Текст книги "Как мы портим русский язык"

Автор книги: Константин Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Прозаики тоже блещут: «Говорили одновременно, снижая регистрыголосов», «коровий органныйрёв»… А бесконечные лесные симфонии, концерты, солисты, увертюрыи т. д. стали давно уже штампами.

Молодые ищут, стараются сказать обо всём небывало хорошо – и по–своему. Это понятно, это закономерно, иначе какие же были бы они молодые! И не страшно, если в поиске случится ошибка. Горе, когда пишущий заведомо идёт по ложному пути, когда встаёт в позу наддругими, над своим же другом–читателем, считая его и глупее себя, и необразованнее. Горе, когда он напускает на себя некую особую «интеллектуальность», непохожесть на других и когда, словно отрекаясь от родного своего языка, от народа, начинает говорить с народом по–иностранному.

У одного из таких молодых и мысли и язык – все преподано именно как бы с высоты человека, возникшего вдруг над «массой». Его герой, тракторист, тоже непохож на всех остальных. Он «имел в характере своём стремительную силу, и местные красавицы втайне грустили о нём.

Он с ними не дружил. Бывал угрюм, задирист и неразговорчив и вообще чувствовал себя… не таким, каков на самом деле есть… Он не любил парней слащавых, чувственных и почему–то не видел правды в интимных знакомствах и в этих хождениях парами, в этой общепринятой деревенской любви с её нередко упрощённой скороспелостью. Что–то подстерегающее, недоверчивое и даже злое видел он в личных отношениях, в домашнем благополучии с его незатейливой скукой и усталостью…»

Герой «любил хор, любил он и концерты симфонические, которые в деревне вообще–то туго прививаются, навевают скуку, а хуже того и тоску» (сам он играет на скрипке).

Хотя литератор пишет пока по–русски (не будем говорить о небрежности словоупотребления – такой, как «незатейливая скука»), всё время преследует читателя странное чувство переводности текста не то что с иностранного, а словно с инопланетного языка, настолько далеки переданные здесь понятия от любых человеческих – русских, французских, немецких и прочих. Невозможно понять эту «стрём–ительную силу» в характере, и задиристость при неразговорчивости, и каков на самом деле есть герой, и что он видел, и чего опасался. Понятно только, что тракторист не такой, как другие, что он против «общепринятой»любви, что деревня чужда ему.

Эта умозрительность «интеллектуала», возвышающего над всеми себя и придуманного им героя, ещё больше обнаруживается, когда говорит автор о духовных и физических «импульсах», на которых будто бы основывается любовь, – и об «общей диапазонности».

Напускное «интеллектуальничанье» становится окончательно явным, едва литератор начинает изъясняться «по–учёному»:

«Искать патологию в душевных эмоциях и действиях людей становится у профессионалов данной категории (у врачей–п'сихиатров. – К. Я.)идеей навязчивой, обычно оторванной от социальных проблем. Этому мнению некогда во многом способствовала молодая девица с неприступным выражением лица… И в самом торжестве таковых манипуляций сквозило что–то от магии…»

Вот уж действительно: «тут русские слова, как на известном обеде генералов, о котором говорил Ермолов, звучат иностраннее латинских» (Герцен). И странно, что вся эта смесь «учёности», канцелярщины и безграмотности не в статье даже, а в рассказе, что это речь самого автора, который изо всех сгщ старается попасть в интеллектуалы.

Впрочем, не лучше, когда за художественное произведение берутся вполне грамотные «интеллектуалы» и ставят героя на нелепую «высшую точку синусоиды». Не лучше, когда литераторы, и не заботясь об «интеллекте», бездумно засоряют язык иностранными словами и специальными терминами.

Скажут: писатель отражает язык общества.

Но язык общества во времена Пушкина был куда более засорён, и все–таки поэт писал чистейшим русским языком.

Скажут: жизнь стала многообразнее, полнокровнее.

Конечно, время ввело много новых понятий, слов, и многие просто необходимы. Но когда писатель с единственным желанием «блеснуть» хватается за иностранное слово, забывая равнозначное русское, это – мода, преходящая временность. Это – порча языка.

II.
КАК МЫ ПОРТИМ РУССКИЙ ЯЗЫК
(ОБ ИНОСТРАННЫХ СЛОВАХ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ)

РУССКИЙ ЯЗЫК МЫ ПОРТИМ. ИНОСТРАННЫЕ СЛОВА УПОТРЕБЛЯЕМ БЕЗ НАДОБНОСТИ… НЕ ПОРА ЛИ НАМ ОБЪЯВИТЬ ВОЙНУ УПОТРЕБЛЕНИЮ ИНОСТРАННЫХ СЛОВ БЕЗ НАДОБНОСТИ?

В. И. ЛЕНИН

1. О РУССКОМ ЯЗЫКЕ

Русский язык…

Не охватишь и разумом все богатства, накопленные им со времён древнейших (ещё и до изначальной Руси) в народе и – с первых летописей и «Слова о полку Игореве» до нынешних дней – в литературе нашей. Более 120 тысяч слов вобрал в себя новейший, 17–томный словарь литературного языка. А сколько значений слов, сколько пословиц, поговорок и особых, устойчивых словосочетаний! И сколько хранится в знаменитом, «великолепном» словаре Даля! И не больше ли осталось ещё в народе, не вошло ни в один словарь нетронутого, ценнейшего материала для нашего литературного языка!

Старый писатель–владимирец Иван Алексеевич Симонов до сего дня пытается дать список «засловарных» слов. Много их набралось, образных, метких. Да нет, не учтёшь всего, что рождено и каждый день, каждый час рождается в многомиллионном народе от Бреста до Курил.

Нуждается ли в похвалах русский язык? Надо ли говорить о его образности, силе и красоте, способности с удивительной точностью обозначить любой предмет, любое явление, действие, передать любые мысли и чувства, самые тончайшие их оттенки?

Еще Ломоносов находил в нём «великолепие гишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского». А Крылов показал, что писателю можно пригоршнями черпать слова, выражения прямо из речи народной. Все дальше раздвигали возможности литературного языка, отлаживали его великие мастера – Пушкин и Гоголь, Некрасов и Чернышевский, Тургенев и Лев Толстой, Чехов, Горький и Маяковский, Пришвин, Твардовский и Шолохов…

Ныне русский язык стал. языком международным. А трудовому народу всех стран давно уже дорог язык, на котором говорил Ленин. Сейчас в мире знают язык родины первых спутников и космических кораблей. А людям труда он близок особо – язык первых в мире Советов.

Высока честь – говорить по–русски.

Велика ответственность – беречь русский язык.

И все–таки о языке мы заботимся мало. Ведь и в хорошей газете можно встретить: «разъяснил об этом», хотя разъясняют что–то,а не о чем–то. Ведь и по центральному радио слышим: «Эти факторы (случаи неполадок в снабжении удобрениями) снижают эффективность полей», хотя, видимо, не «факторы» и не факты даже, а просто–напросто головотяпское отношение к нуждам сельского хозяйства. И не «снижают», а мешают получить настоящий урожай.

Или слышим: «Некоммуникабельный человек» (необщительный) .

Надо ли говорить о тех, кто не на миллионы, всего на тысячи, на сотни человек, да в конце концов один на один друг другу скажет: «обратно родила», «воображает» (без дополнений)! Или кто говорит: «прибыли», «площадя», «матеря»! Или вешает объявления: «Требуйте доливапива после отстояпены, не отходя от буфета».

Что ж, есть и в наше время такие, кто, говоря словами поэта, учился «понемногу чему–нибудь и как–нибудь», кто, учась, не понял и свой родной язык…

Много в языке у нас и канцелярщины, не свойственной простым людям, и нелепых жаргонов у тех, кто старается как–то особиться, и непонятного неуважения к самим себе, когда мы повторяем пошедшее с чьей–то нелёгкой руки: «У нас на Псковщине», «на Ярославщине», «на Костромщине»… («Ивановщина» не встречалась как будто, но, как ржавчина, расползается – щ ина,вот-вот и до славного Иванова доберётся.) Так и слышится в этих словах старое, немилое, подневольное: «туретчина», «неметчина». Так и роднятся эти звания с ругательными – и с поножовщиной, и с безалаберщиной, и с даровщиной, и с барщиной, и с той же канцелярщиной, иноземщиной. Не зря же не говорим (дико было бы слышать!): «Ленинградщина» и «Московщина»! Скажем уважительно, как среди русских людей утвердилось: «Земля Ленинградская», «Московская область», «Подмосковье». (И в старые годы было: «Московия», и теперь наш советский поэт открыл нам в песне «Ярославию, древнерусскую сторону».) Да мало ли добрых слов найдётся у любящего землю свою, край свой родной!

Порой невнимание, порой бездумье, или незнание своего языка, или неуважение к нему сказываются в усиленном внедрении в язык, на замену своим, слов иностранных.

2. О СТРАННОМ «ТЯГОТЕНИИ»

Что русский язык надо уважать, не коверкать и не засорять словами иностранными, об этом говорили и писали не раз. И спорили, конечно. Не мудрено: среди поборников чистоты языка объявлялись и такие, что вместе с сором готовы были вымести чуть ли не все слова нерусского происхождения, даже необходимые, прочно вошедшие в быт и замены не требующие, а вместо них сотворить всяческие «колоземицы» и «шаротыки». В свою очередь, наиболее рьяные поклонники Запада отвергали всякую замену чужого слова русским, безостановочно вливая в речь иностранные словечки и пытаясь наглухо закрыть народные, родниковые истоки русского языка.

К счастью, истоки эти закрыть нельзя, и русскому слову уже много легче дышится в семнадцатитомном Академическом словаре: оно не так стеснено запретительными пометами – «просторечие», «разговорное», «областное». И хорошо, что во «Введении» к словарю сказано: «Границы между книжной разновидностью литературного языка и стилями живой разговорной речи не всегда могут быть точно установлены, и литературный язык не может быть оторван от живого просторечия». И что даже так называемые «областные слова» «являются материалом общенационального языка, а не достоянием только местных говоров».

К счастью, народ, создатель и хранитель языка, всегда сам решал, каким словам жить и каким умереть. Нет, не стал он пользоваться ни «шаротыками», ни такими «заменителями» русских слов, как презентвместо подаркаили аервместо воздуха.Были справедливо изгнаны из русского языка и многие непереведённые прежде слова, которым нашлась хорошая, удачная замена, и мы стали говорить: область,а не губерния, маятник,а не перпендикула, самолёт,а не аэроплан, вратарь,а не голкипер, защитник,а не бек, полузащитник,а не хавбек, нападающий,а не форвард и т. д. Мертвым грузом остались в словарях сотни, если не тысячи иностранных слов, не нашедших применения или забытых за ненадобностью.

Борьба за чистоту языка – естественная, закономерная и в конечном счёте плодотворная, – разумеется, далеко не закончена, многие вопросы не решены. Но в последнее время, примерно с конца пятидесятых – начала шестидесятых годов, почему–то вдруг смолкли голоса поборников чистоты, и – будто нарушилось что в механизме очистки – чужеземные слова буквально хлынули в наш язык. Мы словно бы застеснялись сразу простых русских слов, родного своего языка и уже не скажем, например, побеседовать, спросить,а обязательно проинтервьюировать;уже плохо звучит «музыкальное обозрение»– говорим: «музыкальное ревю»;старомодным кажется увлечениечем–нибудь – говорим: хобби.

Влечение к иностранным словам стало каким–то поветрием. В иных городах были сняты едва ли не все вывески с обозначением столовых, мастерских, отделений и повешены, так сказать, современные: «кафе» (хотя за вывеской – обычнейшая закусочная или столовая), «ателье», «салон», «филиал» (появились и филиалы ателье– мол, знай наших, тоже не лыком шиты!). Улицы сплошь… Не знаю, как тут и выразиться. Зафилиалены, закафеены, засалонены и заательеваны?

Куда ни кинь. Строится гостиница для автотуристов– готово опять–таки иностранное словечко: мотель(да и прочие гостиницы кое–кто начал подравнивать к этому слову, именовать отелями).Создали первый в мире спутник Луны – ив сообщениях Луна уже не Луна, а, видите ли, Селена,и не окололуннаяорбита, а селеноцентрическая.Тут и апоселение,и периселение…

Теперь возвращаются и старые, прежде изгнанные слова. Не успели мы порадоваться, что голкипервытеснен вратарём,он снова замелькал в заметках о футболе, и вновь нападающеготеснит, забивает форвард,а вместо защитника уже объявляется стоппер;не успели аэропланзаменить самолётом,вводится другое – лайнер…Стыдясь «ошибок», свойственных русскому языку, пытаемся и выговаривать уже не Гренада, а Гранада, не панацея, а панакия, не лицей, а ликей, не Озирис, а Осирис, не Сизиф, а Сисиф и не стыдимся неблагозвучия «обновлённых» имён.

А составители «Словаря иностранных слов» затверждают поспешно, самовольно: «Озирис – см. Осирис». И т. д. и т. п. До курьёза дошло: спохватились было – и знаменитого американского пианиста Вана Клиберна стали называть Клайберном. Только вмешательство самого пианиста вернуло ему приятную «неправильность» русского произношения, и он снова стал у нас милым, хорошим Клиберном. Наконец, на указателях дорожных рядом со словом бензинпредупредительно ставим: petrol, а на вывесках «автовокзал» даём целый набор иностранных названий в родном для иностранца написании, словно боимся, что тот, приехав в Россию, чего доброго, начнёт изучать русский язык.

В последнее время обнаруживается пристрастие к словам не просто иностранным, а к английским, особенно американского происхождения. Высшим «шиком» иного словесного щёголя стало сказать: круиз(путешествие), ленч(второй завтрак), сервис(обслуживание), оффис(учреждение), босс(руководитель). Впрочем, «круиз» печатается уже без объяснений, иногда «круизируют» и… по Карпатам. «Сервис» тоже стал удивительно «популярным».

«Узаконены» боксыи кемпинги.У моряков к сейнерамв придачу появились тоже лайнеры,у издателей – бестселлер,у охотников – траппер,у спортсменов… Спортивным обозревателям и комментаторам просто не обойтись теперь без прессингаи дриблинга, клинчаи фола,без спурта, аутсайдераи рефери.Подумаешь – судья! Рефери – это звучит. А удар «в утоп» – до чего же по–русски! Смэш – вот это блеск. То же и с автотуристской гостиницей: скучнейшее слово. То ли дело мотель: и ново, и к знакомым словам в ряд удобно становится – мотаться, проматывать.

Хочется спросить этих модников – взрослых дядь: «Зачем ребячитесь и, «задрав штаны», обгоняете друг дружку в щегольстве словесными побрякушками, уродуя красивый и сильный русский язык? Ведь модный бестселлер на поверку – всего–навсего чтиво, далеко не лучшего качества. Стоило ли за тридевять земель за ним тащиться? И разве нет в нашем языке, в многоязыкой, единой семье народов Советской страны более подходящего слова, чем мотель?»

Странно и до боли обидно, когда наши же советские учёные, открыв что–нибудь новое, называют его обязательно по–иностранному.

Разумеется, мы учитываем, что оживлённое, всё более и более широкое общение с другими странами, спор, – тивное, научное, культурное, торговое и политическое, взаимные поездки – все это распахивает ворота для обмена взглядами, соображениями, открытиями и, само собой, словами. И в этом не только нет ничего страшного, это благотворно, ибо способствует взаимообогащению, развитию. Однако всегда важно знать, что нам нужно и чего не нужно за границей, и важно иметь «собственную гордость» во всём, встречаемся ли мы с интересными, новыми открытиями, изобретениями или же со стриптизом и шейком и с так называемыми «современными» идеями и словечками.

Когда говорят «современно», мне всегда вспоминается, как возмущался этим определением мой приятель, рабочий (рабочий действительно современный: технически грамотный, за труд свой награждённый орденом Октябрьской Революции, член Союза писателей СССР, автор многих интересных книг):

– Хоть убей, никак не пойму, что такое «современно». Говорят: «Такая одежда современна, а такая несовременна. Такая–то мебель, или квартира, или архитектура – современна…» Говорили бы просто: «Это красиво, удобно, светло, просторно, выгодно» и так далее – было бы все понятно. А то за «современностью» черт знает что протащить можно. Мол, как писал Лев Толстой или как пишет Шолохов – это несовременно. Да и пытаются уже: длинно, мол, теперь такой век, что всего не перечитаешь. А я всегда с удовольствием учусь у Толстого и никогда не буду учиться у схематиков – так сказать, «мастеров» скорых действий и рубленых фраз.

Пушкина, Некрасова, Толстого, Шолохова все тома до словечка перечитать и в наш быстрый век время найти можно. Нужно найти, а найдёшь – жалеть не придется…

Что касается языка, дело совсем не в «современности». Язык имеет свои законы. Мы взяли космос,и слово это привилось, ибо оно не осталось одиноким. Отсюда и космонавт,и космический,и космовидение,и т. д. – целая семья определений, названий наук, связанных с нашим выходом за пределы матери–Земли. Такого же свойства слова: физика, электричество, революция и другие.

А дриблинг? А рефери? А форвард? Круиз? Сервис? Ателье?

Все это – слова–одиночки. «Непродуктивные слова», как выражаются языковеды. А значит – пустые, засоряющие, загромождающие нашу речь.

В самом деле: какое другое слово можно (не говоря уже о том, нужно ли) образовать от форварда?

Кроме того, мы имеем нападение, линию нападения и, само собой, нападающего. Сказать «форвард» – допустить явный сбой в представлении обо всём наступательном порядке в команде. При чём тут «форвард»? В чём его смысл? Разве только в лишнем поклоне языку английскому, хотя в этом он совсем не нуждается, и в отягощении нашего языка ещё одним, совершенно ненужным словом.

А что будем делать с сервисом? Сервировать, что ли? Ну, создадим автосервис, авиасервис, тракторосервис, свиносервис.А дальше?

То же с круизом, и дриблингом, и прессингом, и кемпингом, и ателье.

Есть мнение, что вопрос об иностранных словах в русском языке уже решён. И в самом деле так, если вспомнить мнение великих представителей русской культуры. Но сейчас, едва зайдёт разговор о нормах употребления иностранных слов, слышишь замечание: «Это решено К. Чуковским».

Но, может быть, не надо спешить с выводами?

Как известно, книга К. И. Чуковского о русском языке «Живой как жизнь» вышла впервые в 1962 году в издательстве «Молодая гвардия». И в том же 1962 году, в том же издательстве вышла другая книга о русском языке – «Судьбы родного слова» А. К. Югова, где поднимался тот же вопрос об иностранных словах.

3. ДВЕ КНИГИ ОДНОГО ГОДА

Едва мы откроем ту и другую книгу, убедимся сразу: обе они чрезвычайно интересны. В них столько любопытнейших наблюдений, замечаний, столько примеров из языка народа и русских классиков, столько ссылок, объяснений! Читать их – величайшее удовольствие. Неудивительно: обе – результат многолетнего труда, многолетних раздумий и споров.

Но, читая обе книги, мы убеждаемся с первых же строк: взгляды авторов далеко не одинаковы.

В самом деле:

А. Югов, опираясь на мнение писателей – классиков русской литературы от Ломоносова до Максима Горького и Владимира Маяковского, а также на мнение видных языковедов (академиков Ф. И. Буслаева, А. Н. Шахматова, В. В. Виноградова, В. И. Чернышова и других), страстно защищал животворную народную струю речи в литературном языке и высмеивал «сегодняшних каченовских, сенковских, булгариных и гречей», которые мешают «вокнижению» разговорного языка, усвоению его языком литературным. Точно так же, доказывал А. Югов, мешали в своё время Пушкину и Крылову, Гоголю и Льву Толстому вводить в литературный язык «мужицкие», «бурлацкие» и прочие «низкие» слова и выражения.

Справедливо сказано? Да. В течение какого–то времени даже языковеды наши не смогли вырваться из оков прежнего, дореволюционного времени. Словари все ещё загоняли писателей на прежний, дворянский «языковой пятачок». Словарь трудового народа по–прежнему отгораживался от книжного литературного языка запретительными пометами, с той только разницей, что вместо пометы «простонародное» ставилась другая – «просторечие». И даже слово «мужик», с уважением употребляемое Лениным, в книжном словаре получило пометы: «устар.» или «прост.».

Столь же страстно протестовал писатель против «языковой интервенции» – безудержного вторжения иностранных слов, засоряющих русский язык.

«Чем образованнее человек, – говорил А. Югов, – тем глубже он обязан знать язык своего народа. А следовательно, и надобность хвататься за иностранное словечко у того, кто дерзает писать статьи или книги, должна встречаться гораздо реже».

А между тем… «Иностранные слова льются и льются в русский язык столь страшным потоком, что скоро словарь иностранных слов будет превышать по своему объёму словарь русских слов, в особенности если этому поможет встречная рука, оставляющая в русском языке только восемьдесят пять тысяч слов, да и то с запретительными и ограничительными пометами чуть не на каждое третье слово!» (Речь шла о «Толковом словаре русского языка» Д. Н. Ушакова.)

В свою очередь, Корней Чуковский, тоже опираясь на высказывания писателей–классиков и языковедов, взял под защиту язык «культурного общества» и с необычайной резкостью выступил против тех, кто призывает ограничить введение иностранных слов (никого, впрочем, не называя по имени). И «фальсификаторы» они, и «лжецы», и «злостные клеветники», и «узколобые националисты», и… «тартюфы обоего пола»…

«Только простакам и невеждам можно навязывать мысль, будто русский язык терпит хоть малейший ущерб от того, что наряду со словом вселеннаяв нём существует космос,наряду с плясками– танцы,наряду с мышцами– мускулы,наряду с сочувствием– симпатия,наряду с вопросами – проблемы,наряду с воображением– фантазия,наряду с предположением– гипотеза,наряду с полосою– зона,наряду со спором– диспут,наряду с указателем цен прейскурант,наряду с языковедом– лингвист.

Нужно быть беспросветным ханжой, чтобы требовать изгнания подобных синонимов, которые обогащают наш язык, тем более что у этих синонимов, как бывает почти постоянно, очень разные смысловые оттенки» (Корней Чуковский. Собр. соч., т. 3, с. 92. М., «Художественная литература», 1966. Все ссылки в дальнейшем – по этому изданию).

Справедливости ради заметим: вряд ли есть люди, выступающие против «синонимов», и вряд ли кто требует в наши дни «выбросить из наших книг, разговоров, статей всенерусские, чужие слова – все, какие есть» (так пишет К. Чуковский на стр. 45 своей книги, подчёркнуто мной. – К. Я.).Никто такого требования не выдвигал, в том числе и Алексей Югов. А что касается танцаи пляски,например, это слова, обозначающие разные понятия, так же как космоси вселенная, сочувствиеи симпатия(ранее означало «сострадание», а ныне – «расположение», «приязнь», иногда «любовь»). В то же время предположениеи гипотеза, языковеди лингвистне синонимы, а совершенно одинаковые слова, без каких–либо смысловых оттенков. Просто одни слова русские, другие – греческое и латинское.

И ещё писал К. Чуковский: «Сильнейшее негодование вызывают во мне те разжигатели узколобого национального чувства, тартюфы обоего пола, которые, играя на патриотических чувствах читателя, упорно внушают ему при помощи подтасовки цитат, будто вся беда русского языка в иностранщине, будто и Ленин, и Белинский, и все наши великие люди во всякое время, всегда питали к ней одну только ненависть» (90).

Всё дело в том, утверждал К. Чуковский, понятно лииностранное слово. А поскольку теперь у нас тысячи вузов, радио, кино, телевидение, миллионные тиражи газет, иностранные языки в каждой школе, институты иностранных языков – то «современный читатель… даже права не имеет заявлять притязания на то, чтобы с ним говорили, как с недорослем, на каком–то упрощённом, облегчённом, обеднённом языке, свободном от всяких наслоений мировой культуры…» (87). Да простится автору его выражение: «читатель… даже права не имеет»!

И наконец:

«Замечательно, что русский народ, руководствуясь тонким чутьём языка, нередко отвергает существующее русское слово и заменяет его иностранным» (93).

Высказывания Корнея Ивановича Чуковского приведены здесь наиболее полно. Не только потому, что они увлекательны, – в них много вопросов, относящихся к нашей теме.

К сожалению, мысль автора несколько противоречива.

С одной стороны, автор книги радуется, что некоторые иностранные слова заменяются русскими:

«Пр'авда, эти слова вызывают досадное чувство, когда ими пользуются зря, не имея для этого никаких оснований.

И да будет благословен Ломоносов, благодаря которому иностранная перпендикуласделалась маятником,из абрисастал чертёж,из оксигениума– кислород,из гидрогениума– водород, солюцияпревратилась в раствор,а бергверкпревратился в рудник.

И конечно, это превосходно, что такое обрусение слов происходит и в наши дни, что аэропланзаменился у нас самолётом, геликоптер– вертолётом, думкар– самосвалом, голкипер– вратарём, шофёр– водителем(правда, ещё не везде).

И конечно, я с полным сочувствием отношусь к протесту писателя Бориса Тимофеева против слова субпродукты,которые при ближайшем исследовании оказались русской требухой.

И как не радоваться, что немецкое фриштикать,некогда столь популярное в обиходе столичных (да и провинциальных) чиновников, всюду заменилось русским завтракать…»(57–58).

С другой стороны, он благословляет «тяготение» к иностранным словам:

«…не смешно ли дрожать и бояться, как бы не повредило ему (языку. – К. Я.)какое–нибудь залётное иностранное слово!» (67).

«Замечательно, что русский народ… нередко отвергает существующее русское слово и заменяет его иностранным» (93).

С одной стороны, К. Чуковский отмечает силу и выразительность чистого русского языка:

«Даже в те эпохи, когда в язык проникает наибольшее число новых оборотов и терминов, а старые исчезают десятками, он в главнейшей своей сути остаётся все тем же, сохраняя в неприкосновенности золотой фонд и своего словаря, и своих грамматических форм, выработанных в былые времена. Сильный, выразительный и гибкий язык, ставший драгоценнейшим достоянием народа, он мудро устойчив и строг» (43).

С другой стороны, говорить на чистом русском языке, по его мнению, значит говорить «на каком–то упрощённом, облегчённом, обеднённом языке» (87).

Но кто же прав?

В некоторых литературных кругах утвердилось мнение, что прав Корней Чуковский. Когда заходил спор об иностранных словах, говорили: «Этот вопрос блестяще решён К. Чуковским в книге «Живой как жизнь». Она была переиздана, вошла в Собрание сочинений писателя. Наконец, книга рекомендована для изучения студентам–словесникам.

В то же время судьба книги А. Югова сложилась не так счастливо. И даже при самом издании она почему-то лишилась одной из важных глав – «Против жёлтых билетов» («Нева», 1962, № 1), где А. Югов выступил против «проекта», всерьёз предложенного, – выдавать «жёлтые билеты» всем, кто тяготеет к просторечию. Эти билеты, писалось в статье «Всей громадой», напечатанной в «Известиях» (1961, № 168), «следовало бы специально предназначать для тех все ещё многочисленных граждан, которые не успели ещё изжить старые грехи просторечия. Эти грехи они получили от предков… В большинстве это люди пожилые, вышедшие из тёмной и косной среды». То есть под флагом борьбы с темнотой и косностью предлагалось отвернуться от народности русского языка, от того, что Пушкина сделало Пушкиным, Крылова – Крыловым и т. д. (Справедливо вспоминал А. Югов и слова Лыва Толстого: «Мы часто говорим дурным языком, а народ всегда хорошим».) А к чему повернуться? Видимо, к так называемой гладкости, которую Толстой считал «дурным» языком, и опять–таки к языкам иностранным?

Иметь свою точку зрения может, конечно, всякий. Но, коль она влияет на решение серьёзных вопросов, мы, хотим этого или не хотим, обязаны рассмотреть её, чтобы можно было устранить ошибку. Этой обязанностью и руководствовался автор брошюры, вчитываясь в строки известного советского литератора, ныне покойного Корнея Чуковского.