Текст книги "Мои прыжки. Рассказы парашютиста"
Автор книги: Константин Кайтанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Между двух поездов
Самолет стал набирать скорость. Я проверил застежку, поудобнее расставил ноги и взялся руками за борта кабины.
Стрелка альтиметра показывала 1 000 метров.
Летчик-инструктор медленно потянул на себя ручку управления. Нос самолета начал забирать вверх, точно въезжая в гору по очень крутой дороге. Затем самолет на какое-то мгновенье стал в вертикальное положение; перевернувшись, он снова полетел, но уже колесами вверх.
Я искал глазами землю и увидел ее далекое мелькание где-то высоко сбоку, почти над головой. Небо мгновенно переместилось куда-то вниз и даже изменилось в окраске. Какая-то сила давила на плечи. Хотел опустить руку, а может быть поднять ее, – все перепуталось – и не смог: рука не слушалась меня. На секунду закрыл глаза и никак не мог себе представить, где верх и где низ, где должна быть земля, где небо.
Ветер, усиливаясь, больно бил в лицо.
Нос самолета, как будто перетянув, начал плавно опускаться, и самолет постепенно выровнялся. Снова зарычал мотор. Колеса и крылья снова там, где им и полагается быть. Земля совершенно точно под нами, я видел даже знакомые очертания квартала. На место стал и светлый купол неба. Самолет, снижаясь, уже коснулся земли. Вот он бежит, вздрагивая, по зеленому полю, вот он наконец останавливается, а я все еще крепко держусь за стенки кабины, точно боюсь выпасть.
…Так вот какая она, мертвая петля!..
И вспомнился мне один эпизод из истории русской авиации, связанный с мертвой петлей.
Двадцать три года назад русский военный летчик Нестеров обратился к своему начальству за разрешением сделать в воздухе мертвую петлю. Нестеров в рапорте указывал, что ни самолету, ни летчику при выполнении этой фигуры ничего не грозит. Но поддержки он нигде не получил…
Будучи совершенно уверен в своих расчетах, Нестеров в один из будничных авиационных дней, поднявшись в воздух, сделал мертвую петлю. На земле его встретили – друзья с поздравлениями, а начальство… угрозами.
Когда машина переворачивалась, Нестеров потерял анероид [2]2
Анероид – прибор, указывающий высоту.
[Закрыть]стоимостью в тринадцать рублей. Эти деньги с него удержали.
Через несколько дней во всех газетах появилось сообщение о том, что первую петлю выполнил знаменитый французский летчик Пегу. Тяжело было Нестерову переживать такую несправедливость. Он первый сделал мертвую петлю, а вся слава досталась его последователю, иностранцу Пегу.
Вскоре Пегу приехал в Россию. На его доклад в Московском политехническом музее собралось очень много народу, среди них был и Нестеров. Он сидел в первом ряду и внимательно слушал француза – двадцативосьмилетнего, но уже знаменитого авиатора.
Вдруг Нестеров насторожился – француз назвал его фамилию. Затем Пегу, протягивая руку к месту, где сидел Нестеров, сказал, что он, Пегу, считает Нестерова первым, замкнувшим мертвую петлю…
* * *
Делая на самолете мертвые петли, я неоднократно наблюдал за тем, сколько времени машина находится вверх колесами, то есть в верхней точке мертвой петли. Когда самолет входил в верхнюю точку, я сбрасывал маленький парашютик с грузом. Мне удалось установить, что парашютик снижался с такой же скоростью, с какой снижается самолет во время петли.
Все это меня убедило в том, что парашютный прыжок из мертвой петли вполне возможен.
Утром 9 июня 1933 года я поднялся в воздух. Самолет вел летчик товарищ Новиков.
На высоте 800 метров мы пошли строго по центру аэродрома, против ветра. Пройдя от центра 200–300 метров, я по переговорному аппарату сказал товарищу Новикову:
– Можно начинать.
Новиков увеличил обороты мотора, и самолет стал набирать скорость.
Я сидел в задней кабине, наблюдая за стрелкой, показывающей скорость движения самолета.
170 километров в час… 180… 190… 200…
По моему сигналу, Новиков потянул ручку на себя, и я почувствовал, как самолет начал плавно подниматься вверх, а земля побежала куда-то вниз. Поставив обе ноги на сиденье, я положил руки на борта кабины. Сидя в таком положении, я все время смотрел, как машина забирается все выше и выше, описывая первую половину овала.
Все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы уловить момент, когда самолет начнет входить в мертвую точку.
Пора!
Я резко оттолкнулся ногами, но отделиться от самолета мне не удалось. Большая, все увеличивающаяся во время нашего движения центростремительная сила прижимала меня к фюзеляжу.
В борьбе с давящей на меня силой я с огромными трудностями отвоевывал каждый сантиметр. Когда самолет стал приближаться к концу своей верхней мертвой точки, мне удалось немного оторваться от самолета. Продолжая двигаться в ту же сторону, что и самолет, я, однако, летел медленнее, чем он.
В тот момент, когда самолет уже вышел из мертвой петли, я вдруг почувствовал удар. Это машина задела меня левой частью стабилизатора.
От удара я потерял инерцию и начал падать совершенно вертикально. Падал я, не раскрывая парашюта, и все время искал глазами самолет. И вдруг вижу, что откуда-то – не то сверху, не то сбоку – на меня надвигается машина. Я ясно различил красный кружок, находящийся в центре винта, и весь сверкающий диск бешено крутящегося пропеллера. Мне казалось, что какая-то огромная сила тянет меня к самолету и я, не в силах удержаться, мчусь в крутящуюся мясорубку…
Крылья самолета пронеслись в каких-нибудь полутора метрах. Наблюдавшие за прыжком с земли были уверены, что самолет обязательно заденет меня. Но самолет пролетел, а я продолжал падать. Наблюдатели никак не могли понять, как это Кайтанов остался невредим. Спасло меня то, что, ударившись о самолет, я повредил ему хвостовое управление и выбил руль управления из рук летчика. Тот, растерявшись, инстинктивно дал ногу, и вторая часть петли получилась неправильной. Самолет отклонился в сторону…
Убедившись в том, что самолет ушел, я тотчас же раскрыл парашют. И только теперь пережитое дало себя знать, – наступила слабость, трудно было раскрыть глаза, ни о чем не хотелось думать. Когда окрепли руки, я привязал вытяжное кольцо к левой группе подвесных лямок, поправил ножные обхваты и вытер лоб.
Надо было посмотреть, где приземляться. Спокойно наклоняю голову вниз и вижу, что подо мной район железнодорожной станции.
До земли оставалось не более 150 метров. Спускался я быстрее обычного, так как меня подгонял ветер.
Продолжаю снижаться и вижу, что со станции с минуты на минуту должен отойти поезд. Пассажиры уже заняли места, и паровоз вот-вот тронется. Еще дальше вижу, что этим мои беды не ограничиваются – к станции полным ходом идет другой поезд.
Высота 70 метров.
Пассажиры стоящего у перрона поезда, заметив меня, высыпали из вагонов. Заметил меня и машинист. Напрягая голос, кричу ему, чтобы он задержал отправку.
Со вторым поездом дело хуже. Там меня никто не замечал, и поезд шел полным ходом. Приближаясь к станции, он стал уменьшать скорость, но все же попасть под него было более чем рискованным.
Вот, думаю, выдался денек! Только что избавился от одной опасности, не успел оправиться, как снова неприятности – мчусь прямо под поезд.
Что делать?
На перроне паника. Пассажиры что-то кричат, бегают из стороны в сторону, некоторые в ажиотаже машут руками, но чего они хотят – я не понимаю.
Начинаю скользить. В этот раз я скользил так, как никогда до этого не скользил и, очевидно, скользить больше уже не буду. С высоты четырехэтажного дома я убедился, что до поезда не дойду метров 7 – 10. Но так как при энергичном скольжении я развил большую скорость и приземляться было очень опасно, я отпустил стропы. Купол парашюта вновь расправился, скорость моего падения он сдерживать уже не мог, и я со всего размаху, в расстоянии 3–4 метров от идущего поезда, свалился в яму поворотного круга. Вначале меня ударило ногами об одну из его стенок, затем грудью о вторую… Больше ничего не помню.
Очнулся я в машине скорой помощи…
Так был совершен первый в СССР прыжок из мертвой петли.
Через два дня я снова занимался своей постоянной работой – прыгал и летал.
Что же дальше?
Отважные летчики с каждым годом забираются все выше и выше. В 1932 году американский летчик Соусек поднялся на высоту 13 400 метров. Погибший американский летчик Вилли Пост в 1934 году поднялся на высоту 14 200 метров. Итальянский летчик Донати улучшил результат: его рекорд – 14 433 метра.
Изумительных успехов в подъеме на высоту достиг наш советский летчик товарищ Коккинаки. Летом 1936 года он поднялся на высоту 14 575 метров.
В самом недалеком будущем трассы наших самолетов неизбежно пройдут через стратосферу. Возможно, это будут специально приспособленные стратопланы, с герметически закрытыми кабинами. Полеты в стратосфере решат целый комплекс насущных вопросов авиации: увеличение скорости, почти независимость от погоды и, главное, неуязвимость для противника. Техника нашей авиации, можно смело сказать, уже на пороге стратосферы. В наших руках машины, позволяющие уверенно пробивать потолок высоты.
Первый экземпляр стратоплана был построен в Германии в 1931 году. Он достиг высоты в 7 000 метров. В 1935 году в германской печати появились сведения о том, что фирмой «Юнкерс» сооружен второй экземпляр самолета, с расчетным потолком в 14–15 тысяч метров. Во время испытательного полета этот самолет разбился.
Наш советский стратосферный самолет при испытании под управлением летчика-испытателя товарища Стефановского достиг высоты в 10 875 метров.
Еще выше забираются стратостаты. Они штурмуют высоты, превышающие 20 000 метров. Наши советские стратонавты поднялись на высоту 22 000 метров. Недалек тот день, когда стратостаты поднимутся на высоту, равную 30 000 метров.
Вместе с борьбой за овладение все большей высотой надо стремиться к развитию способов безопасности полета. До сих пор единственное средство спасения при воздушных катастрофах – это парашют.
Героические завоеватели высот, поднимаясь на аэроплане, стратоплане, стратостате, должны получить возможность в случае аварии воспользоваться парашютом.
Как парашют действует на больших высотах? Как он раскрывается? Как парашютный прыжок с большой высоты повлияет на парашютиста? Ни на один из этих вопросов мы пока еще ответить не можем.
Ясно одно: прыжок с такой высоты должен быть совершен с кислородным прибором.
Без кислородного прибора подниматься на высоту более 8–8,5 тысячи метров человек не может. Да и до этой высоты могут добираться только люди с прекрасным физическим состоянием, и то после длительной тренировки.
Подъемов на высоту более 8 000 метров было всего несколько. И все они были сделаны в 1935 году.
Зимой 1935 года я на самолете без кислородного прибора поднялся на высоту немногим более 8 000 метров. Летчик Ковалевский той же зимой повторил мой рекорд.
Летом 1935 года мировой рекорд высотного подъема без кислородного прибора установил в Харькове летчик товарищ Ткачук. Он достиг высоты 8 371 метр.
На этой рекордной высоте товарищ Ткачук сделал небольшой полет по маршруту и благополучно снизился.
В день его полета температура воздуха на земле превышала плюс 30°, а на той высоте, куда забрался летчик Ткачук, мороз достигал 40°. Лежавшие у Ткачука в кармане конфеты так смерзлись, что раскусить их зубами не было никакой возможности.
В этот полет товарищ Ткачук, недостаточно укрывшись, отморозил себе щеки.
По мере удаления от земли количество кислорода в воздухе уменьшается. Это прежде всего вредно отражается на сердечно-сосудистой системе. Происходит резкое обеднение кислородом артериальной крови. Синеют губы, уши, щеки, ногти, учащаются пульс и дыхание, понижается температура тела.
На земле человек обычно обходится 6–7 литрами воздуха в минуту, а на высоте 5 000 метров ему уже нужно 35–40 литров в минуту.
От недостатка кислорода наступает кислородное голодание, и человек незаметно для себя впадает в обморочное состояние и при дальнейшем подъеме в судорогах умирает.
Подъем на высоту с кислородными приборами спасает от недостатка кислорода. Но даже с кислородной маской на высоте более 8 000 метров сильно уменьшается работоспособность и не исключена опасность потери сознания.
К тяжелым явлениям, вызываемым кислородным голоданием, следует прибавить еще сильные суставные боли, появляющиеся на высоте свыше 10–12 тысяч метров, а также вспучивание кишечника, еще более стесняющее дыхание.
Уменьшение барометрического давления прежде всего сказывается на полостях, в которых заключен воздух. Больше всего страдают уши. Если заложены Евстахиевы трубы, например при насморке, возможен даже разрыв барабанной перепонки. Вот почему парашютисты во время падения при затяжном прыжке стараются кричать и тем самым понизить внутреннее давление в среднем ухе.
Опасны очень быстрые подъемы и очень быстрые спуски с больших высот. Поэтому прыжок из стратосферы будет не затяжной, а обычный. Спускаясь, парашютист будет долгое время находиться в области низкой температуры. Поэтому парашютист должен быть тепло одет.
Особо должна быть продумана система крепления кислородного прибора с баллонами. Динамический удар при раскрытии парашюта будет довольно значительным и может повредить кислородный прибор.
Такова задача, стоящая перед нами – парашютистами. Трудностей много. Но все они преодолимы. И недалек тот день, когда такой прыжок из стратосферы будет совершен. В этом нет никаких сомнений.
Иная задача на ближайшие годы ставится перед конструкторами парашютов. Они должны дать такие парашюты, которые позволят нам совершать прыжок с высоты в 25 метров. Они должны разработать легкие парашюты (до 5 килограммов), удобные, вполне надежные и безотказные. Мы ожидаем получить парашюты управляемые, которые сами бы автоматически разворачивались по ветру, облегчая посадку.
Нам нужен такой парашют, который позволил бы двигаться против слабого ветра. Это даст возможность точнее производить расчет и посадку в строго ограниченное место, что сделать при существующих у нас типах парашютов довольно затруднительно, так как наш сегодняшний парашют зависит от воли ветра. В Америке управляемые парашюты уже созданы. Должны быть они и у нас.
Нужно создать такие парашюты, которые позволили бы производить прыжок со скоростного самолета при скорости до 500 километров в час, не допуская чрезмерной нагрузки на организм при раскрытии.
Надо думать, что конструктора парашютов справятся с этой задачей.
В этом нет никаких сомнений.
Разве можно не волноваться?
Я совершил более четырехсот прыжков, из них сто пятьдесят затяжных, и все же каждый раз, когда мне вновь приходится выходить на крыло, я хоть немного да волнуюсь.
Мне кажется, иначе и не может быть.
Волнение заставляет меня быть на-страже. Оно собирает меня в целое крепкое существо, приучает зорко глядеть вперед.
Волнение, как известно, не есть страх.
Чего бояться парашютисту? Парашютное дело давно вышло из того периода, когда была неуверенность в надежности парашюта. Парашютный спорт стал совершенно безопасным, – не зря ведь в нашей стране насчитываются десятки тысяч парашютистов.
Правильно уложенный парашют никогда не отказывает в воздухе. Несчастные случаи, происшедшие с некоторыми парашютистами, как раз подтверждают это. Все несчастные случаи происходили не по вине парашютов, а по вине самих парашютистов. Некоторые из них слишком легкомысленно подошли к прыжку, другие, забыв наставления инструкторов, проявили недисциплинированность, «воздушное хулиганство».
Как и в авиации, так и в парашютизме мы неустанно боремся с воздушным хулиганством.
Народный комиссар обороны СССР, первый маршал Советского Союза товарищ К. Е. Ворошилов дал достаточно ясные указания.
«Воздушное хулиганство, лихачество, – говорит Климент Ефремович, – вредное явление. Это яд, с которым надо беспощадно бороться. В нашей авиации не место ни одному лихачу».
Парашютизм – совершенно безопасный вид спорта, если и парашютистом и иструктором соблюдаются необходимые правила.
Ведь если не соблюдать правила уличного движения, то и в этом случае можно пострадать.
Недавно во время очередного моего доклада о парашютном спорте я заметил, что на меня все время в упор смотрел какой-то молодой человек. Его тонкое лицо с живыми серыми глазами было неподвижно: только изредка едва уловимая ироническая складка возникала в уголках рта и вскоре снова исчезала. После доклада, как обычно, меня окружила группа человек в шесть-семь. Я почему-то стал искать среди них запомнившееся мне лицо. Но его не было.
Я был уверен, что молодой человек, с таким вниманием выслушавший мой доклад, меня где-нибудь да поджидает. Так оно и было.
Едва я показался на улице, как увидел его. Прилаживаясь к моему крупному шагу, он, что-то выжидая, несколько минут молчал. Не хотел начинать разговора и я. Теперь, когда он шел со мной рядом, я имел возможность лучше разглядеть его: среднего роста, худощавый, аккуратно одетый, чисто выбритый, он производил хорошее впечатление.
Видя, что он никак не может начать разговор, я решил помочь ему выйти из неловкого положения.
– Мой доклад вас, очевидно, не совсем удовлетворил, – сказал я.
– Нет, это не так. Видите ли, я не нашел в нем ответов на некоторые мои давнишние мысли.
Мы свернули с ним в Летний сад и, обогнув пруд, пошли по боковой аллее.
Мой собеседник оказался музыкантом. Недавно окончив музыкальный техникум, он приехал из Орла в Ленинград. Воспитанный в семье учителя, он всю жизнь мечтал о чем-то героическом. Приехав в Ленинград, он прочитал в газетах о парашютных прыжках и решил, что настал момент, когда он может осуществить мечту своей жизни.
Он решил стать парашютистом.
Ему казалось, что стоит ему совершить парашютный прыжок, как придет слава.
Но…
Он долго молчал, пока наконец перешагнул через это «но». Положив руку на рукав моей гимнастерки, он скороговоркой выпалил:
– А страшно ли прыгать?
Дальше для меня было все понятно. Молодой человек, хорошо знакомый по романам с героическими поступками людей на земле, никак не мог понять воздушной стихии.
«А страшно ли прыгать?»
Мне захотелось помочь молодому музыканту избавиться от книжных иллюзий. В этот вечер, шагая вдоль гранитной Невской набережной, мы с ним условились, что через день увидимся на аэродроме.
Затем начались встречи на аэродроме. Около месяца он проходил подготовку к прыжку. День, когда он должен был совершить свой прыжок, уже давно прошел, а он все откладывал и откладывал.
Я его не торопил. Убедившись, что мой ученик усвоил все необходимое для первого прыжка, я его нарочно оставил в покое.
Как-то утром, в ясный летний день, он прибежал на аэродром. Лихорадочно схватив меня за руку, он закричал, точно я стоял не рядом с ним, а в двух километрах от него:
– Сегодня я готов прыгнуть!
Я задержал его горячую, немного влажную руку и посмотрел ему в лицо.
Глаза его блестели, на щеках играл неестественный румянец, и красные полные губы были немного покусаны. Музыкант, видимо, не спал всю ночь. Решившись совершить, по его мнению, нечто героическое, он где-нибудь бродил в поэтическом уединении, и если не сочинял стихи, то писал прощальные письма.
Таким его выпустить с самолета было нельзя. Сославшись на ветер и еще на что-то, я отказал ему.
Как-то под вечер он пришел на аэродром со скрипкой, видимо после репетиции. Настроен он был совершенно спокойно и, судя по походке, не очень устал.
– Ну вот, – встретил я его, – сегодня вы можете прыгать.
Вместе со мной подошло несколько летчиков, которые хорошо знали наши отношения с музыкантом. Летчики дружно поддержали меня.
Мое предложение, видимо, застало музыканта врасплох. Но отказываться было неудобно.
Через час мы были уже в воздухе. Все произошло так быстро, что музыкант и взволноваться как следует не успел.
Он точно по инструкции отделился от самолета, во-время раскрыл парашют, правильно встретил землю, мягко упал на бок и умело погасил парашют.
Когда я подбежал к нему, он уже освободился от подвесной системы и очищал комбинезон.
– Поздравляю вас с первым прыжком! – сказал я.
Музыкант ничего не отвечал. Кивнув мне головой, он почти бегом направился к складу, в котором переодевался.
Складывая парашют, я все время думал: что с ним такое случилось, чего это он вдруг скис? Обычно после первого прыжка бывает приподнятое, бодрое настроение, а тут… что-то непонятное.
Ни в этот день, ни в следующие он не показывался. Я стал уже забывать о происшествии, как вдруг получил от него письмо. Привожу из него только отрывок:
«…Когда я мечтал прыгнуть на парашюте с самолета, я рос в своих собственных глазах. Желание совершить героическое наполняло меня до самых ногтей. Встречая парашютистов, я смотрел на них, как на людей, обладающих бесстрашием богатырей.
Весь месяц, пока вы меня терпеливо готовили, я жил, как в чаду. Я ждал того момента, когда передо мной откроются двери чудесного, светлого, неизведанно-героического существования.
Когда вы заявили, что вся подготовка окончилась, мною постепенно начал овладевать страх. С каждым днем я все откладывал и откладывал свой прыжок.
Я приходил на аэродром, готовый на все, но там мной снова овладевал страх.
Теперь, когда уже все позади, мне не хотелось, чтобы вы об этом знали, но вместе с тем я и не хочу, чтобы вы думали обо мне плохо.
Все совершилось так просто, что, придя домой после прыжка, я готов был заплакать.
Ну что героического в моем прыжке? Что такого особенного?
Все было так просто и буднично, как будто я прыгнул с трамвая. Положим, с трамвая прыгнуть даже опаснее – можно попасть под вагон.
…Когда я стал на крыло и ожидал вашей команды, я уже тогда страха не испытывал, а только ждал сигнала: «Прыгай!»
Откуда-то изнутри в мозгу, с яркостью молнии, отпечаталась инструкция, что надо делать. Я действовал, как автомат.
Отлетев от самолета, дернул за кольцо, и через секунду кто-то сильный встряхнул меня за шиворот так, что я, не ожидая этого, даже язык прикусил. А потом все шло так просто, что и говорить не хочется.
Я убежал. Мне было стыдно сказать вам, что я разочаровался. Когда вы подошли, я низко опустил голову. Я не хотел, чтобы вы прочли в моих глазах то, что я думал.
Вы на меня не сердитесь, но я перестал видеть в вас особенного человека.
Вы, действительно, решительный и смелый, но разве вы особенный?
Нет и нет.
Ведь прыгать совсем не страшно. Так что же тут героического?..»
Совершив первый прыжок, музыкант не увидел в нем ничего сверхъестественного. Его иллюзии и мечты о чем-то героическом потерпели крах.
В запальчивости он сравнивал парашютный прыжок с прыжком из трамвая. Он, конечно, был не прав. Парашютный прыжок не есть удел особо избранных, но он требует очень многого. Парашютист должен быть физкультурником, здоровым человеком, иметь крепкие нервы и сильную волю.
Всем этим наша советская молодежь одарена с избытком.
Музыкант вскоре совершил свой второй прыжок, затем третий, а теперь он работает инструктором парашютного спорта и учится в консерватории.
Иногда, встречаясь, мы вместе смеемся, вспоминая те дни, когда он готовился совершить свой первый прыжок.
* * *
За последние годы мне пришлось обучить и самому везти на прыжок около 3 000 начинающих парашютистов. Каждый полет на прыжок происходил в присутствии врача. Доктор Элькин, специально изучавший влияние парашютного прыжка на человека, собрал большой материал, из которого видно, как каждый человек по-своему переносит прыжок.
У одного физически необычайно крепкого техника нашей части, товарища Соколова, совершавшего первый прыжок, сильное возбуждение началось уже за два дня до прыжка. Когда Соколов сам наблюдал прыжки товарищей, прыгавших впервые, у него заметно было речевое возбуждение: с запальчивостью и нарочитым бесстрашием он говорил о прыжке, как о бывалом для него эпизоде. Когда Соколов вместе с двумя летчиками сел в кабину самолета, я был уверен, что он не прыгнет, несмотря на свое возбуждение.
Поднявшись в воздух, я прошел первый круг над аэродромом и на высоте 800 метров приказал: «Готовься!» и затем: «Прыгай!» Соколов поднялся во весь рост, сел на борт кабины и со страхом взглянул на землю. Этого мне уже было достаточно, чтобы сказать себе: «Он не прыгнет». Машина уже вышла на второй круг, расчеты сбились, нужно было снова выходить на круг. Делаю третий круг и снова приказываю прыгать. Снова тот же результат. Я приказываю ему убраться в кабину, а второму парашютисту, Храповицкому, готовиться к прыжку. Храповицкий сел на борт кабины и по взмаху руки перевалился вниз головой.
Отказ Соколова на него не подействовал. Храповицкий, прыгавший впервые, безусловно был под психологическим впечатлением отказа Соколова, но сильные волевые качества пересилили чувство страха, и он перевалился за борт.
Несколько времени спустя во время одного из учебных занятий у меня произошел случай, когда все трое парашютистов, поднявшихся на первый прыжок, один за другим отказались прыгать.
Получив приказ прыгнуть, первый отказался, струсив. На лице его было выражение страха: блуждающие, бессмысленные глаза, дрожащие синие губы. Испуг передался второму, едва лишь тот взглянул на землю. Третий даже не подошел к борту кабины. Несколько дней спустя все они прыгали отлично, вывезенные поодиночке вместе с прыгавшими уже парашютистами.
Я убежден, что отказ от прыжка происходит в ничтожную долю секунды и обязательно под воздействием какого-то психологического мотива. Перед самым прыжком буквально у всех парашютистов наблюдаются усиленный пульс, возбужденность и большое напряжение нервов.
В газетных отчетах о прыжке Тамары Куталовой есть место, где она рассказывает о своем самочувствии после раскрытия парашюта:
«Дышалось легко, на душе было весело, так что я махала руками летчику и пела: «Лети, пилот, расправив крылья…»
Это не случайное настроение, а естественная психологическая разрядка огромного напряжения нервов, которое предшествовало отрыву от самолета. Еще лучше это обычное явление психологической разрядки наблюдать при групповых прыжках. Уже после раскрытия парашютов в воздухе начинаются перекличка, шутки, пение и смех.
После приземления у большинства – нервная веселость, разговорчивость, реже – подавленное состояние.
Любопытно, что прыжки с парашютной вышки сопровождаются почти всегда теми же реакциями, что и прыжки с самолета, лишь в меньшей степени.
