Текст книги "Небо стоит верности"

Автор книги: Константин Михаленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Однажды – это было в первую экспедицию, – перебирая на складе картошку, Михаил Иванович обнаружил в пустом ящике куколку бабочки-капустницы. Он поместил ее в спичечный коробок с ватой, а коробок – под свет настольной лампы, и все авиаторы стали изо дня в день следить за куколкой. И вот однажды появилась… бабочка! Появилась тогда, когда и следует появиться бабочке под Москвой, – в июне… в разгар стужи, сильнейших штормов и полярной ночи Мирного!

В тот же день Михаил Иванович, окруженный почетным эскортом летчиков, шествовал в столовую.

– Внимание, товарищи! Смотрите!

Бабочка взлетела, сделала круг возле лампочки и села [102] на протянутую руку Чагина. Он бережно спрятал бабочку в коробок и молча удалился, сопровождаемый летчиками.

Что тут поднялось! Бабочка в Антарктиде! Сенсация! Открытие!

Больше всех, конечно, были взволнованы ученые. Они несколько раз осаждали домик летчиков, пытаясь узнать у них секрет появления бабочки. Но те загадочно молчали.

Наконец Чагина вызвал к себе Сомов{26}, начальник экспедиции:

– Не мучь, Михаил Иванович, скажи, откуда бабочка? Биологи прямо-таки сон потеряли. Выкладывай!

Чагин «выкладывает». И долго потом хохочет Мирный.

Или вот еще случай. Незадолго до отхода «Оби» из Мирного ученые вдруг вспомнили, что не успели посетить выходы горных пород Бар-Смит.

Летим на высоте две тысячи метров. Внизу – громада ледника, изрезанного глубокими трещинами, по сторонам – скалы. Это и есть выходы горных пород.

С трудом отыскиваю подходящую площадку и сажаю самолет. Площадка, прямо сказать, незавидная: слева – отвесные скалы, с трех других сторон – пропасть. И наша «анюта» по наклону площадки стоит, заметно накренившись на правое крыло.

Договариваюсь с учеными: на все дела час, при необходимости – срочный сбор по красной ракете…

Проходит час – никто из них не возвращается. Погода начинает заметно ухудшаться. Подул сильный ветер. Под его порывами огромная снежная лавина устремляется в пропасть. У краев обрыва долго еще, как гейзер, курится снег. «Анюта» едва держится на стояночном тормозе. Чтобы не снесло самолет, запускаем двигатель. Вдобавок ко всему исчезла радиосвязь.

– Прошло два часа, – сообщает Кириллов. – Не пора ли вызывать «науку»? Шторм начинается.

– Давай ракету.

В томительном ожидании проходит еще час. Наконец возвращаются ученые, и мы взлетаем. Летим в сплошном месиве снега. [103]

Появилась радиосвязь. Но утешительного мало. Из Мирного сообщили: ввиду плохой погоды прилет запрещен. То же и у «Оби». А куда деваться?

– Идем в Оазис{27}, – предлагает Чагин. – Там полоса два километра, в любую погоду сядешь.

Погода и там не лучше. Кроме того, к поселку не подойти: путь преграждает ледник с непроходимыми трещинами. Выход один: сажать самолет на голое ледяное плато, что километрах в двенадцати от станции, и ждать улучшения погоды.

Ветер подбрасывает «анюту», и самолет то вскидывается вверх, как бы намереваясь взлететь, то тяжело плюхается на лыжи, гремя металлическим телом и по-собачьи повизгивая стальными тросами швартовки. Холодно, тоскливо, от постоянных ударов о железный пол болит тело. Лежим в спальных мешках, цепляясь за призрачное тепло, и ждем…

Наконец шторм немного утихает. Но настроение у всех нас по-прежнему препаршивое. Неизвестно, когда наладится погода, неизвестно, сколько еще нам здесь загорать…

И вот Чагин, заговорщицки подмигнув мне, открывает дверь фюзеляжа и торжественно произносит:

– Предлагается чудо! Самое настоящее! Без мошенничества! Желающих увидеть прошу из самолета!

Ну, думаю, сейчас что-то выкинет Михаил Иванович. Вслед за Чагиным прыгаю на снег. За мной выходят Кириллов и радист Толя Глыбин. Зашевелились и наши ученые. Они еще не решаются расстаться с мешками, но явно заинтересованы.

