, взлетая. – Видели мы вас, видели! Теперь снова поищите нас!..»

Бах! – выпалил я из одного ствола. Бах! – из второго.

«Ай! Ай!» – завизжал Бурка.

«Ох! Ох! Подальше от вас, подальше!» – орали куропатки, что есть мочи размахивая крыльями.

Бурка рыскал по кустам, искал добычу, но ничего не нашёл. Подбежал ко мне, посмотрел в глаза:

«Подкрадывались?»

– Подкрадывались. «Стреляли?»

– Стреляли.

«А где же добыча?» Развёл я руками:

– Промазал. Тут уж ничего не поделаешь, пойдём в лагерь суп с говяжьей тушёнкой есть.

Бурка отвернулся и повесил хвост поленом: «И чего это мы пошли за куропатками, если ты стрелять не умеешь, был же тюлень…»

– Да ну тебя, ворчуна. Ты, видно, брат, стареешь, – сказал я ему.

Бурка, не поднимая хвоста, побежал вперёд и ни разу не оглянулся.

С тех пор мы стали дуться друг на друга.

Спустя неделю оленеводы подарили нам молодого песца. Был он как котёнок и смотрел на всех печальными глазками, уговаривал: «Вы меня не трогайте, а я уж вас никогда не трону».

Сидел щенок на цепочке возле палатки. К нему подошёл Бурка и показал зубы.

– Что, разве не нравится зверушка? – спросил я. Бурка холодно взглянул на меня, наморщил нос: «Мерзкий песец, и пахнет от него мерзко. Все песцы мерзкие».

– Ладно, – сказал я, – любить не люби, и трогать не трогай – он маленький.

Бурка на мои слова и ухом не повёл. Посмотрел песец на Бурку, и растаяло у него сердечко: родню он ему напомнил – у родни ведь тоже четыре лапы и пушистый хвост. Тихо подкрался малыш к Буркиному хвосту и робко дёрнул. Пса как будто электрическим током пронзило – затрясся весь. Гневно взглянул на меня:

«Вот до чего я дожил, уж и песец стал меня оскорблять. И всё по вашей милости…»

Встал он и пошёл прочь; хвост по земле волочится. Я-то знал, о чём он в этот момент думал: «Ненавижу я этих песцов! Ненавижу!»

Совсем испортились наши отношения с Буркой. А тут ещё приключилась история с гусем…

Жил в нашем лагере дикий гусь, мы его поймали птенцом. Когда он подрос, придумали ему имя: Петька. Это был очень важный и умный гусь. По утрам он степенно провожал нас умываться и тоже барахтался в воде; днём ходил вместе с поваром собирать ягоды. Правда, ягоды собирал не в лукошко: он рвал их клювом – и проглатывал. Увидел Петька Бурку и удивился. Шею вытянул, насторожился:

«Га! Га! Откуда взялся жёлтый пёс?»

– На самолёте прилетел, – объяснил я Петьке, – очень прошу тебя любить его и жаловать.

«Жёлтого пса – никогда!» – прогоготал гусь и удалился в палатку.

Бурка конфузливо завилял хвостом: «Очень важная персона этот гусь, не подступишься к нему».

Я думал, что пройдёт день-другой и они подружатся, да не тут-то было: Петька оказался с характером. Бурку в палатке он не терпел. Сунется, бывало, Бурка в палатку, а ему сразу на пороге: «Прочь, невежа!» Проглотит пёс обиду и уйдет.

Однажды всё-таки не стерпело Буркино сердце. Вошёл он в палатку, и то ли у него дело было настолько важное, что пропустил он мимо ушей предупреждение, то ли просто не слышал окрика, только перешёл гусь от слов к делу: клюнул Бурку в нос.

«У-у-у!.. – заплакал Бурка и рассердился: – Гам! Съем я тебя, задиру!»

