Текст книги "Небо стоит верности"

Автор книги: Константин Михаленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Перестаньте, ребята! – кричит Мочалов, увертываясь от летящих в него вещей. – Я же съел только свой!

В это время распахивается дверь, и в клубах пара появляется комиссар полка.

– Смирно! – командует Казюра, ближе всех оказавшийся к двери.

– Товарищ комиссар, вторая эскадрилья отдыхает после полетов…

– Ничего себе отдых! – смеется комиссар. – Бои местного значения! А говорят, летчики переутомились. Не перевелись еще силы, хлопцы?

– Не перевелись, товарищ комиссар!

– Тогда пять минут на сборы. Построение у штаба. Форма – шинели и сапоги…

* * *

Широким каре застыл полк. В середине стол, накрытый красным.

Командир полка громко командует: [37]

– Смирно! Равнение на середину! Товарищ член Военного совета, шестьсот восьмидесятый авиационный полк выстроен по вашему приказанию!

– Здравствуйте, гвардейцы!

Ответ звучит разноголосо. Приветствие явно обращено не к нам.

– Плохо отвечаете! – улыбается член Военного совета. – Или думаете, я не к вам обращаюсь? К вам, к вам!

Застыли в строю летчики, штурманы, техники, оружейники. Слушают приказ, в котором перечисляются недавние бои. И вспоминают те дни, вспоминают товарищей, которым уже никогда не встать в строй…

Тяжелый бархат полкового знамени чуть колышется на ветру. Командир полка склоняет перед ним колено и целует край знамени. И все мы опускаемся на колено, повторяя за командиром слова гвардейской клятвы: «Ни шагу назад!»

Мы такие же, какими были час назад. Такие? Нет, мы другие – мы выстояли! Впереди еще много боев. Мы не отступим, мы – гвардия!

Глава 6. Задание будет выполнено

После длительных морозов вдруг наступила оттепель. Весна! Распутица вывела из строя полевые аэродромы, и фронтовая авиация получила кратковременный отдых от непрерывных боев.

А мы летаем. Великими усилиями БАО{7} и полкового технического состава на взлетной полосе сохраняется снежный покров. На день полосу прикрывают соломой от палящих лучей солнца, ночью солому сгребают в сторону, и взлетают самолеты, разбрызгивая лыжами воду и ошметки талого снега, смешанного с грязью.

Взлетать с такой полосы трудно. Поэтому на задание уходят самые опытные экипажи. В эти дни нам дают задание на «свободную охоту» и фоторазведку.

Фоторазведка для нас – новое дело. Как хорошо, что у меня случайно сохранился блокнот именно с этими записями! [38] Теперь часто приходится заглядывать в него и вспоминать полузабытые формулы.

Оружейники нас порадовали новым видом оружия: установками РС – «эресов», реактивных снарядов. Техники уже установили на самолетах все необходимое оборудование, а мы изучаем, как им пользоваться. Изучаем и специальный прицел для стрельбы «эресами».

Снова учебные полеты, учебные стрельбы… Реактивный снаряд до смешного мал и на первый взгляд не внушает никакого доверия. Но он вызывает восхищение, когда, окутанный снопом багрового пламени, сходит с балки с таким ревом, что кажется, будто самолет от этого грохота не только останавливается, но даже пятится назад. Огненная дуга прочерчивает весь путь снаряда и, встречаясь с землей, далеко разбрасывает стог прошлогодней соломы – цель на полигоне. Что и говорить, «катюша» в миниатюре!

За дни нашей учебы подсохли и кое-где уже пылятся дороги, появились первые побеги зелени, а наша снежная полоска превратилась в длинную грязную лужу. Техники переставили самолеты с лыж на колеса, тяжелый тракторный каток прошелся вдоль поляны у леса, и уже готова взлетная полоса.

Из тыловых заводов летчики специального перегоночного полка пригнали нам новые самолеты с усиленными двигателями, с большей грузоподъемностью и скоростью. Прибыло и пополнение – летчики и штурманы, только что выпущенные из специального училища. Для них начинается пора ввода в строй – те же учебные полеты днем и ночью, учебное бомбометание и воздушная стрельба.

Наконец после небольшого перерыва полк получает боевое задание – уничтожить железнодорожный разъезд южнее Брянска. Разъезд до того мал, что на наших полетных картах даже не имеет названия. Однако, по данным партизанской разведки, на этом разъезде концентрируется боевая техника и живая сила противника, а в окружающем лесу имеются значительные склады боеприпасов. Нам известно, что вся эта техника и войска предназначены для карательной экспедиции против партизан. И наша задача – сорвать планы карателей.

С наступлением темноты полк поднимается в воздух. Небо затянуто плотными облаками. Темно, как только бывает ранней весной. Даже в речонках и лужах нечему блеснуть, нечему отразиться – чернота земли слилась с чернотой неба, и самолет будто плывет в растворе туши. [39]

– Ты что-либо видишь? – спрашиваю штурмана Николая Пивеня.

– Приборы…

– Не густо. Но глаза штурмана – глаза кошки. Что же видят твои кошачьи глаза, Коля?

– Черный шлем моего командира, а под ним… Погоди, погоди, кажется, под шлемом ничего нет! Пустота…

– Спасибо.

– Лопай на здоровье.

Это обычный стиль нашего общения. С Колей нас связывает давнишняя дружба, рожденная еще в стенах училища, где наши койки стояли рядом. Николай Пивень, сухой, поджарый, с аналитическим складом ума и недюжинными способностями к математическим наукам, в училище был лучшим курсантом. Помимо этого, он обладает еще даром острого слова, едкой шутки. Нет, он не принадлежит к сословию штатных полковых остряков, он не терпит пустословия и глупости. Незнание и неумение, с его точки зрения, самые отрицательные качества человека. Сам-то он, помимо отличных знаний штурманских обязанностей, хорошо разбирается в различных системах оружия, а при нужде может заменить техника, моториста. Но сейчас в этой кромешной тьме даже Николай не может отыскать цель.

Мы видим, как в разных местах вспыхивают световые конусы САБов{8}. Но вспышек бомбовых разрывов не видно, не видно, чтобы стреляли зенитки фашистов. Видимо, они понимают, что нам не удается обнаружить цель, и они затаились, выжидая. А сбросить бомбы, чтобы подзадорить вражеских зенитчиков, никто не решается: где-то рядом свои, партизаны…

Сообщаю Николаю, что горючего осталось только на обратный путь.

– Подожди минутку, сброшу свои САБы, может, что увидим?

Но и свет от наших САБов освещает лишь клочок какого-то леса, болото, кусок невспаханного поля.

– М-м-да, – вздыхает Николай. – Придется отбомбиться по огневым точкам на переднем крае.

– Наверно, это самое правильное решение, – рассуждаю я вслух. – И вылетать надо раньше, засветло. Правда, труднее будет пересечь линию фронта, опять же истребители… Но другого выхода нет. Как думаешь, Коля? [40]

– Туман! – вместо ответа восклицает Николай. – Этого нам только не хватало…

– А бомбы?

– Ты разберешься, где свои, где чужие?

– Ты предлагаешь везти бомбы на свой аэродром?

– А ты что предложишь?

– Кончай ты эти вопросы! Мы никогда не возвращались с бомбами!

– А ты еще вернись-ка. Смотри, туманище какой…

На аэродром мы вернулись. И произвели посадку в тумане с бомбами. Все обошлось благополучно, если не считать невыполненного задания.

По этому поводу днем к нам в полк приехал командир дивизии генерал Борисенко. Он прошел в штаб и, ни с кем не здороваясь, приказал построить полк.

– Полк не выполнил задания! – бросил он гневно. – Это равносильно отступлению! Привезли бомбы назад, на свой аэродром, не поразив цель! Понятно, не справились бы с задачей неопытные летчики, но… отступили гвардейцы! Несмываемый позор на вашем знамени. Партизаны задыхаются, гибнут под ударами карателей, а вы… Не достойны вы гвардейского звания. Унесите знамя!…

Мы стоим в строю понурив головы, провожаем глазами гвардейское знамя. В сердце каждого больно отдаются слова командира дивизии. Отступили… Не выполнили приказа… За это расформировывают полк… За это лишают гвардейского звания…

Если бы разрешили повторить вылет… Если бы разрешили!…

– Разрешите, товарищ генерал?

Перед строем командир полка. Он почему-то снял с головы фуражку и мнет ее пальцами.

– Разрешите, товарищ генерал, искупить свою вину. Разрешите повторить вылет?

– Не только разрешаю – приказываю! Поставленная задача должна быть выполнена. И прошу понять, товарищи, от вашего успеха зависит судьба партизанского края.

– Задание будет выполнено! – четко отвечает командир.

Задание будет выполнено… Для этого командир со штурманом полка Василием Гуторовым вылетают первыми. Вылетают еще днем, с таким расчетом, чтобы в сумерках выйти на цель. Вслед за ними поднимается полк. Интервал между самолетами – одна минута.

Гуторов прихватил в кабину два ящика трофейных зажигалок. [41] Эти килограммовые бомбы горят пять минут. С наступлением сумерек ведущий сбросит зажигалки и обозначит всю трассу до цели.

И пусть ощерится вспышками зениток, желтыми гирляндами «эрликонов»{9} линия фронта. Самолеты все равно не свернут с трассы, проложенной командиром!

Быстро сгущаются сумерки, темнота постепенно окутывает землю, размывает ориентиры. Но горят внизу зажигалки, полк выходит на цель. В небе повисает один огонь САБа, второй, третий. Это штурманы высвечивают разъезд. И на земле рвутся первые бомбы. К нашим самолетам тянутся лучи прожекторов, подбираются разрывы снарядов, но полк наращивает удар. Одна за другой летят в цель бомбы, на земле разгорается дымное пламя. К разрывам бомб примешиваются многочисленные взрывы снарядов, загорается какая-то емкость с горючим, и языки громадного костра полощут небо. Уже отбомбилась первая эскадрилья, другая, заходит третья, а первые самолеты спешат на аэродром за новым боекомплектом для повторного удара. Как маяк в ночи, полыхает и бушует пламя…

Последние самолеты заруливают на стоянки. Стихает рокот моторов.

– Полк, становись! Смирно! Равнение на знамя!

Плывет перед строем, полощется на ветру знамя – святыня полка, его честь, слава.

– Спасибо, гвардейцы!

– Служим Советскому Союзу!

* * *

Вчера мы с Колей летали на разведку и установили, что немцы готовят в ближайшее время удар в районе станции Поныри. Об этом мы доложили в своем разведдонесении. А сегодня опять к нам в полк прибыл командир дивизии. Наверно, утром фотоснимки района – наши и других экипажей – со стола начальника разведки дивизии перекочевали в штаб воздушной армии, а оттуда – в штаб фронта. Теперь в обратном порядке в полк пришло боевое задание: частям девятой гвардейской Краснознаменной Сталинградской дивизии бомбовым ударом уничтожить склады противника, что северо-западнее станции Глазуновка…

– Наш район, – шепчу через плечо Николаю.

– Угу, – так же шепотом отвечает он. – Зениток там!… [42]

Командир дивизии снимает фуражку и вытирает носовым платком лоб.

– Товарищи! – Голос его звучит тихо и по сравнению с тем, как он зачитывал боевой приказ, как-то по-домашнему, задушевно. – Вашему полку, товарищи, выпала честь первыми нанести удар. Поразить цель трудно. Почти невозможно. Об этом знает командование армии, командование фронта. Но… вы гвардейцы, и приказ должен быть выполнен! Станцию прикрывают восемнадцать прожекторов, около двадцати батарей. Трудно, очень трудно!… Мы с вашим командиром полка обсудили обстановку и пришли к определенному решению. Так ведь, Анатолий Александрович?

– Другого пути не вижу, товарищ генерал.

– Вот и я не вижу… Одним словом, нужен экипаж добровольцев. Его задача – отвлечь на себя огонь батарей. Только один экипаж.

Замер в молчании строй.

Кто сделает один-единственный шаг вперед?

Как всеобщий вздох раздается: «раз-два». Вновь замирают шеренги летчиков. Командир дивизии проводит рукой по глазам.

– Спасибо, гвардейцы! Я так и знал. Спасибо!

Перед строем младший лейтенант Полякова:

– Разрешите моему экипажу, товарищ генерал!

Мы с Николаем Пивнем оба выходим из строя, становимся рядом с Шурой.

– Кому, как не нам, лететь, товарищ генерал! – восклицает Николай. – Наш район разведки. И прожекторы опять же только вчера нам поклон передавали.

– Разрешите, товарищ генерал! – присоединяюсь к просьбе Николая. – Нам этот район известен лучше, чем другим. Разрешите?

– Действительно, это ваш район. Решено – идете вы!

Рука генерала опускается на плечо Шурочки.

– Ты, Шура, пойдешь со всеми.

Генерал слегка поворачивает Шуру за плечи и подталкивает ее к строю.

* * *

Взлетели самолеты. На земле только наш экипаж. Мы вылетаем через час. За это время головной полк дивизии углубится в тыл врага, стороной обойдет цель, затем ляжет курсом на юг. За десять минут до подхода полка к цели над нею появимся мы. Полк подойдет на приглушенных моторах и с [43] большой высоты, прикрытый темнотой ночи, нанесет удар. А до этого десять минут наши. Десять минут, пока отбомбится полк, пока не будет накрыта цель. Десять минут – и в каждой шестьдесят секунд. Какой незначительный срок в жизни человека – секунда. И как это много!…

Восемнадцать прожекторов вытянули голубые щупальца, шарят по небу, сходятся, перекрещиваются, ищут, ждут.

– Сколько до цели?

– Одна минута. Если хочешь больше – шестьдесят секунд.

– Хочу больше.

– Мог не лететь.

– Мог. Если бы не ты!

– А долг?

– Жмешь на патриотизм?

– Нет, на твою слоновью шкуру.

– Запомню, Коля!

– Для этого и говорю.

Так мы заполняем пустоту ожидания. Самое страшное – это ожидание неизвестности. Когда враг ощерится зенитками, когда на первый взгляд даже не будет выхода из замкнутого круга огня, все же будет легче: мы будем драться.

Все ближе наплывают прожекторные лучи. Ввожу самолет в пологий вираж и включаю в кабине полный свет, чтобы как-то нейтрализовать слепящий огонь прожекторов. Включаю и бортовые огни – пусть видят нас немцы!

– Нате! Берите! Стреляйте!

Свет, ослепительный свет режет глаза, давит. От него не уйти, не укрыться. Пилотирую только по приборам. Самолет описывает замкнутую кривую над целью. Надо продержаться десять минут. Целую вечность! И надо так увлечь фашистов, чтобы они видели только нас. Только нас! Я представляю вражеских зенитчиков: у них сейчас прорезался охотничий азарт. Наверно, они шутят, заключают пари, кто первый попадет в наш самолет. И мы для них сейчас увлекательная мишень, мотыльком танцующая в свете прожекторов. Что ж, развлекайтесь!…

Уголком глаза вижу, как рука Николая тянется к бомбосбрасывателю.

– Придержи, Коля. Через каждые две минуты – по одной!

– К чему этот цирк? Шарахнуть залпом, чтоб дым столбом!

– А моральный фактор? Надо держать их в напряжении. [44]

– Психолог! А впрочем, согласен.

Огненными головешками проносятся снаряды. Рвутся выше, слева, справа.

– Отверни маленько, – советует Николай. – Ведь собьют, гады! А нам еще держаться надо…

Самолет треплет, подбрасывает из стороны в сторону. Из огненного круга, кажется, нет выхода: кругом свет, вой снарядов, осколки прошивают обшивку крыльев.

Николай прижимается к пулемету и направляет очереди в сгустки прожекторного света.

– Давай! Давай! – кричит Николай, сам не замечая того, а заодно не замечая, как слабеет огонь зениток.

– Спокойно, старик! – кричу ему. – Наши над целью!

Где– то выше нас идет в атаку полк. Еще несколько вражеских батарей посылают в небо желтые пучки снарядов. Круто разворачиваю самолет на летящие светляки и ввожу его в пикирование.

– Давай, Коля!

Вздрагивает самолет, освобожденный от груза. Я направляю нос на сверкающие пасти зениток и нажимаю гашетки «эресов».

Мне видно, как огненные дуги снарядов, упираясь в землю, изрыгают клубы черного дыма.

В эту ночь не вернулся на базу экипаж Шуры Поляковой. На подбитом, израненном самолете они приземлились недалеко от станции Глазуновка. Спасенья не было. Полякова и штурман Сагайдаков отстреливались из пулемета, из своих пистолетов. По одному патрону они оставили для себя…

Глава 7. Конец войне

Иногда у меня спрашивают, как мне запомнился конец войны. И мне всегда вспоминается артиллерийская подготовка, которая началась перед решительным наступлением на Берлин. Ей предшествовал бомбовый удар всей фронтовой авиации по ближним тылам гитлеровских войск, укрепившихся за Одером.

Нашему полку была поставлена задача уничтожить укрепления противника в пятнадцати километрах от линии фронта. При этом назначался строго определенный час как самого бомбометания, так и перехода линии фронта на обратном пути. Если по каким-либо причинам экипажу не удается пересечь линию фронта в это определенное время, то для этого [45] давался узкий коридор севернее маршрута километров на пятьдесят. Такого еще никогда не было, и, собственно, мы не придали этому должного значения: не все ли равно, когда пересечь линию фронта, – пятью минутами раньше или позже?

Мы как раз не успевали. Николай Пивень, с которым я летал, предупредил:

– Подойдем с опозданием минут в десять.

– Ну и что? – искренне удивился я.

– Надо бы идти в указанный коридор.

– И шлепать над вражеской территорией лишних сорок минут? Спасибо!

– Пожалуйста. Мое дело предупредить.

Мы замолчали. Впереди, скрытая темнотой, затаилась линия фронта. Даже обычной перестрелки не видно. Темнота.

– Вот и линия фронта, – сказал я. – И ничего не произошло.

Коля не успел ответить. Тысячи вспышек орудийных выстрелов вдруг слились в одно сплошное зарево, четко обозначив линию фронта. Выше нас, нам навстречу, понеслись огненные хвосты снарядов «катюш», из дождя снарядов, казалось, нет выхода… Нет, не страх испытывали мы в те минуты – гордость! Мы не думали о том, что какой-либо шальной снаряд врежется в наш самолет, что мы можем погибнуть, так и не увидев долгожданный конец войны. Мы восхищались! И это было действительно восхитительное и радостное зрелище – огонь тысяч батарей по вражеским позициям!

И это запомнилось на всю жизнь. Таким мне и представляется конец войны – огненным очистительным смерчем, который смел с лица земли фашизм.

Но так вспоминается война в настоящие дни. А тогда… Шли мы с Николаем на аэродром, и я посмотрел вдруг на небо – не для того, чтобы узнать, летная или нелетная будет погода, а просто так, бездумно, и меня удивила чистая голубизна, разлитая по всему небосводу. Лишь местами виднелись легкие кудрявые облака. Такие облака бывают у нас в мае, после первой весенней грозы, и предвещают они переход от капризной весны к длительному теплу лета.

Пораженный увиденным, я остановился и взял Николая за руку.

– Как ты думаешь, Коля, сейчас весна или лето?

Николай удивленно поднял тонкие брови и выразительно пошевелил пальцами у козырька фуражки. [46]

– А все-таки посмотри на небо. Какое оно голубое, теплое…

Николай опять удивленно пожал плечами, но все же задрал голову вверх.

– Небо как небо. Кучевка до пяти баллов. А теплое? Вчера оно, брат, было даже горячим – трех экипажей недосчитались. Стоп, старина! Ты что, почувствовал конец войны и вдруг задумался о значимости собственной персоны? Так?

– Гений! Я еще не представляю, какой он, конец войны.

– Что-то я тебя сегодня не узнаю. Откуда в тебе эдакая меланхолия, что ли?

– Нет, Коля, это не меланхолия. Мы настолько огрубели от войны, что отучилась понимать простые вещи, не замечаем прекрасного.

– Не замечаем прекрасного? – перебил меня Николай. – А то, что мы здесь, разве это не прекрасно? Вот мы идем с тобой по этой земле, дышим воздухом близкой победы! Сколько мы сюда шли? Еще одно усилие – и будем в Берлине!

– А потом?

– А потом – вперед! До встречи с союзниками, до полной победы!

– Ну, а потом?

– Что потом?

– Ну, разобьем фашистов, встретимся с союзниками, окончится война. Что мы станем делать после войны?

– А-а! Ну тебя к черту! Дай закончить войну, а потом уж будем думать! Ты вот думай, как поразить цель, как обойти зенитки. Об остальном думать рано.

– Вот как? Не думал, что твоя голова – только приспособлена для ношения фуражки…

– Зато у тебя забита дурью! И вообще, что ты привязался ко мне? Чего ты от меня хочешь?

– Чтобы ты на минутку забыл о войне, чтобы посмотрел на небо, на эту зелень деревьев, на эти цветы! Пойми, Коля, нам придется заново учиться видеть и понимать то, что родит земля.

– Земля и гадов родит. И фашистов тоже.

– Ты прав. Но я не об этом. Я говорю о природе, о человеческих чувствах. Огрубели мы, брат, одичали. Ты вот знаешь, какой завтра день?

– ?…

– То-то! Завтра же Восьмое марта! В этот день полагается [47] проявлять особое внимание к женщинам. Давай нарвем подснежников и поднесем их девчатам.

– Кому-то конкретно или?…

– Нет, Коля, ты неисправим. Всем сразу.

– Что ж, поддерживаю великую идею. Только после полетов, утром, а то завянут наши цветочки.

Но цветов мы так и не набрали…

* * *

Много записей хранит моя старая летная книжка. Изредка я достаю ее и перелистываю пожелтевшие страницы. Вот они – короткие записи, сделанные в последние дни войны. «Бомбардировка Цехина». «Бомбардировка леса севернее Мютенберга». «Бомбардировка заводов севернее Цехина». И наконец, запись, подчеркнутая красными чернилами: «Бомбардировка Берлина». Всего два слова. Навсегда останется в памяти тот день, когда в летную книжку были вписаны эти два слова: «Бомбардировка Берлина».

Помнится, еще задолго до зачтения боевого приказа всех нас облетела радостная весть: пойдем на Берлин! Честь первыми нанести удар по столице фашистского рейха командир дивизии предоставил нашему полку.

Не удивительно, что летчики собираются в полет с особой торжественностью. Это действительно великий день, которого мы ждали многие годы.

Не сговариваясь, все мы надеваем парадную форму, прикрепляем ордена и медали и тщательно надраиваем сапоги. Над нашим блестящим строем разливаются резкие запахи военторговского одеколона и ваксы. Об исключительности события свидетельствует появление армейского и дивизионного начальства.

– Гвардейцы! Я не буду читать вам текст боевого приказа, – обращается к нам генерал Виноградов. – По вашему виду можно догадаться, что цель вам ясна. Я только хочу заметить, что командование армии поручило эту почетную задачу лучшим из лучших – вашей гвардейской Краснознаменной Сталинградско-Речицкой ордена Суворова дивизии! Командир дивизии в свою очередь принял решение эту операцию поручить вашему полку. Кто из вас пойдет первым, решит командир полка. Гвардейцы! Перед вами Берлин. Все свое умение, всю свою силу, всю ненависть к врагу вы должны вложить в удар по логову фашистского зверя. Пусть враг поймет, что нас не остановить, что ему не уйти от расплаты. Вспомните слова Верховного Главнокомандующего Сталина, [48] сказанные еще в сорок первом году: «Будет и на нашей улице праздник». Этот праздник пришел! Вперед, гвардейцы! На Берлин!

– Ур-ра! Даешь Берлин!

Экипажу{10} гвардии старшего лейтенанта Федора Маслова и гвардии лейтенанта Василия Вильчевского предоставлена честь открыть счет нашей мести вражеской столице.

– Вперед, на Берлин!

Время существования третьего рейха исчисляется уже часами: бои идут в Берлине, вблизи рейхстага, в Трептов-парке.

На моем боевом счету девятьсот девяносто пять боевых вылетов, но командиру дивизии словно хочется, чтобы я стал дважды Героем{11}, и если хоть один вылет выпадает на дивизию, то он достается мне.

– Связали меня с тобой черти одной веревочкой, – ворчит Коля Пивень, мой боевой штурман и старый друг. – Вся дивизия отдыхает, а тут…

Летим на запад, севернее Берлина. Нам поручено разобраться в обстановке и нанести на карту расположение войск – своих, союзников, гитлеровцев. Задание непростое. Все сейчас так перепутано.

Ночь светлая, лунная. Откуда-то из синевы неба над нами повисает темный силуэт «хеншеля»{12}. Он идет параллельным курсом выше нас на какие-нибудь две сотни метров. Наверно, не видит нас. Иначе… У него отличная позиция для атаки.

– Николай! – окликаю штурмана. – Возьми гада в перекрестие.

– Чего кричишь? – спокойно отвечает Коля. – Давно держу на прицеле.

– Так что ж ты? – не успокаиваюсь я.

– Пусть летит, – миролюбиво отвечает Николай. – Скоро конец…

– Ну и ладно, – соглашаюсь я. – Пусть живет!

Выполнив задание, возвращаемся на аэродром. Он буквально расцвечен посадочными огнями. [49]

– Во, иллюминация! – восторгается Николай. – Пока мы летали, война, наверно, закончилась!

– Хорошо бы! – восклицаю я и разворачиваю самолет на посадку.

Все ближе наплывают огни старта, в луче прожектора уже можно отчетливо рассмотреть каждую травинку поля – и вдруг желтые светляки выкатываются откуда-то сзади и втыкаются в землю перед носом нашего самолета.

– Справа в хвосте «мессер»! – кричит Николай.

Бросаю самолет из стороны в сторону. По направлению стрельбы Николая догадываюсь, что истребитель заходит для повторной атаки. Круто разворачиваюсь к ближнему лесу, где сосредоточены наши зенитки. Их дружные залпы и очереди пулемета Николая заставляют «мессер» уйти.

Рано мы с тобой, Коля, войну похоронили. Она еще огрызается.

Мы базируемся в небольшой деревушке Вельзикиндорф, в шестидесяти километрах от Берлина. Красная черепица крыш, пышная кипень цветущих садов, маленькая кирха со старым органом. Дом сельского пастора, увитый плющом и диким виноградом, видимо, последняя наша стоянка на дорогах войны.

Лишь изредка вылетаем на бомбардировку Берлина и его западных предместий, но и когда нет вылетов, все экипажи в состоянии боевой готовности.

А весна действует вне зависимости от военной обстановки. Уже жара. В распахнутое окошко доносится протяжное мычание коров. Едва ощутимое дуновение ветра приносит аромат каких-то незнакомых цветов, сонно бормочут под крышей сарая голуби, навевая дрему, и сами собой закрываются глаза. Но спать нельзя: полк каждую ночь находится в боевой готовности.

Наверно, я уснул, и опять приснилась война с ревом моторов и грохотом выстрелов.

Просыпаюсь и слышу врывающиеся в открытое окно звуки близкого боя: пистолетные выстрелы, трескотню автоматов… Яркие вспышки ракет освещают двор.

Хватаю ремень с пистолетом, пристегиваю его прямо поверх голого живота, всовываю ноги в сапоги и через окошко выпрыгиваю во двор. Между кустами сирени пробираюсь на улицу, навстречу стрельбе, и вдруг слышу:

– Ура! Капитуляция! Конец войне! Все мы, кто в чем есть, собираемся в нашей комнате. Рассаживаемся на кроватях и подоконниках и пьем неизвестно [50] каким путем добытое вино – кислый мозель. Никому, конечно, не хочется спать, мы говорим, перебивая друг друга, и каждый из нас вспоминает что-то такое, что находится уже там, позади, в военном времени. Яша Ляшенко берет гитару, и под его пальцами рокочут струны, а Иван Шамаев ломающимся баритоном затягивает песню. Прежде я ее не слыхал. Может, это экспромт, а может, сочинил он ее давно и берег для сегодняшнего дня.

Вспомним за чаркою ночи морозные,

Вспомним седые снега,

Вспомним и то, как По-2 наши грозные

Били повсюду врага.

Мощным салютом Москва озаряется,

Значит, войне дан отбой.

Выпьем на радостях, как полагается.,

Друг мой крылатый, с тобой!…

На перроне вокзала в Эрфурте людно. Сегодня уезжают домой многие однополчане. Мы крепко обнимаемся, обещаем не забывать друг друга, обещаем писать. И никто еще не предполагает, что наша встреча состоится только через двадцать лет…

Глава 8. Опять первый вылет

В узких коридорах двухэтажного здания, где размещается «МАГОН УПА ГУСМП при СМ СССР»{13}, людно: одни перекуривают в перерывах между делами, другие обмениваются новостями или соображениями по поводу предстоящих полетов, третьи просто «травят».

Меня и Дмитрия Филимоновича Островенко, а попросту Митю, добродушного, отзывчивого, чрезвычайно мягкого и общительного бортмеханика нашего экипажа, привели сюда хозяйственные заботы, связанные с оснащением самолета для ледовой разведки. Пока в бухгалтерии выписывают накладные [51] на всякого рода снаряжение, мы с Митей томимся в коридоре и прислушиваемся к чужим разговорам:

– Не видел Черевичного?

– В Арктике…

– Задков вчера притопал с ЗФИ{14}. Медвежат привез для зоопарка.

– Титлов! Эй, Титлов!

– Не кричи: час назад на Диксон подался.

– Вот досада! Письмо ему с Врангеля.

– Как поживает Чукотка?

– Все там – на краю географии. Вот пуржит только.

– Пурга и нас вчера над Таймыром зажала.

– А мы вот в Архангельск не пробились: туман! Пришлось до Ленинграда тянуть…

Я впитываю обрывки фраз, как музыку.

– Кто на ледовую?! Накладные готовы!

Митя толкает меня в плечо:

– Пошли. Нас.

– Постой, Филимоныч, – придерживает Островенко высокий и сутуловатый летчик. – Ты на Диксоне будешь?

– Возможно.

– Захвати, браток, письмо Титлову.

– С письмом, Петрович, вот к нему, – указывает Митя на меня. – Он у нас теперь помощник.

Высокий летчик сует мне в руки письмо и, придерживая за рукав, объясняет:

– Будешь в Архангельске, передай привет дяде Саше. Скажи, Вадим Падалко кланяется, а посылочку завтра соберу…

– А кто такой дядя Саша? – растерянно спрашиваю я.

– Инженер Ковалев. Он первым подойдет к самолету. Рыжий такой…

– Парень, захвати еще письмишко! Вальке Аристову…

– Ивану Семеновичу пакет прихвати, в бухгалтерии лежит…

– Демьянову посылку от жены передай!…

– Письмо Пронину!…

– Бухтиярову! Дубовой! Рутману!…

Я ошарашен обилием просьб и множеством незнакомых имен. Это, вероятно, замечает Островенко. Он заслоняет меня собой. [52]

– Тю, скаженные! – кричит он. – Заклевали парня. Всю почту волоките на самолет. Под штурманский стол. В полете разберемся, что, куда и кому. – Потом оборачивается ко мне: – Пошли!

Я поспешно шагаю за ним и буквально сталкиваюсь с человеком, спешащим навстречу. Он останавливается, окидывает меня пристальным взглядом и первым произносит:

– Извините.

Мое лицо заливает краска:

– Пожалуйста, простите… Я случайно…

– Пустяки. А вы у нас новенький? Как вас зовут?

Я называю себя.

– Рад познакомиться. Чухновский. – Крепкое пожатие руки, Чухновский приподнимает шляпу: – До свидания!

Я остолбенело смотрю ему вслед.

– Ну, чего встал? – смеется Митя. – Огородные чучела здесь не требуются. Идем!

– Филимоныч, а это правда… Чухновский?

Митя хохочет так, что на нас оглядываются.

– Ну, перестань, Филимоныч. Что я такого сказал?

Островенко обрывает смех, его глаза становятся серьезными.

– А ты не удивляйся, – говорит он. – Историю делают живые люди. Такие, как Борис Чухновский. Как мы с тобой.

– Скажешь! – хмыкаю в ответ.

Островенко смотрит на меня и снова улыбается.

На аэродроме Захарково{15}, где, вздымая клубы пыли, рулят самолеты, пахнет бензином, отработанным маслом и еще чем-то непонятным и волнующим. Такие тревожные запахи присущи большим аэродромам, вокзалам и морским портам.

Смотрю в синее безоблачное небо, куда одна за другой взмывают тяжелые машины, и в душе моей оживают давние мальчишеские мечты…

Все, что я знал до этого об Арктике, было почерпнуто из книг. Но теперь мне предстояло для себя открыть этот край полярных ночей, северных сияний и белых медведей. То, что они встречаются в Арктике на каждом шагу, как воробьи в Подмосковье, у меня не вызывает сомнения. Иначе для чего бы Митя стал брать с собой охотничий карабин и патроны с тяжелыми свинцовыми пулями? [53]