Ждем, где же обещанное чудо.

А Михаил Иванович вдруг начинает кружиться в каком-то странном танце. И чудо совершается: из снежной пелены неожиданно появляется громадный поморник. Он складывает крылья и, к нашему неописуемому изумлению, осторожно шагает к Чагину!

«Чудо» Михаил Иванович объясняет просто. В прошлую зимовку он с товарищами вырастил птенцов поморников, а затем выпустил их на волю.

Птицы охотно прилетали к людям, чтобы полакомиться остатками пищи.

А у нас забыто дурное настроение. И мы уже не чувствуем [104] себя одинокими, заброшенными и обреченными на этом пустынном ледяном поле.

Вскоре и шторм утихает. Мы перелетаем к «Оби» и грузим свой Ан-2 на палубу корабля.

* * *

Далеко позади остался Мирный – скалистый кусочек земли среди льдов Антарктиды.

Индийский океан обдает «Обь» тяжелыми брызгами, и они оседают на ее бортах причудливыми сосульками. Снег серой пеленой скрыл горизонт. Корабль, лавируя между айсбергами, самым малым ходом продвигается к невидимому берегу, в район предполагаемой «Земли Дискавери». На разных картах она выглядит по-разному – где большим полуостровом, где островом.

Проходят часы напряженного плавания, и наконец показалась кромка ледяного припая у берега. «Обь» медленно идет вдоль нее: необходимо найти подходящую льдину для взлета и посадки наших самолетов.

Мы уже научены горьким опытом, когда близ Мирного в течение часа был взломан свирепым штормом полутораметровый лед припая протяженностью около двадцати километров. Грузы, спущенные на лед для отправки в Мирный, с величайшим трудом были подобраны на отдельных льдинах, а часть груза так и пропала. Не смогли мы спасти и один из наших Ан-2. Теперь из трех самолетов осталось только два, а объем исследований прежний. Правда, есть у нас еще «яшка», самолет Як-12, но серьезных надежд на него мы не возлагаем: он слишком хрупок для здешних широт, хотя в хорошую погоду и на небольшое удаление он все же у нас летает.

«Обь» останавливается у толстого припая. Он состоит не изо льда, как обычно, а из спрессованного снега. Лучше бы с такой площадки не летать, но продвигаться дальше вслепую нельзя. Нужно хотя бы сделать ледовую разведку для «Оби».

Стрелы выносят за борт нашу «анюту». Лыжи с трудом скользят по этой громадной и мягкой подушке. Проруливаю несколько раз вперед-назад по намеченной площадке, чтобы утрамбовать снег, и взлетаю. Уже с воздуха даю команду спускать за борт второй самолет.

Сделана ледовая разведка, отснята часть побережья. Возвращаемся на «Обь», и вскоре она идет полным ходом, кроша лед там, где на картах обозначена предполагаемая «Земля Дискавери». [105]

На переходах от одной стоянки к другой не прекращаются исследования. Берутся пробы воды, воздуха, донных грунтов. Чего только не поднято глубоководными тралами на палубу! Биологи злы как черти: зрителей полно, добровольных помощников тоже, того и гляди, утащат самый ценный экспонат в качестве сувенира!

В одном из полетов близ мыса Хорн-Блафф мы обнаружили большой каменистый остров настолько необычной формы, что решили тут же вернуться на «Обь» и захватить комплексный отряд ученых.

Возвращаемся к острову. С нами на борту гляциолог Шумский, геолог Соколов, биолог Кирпичников и кинооператор Эдуард Эзов.

Пока ученые собирают образцы, я спешу сделать наброски этого необычного острова.

Но больше всех повезло Эзову: он обнаружил остатки окаменевших растений и костей животных!

А с «Оби» давно торопят нас: начался шторм и корабль едва держится на ледовых якорях у припая. Одна минута на подъем самолета, и «Обь» уже урчит двигателями.

И вдруг радист Корниенко улавливает SOS – тревожные сигналы бедствия, за ними следуют позывные французской зимовки Дюмон Д'Юрвиль: «Помогите!… Пропал геликоптер. На нем два человека. Помогите!…»

«Обь» круто разворачивается к югу. Идем от одного айсберга к другому. На мостике не только вахтенные, тут же начальник экспедиции профессор Корт, штурман Валентин Иванов и гидролог Василий Шильников.