Гусь даже на цыпочки поднялся: «Что?.. Вы слышали?!» Подхватился Бурка – и ко мне: «Либо этот гусь, либо я – выбирай». Почесал я затылок:

– Придётся, брат, терпеть. Сам знаешь, какие они, гуси… Понурился Бурка. По морде видно, что сильно обиделся.

С этого дня стал он спать за палаткой даже в сильный дождь и за завтраком не просил у меня добавки.

Северное лето быстро прошло, и наступила осень. По ночам печальные песни запел ветер: «Скучно мне, очень скучно. Несу я холодные облака, сыплю унылый дождик. Слушайте меня те, кто в каменных домах, слушайте те, кто в деревянных, и вы, которые в палатках, тоже слушайте – всем вам скоро станет скучно…»

Послушал я ветер и в самом деле заскучал: пора уезжать в тёплые края. У геологов сборы недолги – запаковали во вьючные сумы снаряжение, сложили палатки – и завьючивай лошадей!

В один прекрасный день погрузились мы и поехали. Путь длинный. Едем день, едем два, уж и стойбище близко, где живёт Буркин хозяин: через гору перевалить да в низину спуститься, потом опять на гору и опять в низину, шесть ручьёв перейти вброд и две реки… Недалеко стойбище, да ночь ещё ближе, сзади шагает, вот-вот обгонит. Остановился наш караван, и давай мы между собой совет держать: разбивать лагерь или дальше идти. Посмотрели по сторонам: кругом болото, сырь да гниль, ни дров для костра, ни травы для лошадей – гиблое место.

– Э-э, ничего… – заговорил я. – Вчера была лунная ночь, будет и сегодня. При луне иной раз светлей, чем днём; дойдём до стойбища и ночью – по оленьей дороге.

Стемнело, и вдруг надвинулась с севера туча, снег полетел, ветер завыл, как голодная собака. Такая пурга началась, что словами не описать. С такой погодой шутки плохи – в два счёта пропасть можно.

– Ну, Бурка, – спросил я пса, – как дорогу будем искать?

Отряхнулся Бурка, презрительно фыркнул: дескать, никчёмный вы народ, пустяка сделать не можете – и повёл караван. Долго мы шли и сильно продрогли. Самое время отдохнуть, горячего чая выпить, да куда там: встала у нас на пути река, глубина саженная.

– Что скажешь, верный друг Бурка? Оглянулся я – нет Бурки.

– Бурка! Бурка!..

«У-у-у…» – воет ветер. Видно, бросил нас Бурка в отместку за все обиды.

Совсем некстати теперь сводить Бурке счёты, плохую погоду выбрал.

Что мы делать будем?..

Стал я думать, куда нам податься, и, пока думал, так продрог, до самого сердца холод добрался. И вдруг сквозь свист ветра голос:

– Э-э-эй-эй!

Прислушался, и опять с порывом ветра:

– Э-э-э-эй!

Толкнул меня кто-то сзади, я оглянулся: Бурка, мокрый весь, только что реку переплыл.

– Что, старина, наверное, лодку привезли?..

В темноте Буркиной морды не было видно, но знал я, что он мне по-своему, по-собачьи, глазами говорил: «Пустяки всё! Через час в стойбище прибудем – там уж и похлёбку для нас из оленины варят. Я понюхал – слюнки потекли».

Приплыл с противоположной стороны человек на лодке. Людей перевёз, снаряжение перевёз, ну а лошади сами переплыли реку. Вскоре мы сидели в чуме и ели похлёбку из оленины.

Неделей позже расстались мы с Буркой. Сел я в самолёт, глянул в окно: стоит он рядом, хвостом машет. Высунулся я в дверцу и не очень громко, чтобы другие не слышали, спросил:

– Ты на меня не обижаешься? А? Мотнул Бурка головой:

«Да ну их, эти обиды».

– Ну, тогда до лета!

«Гав! Конечно, до лета. Не забудь прислать самолёт».