Текст книги "Небо стоит верности"

Автор книги: Константин Михаленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Судно обходило полярные станции и забирало на борт полярников с их семьями. В Карском море беззащитный пароход выследила и затем торпедировала немецкая субмарина. После этого она всплыла и стала расстреливать чудом спасшихся людей. Однако разыгравшийся шторм не позволил фашистам завершить кровавое преступление.

Уцелевшие от фашистских пуль остались на обломках судна, на шлюпках в бушующем море без какой-либо надежды на спасение. Откуда им было знать, что радист «Марины Расковой» успел передать 5О5, сообщив примерные координаты судна. Но известные координаты мало что могли изменить: ближайшие суда находились в сотнях километров от места гибели «Марины» – как ни торопись, все равно будет поздно!…

– Будет поздно! – говорил и Матвей Козлов, доказывая в штабе моропераций необходимость немедленного вылета. – Будет поздно!

А погода нелетная по всем статьям: снегопад, полное отсутствие видимости и шторм.

И все же Козлов добился разрешения на вылет и поднял в воздух свою летающую лодку.

Долго он кружил в районе катастрофы, стараясь что-либо [86] разглядеть, – ведь не мог же бесследно исчезнуть корабль, какие-то следы должны остаться.

– Шлюпка по носу! – закричал штурман Федя Лашин.

– Плот на воде! Второй!…

И Козлов пошел на посадку…

Все инструкции и наставления, наконец, расчеты конструкторов твердили одно: посадка в бушующем океане невозможна! Но там гибли люди…

Волны были так велики, что могли накрыть самолет и раздавить его многотонной массой воды. Уйди пилот, и никто бы не посмел его осудить: есть предел возможного, предел прочности машины и, наконец, предел человеческих сил. Предел? О каких пределах можно говорить, когда в море гибнут люди?! Кто им поможет? Больше некому!…

– Выпустить поплавки!

– Командир?!

– Первой волной оторвет!…

– Садиться в такой шторм… Еще никто не садился!…

– Всему экипажу: к посадке готовьсь! Поплавки выпустить!

– Есть! Поплавки выпущены!

– Штурман к посадке готов!

– Радист готов!

– Спокойно, ребята. Мо-скать, сядем!…

Матвей зашел на посадку не против ветра, как гласит инструкция по производству полетов, не наперерез волне, а вдоль ее гребня. Вот он снизился над вершиной водяной горы и пошел над нею… Кипящие клочья пены ударили в днище, мгновение – и лодка скользнула по вершине водяного вала. Волны тотчас стали захлестывать смотровые стекла, водяные брызги ворвались в кабину, холодными ручейками потекли по лицу и груди. Но Матвей не замечал холода, его правая рука лежала на секторах управления двигателями, а левая – на штурвале. Лодка фантастической птицей скользила над бушующим морем, ныряя между волнами и снова взлетая на их гребни.

– Люди!

– Плот и шлюпка с людьми!

И Козлов развернул лодку им навстречу.

Сняты люди со шлюпки, с плота, а где-то рядом, в кипящей и беснующейся смеси воды, воздуха и снега, еще кто-то может ждать, может надеяться на помощь. И лодка снова скользит над волнами.

Спасенные люди заполнили просторный салон, набились в [87] грузовой отсек, сгрудились в кабине пилотов. Лодка осела глубоко, ниже ватерлинии.

– Больше никого не видно! – крикнул штурман с носовой палубы.

– Добро! Будем взлетать.

Надсадный рев моторов. Лодка зарывается носом в набегающие волны, и вода хлещет по крылу, заливая моторы…

– Не взлететь, командир! – говорит механик. – Перегрузились. Что будем делать?

– Что делать? – переспрашивает Козлов. – Мо-скать, будем рулить. Курс на Диксон, штурман!

– Командир! Лодку разобьет волнами!

– Выдержит. Мо-скать, обязана!

И лодка выдержала. Через много часов руления по кипящим волнам, когда на исходе уже было горючее, Матвей Ильич, наконец, смог поднять машину в воздух.

А лететь пришлось считанные минуты: Диксон оказался рядом…

Мы всем миром приступили к Козлову.

– За смекалку, за мужество, за твой подвиг, Матвей Ильич! – сказал я, наполнив кружки.