Из снежной мглы появляются громады айсбергов.

– Пойдем к этому? – спрашивает Ман.

– Нет, высок. Не выгрузить самолет, Иван Александрович, – прикидывает на глаз Шильников.

– Добро. Полный вперед!

Телефонный звонок из машины.

– Иван Александрович, во льдах идем!… Такая мощность… Как бы чего не вышло! – тревожится старший механик корабля Афанасьев.

– Так держать! – коротко бросает в телефон капитан. Шумят дизели. Скрежещут льдины о борта. Дрожит под ногами палуба.

– Так держать!

Впереди небольшое ледяное поле. «Обь» идет к нему. С мостика видно, что лед спаян из отдельных обкатанных штормами льдышек. Гидрологи такой лед называют «блинчатой [106] сморозью». Он непрочен. В другое время к такой льдине не стоило бы и подходить, но тут… в опасности жизнь людей!…

На палубе уже командует старпом Свиридов:

– Штормтрапы за борт! Ледовые якоря с правого борта! Вахтенные, на лед пошел!

Гремят сапоги матросов по палубе. Постукивают о железный борт деревянные ступени штормтрапа. Вместе с Валентином Ивановым спускаюсь на лед, там уже Шильников с буром в руках. Я пробую прочность льда каблуком:

– Погоди, Василь, бурить!

– Так толщина льда!… Пять минут – и узнаю!

– Не надо, Вася… – А сам прикидываю: лед «дышит» под ногами, «анюту» ему не выдержать… А жизнь людей? Складываю руки рупором: – Эй, на палубе! «Яшку» за борт!

– Есть «яшку» за борт! – отвечает Свиридов. И тут же гремят его команды, усиленные динамиком: – Вира помалу! Вира топинант! Стоп! Внимание на оттяжках! Оттяжки пошел! Майна!…

В другое время залюбуешься работой наших матросов и четкими, продуманными командами Николая Свиридова, но сейчас не до этого…

Трещит мотором «яшка» и вздрагивает во встречных порывах ветра. Идем курсом на станцию французов. Рядом со мной Валентин, позади Василий Шильников.

А в наушниках голос Корниенко:

– «Яшка», я – «Обь». Прием.

– Слушаю.

– Фомич, французы нашлись! Только что пришли сами на базу!

Я смотрю на Валентина. Он оглядывается на Шильников а:

– Как, Вася, пойдем назад, к кораблю?

– Зачем? Вперед! Сделаем разведку для «Оби», чтобы не тыкаться слепыми котятами в айсберги!…

Идем по основному курсу следования корабля. На карте Шильникова укладываются замысловатые значки льдов.

Через час «яшка» поднят на палубу, убраны ледовые якоря. На ходовой мостик поднимаются Иванов и Шильников. Они раскладывают свою карту, где ломаной красной линией означен маршрут нашего полета на разведку.

«Обь» следует проложенным нами курсом. [107]

…Разные полюсы есть на земном шаре – географические, магнитные, полюс холода, полюс относительной недоступности… Земля Адели – полюс ветров. Сильные ветры здесь никогда не стихают, а лишь меняют свое направление в зависимости от времени суток.

Мы сидим на одном из самых дальних астропунктов и с тоской смотрим на астрономов Закопайло и Калинина: они приникли к своим приборам, нацеленным на солнце, и ничего другого не видят. А ветер все сильнее и сильнее, и «Обь» настаивает на нашем возвращении. Радист Саша Кириллов включает на полную мощность динамик.

– Шестьсот девятнадцатый, я – «Обь!» – раздается голос нашего руководителя полетов Севы Фурдецкого. – «Обь» едва держится на ледовых якорях! Спешите!

Но даже эти тревожные слова не производят впечатления на Калинина и Закопайло. О, астрономы! Если бы вам было дано читать наши мысли! Но наши астрономы «читают» солнце, а мы терпеливо ждем. Ждем, потому что знаем: без астропунктов не будет карты. И молчим. Но вот они заканчивают работу, ревет мотор «анюты», и вдруг…

– У нунутаков{28} остались люди, – переводит писк морзянки Саша. – «Обь» пока держится возле льдины, оторванной от припая, и вместе с нею медленно дрейфует на северо-восток в открытое море… Захватите людей!

– Почему люди остались на берегу? – не оборачиваясь, кричу радисту, но мне никто не отвечает.

Я прошу Валентина.

– Передай на «Обь»: «Подойдем к кораблю, оценим обстановку».

Иванов поднимается с сиденья и уходит в отсек радиста.

Выходим на «Обь». Корабль отдрейфовал уже километров на десять в открытое море. Кругом чистая вода, лишь местами пятна небольших льдин. А под левым бортом «Оби» – узкая полоска льда, едва выступающая за корму и нос. За нее-то и держится корабль ледовыми якорями. Стоит ему оторваться от этой льдинки, и мы уже не сможем попасть на судно…

– «Обь», я шестьсот девятнадцатый. Сколько можете продержаться у льдины?

– Я – «Обь», – отвечает капитан. – Спеши, Фомич. Лед постепенно отламывается.

Разворачиваюсь на берег, к нунутакам, и направляю нос [108] на ледничок близ камней. Только теперь начинаю ощущать, насколько силен ветер, – самолет очень медленно приближается к земле…

Садимся без обычного после приземления пробега. «Анюта» когтями тормозов цепляется за лед и… ползет назад, к обрыву! Увеличиваю обороты двигателя, и самолет останавливается. Из-за камней появляются люди. Они придавлены рюкзаками с образцами, иссечены колючими снежинками. Скорей!… А наш кинооператор Эдуард Эзов не торопится: зацепившись рукой за антенну радиовысотомера, ловит в объектив камеры ползущих на четвереньках людей…

Понятно, где еще найдешь такую натуру, такие уникальные кадры!

…С каждым днем накапливается все больше научных сведений об Антарктиде, увеличивается длина исследованного берега. Пройдет немного времени, и каждый снимок будет уложен в схему, пунктирные линии опорных астропунктов увяжут ее в строгие рамки географических координат, – все это основа будущей карты.

А пока продолжаются ежедневные полеты, по крупице собираются научные сведения о суровой и загадочной «планете» Антарктиде.

В полдень ошвартовались у припая. Наш экипаж вылетел к дальнему астропункту. С нами на борту астрономы Закопайло и Калинин, геофизики Коржев и Фролов.

Пока астрономы настраивают свой «Универсал», Валентин уже успел определиться бортовым секстантом: широта шестьдесят девять градусов три минуты. Мы это тут же фиксируем в своем журнале. Астрономы определят место с точностью до секунды, а нам и нашей точности достаточно!

Определили и высоту точки над уровнем моря – восемьсот пятьдесят метров. Сидим в седловине между двух гор. В честь наших первооткрывателей назвали одну гору – горой Валентина, вторую – горой Александра. Пешком пошли к горе Александра, сложили там небольшой гурий из камней, водрузили на нем красный флаг, а под камнями оставили записку в банке из-под кофе на двух языках – английском и русском:

«2 февраля 1958 г. на самолете Ан-2 «Н-619» здесь были советские исследователи антарктической экспедиции Академии наук СССР: Закопайло, Калинин, Коржев, Фролов и экипаж самолета – Глыбин, Иванов, Михаленко, Чагин. Координаты [109] места: 69°03' южной широты. Место названо: мыс Анюты, горы: северная – Валентина, южная – Александра».

Перед вылетом отсалютовали новым географическим открытиям двумя выстрелами из ракетницы.

На «Обь» вернулись ночью. В моем этюднике два новых наброска – «Гора Валентина» и «Гора Александра».

Но ученый совет экспедиции отверг наши названия, сочтя их недостаточно солидными. Так что, если позднейшие исследователи обнаружат нашу записку, просим считать ее недействительной…

И вот закончена работа. Позади тысячи километров исследованных нами пространств. Со старых карт Антарктиды стерты некоторые условные обозначения несуществующих земель, нанесены вновь открытые острова, горы, мысы, заливы. Потом пойдут по этому пути другие, пользуясь уже нашей картой. Им будет легче.

Значит, не напрасен был наш труд. И мы рады этому. Хотя на карте и не осталось наших имен, мы не жалеем об этом.

Через несколько дней «Обь» отдаст швартовы ледовых якорей и возьмет курс на север – домой!

Глава 16. Такая у нас работа…

И опять Арктика. Закончилась ледовая разведка, и начальник воздушной экспедиции Герой Советского Союза Михаил Алексеевич Титлов, в чье распоряжение мы поступили, распределил самолеты по новым местам базирования. Мне и пилоту Николаю Вахонину выпал мыс Шмидта. Отсюда мы будем летать на СП.

Всю осень в Чукотском море дули южные ветры. Они оттеснили дрейфующие льды к восьмидесятой параллели, и поэтому весь полет к СП будет проходить над чистой водой. Совсем не лишними теперь кажутся спасательные средства, оставленные в самолете еще с ледовой разведки. Ярко-оранжевый надувной плот и такого же цвета прорезиненные жилеты постоянно будут напоминать о том, что внизу море – неспокойное, пустынное, безжалостное.

Но мой экипаж давно проверен морем и льдами, второй пилот, Борис Кулагин, скоро сам будет летать на ледовую, бортмеханик Даниил Рувинский и радист Фома Симонович провели в воздухе не одну тысячу часов. Вот только новый у нас штурман – Николай Мацук. [110]

Получен наконец благоприятный прогноз погоды. Я ухожу первым, через пятнадцать минут за мной последует экипаж Вахонина. Перед вылетом мы договорились выходить на микрофонную связь в начале каждого часа.

Через пять часов полета впереди покажется малюсенькая гроздь стартовых огней, но, чтобы увидеть ее, надо пройти этот длинный путь. Почти четыре часа внизу будут бушевать свирепые волны, а за час до посадки начнутся льды. Над льдами лететь спокойней: что бы ни случилось с самолетом, пилот всегда найдет подходящую площадку для вынужденной посадки.

Быстро сгущаются сумерки, и самолет втягивается в ночь, как в большую темную воронку. Включаю опознавательные огни, кабинное освещение и светильники приборов. Показания приборов нормальные. Вслушиваюсь в монотонный гул двигателей, в тонкий писк морзянки – это Фома не отпускает, перебирает ниточку связи.

Темнота и однообразный гул моторов наливают тяжестью веки. Вялость окутывает тело, и, хотя зрение продолжает контролировать показания приборов, незаметно закрываются веки. Вслед за зрением отключается слух. Но внезапная тишина служит сигналом тревоги – тут же открываю глаза. Стрелки приборов в том же положении, часы показывают то же время: мозг отключался на какую-то долю секунды.

– Под нами Врангель! – сообщает штурман.

Внизу проплывает только серая пелена облаков.

Включаю командную рацию: срок выхода на связь с Николаем.

– Восемьдесят первый, я – семьдесят седьмой. Как слышите? Прием.

– Я – восемьдесят первый. Слышу отлично. Как полет?

– Нормально, Николай Иванович. Пересекли небольшой фронтишко. Теперь вышли из облаков, вверху видимость отличная. Как у тебя дела?

– На высоте двух тысяч вошел в облака. Малое обледенение. Машина тяжелая… Может, изменить высоту?

– Не стоит, Николай Иванович. Скоро выйдешь из облачности.

– Ну, добро.

Вроде ничего и не произошло. Все та же ночь, так же гудят моторы. Но я услышал голос друга, который находится где-то рядом, и это придало больше уверенности в благополучном исходе полета. Можно опять погрузиться в неподвижность [111] и молчаливое наблюдение за приборами – изнурительный труд пилота. Но вдруг почувствовал: в ровный гул моторов вплетается какой-то едва ощутимый посторонний звук и самолет начинает чуть вздрагивать. И вот уже стрелки приборов заметались по циферблатам. Их надо немедленно поставить на место. Нужны энергичные действия штурвала и педалей. Поворачиваю ручку отключения автопилота и берусь за штурвал.

Рувинский сквозь окно кабины направляет луч переносной фары на крыло. В ее свете виден белесый налет на кромке: обледенение!

– Включить антиобледенители! – отдаю распоряжение второму пилоту.

– Есть! – коротко отвечает Борис.

Я знаю, что тут же срабатывают электромоторы и горячий воздух выхлопа устремляется в туннели крыльев, плавя лед.

– Сколько еще лететь? – спрашиваю у штурмана.

– По расчету минут двадцать. Но точно определить трудно. Взгляни, что творится за бортом…

Я включаю носовую фару: желтый луч ее растворяется в белом молоке облачности.

– Радиопеленги берешь?

– По ним и даю расчетное место. Только неустойчивы пеленги. Плывут. Расстояния-то какие!…

Я это знаю сам. От берега полторы тысячи километров, от боковых радиостанций еще больше…

– Попробуй, Николай, заказать СП. За двадцать минут радиокомпас должен его взять.

– Пробую. Не берет…

– Помехи?

– Есть и это. Но боюсь, что далеко. Дальше моего расчетного.

– Почему?

– Слаба слышимость.

– Не уклонились ли в сторону, штурман?

– Может, и уклонились. Что я, бог? – обижается штурман. – Полторы тысячи без ничего!

Проходят двадцать минут, рассчитанных штурманом. И еще двадцать. Идем в облаках, а с СП поступают сообщения, что над ними ясно. Отклонились в сторону? В какую?

Но вот стрелочки радиокомпасов уверенно замирают на нуле. [112]

– На приводе СП! – радостно сообщает штурман.

– Догадываюсь. А ошибка на сорок минут? Хороша точность!

Расстроенный штурман скрывается в своем отсеке.

– Зачем ты с ним так? – замечает Кулагин. – Действительно, такое расстояние!… Может, сильный встречный ветер…

– Не ищи оправданий, Борис! – отвечаю ему. – У нас нет лишнего горючего, а по пути нам с тобой не приготовили еще аэродромов!

– На обратном пути сэкономим горючее, – пытается отшутиться Борис. – Скорость-то будет больше!

– Ой ли! Это же Арктика, Борис! С ней не шутят…

– Летчики! – окликает нас Фома. – СП желает с вами говорить! Просят перейти на командную связь.

Надеваем наушники и включаем рации.

Руководитель полетов Николай Лукьянович Сырокваша сообщает нам условия посадки.

И вот уже видна желтая цепочка мерцающих светлячков. В свете фар проплывают нагромождения торосов, за ними открывается ровная полоса укатанного снега, освещенного огнями старта.

Пока идет разгрузка, захожу к радистам в их маленький фанерный домик. От них узнаю, что станция отдрейфовала еще на сто пятьдесят километров. Вот почему ошибся штурман! И не будет попутного ветра, как предполагал Борис и на что втайне надеялся я. Запаса горючего едва хватит на обратный путь…

…Вчера ночью прилетел начальник полярной авиации Шевелев{29}, а с ним начальник летной инспекции Аэрофлота Васильев. Васильева я вижу впервые. Что хорошего может дать эта встреча, если летная инспекция для нас, пилотов, как ОРУД для шоферов на дорогах: малейшее нарушение установленных правил Наставления или многочисленных инструкций, о которых и не слышал и получай взыскание!…

Сегодня Шевелев и Васильев летят с нами, а у нас, как назло, на борту десяток бочек бензина и солярки. Бензин наш, а солярка – для СП. Бочки, расставленные и пришвартованные по бортам по всей длине фюзеляжа, наверняка [113] заинтересуют Васильева. А что я ему отвечу? Как объясню, почему полетный вес на полторы тонны превышает максимально допустимый? Что иначе нельзя, что это Ледовитый океан, что расстояния…

Мои опасения оправдались. Васильев, едва выслушав доклад о готовности к полету, поворачивается к бочкам:

– Что это такое?

– Груз. Соляр, товарищ начальник!

Васильев проводит рукой в перчатке по бочке:

– Почему пахнет авиационным бензином?

– Не знаю… – пожимаю плечами.

– Та-ак, – тянет Васильев, а я уже подумываю, не взять ли мне свой походный чемоданчик да не уйти ли с самолета, пока он не высадил меня за нарушение святая святых – за превышение загрузки. Ведь задаст же он вопрос о ней!…

– Занимайте свое место, командир, – говорит Васильев. – Я сяду на правое сиденье.

Он придирчиво следит за всеми моими действиями.

Увеличиваю наддув двигателей. Самолет начинает разбег по бетонной дорожке и легко отрывается на середине полосы.

– Хорошо взлетел, – одобрительно говорит Васильев. – И вслед за этим: – Какой полетный вес?

Вот он, коварный вопрос! Почему бы не задать его на земле? Я оглядываюсь на Марка Ивановича, который сидит за моей спиной, ища поддержки. Но он лишь улыбается: выкручивайся, мол, сам, как знаешь.

– Около девятнадцати тонн… – обреченно отвечаю Васильеву.

– А оторвался легко. – И, указав на Шевелева и себя, снова спрашивает: – А сколько же с нами?

– Около двадцати тонн будет, – отвечаю не задумываясь.

– Вот как?! – смеется Васильев. – Неужто мы с Марком Иванычем на всю тонну тянем?

– Не на тонну, но… Все-таки начальство везем!… Запас горючего не помешает!

– Ох хитрец! – восклицает Васильев. – Начальством прикрываешься? – И тут же оборачивается к Шевелеву: – Марк Иваныч, надо будет официально узаконить этот полетный вес. В таких полетах меньше нельзя. Как думаешь?

– Давно прошу об этом вашу инспекцию! – отвечает [114] Шевелев. – Да никто не хочет брать на себя ответственность, а летчикам вот так – выкручивайся!

– Ну-ну, уж и с претензиями!… Дай до Москвы добраться – утвердим!

Неторопливо текут часы полета. Включаю носовую фару. На ее световой луч нанизываются гирлянды снежинок, а то вдруг расплывается в стороны белая стена облаков. Когда облачность обрывается, внизу видно море – фосфоресцирующие гребешки волн среди бездонного мрака.

Каждые полчаса радист передает полоску бумаги со сводкой погоды на СП: низкая облачность, временами туман…

Приступаю к снижению. Самолет, пронизывая толстый слой облаков, стремительно несется к поверхности моря. Внизу, растворенные в молоке облачности, мелькают огни старта…

Васильев вместе с Шевелевым уходят знакомиться с лагерем, а мы приступаем к разгрузке. Вскоре на борту остаются только взятые нами бочки с бензином – прибавка к основному запасу топлива на обратный путь.

– Что за бочки? – спрашивает Васильев, возвращаясь.

Пока я раздумываю, что ответить, на выручку приходит Дима.

– Пустую тару вывозим! – беззастенчиво врет он.

– Ну-ну… – Васильев смотрит на меня, на механика, снова на меня. – Хорошо. Только осторожней на взлете: начальство везете и… опять же пустую тару!…

Дима скромно отступает за мою спину.

В полете Фома вновь передает мне листки со сводками погоды на побережье.

Все порты закрыты. Принимает только Певек, но мы идем на мыс Шмидта.

– Объясни, командир, почему мы идем на закрытый Шмидт, а не в открытый Певек? – – обращается ко мне Васильев.

– В Певеке коварный микроклимат: может в одну минуту закрыть. И горы. А с посадочными средствами плохо. На Шмидте они лучше. Не сможем сесть там, тогда у нас есть запасной – Певек.

– М-м-да, – вздыхает Васильев. – Уравнение с одними неизвестными!

– Как и в каждом полете, – вступает в разговор Шевелев. – Такая уж работа у наших летчиков! [115]

Васильев не отвечает. Он склонил голову к окошку и заглядывает вниз. А там все та же темная поверхность океана, взлохмаченная штормом…

– Горючего хватит?

– Должно.

О том, что Дима потихоньку перекачивает горючее из бочек в фюзеляжные баки, Васильеву не говорю.

– Спасательные средства есть?

– Да.

– А пользоваться ими хоть умеете?

– А как же? Это наша работа.

– Работа! – вдруг вскипает Васильев. – Наказание, а не работа! Сколько еще лететь?

– Час.

– Погода на Шмидте?

– Все та же: высота пятьдесят метров, видимость пятьсот, морось.

Инспектор встревожен, вновь и вновь перечитывает сводки погоды, посматривает на бензиномеры. Их показания, наверное, расстраивают его вконец: нетрудно подсчитать, что в баках горючего на полтора часа… Правда, он не знает, что еще на час полета есть горючее в бочках. Но и этого негусто…

– Может, пойдем на запасной? – спрашивает Васильев.

– Нельзя. Горючего в обрез. Идем напрямую. И погода на Шмидте нормальная…

– Это, по-твоему, нормальная? – тычет мне последнюю сводку Васильев.

– Нормальная.

– И горючего хватит?!

– Должно…

– Э-эх! – только и может вымолвить инспектор.

Вот и зона аэропорта. Снижаемся. Уже показались огни старта, пройдена ближняя приводная радиостанция.

И вдруг гаснут все огни, безжизненно повисают стрелки радиокомпасов. В наушниках молчание… Потом, уже на земле, узнаем, что на электростанции выбило от перегрузки предохранители, была запущена аварийная электростанция, но и она не выдержала перегрузки… А сейчас – темнота и молчание в эфире. Беспомощно повисли стрелки радиоприборов.

– На второй круг! – кричит Васильев, хватаясь за секторы управления двигателями. – На второй круг!

Пойти на второй круг – значит тут же потерять едва видимую [116] землю. И неизвестно, сколько придется кружить в воздухе. Горючего не так уж много, и вряд ли удастся дотянуть до запасного… Значит, надо садиться! Я отстраняю руку Васильева от секторов и берусь за них сам:

– Будем садиться!

– На второй круг!

– Фары!

– Есть фары!

Светлые блины фар выхватывают серую ленту проселка, упираются в темную полосу бетона…

За ужином ко мне подходит Васильев.

– Правильно, командир, что не ушел на второй круг, – говорит он. – Правильно… Знаешь, за такой полет разрешаю экипажу по чарке… – И заговорщицки подмигивает мне.

– Есть, товарищ начальник! – в свою очередь подмигиваю и я. – Такая уж наша работа.

– И не сменим мы ее ни на какую другую! – подхватывает Марк Иванович. – Ведь так, друзья?

Глава 17. Счастливого плавания!

Как– то с Евгением Николаевичем Нелеповым, представителем Дальневосточного научно-исследовательского гидрометеорологического института, на который мы работаем, оказался я в сахалинском порту Корсаков. Здесь мы познакомились с капитаном порта Борисом Константиновичем Потаповым. Капитан пригласил нас в свой кабинет.

– Взгляните сюда! – обратился он к нам, указывая на карты с данными долгосрочных прогнозов ледовой обстановки. – С каждым днем льда становится больше. От Погиби он наступает на Советскую Гавань и Шахтерск, от Охи – на мыс Терпения и на мыс Анива. Наступает, закрывая пролив Лаперуза. А кругом идут корабли, запрашивают обстановку, наиболее безопасный курс. Что я им могу дать? Только долгосрочный прогноз вашего института! А мне нужно знать ледовую обстановку на каждый день, на каждый час! Где выход?

– Евгений Николаевич, мы летаем через Анивский залив…

– Понял! – перебивает меня Нелепов. – Будет вам карта ледовой разведки, Борис Константинович! Даже две – [117] утренняя и вечерняя. Только как вот доставлять их? От аэропорта до вас несколько десятков километров!

– А сбросить в порту нельзя? – отвечает вопросом Потапов.

– Куда?

– Ну хотя бы на крышу. Там есть площадка для наблюдения.

Мы поднимаемся на крышу порта. Площадка большая – больше палубы любого корабля.

– Будем сбрасывать сюда! – заверяю капитана.

– Ну, уж коль вы так покладисты, окажите еще услугу. К юго-востоку от мыса Крильон застряли корабли. Вывести бы их, а?

Назавтра вступает в силу наш словесный договор: корабли выведены, карта ледовой разведки подготовлена. Фома Симонович связывается с вахтенным радистом порта Корсаков:

– Корсаков, я – борт сорок один семьдесят семь. Приготовьтесь к приему карты ледовой обстановки. Через час будем у вас.

– Борт сорок один семьдесят семь, вас понял. Ваши координаты?

– Сто восемьдесят миль юго-восток от вас.

– Понял. Завтра в восемнадцать ноль-ноль ждем вашего прибытия.

– Не завтра! Сегодня! Через час! Поняли?

Длительное молчание в ответ.

– Понял. Вы находитесь в ста восьмидесяти милях от нас. Ждем завтра в восемнадцать ноль-ноль. Конец!

– Погоди!

Фома даже вспотел от злости, торопливо выстукивает снова: