Текст книги "Из истории клякс. Филологические наблюдения"
Автор книги: Константин Богданов
Жанр:
Культурология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Первые уроки: чистописание в советской школе
В ряду немногих традиций, связывавших советское школьное образование с образованием дореволюционным, чистописание опушалось дисциплиной, которая была фактически неизменной вплоть до реформы начальной школы конца 1960-х годов [35]35
Ср.: Пругавин А. С.Законы и справочные сведения по начальному народному образованию. СПб.: О. Н. Попова, 1898. С. 305 и след.; Раевский В. А.О преподавании чистописания в начальных училищах. М.: К. Тихомиров, 1903; Гурьянов Е. В.Развитие навыка письма у школьников. М.: Учпедгиз, 1940; Гурьянов Е. В., Щербак М. К.Психология и методика обучения письму в букварный период. М.: Учпедгиз, 1950; Каноныкин Н. П., Щербакова Н. А.Методика преподавания русского языка в начальной школе. Л.: Учпедгиз, 1955; Гурьянов Е. В.Психология обучения письму. Формирование графических навыков письма М.: Издательство Академии педагогических наук РСФСР, 1959; Боголюбов Н. Н.Методика чистописания. Л.: Учпедгиз, 1963; Богоявленский Д. Н.Психология усвоения орфографии. М.: Просвещение, 1966.
[Закрыть]. В 1969 году чистописание в качестве отдельной школьной дисциплины было упразднено из практики преподавания, сохранив о себе рудиментарные воспоминания так называемыми «минутами чистописания», которые продолжали отводиться для обучения каллиграфическому письму в начальных классах школы. Сокращению времени на обязательную для школьника каллиграфию сопутствовало и изменение принципов самой каллиграфии: на смену отрывному письму, требовавшему от учащихся навыков раздельного написания букв, методисты Академии педагогических наук ввели в школьное преподавание практику безотрывного курсива с изменением в начертании и самих букв – почерк с нажимными (и основании букв) и волосными (вверху букв) линиями сменился почерком, требовавшим одинаковых по толщине линий. Обоснованность этих изменений объяснялась учеными методистами тем, что прежние навыки каллиграфии препятствуют скорописи и содержательному усвоению текста. Стоит заметить, что сама эта аргументация была не нова и высказывалась уже до революции. Так, например, по утвержденному в 1871 году при министре народного просвещения графе Д. А. Толстом новому уставу гимназий план учебы в приготовительных классах предусматривал уменьшение уроков чистописания в пользу изучения древних языков. Советские методисты о древних языках уже не упоминали, но тоже сетовали на то, что уроки чистописания отнимают у детей силы и время от более важных уроков [36]36
Васильева М. А.Уроки русского языка в начальных классах // Народное образование. 1975. № 8. С. 33–34; Введенская А. А., Саакьян А. С.Наш родной язык: Пособие для учителя начальных классов. М.: Педагогика, 1971.
[Закрыть].
В воспоминаниях тех, кто помнил дореформенные уроки чистописания, последние очень часто изображаются как кара и проклятие маленького человека. Для обучения чистописанию служили Прописи – печатные образцы рукописных букв, которые ученики должны были многократно переписывать от руки [37]37
Об истории «Прописей» и преподавания чистописания в России XVIII–XIX веков см.: Российская педагогическая энциклопедия в 2 тт. / Ред. В. В. Давыдов. Т. 2. М.: Большая Российская энциклопедия, 1999. С.208. См. также: Забелин И.Домашний быт русского народа в XVI и XVII ст. СПб., 1915. С. 161; Воронов А.Федор Иванович Янкович де-Мириево, или Народные училища в России при императрице Екатерине 11-й. СПб.: Тип. Э. Праца, 1858. С. 117; Добролюбов Н. А.Избранные педагогические высказывания. М.; Л.: Издательство Академии педагогических наук РСФСР, 1949. С. 205; Берков П. Н.О переходе скорописи XVIII в. в современное русское письмо // Исследования по отечественному источниковедению: Сб. статей, посвященных 75-летию проф. С. Н. Валка. М.; Л. Наука:, 1964. С. 37, 46 (Труды Ленинградского отделения Института истории. Вып.7); Голлербах Э. Ф.История гравюры и литографии в России. М.; Пг.: Госиздат, 1923. С. 147; Рейсер С. А.Палеография и текстология нового времени. М.: Просвещение, 1970. С. 76; Рейсер С. А.Русская палеография нового времени: Неография. М.: Высшая школа, 1982. С. 84; Клейменова Р. Н.Книжная Москва первой половины XIX века. М.: Наука, 1991. С. 116; Балдин К. Е., Иванов В. В.Земские школы Ивановского края: Конец XIX – начало XX в. Иваново: Юнона, 2000. С. 200 и след.
[Закрыть]. В советской школе Прописи букв, дополнявшиеся Прописями предложений и разного рода поучительных сентенций, нужно было воспроизводить в специальных тетрадях в косую линейку (в первом классе использовались тетради в три линейки, во втором – в две и с третьего – в одну линейку).
С конца XIX века и до конца 1950-х годов ученики пользовались т. н. чернильницами-непроливайками – стеклянными цилиндрическими стаканчиками, верхняя часть которых представляла опрокинутый конус с небольшим отверстием для ручки; в школе при этом использовались, как правило, фиолетовые чернила, которые изготовлялись на водной основе и поэтому требовали достаточно долгого времени для высыхания.