– Что вы, ребята, – смущенно говорил Козлов. – Каждый на моем месте поступил бы так же. Мо-скать, такая наша работа.

Глава 13. В другой конец географии

Старенький автобус неторопливо хлюпает по дорожной грязи. Мы давно подшучиваем над дядей Сашей, пытаясь выяснить, кому из них раньше на пенсию – шоферу или автобусу. Но сегодня молчат даже самые заядлые шутники. Автобус пробирается в конец летного поля, к самолету, который доставит нас в Калининград, а там мы перейдем на борт «Оби» и отправимся в далекое плавание, в другой конец света, как говорят наши остряки – в другой конец географии, в Антарктиду!

Автобус замирает у самолета. Тугие струи воздуха отбрасывают назад фигурки людей. И вот уже в серой кисее дождя тают очертания Москвы…

Широкие просветы трюмов принимают вездеходы, тракторы, горючее, продовольствие. Свистки маневровых паровозов перекликаются с гудками буксиров. Идет загрузка экспедиционного судна «Обь». [88]

Сиреневыми волнами наплывает темнота. В нее врезаются голубые лучи прожекторов, искрятся и мигают цветные огни маяков. В прощальном поклоне склонились портальные краны, растворяются в темноте очертания берегов. Невысокие, но злые волны седой Балтики пенными гребешками хлещут по носу «Оби». Надвигается первая ночь в море.

В каюте нас трое: штурман Борис Бродкин, инженер Рэм Старых и я.

Наш путь из Балтийского моря в Атлантический океан пролегает через Кильский канал. Полдень. Время обеда. С близлежащих фабрик и заводов к каналу подходит рабочий люд: девушки в темных джинсах, юноши в засаленных комбинезонах и пожилые докеры в фуражках-тельмановках. Они радостно машут нам и поднимают сжатый кулак правой руки.

– Рот фронт! – доносятся голоса.

– Рот фронт, камрад!

Наступает вечер. Зажигаются фонари, и ровным пунктиром они уходят вдаль, к горизонту.

К утру «Обь» входит в пролив Па-де-Кале: справа – Англия, слева – Франция, впереди – Ла-Манш, а за ним – Атлантический океан.

Солнечный луч заглядывает в иллюминатор. Сквозь сон мне кажется, что я слышу голоса птиц. Открываю глаза – на столе каюты сидит серо-желтая пичуга. Одеваюсь, потчую гостью хлебными крошками и выхожу на палубу. Вокруг писк и щебет птичьей компании, которая, как и мы, торопится к югу и пользуется услугами нашего транспорта.

«Обь» разворачивается и берет курс на восток, к Гибралтару. А птицам курс на юг. Они покидают корабль.

С левого борта видна островерхая гора, на склонах поросшая лесом, который кое-где расчищен под бетонные площадки для сбора дождевой воды: с водой в Гибралтаре плохо. У подножия горы ажурные постройки городских домов, а на окраинах – ниши и амбразуры с жерлами пушек. Над солдатскими казармами трепещет на ветру флаг Британии.

«Обь» увеличивает ход. На палубу залетают брызги Средиземного моря. Мы идем в Италию.

С моря видны грязно-серые горы в чахлых потеках лесов. А где же поэзия солнечного полдня Брюллова, где обаяние яркого неба Иванова? Наверно, чтобы увидеть это, надо попасть на берег. [89]

К борту «Оби» швартуется катер, с него на корабль поднимается лоцман. Тихо урчат двигатели. «Обь» медленно втягивается в глубину порта. За причалом начинается Генуя.

За окном автобуса мелькают названия улиц. Вот Международный банк, основанный во времена Генуэзской республики, дворец Совета республики, в котором теперь размещается городской суд, площадь Победы – здесь могила Неизвестного солдата, – площадь Верди…

Автобус ползет все выше. Остановка на улице Каэтано Коломбо. Отсюда по фуникулеру, движущемуся при помощи воды, спускаемся вниз, мимо остатков крепостных стен времен республики и вполне современной тюрьмы, к кладбищу Компосанто.

Кладбище, занимающее обширную территорию, обнесено высокой стеной-галереей. Море цветов и огни лампад. Все памятники покрыты толстым слоем пыли – для иллюзии вечности, хотя кладбище построено сравнительно недавно, в середине XIX века. Это, так сказать, «пыль веков», которая сохраняется специально для туристов. А их здесь великое множество. Каждый, кто попадает за ворота кладбища, становится объектом повышенного внимания представителей духовенства, чья монополия на торговлю здесь незыблема. Монахи торгуют всем и вся – от свечей, лампад и прочей церковной утвари до свежих журналов и газет.

Перед нами странное сооружение. На мраморном постаменте бронзовая фигура пожилой женщины со связкой бубликов в руках!… Гид-монах, захлебываясь от восторга, рассказывает о торговке бубликами Марии Компедонико, которая всю свою жизнь посвятила собиранию денег на сооружение этого монумента и на приобретение места на кладбище.

Деньги скоплены, место на кладбище куплено, монумент сооружен… Спрашивается, а зачем прожита жизнь?

Перед этой могилой мы застываем в благоговейном молчании и склоняем головы. На мраморной плите короткая надпись: «Золотая медаль. Федор Александр Поэтан (Федор) 2.2.1945».

Всего девяносто семь дней не дожил до победы советский солдат. Он отдал свою жизнь за свободу итальянцев, за счастье всех людей. Военнопленный, вырвавшийся из гитлеровской неволи, он сражался до последнего дыхания в рядах партизан итальянского Сопротивления, награжден высшим орденом Италии – «Золотая медаль»… [90]

Вечная слава тебе, русский солдат Федор Поэтан{21}, национальный герой Италии!

Возвращаемся назад мимо цилиндрических башен старинных генуэзских ворот. Когда-то рядом с ними жил в маленьком домике Христофор Колумб. Домик значительно постарел. Осыпалась штукатурка, появились щербины в кирпичных стенах. Наверно, поэтому он укрылся от глаз прохожих зеленым плащом винограда.

На следующий день по радио и в местной печати было объявлено о свободном доступе на советский корабль «Обь». Желающих попасть на советское судно оказалось очень много.

В обоих салонах «Оби» возле стендов с фотографиями и схемами прежних походов завязываются оживленные беседы. Там, где не успевают переводчики, идет в ход язык мимики и жестов, незамысловатые рисунки дополняют пробелы речи. Простых людей Генуи интересует не только корабль – они расспрашивают о советской стране, ее людях, о космических исследованиях…

И опять зеленые волны пенятся за бортом, а на дне моря, у причала Понте ден Милле, там, где стояла «Обь», покоится не один десяток алюминиевых бляшек лир: таков обычай…

* * *

Неповторимо прекрасен океан близ экватора. Ранним утром, когда только взойдет солнце, рядом с кораблем режут воду острые плавники дельфинов, взмывают в воздух летающие рыбки, ослепительно сверкая серебристыми брюшками, а вода поминутно меняет свою окраску: то она нежно-голубая, то бирюзовая, то изумрудная.

Ночью в черном бархате неба таинственно мерцают яркие, необычно крупные звезды, низко над горизонтом серебряной пирогой плывет луна, а ее отблеск на гребешках волн сливается с фосфоресцирующим светом потревоженных кораблем медуз. Прекрасен океан близ экватора!

Наш корабль стал в дрейф. На «вахту» заступили ученые. Им предстоит взять анализы воды, донного грунта, воздуха, провести отлов обитателей экваториальных вод. Тут у биологов Андриашева и Бродского добровольных помощников хоть отбавляй! [91]

Михаил Кириллов (штурман), Аркадий Карелин (пилот) и я пристроились на корме, подальше от ватаги биологов, и по очереди опускаем за борт двухсотметровую леску с пятью крючками. Всякий раз, когда мы вытаскиваем ее наверх, на крючках болтаются три-четыре красные рыбины. Добычу мы отправляем в ведро, припасенное хозяйственным Михаилом Михайловичем Кирилловым, и в предвкушении приятного ужина обсуждаем рецепты рыбацкой ухи.

Но вот из-за штабеля тракторных саней, принайтовленных к палубе, неожиданно появляется профессор Андриашев, и наш улов тут же переходит в распоряжение биологов – для вскрытия и исследования. Нам как-то сразу расхотелось рыбачить…

На следующее утро просыпаюсь от бесцеремонных толчков и диких воплей. Размалеванные «дикари» хватают меня за руки и за ноги и волокут вон из каюты. Рядом ошалело вертит головой Борис, Рэм пытается улизнуть в открытый иллюминатор, но это ему не удается. Нас швыряют в бассейн с забортной водой, предварительно ткнув каждому в физиономию мыльной шваброй. А вечером вновь посвященным в морское братство вручают дипломы о переходе экватора.

И весь день меня преследует вкус банного мыла, соленой воды и сухого вина…

Громадные накаты океанской зыби кладут «Обь» с борта на борт. Мы уже много дней идем, не видя берегов, но они где-то рядом. Об этом свидетельствуют чайки, парящие низко над водой. В полдень появляются синие горы. «Обь» держит курс на них. И вот уже у подножия гор можно различить большой город. Это Кейптаун – крупнейший порт Южно-Африканской Республики.

На пирсе нас встречают африканцы, приветствуя белозубыми улыбками.

– Рашен! Совьет Юнион!

– Товарич! Дравствуй!

– Дрюшба! Мир!

И тут же скучающие «томми» в пробковых шлемах, с дубинками в руках.

Непривычный поток автомобилей по левой стороне. Равнодушные ко всему и ко всем лица джентльменов в леди.

Всюду темнокожие ребятишки протягивают руки:

– Хлеба!…

Вечером ярко освещены витрины магазинов, мигают огни реклам, призывно распахнуты двери ресторанов, кафе и кино. Это – для белых. [92]

Стоимость входного билета в кино один фунт – дневной заработок темнокожего африканца. Роскошь зрительного зала контрастирует с убожеством фильма: куда-то скачут и кого-то убивают храбрые ковбои и выгодно (только выгодно!) женятся на стандартных красавицах фирмы Голливуд.

Кончается фильм. Королева Британии, мило улыбаясь, глядит с экрана на своих подданных. Они почтительно встают, не выпуская изо рта сигарет. Такова традиция. А между рядами собирает пустые бутылки из-под кока-колы черный «бой». Это его работа. Тоже черная.

Автобусы несутся от Кейптауна на юг, к мысу Доброй Надежды. По сторонам мелькают дачные поселки, виллы, коттеджи. А внизу плещет прибой. Волны катятся на золотой песок пляжей и замирают у ярких домиков-раздевалок. Это – для белых.

Короткая остановка у ворот в изгороди из колючей проволоки. Надпись: «Заповедник». Заповедник мыса Доброй Надежды включает не только редчайших представителей животного мира, но и уникальные растения, так называемые «хрустальные» травы и кустарники. Изумрудно-прозрачные ажурные листья и стволы этих растений действительно напоминают изделия из хрусталя.

В то время как мы любуемся причудливыми кустарниками, неподалеку раздается оглушительный выстрел. Мы спешим на звук. Раздвигаем кусты и обнаруживаем закопченное приспособление, напоминающее самовар. Оно заполнено какой-то взрывчатой смесью. Каждая капля ее, падая на специальную подставку, взрывается. Оказывается, это приспособление тоже для удобства белых туристов! Взрывы отпугивают обезьян. А здесь их великое множество.

Экскурсия окончена. Мы спешим на наш корабль.

Все шире просвет зеленой воды между причалом и бортом «Оби». С причала машут нам руками и кричат:

– Гуд бай! До свиданья!

– Товарич! Мир!…

«Обь» увеличивает ход и разворачивается к югу.

Глава 14. Здравствуй, Антарктида!

«Обь» движется по водяным горам, то зарываясь носом, то оседая на корму. Крупные горошины брызг бьют по иллюминаторам пулеметными очередями.

Бориса в каюте нет. Вдвоем с Рэмом Старых мы ползаем [93] по полу, пытаясь водворить на место вдруг ожившие чемоданы, коробки, свертки. Вот бросается на нас, звякая цепью, большое деревянное кресло. Я хватаюсь за него и, лежа на полу, привинчиваю к специальному креплению. Рэм все еще сражается с чемоданами. Спешу к нему на помощь, по пути увертываюсь от злой своры книг и скатываюсь через всю каюту к умывальнику. Поднимаясь на ноги, нечаянно выталкиваю графин с водой из гнезда на стене, и он летит к письменному столу, где закрепился Рэм.

– Слон! – возмущенно кричит мне Рэм.

Мысленно перебираю всех подходящих животных, чтобы ответить ему не менее веско, но взлет корабля швыряет нас обоих к дивану. Мы откатываемся в другой угол каюты.

Это ревущие сороковые широты… Не зря они так прозваны бывалыми моряками.

Но мы постепенно привыкаем к неудобствам жизни на прыгающих палубах: спокойно спим, работаем и едим с завидным аппетитом. Привыкаем до того, что, когда ночью прекращается шторм, все просыпаются от тишины и относительного спокойствия.

«Обь» уже вошла в ледовый пояс Антарктиды, который на сотни миль окружает неприступным кольцом этот загадочный материк. Второй день идет тяжелыми льдами. Ход самый малый. Со скрежетом трутся о борта льдины. Переворачиваясь, они обнажают бурую от планктона нижнюю поверхность. На ней пляшут мелкие рачки – основной корм пингвинов.

А вот они сами! Как маленькие человечки в черных фраках, бегут, торопятся. Если встречается ровная поверхность, они шлепаются на брюшко и катятся, будто на салазках. Отталкиваются крылышками-ластами, помогают лапками и, как рулем, пользуются хвостом.

Втроем стоим на палубе, захваченные впечатлениями первых встреч с забавными «аборигенами». Мы с Рэмом не претендуем на почетный титул морского волка и потому отмалчиваемся, зато Борис с апломбом бывалого моряка пытается восполнить нашу необразованность:

– Смотрите, вон императорские пингвины! Те, что покрупнее. Которые поменьше – аделийские!

Борис плывет в Антарктиду, как и мы, впервые, но он любит пояснять и не терпит при этом возражений. Поэтому мы с Рэмом молчим.

– Не верите? – горячится в ответ на наше благоразумное молчание Борис. – Смотрите – точно! Это аделийские [94] пингвины! А вон там, у торосов, видите? Это – тюлени, а чуть ближе – морские котики.

С высоты палубы они мне кажутся одинаковыми черными сосисками, а различить породы пингвинов, мне кажется, под силу лишь специалисту-орнитологу.

Рядом с «Обью» появляется пара пингвинов. Они бегут вдоль борта, будто отставшие пассажиры, и что-то взволнованно кричат на своем пингвиньем языке.

– Не успели приобрести билеты, – комментирует подошедший механик нашего самолета Михаил Чагин. – Не торопитесь, ребята! Это только начало пути. Будем возвращаться – захватим!…

* * *

За бортом низко над водой парят снежные буревестники и капские голуби{22} с коричневым крапом на крыльях. Там, где чернеет вода прорубленного кораблем канала, птицы повисают и, как крупные снежинки, опускаются на воду, подбирая отбросы судового камбуза.

Рев моторов распугивает пернатых спутников: над кораблем проносится самолет – посланец из Мирного.

Поднимаюсь в радиорубку. Судовой радист Василий Корниенко вертит ручки приемника и вызывает самолет:

– Я – «Обь». Я – «Обь»! Как слышите? Я – «Обь», прием.

Шуршание и треск в репродукторе. Корниенко надвигает плотнее черные блины наушников и опять вращает ручки. Что он слышит? Связался, нет? И вдруг, заглушая шумы и треск, отчетливо звучит голос Петра Москаленко{23}:

– «Обь»! «Обь»! Я – четыреста сорок второй! Почему молчите? Сколько вас можно звать?!

Лица присутствующих выражают явное недоумение, все мы готовы кричать в микрофон, но Вася предупреждающе поднимает руку:

– Борт четыреста сорок второй, я – «Обь»! – говорит он. – Слышу вас хорошо. Что имеете сообщить?

– Что сообщать!… Сброшу карту. – сами смотрите. Обстановка трудная. Захожу на сброс. Ловите карту! [95]

Дальнейшего разговора не слышу, вместе со всеми выбегаю на палубу. Вот из серой снежной завесы возникает силуэт самолета, и рядом с кораблем на лед падает вымпел. Быстро спускается трап, вымпел поднят и доставлен капитану. Иван Александрович Ман изучает карту ледовой обстановки и дает команду форсировать тяжелую ледяную перемычку.

Через некоторое время «Обь» выходит на чистую воду. Впереди по курсу, вспарывая тонкий ледок серпами острых плавников, плывут касатки.

Расцвеченная флагами, как в большой праздник, «Обь» подходит к берегу Правды, врубается в плотный припай и замирает.

Прилетает самолет из Мирного, и по парадному трапу, спущенному на лед, поднимаются первые гости: улыбающийся Трешников – начальник экспедиции в Мирном, его заместитель Мещерин, Москаленко и командир прилетевшего самолета Дмитриев.

Когда Яков Дмитриев стал собираться в обратный путь, прошу его взять с собой в Мирный меня и Михаила Михайловича Кириллова.

Десяток минут полета, посадка, и мы с Кирилловым идем куда-то в сторону моря. Я полностью доверяюсь Кириллову: он бывал уже здесь во время первой Антарктической экспедиции, сам принимал участие в строительстве поселка.

– Вот он, Мирный! – показывает Кириллов на сугробы потемневшего снега, из-под которых кое-где торчат верхушки мачт, какие-то палки и трубы.

Подходим ближе и неожиданно натыкаемся на доску с надписью: «Добро пожаловать!»

Оказывается, это входная арка со стороны аэродрома. Я до того растерян, что даже не задаю вопросов. Держусь на всякий случай ближе к Кириллову. По снежному туннелю спускаемся вниз и упираемся в дверь дома. И вот мы уже в комнате, залитой ярким электрическим светом. Нас встречают крепкие объятия.

Лишь поздним вечером, когда, кажется, было переговорено обо всем, идем на ужин в столовую, которую здесь называют кают-компанией. На стенах фотовитрины, схемы, диаграммы, отражающие деловую жизнь дружного коллектива советских полярников. Над сатуратором с газированной водой вижу красочный плакат: «Только в ресторане «Пингвин»! Пейте газированную антарктическую воду!» Ниже – [96] симпатичный пингвиша со стаканом розовой газировки. Ну как не отведать такой воды?

А через несколько дней, когда мы уже чувствуем себя старожилами южно-полярной обсерватории и успеваем втянуться в экспедиционную работу, приходит второй корабль – «Кооперация». На нем прибывает новая смена людей. И новоселы в первое время, как и мы, с трудом ориентируются среди столбов и мачт, среди занесенных с крышами домов Мирного.

Один такой незадачливый новосел в моднейшем берете, в легких, не для снегов Мирного, туфлях и короткой спортивной курточке подошел ко мне и вежливо спросил:

– Вы не скажете, как пройти на «Обь»?

От обыденности тона и нелепости вопроса я на миг лишился дара речи. Можно подумать, что он спрашивает, как пройти от Центрального телеграфа, что на улице Горького, к МХАТу. Это в Мирном-то! Пройти к кораблю, куда на самолете и то надо лететь десяток минут!

Скрыв улыбку, так же вежливо, отвечаю:

– Вам к «Оби»? Идите прямо. У первого айсберга свернете налево, потом, чуть пройдя, направо и, уже никуда не сворачивая, топайте километров тридцать. А дальше любой пингвин покажет!…

– Благодарю вас, – ответил он, но пошел все же в другую сторону – туда, где гудели моторы самолетов.

Мы почернели от лучей ослепительного солнца, обгорели до волдырей на носу и щеках, а наши губы напоминают бифштекс. Но никто из нас не обращает на это внимания – мы спешим закончить сборку самолетов. Все на «Оби» с нетерпением ждут того дня, когда в воздух поднимется «свой» корабельный самолет.

Вместе с Михаилом Михайловичем Кирилловым (мы его дружески зовем просто Михалычем) спускаюсь по трапу на лед.

Спотыкаясь о кочки мелких торосов, идем к самолетам. По пути нас встречает галдящая пингвинья компания. Они целыми днями с интересом наблюдают за нашей работой, шумно обсуждая ее результаты.

Один из пингвинов отделился от сородичей и торопливо ковыляет нам навстречу. Он чем-то явно расстроен, кричит, машет крылышками.

– Извини, парень, – склоняется к нему Михалыч. – Запоздали нынче на работу! Бывает. Ты уж не серчай… [97]

Но пингвин настроен агрессивно: он бросается на Кириллова и пытается ударить его крылышками-ластами.

– Ну-ну! Повежливей! – останавливает его Михалыч. – Мы, парень, драться тоже умеем!…

Пингвин продолжает бежать рядом, возмущенно бранясь на своем языке.

А вот и наш Як-12, взятый по настоянию начальника полярной авиации М. И. Шевелева для испытания в условиях Антарктиды. Забираюсь с головой в брюхо самолета, снаружи торчат лишь мои ноги в меховых сапогах. Вдруг чувствую: кто-то тянет меня за сапог, тянет неистово, упорно. Что за шутки?! Я с трудом втиснулся между металлическими расчалками, стрингерами и прочей стальной мелочью, которая цепляется за одежду, впивается в кожу, раздирая ее до крови, и в самом хвосте фюзеляжа кручу какую-то трудную гайку, которую едва наживил, а тут… сапоги снимают!…

– Ну кто там? Перестаньте, ребята! Мне не до шуток!

Рычу, брыкаюсь, но кто-то продолжает тянуть с меня сапоги. Обдирая лицо и руки о колючки шплинтов, вылезаю из самолета. У моих ног – пингвин!…

– Здрасте! Только тебя мне не хватало! А ну катись! Не мешай работать!

Но пингвин явно не хочет меня понять. Приходится разъяснять. Пингвин падает на спину, но тут же подпрыгивает и снова бросается на мои ноги, осыпая их ударами обоих крыльев. Мне уже не до шуток – больно! Вновь и вновь пинаю драчуна, а он набрасывается с еще большим ожесточением. Наш поединок наблюдает проезжающий на вездеходе Леша Воеводин – тракторист, шофер, старшина катера, словом, как и прочие участники экспедиции, мастер на все руки.

– Леша! – не выдерживаю я. – Помоги избавиться от нахала.

– А ну берегись! – смеясь, кричит он и запускает двигатель.

Забияка не выдерживает механизированного натиска и, истошно вопя, бросается наутек.

* * *

Наш самолет стрекозой замер на подсиненной простыне припая. Скользя и падая в глубокие лужи наледей, через которые положены доски, мы подкатываем бочки с бензином под голубое брюхо нашей «анюты». Пока механик Михаил Иванович Чагин перекачивает бензин из бочек в баки, [98] вдвоем со штурманом Валентином Ивановым отправляемся к каменистым островкам Хасуэлл. Мы там еще ни разу не были.

Острова плотно заселены пингвинами адель – любопытным и шумным народом. Мы так их и называем – народ. Они чем-то трогательно напоминают людей. Пингвины передвигаются в вертикальном положении, торопливо вышагивая маленькими лапками. Для обсуждения новостей они собираются группами. Иногда эти «совещания» переходят в шумные споры, заканчивающиеся приличной потасовкой. И среди пингвинов существуют дурные наклонности: например, мамаши нередко воруют друг у друга камешки из гнезд (а само-то гнездо сделано из десятка мелких камешков!). Уличенных в краже судят публично. Часто в пылу выяснения отношений забывается, во имя чего вершился суд, и тогда в стороны летят насиженные яйца. Брань негодующих «дам» будит часовых, которые быстро восстанавливают порядок.

Но теперь часовые проспали наше приближение, и мы прыгаем с камня на камень, выискивая наиболее эффектные кадры. Взволнованные мамаши начинают лениво поругиваться и, не покидая гнезд, норовят дотянуться клювами до наших ног. Им на помощь спешат часовые и воинственно набрасываются на нас.

Вскоре колония успокаивается. Мамы усаживаются на гнездах, а часовые щурят глазенки: им хочется спать.

Мимо сонных часовых сбегают на лед припая шустрые адельки и, тихо переговариваясь между собой, строятся друг другу в затылок. Дружной артелью, растопырив крылышки-ласты, шагают они к морю на завтрак. Раз-два! Раз-два! Мерно покачиваются в строю черно-белые мундирчики.

– Интересно, какой у них режим питания? – смеется Валентин. – Если трехразовый, я им не завидую!

А чему завидовать? Тридцать километров до завтрака, столько же после!… Не многовато ли для таких маленьких ножек?

Наверно, один из малышей пришел к такому же выводу» Он ложится на брюшко и скользит на нем, чуть отталкиваясь лапками. Строй рассыпается. Пингвины окружают лежащего собрата, машут крылышками и шумно возмущаются. Нарушитель порядка вшнужден подняться на лапки. И такой у него виноватый вид, что мне становится его жалко. Но у пингвинов свои порядки. И опять их строй шагает, торопится к морю. Раз-два! Раз-два! – сверкают розовые пятки. [100]

По той же тропинке, где прошли пингвины, спускаемся и мы. Рядом шипят рассерженные мамаши и раздуваются, как футбольные мячи, готовые лопнуть от злости.

От самолета уже всем экипажем идем к другому островку с высокими, отвесными скалами: там гнездятся снежные буревестники. На этот раз цель похода отнюдь не познавательная. Говорят, что яйца этих птиц не отличаются от куриных. Мы карабкаемся по камням, а позади всех гремит пустым ведром Михаил Иванович.

В расщелинах скал на гнездах, еще более убогих, чем у пингвинов, замерли, затаились белые с черными клювами птицы. После недавнего знакомства с пингвинами я опасливо протягиваю руку к лежащей на яйцах птице: вдруг клюнет? Но нет, она лишь молча раскрывает клюв и сверкает испуганными бусинками глаз…

Я уничтожен этим взглядом, побежден молчаливой самоотверженностью. Моя рука замирает в воздухе. И я, воровато опустив глаза, поднимаю птицу и беру одно из двух яиц.

Но вечером, когда Евгения Ивановна, буфетчица нашего салона, подает на ужин шипящую глазунью, мы, преодолев угрызения совести, с аппетитом уплетаем ее.

Глава 15. Нехожеными параллелями

Кто не слыхал о Васюках, где великий комбинатор Остап Бендер озадачил доверчивых шахматистов знаменитым ходом е2 – е4? Но речь пойдет о других Васюках – антарктических. Не спешите разворачивать карту – все равно их там не найдете. Только наш бортмеханик Михаил Иванович Чагин каким-то чутьем угадывает их с воздуха.

И вот наша «анюта», пофыркивая мотором и шлепая лыжами по снежным застругам, остановилась у края ледника. Теперь предстоит разыскать оставленное здесь ранее горючее, и Васюки станут нашей временной базой.

Лишь к исходу следующего дня, когда уже выбились из сил и потеряли всякую надежду найти это горючее, обнаруживаем его… под лыжами самолета, на трехметровой глубине! Вот тогда мы окончательно поверили Михаилу Ивановичу, что это и есть Васюки, место, где год назад разгрузился дизель-электроход «Лена». Название родилось в память о героях Ильфа и Петрова, понравилось и вошло в обиход теплое название ледяной пустыни. [101]

На восток и север от Васюков – море. Днем – сине-черное, вечерами – лимонно-желтое. К югу, у конической горы Гаусса, начинается великий Антарктический материк{24}. И Васюки пристроились у подножия невысокого ледника, уходящего голубым куполом к западу. Лед и лед кругом. Под ударами топора он разлетается в мелкую крошку, мы собираем ее, растапливаем на газовой плитке, получая чудесную дистиллированную воду. Она идет у нас на приготовление черного кофе, реже – на чай, а иногда мы пьем ее и сырую, Михаил Иванович утверждает, что за тысячи лет существования ледников даже самые зловредные гриппозные микробы становятся съедобными. Ну как не поверить ему: в Антарктиде он второй раз и чувствует себя здесь не хуже, чем на даче под Москвой.

Мы летаем над шельфовым ледником{25}, покрывая его сетью гравиметрических, магнитных и прочих точек, определяя астропункты для привязки к материковому берегу, каждый день откапываем горючее перед заправкой, кляня на чем свет стоит здешнюю природу, и выполняем тяжкую работу «кухонных мужиков».

И не раз скрашивала наши нелегкие трудовые будни веселая шутка, остроумная выдумка изобретательного Чагина – старейшего бортмеханика, участника первых высокоширотных экспедиций к Северному полюсу, участника первой антарктической экспедиции, аса полярного неба.