Вплоть до конца 1960-х годов в начальных классах советской школы писали, как и до революции, простыми ручками, представлявшими собою деревянные палочки с металлическим наконечником, куда вставлялось перо. Перья были нескольких типов, каждый из которых имел определенный номер. Так, в начальной школе использовались перья под номерами 11 и 86, позволявшие добиваться нажимных и волосных линий; в средних классах писали более жесткими перьями с меньшими требованиями к толщине линий и в старших – перьями, дававшими однообразную линию. Писать такими перьями было непросто: для получения нажимных и волосных линий нужно было уметь менять давление на перо; к кончику пера часто цеплялись ворсинки бумаги («волоски»), соскобленные при слишком сильном нажиме, и сгустки чернил со дна чернильницы, к тому же количества чернил, захватываемого таким пером при макании в чернильницу, хватало на написание всего нескольких букв, поэтому макать его в чернильницу приходилось очень часто, что приводило к всевозможным помаркам и кляксам. При этом требования к отсутствию таких помарок на уроках чистописания были неизменно строги: наличие клякс обязывало ученика к переписыванию (и нередко многократному) уже написанного, отравляя ему и без того нелегкую школьную жизнь.
В упоминании о кляксах мемуаристы редкостно солидарны: кляксы – это беда и враг советского школьника вплоть до эпохи усовершенствованных поршневых и шариковых ручек [38]38
Берлин А.Сочинение на заданную тему // www.lvov.0catch.com/proza/sochinenie.html (автор пошел в школу во Львове в 1944 г.); Гут Е.Странный дневник // www.grafomanov.net/poems/view__роет/104454; Штерн Л. И.Из воспоминаний об Одессе // world.lib.ra/s/shtern_l_i/odessaprod.shtml (автор пошел в школу в 1954 г.); Млынек А.Учитель в моей жизни: Книга интервью. М.: Советская Россия, 1966. С. 174; Соколовский С. В.Поле, которое не покидаешь… (автоэтнографические этюды) // www.ethnonet.ru/lib/0503–04.html; Патрышев В.Первый класс // patryshev.com/Iiteratura/volum2/prviy class.html; Кузнецов В.Уходящая натура // Новый мир. 2009. № 11 – цит. по: magazines. russ.ru/novyi_mi/2009/ll/kul2.html.
[Закрыть]. Показательно, впрочем, что появление шариковых ручек и разрешение ими пользоваться в школе хронологически не совпадают: в середине 1970-х годов, когда шариковые ручки уже были в повсеместной продаже, ими, по ведомым лишь учителям соображениям, было запрещено пользоваться в школе, и ученики продолжали писать поршневыми авторучками, которые хотя и уменьшали опасность клякс, но все же не исключали их вовсе [39]39
Первая поршневая ручка – стилограф, или «вечное перо», как она называлась первоначально, – появилась в 1884 году. Изобретателем ее считается страховой маклер Льюис Эдсон Уотерман (Lewis Edson Waterman, 1837–1901), причем стимулом к ее изобретению, по легенде, стала клякса, помешавшая ему заключить важный контракт с клиентом. Изобретенный Уотерманом писчий инструмент состоял из резервуара с чернилами, соединенного с пером системой капилляров: чернила в ручку набирались пипеточным или поршневым устройством. Поршневая ручка, выпущенная массовым тиражом, называлась Regular. Затем появляется Parker и другие производители поршневых ручек, ведущим из которых до 1930-х годов остается «Уотерман» (в 1920-е годы «Уотерман» рекламирует свою продукцию, напоминая потребителю, что именно такой ручкой премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд Джордж подписал Версальский мир):
Патент на изобретение шариковой ручки (1943) принадлежит венгерскому журналисту Йозефу Ласло Биро, запатентовавшему свое изобретение в Венгрии и Аргентине, где и было начато их промышленное производство (компания Eversharp). Но ее широкое распространение связано с деятельностью Милтона Рейнолдса, запатентовавшего изобретение Биро в США, и с выпуском в 1953 году усовершенствованных одноразовых шариковых ручек, предпринятым французским фабрикантом Марселем Бишем (Bich), который дал им название BIC (компания BIC Corporation). В СССР экспериментальный вариант шариковой ручки появился в 1949 году, но массовый выпуск начался только в 1970-х. Известно также самодельное приспособление, представлявшее собой «нечто вроде самодельной пружинки с усиками на концах, один из которых петлей охватывал кончик пера, а другой – его шейку. Делали эту пружинку из тонкой медной проволоки, которую навивали на гвоздик. Чернила попадали внутрь пружинки, так что писать таким пером было сплошным удовольствием, потому что одно макание в чернильницу позволяло написать уже несколько предложений, а не слов. Правда, резко возрастала вероятность поставить кляксу в тетрадь» ( Берлин А.Сочинение на заданную тему). Разрешение школьникам пользоваться поршневыми ручками, впрочем, также имело своих противников. Так, судя по откликам на статью В. В. Андреевской «Авторучка в начальной школе» (Начальная школа. 1958. № 4), ряд педагогов полагал, что дети не в состоянии хорошо промывать чернильный резервуар авторучки, и потому целесообразнее учить их писать прежними ручками-палочками со съемным пером (Начальная школа. 1958. Т. 26. С. 61–62).
[Закрыть]. Не удивительно, что мемуарная литература советского периода о школе пестрит упоминаниями о кляксах и, что тоже немаловажно, предстает в этом смысле преемственной по отношению к воспоминаниям о школе дореволюционной. Поколение, которое хотя бы в какой-то степени еще помнит о чернильных ручках, может понять детские страдания над чистописанием, описанные, например, в воспоминаниях Л. Н. Толстого («Детство», 1852):
у С. Т. Аксакова («Детские годы Багрова-внука», 1858):
Дядя Сергей Николаич <…> начал меня учить чистописанию, или каллиграфии, как он называл, и заставил выписывать «палочки», чем я был очень недоволен, потому что мне хотелось прямо писать буквы; но дядя утверждал, что я никогда не буду иметь хорошего почерка, если не стану правильно учиться чистописанию, что наперед надобно пройти всю каллиграфическую школу, а потом приняться за прописи <…>. Не видя конца палочкам с усами и без усов, кривым чертам и оникам, я скучал и ленился [41]41
Аксаков С. Т.Семейная хроника. Детские годы Багрова-внука. Воспоминания. М.: Художественная литература, 1973. С. 298.
[Закрыть];
или у М. Е. Салтыкова-Щедрина («Пошехонская старина», 1887–1889):
Перо вертелось между пальцами, а по временам и вовсе выскользало из них; чернил зачерпывалось больше, чем нужно; не прошло четверти часа, как разлинованная четвертушка уже была усеяна кляксами; даже верхняя часть моего тела как-то неестественно выгнулась от напряжения <…>. Недели с три каждый день я, не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов [42]42
Салтыков-Щедрин М. Е.Собрание сочинений. М.: Художественная литература, 1965. Т. 17. С. 63.
[Закрыть].
В изданном в 1861 году на русском языке руководстве известного немецкого педагога Адольфа Дистервега «Начатки детского школьного образования» преподавателю младших классов рекомендовалось при самом начале обучения проводить разъяснительные беседы о вещах, с которыми дети будут иметь дело в процессе учебы; в частности – о чернилах и писчих принадлежностях. Как пример такого разъяснения здесь же приводился текст, который без какого-либо изменения можно было бы использовать и сто лет спустя:
Чернила служат для того, чтобы ими писать. Они жидки и текут, если их вылить. Если обмакнуть в них перо, то на пере останется часть чернил. Если обмакнуть перо в чернила слишком глубоко, то часть их в виде круглого шарика или капли упадет с пера и сделает чернильное пятно. Чернила, налитые в склянку или в другой сосуд, имеют ровную или горизонтальную поверхность <…>. Обыкновенные чернила имеют черный цвет; но бывают также чернила красные, зеленые, голубые и других цветов <…>. Готовых чернил природа не производит; их делают или приготовляют люди из чернильных орешков, железного купоросу, уксусу и поды. Поэтому чернила суть произведения не природы, а искусства. Чернила наливаются в небольшие стеклянные сосуды, называемые чернильницами [43]43
Дистервег А.Начатки детского школьного обучения. СПб.: Типография Иосафата Огризко, 1861. С. 15. Целью таких бесед, как разъяснялось в предисловии к русскому изданию, является польза «наглядного обучения, влияние которого на развитие умственных способностей детей давно уже оценено всеми опытными педагогами» (С. 4).
[Закрыть].
Современному поколению понять эти наставления сложнее. Между тем давно замечено, что традиционные практики научения складываются не только из их содержательных, но и формальных компонентов. Степень поколенческой преемственности у детей предреволюционной и советской поры в этом отношении выше, чем у детей, прошедших советскую школу и тех, кто учится и школе сейчас. В последнем случае граница между поколениями пролегает там, где, фигурально выражаясь, заканчиваются чернильные кляксы.
Маршалл Маклюэн, а вслед за ним и другие специалисты в области медиальной антропологии и теории средств массовой коммуникации много писали о зависимости смысла информации от характера ее медиальной передачи («The media is message») и эффектах ее пространственной, проксемической антропологизации («Extensions of man») [44]44
Inszenierte Imagination. Beiträge zu einer historischen Anthropologie der Medien / Hrsg. von Wolfgang Müller-Funk. Wien: Springer, 1996; Anthropologie der Medien: Mensch und Kommunikationstechniken / Hrsg. von Jörg Albertz. Berlin: Freie Akademie, 2002; Im Zauber der Zeichen. Beiträge zur Kulturgeschichte des Mediums / Hrsg. von Jörn Ahrens und Stephen Braese. Berlin: Vorwerk 8, 2007; Matthias U.Medien – Gehirn – Evolution: Mensch und Medienkultur verstehen; eine transdisziplinäre Medienanthropologie. Bielefeld: Transcript, 2009.
[Закрыть]. Применительно к истории образования эти положения могут получить свое развитие в аргументации, которая соотносила бы доступ к общеобязательному фоновому знанию коллектива и информационным ресурсам власти с опытом надлежащей каллиграфии как практикой определенного телесного (само)контроля [45]45
См., напр.: Dehn M.Texte und Kontexte. Schreiben als kulturelle Tätigkeit in der Grundschule. Berlin: Volk-und-Wissen-Verl., 1999.
[Закрыть]. Изучение социально-психологических особенностей такого контроля, во всяком случае, обязывает к учету физическихпроцедур, которые имплицитно связывают телесный опыт с коммуникативно-функциональными тактиками идеологии, если под идеологией понимать не только вербальные, но и вневербальные приемы конструирования действительности. Образовательная роль чистописания представляется при этом более значительной, чем всего лишь роль начальной стадии в овладении алфавитом, письмом и грамотностью.
На фоне современной компьютерной эпохи педагогические условности, которыми было обставлено овладение нормативным для советского школьника образованием, выделяются нацеленностью на физическую «гигиенизацию» письма: умение писать от руки подразумевает заботу о чистоте, но чистота письма– как навыка, изначально требующего рукописных усилий, – распространяется, условно говоря, и на чистоту тела, а шире – на саму практику письменной коммуникации, приобретающей в этих случаях функциональный статус непосредственной или контактной коммуникации (face-to-face communication). Антропологические составляющие последней – ее «аксиальный» (т. е. направленный на определенного адресата) и взаимообратимо-ответный (предполагающий ролевой обмен адресата и адресанта сообщения) характер – определяют собой, как хорошо известно из фольклорно-этнографической классики, медиально-коммуникативный облик архаических устных культур [46]46
Чистов К. В.Специфика фольклора в свете теории информации // Типологические исследования по фольклору. Сборник статей памяти Владимира Яковлевича Проппа (1895–1970). М.: Главная редакция восточной литературы, 1975. С. 26–43.
[Закрыть]. Но в том же заключается и медиальное своеобразие чистописания, выражающееся в том, что оно придает самой практике письма значение (квази)устной коммуникации.
В качестве базового этапа в овладении навыками письма – медиального средства, которое со времен Платона привычно оценивается в терминах отчуждения информанта от информации и от тех, кому эта информация адресуется, – чистописание сохраняет «промежуточную», или, если угодно, компромиссную функцию непосредственного коммуникативного контакта и (взаимоконтроля информантов.
В наиболее явном виде связь образовательных навыков письма и неизбежности/оправданности такого контроля выражается в телесных наказаниях учащихся за помарки на письме. Применительно к русским материалам из многочисленных свидетельств такого рода типичны, например, воспоминания Н. А. Лейкина, оставившего (что немаловажно) сочувственный портрет учителя чистописания Реформатского училища начала 1850-х годов в Санкт-Петербурге:
Учитель чистописания, Мессер, худой и длинный старик в вицмундире, в парике. Прописи чистописания его были тогда приняты чуть ли не во всех учебных заведениях. На чистописание тогда обращалось огромное внимание. <…> Мессера любили, хотя он, иногда раздраженный неряшливостью учеников при чистописании, колотил особенно неряшливых линейкой по пальцам [47]47
Лейкин Н. А.Мои воспоминания // Петербургское купечество в XIX веке / Сост. и коммент. A. M. Конечного. СПб.: Гиперион, 2003. С. 169, 170.
[Закрыть].
Схожим образом изображал уроки чистописания А. Куприн, иллюстрируя устами своего героя-писаря суровости педагогики эпохи Николая I:
Учили нас всех писать единообразно, почерком крупным, ясным, чистым, круглым и весьма разборчивым, без всяких нажимов, хвостов и завитушек. Он и назывался особо: военно-писарское рондо, чай, видели в старинных бумагах? Красота, чистота, порядок. <…> Сколько я из-за этого рондо жестокой учебы принял, так и вспомнить страшно. Сидишь, бывало, за столом вместе с товарищами и копируешь с прописи: Ангел, Бог, Век, Господь, Дитя, Елей, Жизнь… – а учитель ходит кругом и посматривает из-за плеч. Ну, бывало, не остережешься, поставишь чиновника, сиречь кляксу, или у «ща» хвостик завинтишь на манер поросячьего, а он сзади сграбастает тебя за волосы на макушке и учнет в бумагу носом тыкать: «Вот тебе рондо, вот тебе клякса, вот тебе вавилоны». Всю бумагу, бывало, собственными красными чернилами зальешь [48]48
Куприн A. M.Царский писарь (1918) // Куприн A. M.Собрание сочинений в 9 тт. Т. 7. М.: Художественная литература, 1973. С. 244.
[Закрыть].
В XIX веке такие наказания, впрочем, равно характеризуют общеевропейскую и североамериканскую педагогическую традицию, допускавшую и извинявшую поведение учителей, описанное, например, в воспоминаниях Томаса Бейли Олдрича (1836–1907):
Прилежание и внимание – украшение примерного ученика. Мистер Мольбери расхаживал между партами с желтой лакированной линейкой наготове. Ходил он на цыпочках, еле слышно. Но стоило вам шепнуть словечко соседу или посадить кляксу на разграфленный лист, как линейка с размаху опускалась вам на пальцы. Мистер Мольбери вырастал за вашей спиной точно из-под земли. Глаза у него были как два буравчика, маленькие и острые, и он сразу видел, что делается во всех четырех углах класса. Мы терпеть не могли уроков чистописания [49]49
Олдрич Т. Е.Воспоминания американского школьника / Пер. с англ. Т. Граббе и З. Задунайской. М.: Молодая гвардия, 1991 – цит. по: lib.ru/INPROZ/OLDRIСH/american_scholar.txt.
[Закрыть].
Обширная литература, посвященная на сегодняшний день изучению таких и подобных им «телесных импликациий» письменности в истории культуры, оказывается при этом тем полезнее, что позволяет судить о степени физического – пусть позднее и менее непосредственного – контроля над теми, от кого требовалось писать не только правильно, но и чисто. Навыки чистописания, а шире – эстетические нормативы каллиграфии заслуживают в этом отношении отдельного изучения хотя бы потому, что являются небезразличными к социальному статусу тех, кто наделяется правом и обязанностями транслятора социально значимой информации. В такой системе ценностей неумение писать чисто, равно неумению писать грамотно, и наоборот. Грязь на письме свидетельствует о необразованности, но также и низком габитусе пишущего. Так, например, в рассказе Е. Нарской «Елена» (1855) главная героиня, разыгрывающая из себя малообразованную мещанку, дурачит ухажера, посылая ему письмо соответствующего содержания и внешнего вида:
Лёля вытащила откуда-то <…> измятую записку на простой оберточной бумаге <…>. Прежде всего поразили меня кривые строчки и огромное чернильное пятно на самой середине.
– Что это за каракули? Спросили мы с княжной в один голос.
– <…> Прочтите письмо и вы догадаетесь, в чем дело <…>.
Передаю тебе, Ольга, этот «chef-d’oeuvre» с его правописанием.
«Любезный друк Михаил Питрович… при сей верней аказий пишу почтеннейшее писмо; вопервых… скажу что я дочь чесных родителей палихмахтера Ивана Титыча Хахлова и жены ево Марьи Кандратьевны на вывески крофь пущают и пиявки в банки <…> скажу вам что я жительство имею у крестнава тятеньке у партику-лярнава и ваеннаго партнова Розанова из иностранцав. А я сижу часто под акном; курю папироску и подли меня сидит серая кошечка <…>» [50]50
Нарская Е.Елена // Современник. 1855. Т. 53. С. 257.
[Закрыть].
Если допустить, что практики школьного образования являются одним из существенных факторов в конструировании и поддержании социальных и, в частности, этнических стереотипов поведения, то уроки чистописания могут быть поняты при этом как физическая процедура (ср. поговорку латинского средневековья о труде писца: «Tres digiti scribunt totus corpusque laborat» – «Три пальца пишут, а все тело работает») [51]51
Бершин В.История санкт-галленского письма // Культура аббатства Санкт-Галлен/ Под ред. Вернера Фоглера. Zurich; Stuttgart: Belser, 1993. С. 69.
[Закрыть], целенаправленно соотносящая содержательные (информационные, когнитивные) и формальные (графические, кинетические, проксемические) компоненты процессов письма-коммуникации-социального порядка [52]52
Понятно, что для более детального изучения особенностей детской и подростковой социализации в разных культурах важно учитывать сходства и различия в региональных системах начального образования. «История уроков чистописания» в советской школе здесь, конечно, требует дополнения в ее сравнении с аналогичной историей в других странах. См., напр., воспоминания И. М. Дьяконова, учившегося в конце 1920-х годов в школе в Норвегии, об особой значимости чистописания в системе тогдашнего норвежского образования: Дьяконов И. М.Книга воспоминаний. СПб.: Фонд регионального развития Санкт-Петербурга и др., 1995. С. 153–155.
[Закрыть].
Представление о благонравии ребенка, демонстрирующего или не демонстрирующего успехи в чистописании, предполагает очевидность дисциплинарных нормативов, которые вменяются обществу в целом. Так, например, Василий Иванович Водовозов (1825–1886), педагог и автор многочисленных сочинений для детей, рисовал образ идеального ученика:
Все тетради его в отличном порядке. На каждой каллиграфически выведена заглавная надпись: «Сия тетрадь принадлежит и проч.» Нет ни рисованных фигурок, ни кляксов; страницы заложены ленточкой. Сашенька обладает большим искусством письма: выводит ровно, четко строки [53]53
Водовозов В. И.Избранные педагогические сочинения. М.: Издательство Академии педагогических наук РСФСР, 1958. С. 62.
[Закрыть]…
Так же, но уже как о раздражающей особенности в характеристике аккуратного и благонравного гимназиста упоминает о кляксах Леонид Андреев в рассказе «Мысль» (1902):
– А сын-то у меня первый ученик. Чем прогневал я Бога? <…>
Хуже всего для отца были мои тетрадки. Иногда, пьяный, он рассматривал их с безнадежным и комическим отчаянием.
– Случалось ли тебе хоть раз поставить кляксу? – спрашивал он.
– Да, случалось, папаша. Третьего дня я капнул на тригонометрию.
– Вылизал?
– То есть как вылизал?
– Ну да, вылизал кляксу?
– Нет, я приложил пропускной бумаги.
Отец пьяным жестом отмахивался рукой и ворчал, поднимаясь:
– Нет, ты не сын мне. Нет, нет! [54]54
Андреев Л.Полное собрание сочинений. Т. 2. СПб.: Издательство А. Ф. Маркса, 1913. С. 116.
[Закрыть]
Можно заметить, что отношение к кляксам выявляет при этом суть властной иерархии, существование которой является принципиально важным вне зависимости от меры самого «проступка». Психологическая и социальная природа «контроля за чистописанием» в этих случаях обнаруживается с еще большей очевидностью, когда такой контроль распространяется не только на детей, но и на взрослых. Так, например, К. М. Станюкович в качестве иллюстрации чиновничьей придирчивости вспоминает о случае, когда в «одном почтовом петербургском отделении» одна «не по разуму усердная и довольно бестолковая дама-чиновница» «не приняла у одной скромной дамы заказного письма в виду того, что на нем была клякса, и дама покорно исполнила желание почтовой чиновницы, выйдя переписывать адрес». «А клякса-то, – добавляет Станюкович, – была маленькая и не мешала разобрать адреса, но чиновница была большая… прихотница, выражаясь деликатно, и привыкла в публике видеть в некотором роде своих подначальных» [55]55
Станюкович К. М.Идиллия (1896) // Станюкович КМ. Полное собрание сочинений. Т. 7. СПб.: А. Ф. Маркс, 1907. С. 565.
[Закрыть]. Куда драматичнее рассказ Н. В. Шелгунова, в воспоминаниях которого можно прочитать историю о Е. П. Михаэлисе, осужденном за организацию студенческих беспорядков в 1861 году, по несчастью поставившем кляксу на прошении о помиловании, поданном им на имя государя: «Прочитав письмо и увидев в конце его пятно, государь остался недоволен и не дал просьбе продолжения» [56]56
Шелгунов Я. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л.Воспоминания в 2 тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1967. С. 158.
[Закрыть].
Литературные и публицистические упоминания о чистописании и каллиграфии обнаруживают схожие (пусть и дидактически иные) подтексты, подразумевающие их идеологическое прочтение. В русской литературе XIX века хрестоматийными примерами такого прочтения могут служить «Шинель» Н. В. Гоголя и «Идиот» Ф. М. Достоевского. Акакий Акакиевич, испытывающий самозабвенные восторги от процесса письма, и князь Мышкин, демонстрирующий каллиграфическую виртуозность в воспроизведении разнообразных почерков, хотя психологически и утрируют, но и подчеркивают социальную востребованность чистописания (которое в их случае, с одной стороны, очевидно соотносится с их социальной благонамеренностью, а с другой – контрастно оттеняет нереализованность их же социальных ожиданий) [57]57
Ср.: Lachmann R.Kalligraphie, Arabeske, Phantasma. Zur Semantik der Schrift in Prosatexten des 19. Jahrhunderts // Poetica. 1997. Bd. 29. Heft 3–4. S. 455–498.
[Закрыть].
На фоне традиции, дававшей основание идеологически ангажированному истолкованию опыта каллиграфии как некоей корпоративно-бюрократической обязанности, литературные мотивы невостребованности и/или неаккуратности в чистописании нередко поддерживают комические сюжеты. Героями таких сюжетов чаще других оказываются женщины, в меньшей степени, нежели мужчины, обремененные необходимостью овладевать навыками письма. В социальном пространстве «мужских» прав и обязанностей доступа к информационным ресурсам власти от женщин ожидается иное. Перо и чернила в руках женщин – повод для шутки, часто вне зависимости от того, насколько успешно они с ними справляются. Среди ранних – игриво-нравоучительных – текстов такого рода характерен очерк тридцатилетнего И. А. Гончарова «Пепиньерка» (1842), противопоставляющий образы институтской воспитанницы (от фр. pepiniere – питомник) и светской красавицы. Перечень признаков этого противопоставления Гончаров начинает с описания одежды, но также и с иронического расписания ролей, которую в их жизни играют писчие принадлежности:
Костюм пепиньерки прост. Белая пелерина, белые рукава и платье серого цвета. <…> Костюм этот теряет, однако ж, свое изящество, когда пелеринка и рукава изомнутся или когда на них сядет чернильное и всякое другое пятно, что, к сожалению, случается нередко. А согласитесь, что девушка с пятном – как будто и не девушка: оттого я не могу видеть на пепиньерке, без содрогания, даже и чернильного пятна.
На светской девушке никогда не увидишь чернильного пятна: очень понятно почему. Она, во-первых, ничего не пишет или пишет только в больших оказиях. Потом – у ней вся чернильница с наперсток и в ней капля чернил, которую она всю и употребит на свое писанье, да и ту еще разведет водой: чем же тут закапаться? У пепиньерки, напротив, чернил вволю: казенные – капай, сколько хочешь; вообще все нужное для письменной части содержится в отменном порядке и обилии, так что припасов достало бы на целую канцелярию. У светской девицы – все это в запустении. Притом она обращается с письменным столом чрезвычайно осторожно: подходит к нему осмотрительно, с гримасой; едва двумя пальцами возьмет черепаховое перо, и раз двадцать обмакнет его в чернила, прежде достанет капельку. Садится она, не дотрагиваясь до стола локтями, и держится поодаль. А, написавши, далеко бросает письмо – опять месяца на три. Пепиньерка, если примется писать, то работает усердно, как писарь военного ведомства, часто на том месте, где писали и уже накапали ее подруги. Когда она пишет, то ВСЯ погружается в свой труд. Сверх того, ей представляется множество случаев выпачкаться в классе. Платья и пелеринки жалеть нечего: они казенные.
Спросят – что может писать пепиньерка? Многое. Во-первых – она ведет свой журнал, куда записывает происшествия, впечатления дня, может быть, и ночи, то есть кого встретила, с кем говорила, что чувствовала, что видела во сне. Потом пишет она письма к родным или сочиняет проекты писем, но уже не к родным, а так, к разным лицам, для практики на всякий случай или для забавы. Наконец, чертит перышком заветные имена и рисует мужские головки. Видите ли, сколько ей нужно чернил. Теперь положите хоть по капельке на каждую штуку, то есть на страничку журнала, на письмо, на мужскую головку, – сколько бы капель должно быть пролито на платье? А на ней едва-едва увидишь два-три пятнышка. Не есть ли это доказательства ее опрятности? [58]58
Гончаров И. А.Полное собрание сочинений и писем в 20 тт. Т. 1. СПб.: Наука, 1998. С. 515.
[Закрыть]
Продолжая традицию романтического противопоставления невинной, искренней и добросердечной воспитанницы, с одной стороны, и салонной, жеманной красавицы, с другой [59]59
Белоусов А. Ф.Институтки в русской литературе // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1990. С. 77–99.
[Закрыть], Гончаров, при всем своем гривуазно-снисходительном восхищении предметом своего описания, едва ли что меняет в расхожем для своего времени представлении, что писать от руки – не женское дело. В тиражировании этого представления русская литература вполне последовательна. Так, например, в комедии А. Ф. Писемского «Хищники» (первоначальное название – «Подкопы», 1873) одна из героинь не в состоянии справиться с чистописанием, но зато полна решимости правдами и неправдами обустраивать свою жизнь:
(Макает перо в чернильницу и хочет продолжать писать, но делает огромное чернильное пятно на письме и восклицает испуганным голосом.) Вот тебе и раз! (Слизывает чернильное пятно, и вместе с тем смарывает самое письмо и марает себе нос чернилами.) Ну, все письмо испортила!.. Господи, что я за несчастное существо в мире! Во всем-то мне в жизни неудачи! Больше писать не в состоянии; отправляю как есть [60]60
Писемский Ф. М.Собрание сочинений в 9 тт. Т. 9. М.: Правда, 1959 (Библиотека «Огонек») – az.lib.ru/p/pisemskij_a/text_0430.shtml.
[Закрыть].
Столь же показательно чистописание, а точнее, его отсутствие у симпатичной героини рассказа Чехова «Розовый чулок» (1886):
В кабинете Сомов не один. За его письменным столом сидит m-me Сомова, маленькая, хорошенькая дамочка в легкой блузе и в розовых чулочках. Она усердно строчит письмо. Проходя мимо нее, шагающий Иван Петрович всякий раз засматривает через ее плечо на писанье. Он видит крупные хромающие буквы, узкие и тощие, с невозможными хвостами и закорючками. Клякс, помарок и следов от пальцев многое множество. Переносов m-me Сомова не любит, и каждая строка ее, дойдя до края листка, со страшными корчами, водопадом падает вниз [61]61
Чехов А. П.Полное собрание сочинений и писем в 30 тт. Т. 5. М.: Наука, 1985. С. 260.
[Закрыть]…
Здесь раздражение мужа, отчитывающего поначалу жену за помарки на письме, постепенно сходит на нет попутно осознанию того, как ему повезло с главным – с отсутствием у его жены претензий на ум и интеллектуальное соперничество с мужем.
Извинительность каллиграфических промахов в этих случаях, конечно, не преследует педагогических целей, но, стоит заметить, и не отменяет их вовсе. Каллиграфическая виртуозность (князь Мышкин у Достоевского) и каллиграфическое безобразие (m-me Сомова у Чехова) – таковы крайние критерии, прилагаемые к навыкам социально востребованного умения писать от руки.
Вне сферы педагогической дидактики овладение такими навыками часто изображается как преодоление физических трудностей, сопутствующих обучению писать чернилами от руки. Упоминания о кляксах при этом столь же привычны, сколь и характерны тем, что борьба с ними изображается как физическая процедура, требующая «технологических» и «гигиенических» усилий – предварительной чистки пера [62]62
Для чистки пера служила «перочистка в виде двух-, трехслойного небольшого войлочного кружка, скрепленного в центре. Для очистки перо вставлялось между слоями, снаружи обжималось пальцами и вытаскивалось с трением. Такими перочистками пользовались в основном девочки-аккуратистки, а мы чистили перья кусочками бумаги, а то и пальцами» ( Штерн Л. И.Из воспоминаний об Одессе).
[Закрыть], а в случае образования клякс – их посильного выведения с помощью специальной гигроскопической бумаги (которая первоначально называлась «клякс-папир» [63]63
В начале XIX века такая бумага называлась «протечной» (Новый английско-российский словарь, сост. по большому английско-французскому словарю Робинета, Джонсона и Эберса Николаем Грамматиным и Михаилом Паренаго. Т. 2. М., 1811. С. 77). Первоначально такую бумагу использовали преимущественно в фильтрах, а чернила осушали при помощи сухого речного песка, которым посыпали только что исписанный лист (письменные приборы этого времени включают также т. н. песочницы). С середины XIX века в русском языке фиксируется заимствование из немецкого «клякс-папир» (от нем. «Kleckspapier»). О ней, в частности, упоминает в своем дневнике жена Ф. М. Достоевского: «Отсюда я пошла покупать клякс-папир за 1/2 зильб[ергроша], тесьму – 3 зильб[ергроша], и шпильки – 1 зильб[ергрош] пачка» ( Достоевская А. Г.Дневник 1867 года/ Изд. подг. С. В. Житомирская. М.: Наука, 1993 (Литературные памятники). Запись от 31 мая (12 июня) 1867 г.). Слово это оставалось в употреблении вплоть до 1930-х годов; так, напр., оно включено (хотя и с пометой «устар[евшее]») в: Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 1. М.: Советская энциклопедия, 1935. Стлб. 1381. У Бориса Пильняка в «Голом годе» (1922) встречается словосочетание «клякс-бумага» (Собрание сочинений. Т. 1. М.: Терра – Книжный клуб, 2003. С. 52). В конце XIX – начале XX века изредка употреблялось также название «протекучка» ( Лесков Н. С.Шерамур (1879) // Лесков Н. С.Собрание сочинений в 11 тт. Т. 6. М.; Л.: Гослитиздат, 1957. С. 290) и «пропускная бумага» (см. вышеприведенную цитату из рассказа Л. Андреева «Мысль»).
[Закрыть], а затем – «промокательная бумага» и в просторечии: промокашка [64]64
Слово «промокашка» впервые фиксируется в: Стоян П. Е.Малый толковый словарь русского языка. Т. 2. СПб.: Издательство В. Я. Макушкина, 1912. С. 477. В стилистическом отношении употреблялось первоначально, по-видимому, с пренебрежительным оттенком; так, напр.: «Хозяйственно и с высоким почтением относился он ко всему, что касалось гимназии: к одежде своей, книжкам, швейцарам, к вешалке, даже промокашку называл чернильно-промокательной бумагой» ( Толстой А. Н.Егор Абозов (1915) // Толстой А. Н.Собрание сочинений. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1953. С. 648). Об истории слова: Арапова Н.Промокашка // Наука и жизнь. 2004. № 7 – цит. по: www.nkj.ru/archive/articles/2191.
[Закрыть]) и стирательной резинки, или ножика и бритвы, использовавшихся для их соскребывания, или попросту слизывания их языком. Из свидетельств последнего способа можно привести пассаж из «Записок институтки» Лидии Чарской, посвященных жизни воспитанниц Павловского института благородных девиц, выпускницей которого была и сама писательница. Чарская вспоминает украшение дарственного альбома институтской наставнице:
Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: «Приложи клякс-папир… тише… не замажь… Не спутай: е, а не е… ах какая!.. Ну вот, кляксу посадила!» – пришла она в неистовство, когда Вельская действительно сделала кляксу.
– Слижи языком, сейчас слижи, – накинулась она на нее.
И Вельская не долго думая слизала [65]65
Чарская Л. А.Записки институтки / Сост. и послесл. С. А. Коваленко. М.: Республика, 1993– цит. по: knigo.com/ch/CHARSKAYA/zapins.html.
[Закрыть].
Вспоминает о кляксах и не любивший Чарскую Корней Чуковский:
Борьба с кляксами роднит дореволюционных детей и тех, кто станет их собственными детьми. Даниил Гранин, вспоминая о своих школьных годах начала 1930-х годов, упоминает о кляксе как «штуке», которую «нельзя назвать ни вещью, ни предметом», но которая – далеко не метафизически – причиняла его сверстникам «множество неприятностей и огорчений»:
Большие кляксы надо было осторожно осушать промокашкой. Высасывать, пока клякса не опадет до пятна. Труднейшая операция! Мокрый блеск ее исчезнет, и тогда ее можно пришлепнуть мохнатым листком промокашки, а затем стирать резинкой. В результате усилий на месте кляксы большей частью появлялась дыра [67]67
Гранин Д.Собрание сочинений в 5 тт. Т. 5. Л.: Художественная литература, 1990. С. 477.
[Закрыть].
Еще драматичнее описывает муки чистописания в школе предвоенных лет Владимир Войнович:
Но самые ужасные мучения доставляли уроки чистописания, где меня учили писать с правильным наклоном и аккуратным нажимом, и я, в попытке достижения этой цели, выворачивал язык чуть ли не до самого уха, но никак не мог палочку, проводимую пером «Пионер», совместить с косой линейкой тетради. Линейка косилась в одну сторону, палка в другую, а иной раз и ни в какую, поскольку из-под пера «Пионер» вытекала и замирала фиолетовым головастиком жирная дрожащая клякса [68]68
Войнович В.Замысел: Книга. М.: Вагриус, 1995. С. 168.
[Закрыть].
Аркадий Гайдар в автобиографической повести «Школа» (1930) описывает возмущение матери заляпанными тетрадями сына, причем к упоминанию о кляксах здесь прибавлено упоминание о раздавленном таракане:
Мать бегло просмотрит отметки, увидит двойку за рисование или чистописание и недовольно покачает головой:
– Это что же такое? <…>
– Ну, а за чистописание почему? Дай-ка твою тетрадку… Бог ты мой, как наляпано! Почему у тебя на каждой строке клякса, а здесь между страниц таракан раздавлен? Фу, гадость какая!
– Клякса, мам, оттого, что нечаянно, а про таракана я вовсе не виноват. Ведь что это такое, на самом деле, – ко всему придираешься! Что, я нарочно таракана посадил? Сам он, дурак, заполз и удавился, а я за него отвечай! И подумаешь, какая наука – чистописание! Я в писатели вовсе не готовлюсь [69]69
Гайдар А.Собрание сочинений в 3 тт. Т. 1. М.: Правда, 1986. С. 78.
[Закрыть].
Упоминания о кляксах вообще предсказуемо напрашиваются на такие контексты, которые утрируют разного рода антигигиенические атрибуты. Чаще всего спутницами клякс оказываются дохлые мухи:
Он пером вытащил одну из них (мух) и посадил на бумагу великолепную кляксу [70]70
Мамин-Сибиряк Д. Н.Аленушкины сказки. Сказка о том, как жила-была последняя муха (1896) // Мамин-Сибиряк Д. Н.Собрание сочинений в 10 тт. Т. 10. М.: Правда, 1958. С. 195 (Библиотека «Огонек»).
[Закрыть].Он макал перо в чернильницу, чтоб поставить «отметку», и вдруг ставит в «журнале» клякс. Чернильница была наполнена мухами [71]71
Дорошевич В. М.Учитель // Дорошевич В. М.Собрание сочинений. Т. I. M.: Издательство И. Д. Сытина, 1905. С. 80.
[Закрыть].«Надо еще эти чернила из чернильницы вылить и налить другие. А то у нас один мальчик вытащил из чернильницы знаешь что?» «Не знаю что», – сказала Лида. «Муху. Только дохлую. Так на тетрадку и шлепнулась. И вышла громадная клякса. А у нас кляксы строго запрещаются» [72]72
Гернет И.Разрисуй! / Рис. А. Лаптева. М.; Л.: Детгиз, 1945.
[Закрыть].
Собственно, кляксы чернят (а точнее – фиолетят) не только тетради школьников, но также их тела. Так, уже в «Мойдодыре» Корнея Чуковского (1923) неряшливый герой недаром украшен кляксой под носом – отметиной, которую можно счесть вполне знаковой для изображения педагогически отрицательного героя. Герой Чуковского, как помним, становится благонравным ребенком, достойным возвращения ему игрушек, одежды и пирожков только тогда, когда он «смыл и ваксу, и чернила с неумытого лица» [73]73
Чуковский Корней.Собрание сочинений в 6 тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1965. С. 181–189.
[Закрыть]. Гигиеническое преображение в данном случае равно преображению общедисциплинарному и идеологическому.
Школьные методисты 1920-х годов, впрочем, уже делятся обнадеживающим опытом преподавания в новой советской школе:
Чернильные кляксы в тетрадях не выносятся детьми, они некрасивы; дети или вырывают страницы из тетрадей, или заменяют одну тетрадь другою, причем первая с кляксами рвется [74]74
Вопросы изучения и воспитания личности. Т. 5–6. Л.: Государственный институт по изучению мозга, Ленинград (Р.С.Ф.С.Р.); Государственная психоневрологическая академия, 1926. С. 19.
[Закрыть].
Связь чистописания и поведения остается одним из устойчивых топосов детской советской культуры на протяжении нескольких десятилетий. Первый и лучший пример в надлежащем равнении – поведение маленького Володи Ульянова. Из рекомендуемых к школьному чтению воспоминаний В. Бонч-Бруевича будущие строители коммунизма узнавали, что
после обеда Володя садился за уроки. Он всегда по всем предметам делал больше, чем задавали. Много читал. <…> В его комнате всегда было чисто, книжки завернуты в газетную бумагу, в тетрадках все было аккуратно. Володя как-то посадил на страницу большую кляксу. Это его очень взволновало. Он вынул этот лист из тетради, вшил другой и сейчас же переписал все три страницы, ранее им сделанные [75]75
Бонч-Бруевич В.Наш Ильич. М.: Детгиз, 1960. С. 10.
[Закрыть].
В воспоминаниях выросших школьников сцена с Володей, переписывающим три страницы из-за нечаянной кляксы, пересказывалась гиперболически:
