Текст книги "Первые радости"

Автор книги: Константин Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

36

Вечер начали с опозданием – в зале шла литературная часть. Половину фойе заняли выставкой вещей, которые предстояло разыграть в лотерее. Дамы-благотворительницы ещё хлопотали, прихорашивая убранство полок и столов. У колёс стояли девочки в завитых кудряшках и голубых платьицах, пухлолицые, как херувимы Мурильо: они должны были вынимать билетики. Изредка дамы поправляли на девочках бантики и кудряшки. Посредине выставки красовалось в золочёной раме изображение главного выигрыша – холмогорская корова. Букет хризантем возвышался перед её носом, предназначенный для счастливца, которому падёт выигрыш. Кругом все сверкало, переливалось, искрилось – самовары, чернильницы, татарские туфельки, бутылки шампанского, рупоры граммофонов, будильники, мандолины, мясорубки. Здесь всякий вкус отыскал бы себе приманку, и ни поклонник стихов Надсона, ни знаток кактусов не могли бы пожаловаться, что они позабыты.

По сторонам лотереи были сооружены павильоны: в сажённой, чудовищно разинутой пасти тигра красавица, наряжённая цирковой укротительницей, продавала крюшон, а под цыганским шатром в цветистых заплатах другая красавица, дородная и упитанная, в костюме цыганки, сидела с попугаем, который выклёвывал из ящичка бумажки с предсказаниями счастья. Над шатром висела надпись: «Станешь ворожить, коли нечего на зуб положить».

Когда дамы убедились, что все готово, они приотворили дверь в зал и стали слушать концерт.

Лиза устроилась впереди всех, около самой щёлки, и ей хорошо видна была эстрада.

Егор Павлович Цветухин, во фраке, читал «Быть или не быть», и зал следил за ним с почтительной сосредоточенностью, как будто все чиновники, офицеры, купчихи в декольте и светские барышни собрались сюда, чтобы немедленно и окончательно принять то решение вечного вопроса жизни и смерти, которое предложит актёр. Цветухин читал просто, но простота его была отлично сделанной и потому – театральной, он каждым словом, каждым жестом хотел сказать: смотрите, как прелестна, как обаятельна моя простота. Ему очень признательно аплодировали, – слава его была неоспорима, никто на неё не покушался.

Но когда после него вынесли маленький столик и кресло и появился перед публикой Александр Пастухов – водворилось то недоуменное живое любопытство, с каким встречают неведомого, но совершенно уверенного в себе исполнителя. «Видите ли, – словно говорил Пастухов, слегка небрежно и удобно усаживаясь в кресло, – удивлять вас я ничем не собираюсь, но уж раз вы меня захотели пригласить, есть у меня один недурной отрывочек из комедии, так себе – пустячок, и я вам его прочитаю, как прочитал бы вечером на даче, за рюмочкой, – вот послушайте-ка». И он без старания, точно для самого себя, начал читать по маленьким листочкам, ни секунды не думая, что ему кто-нибудь помешает, или его голос плохо слышен, или кому-нибудь не понравится его манера себя держать, а с полным, естественным убеждением, что он делает как раз то, чего от него все с нетерпением ожидают. И его слушали, сначала чуть-чуть улыбаясь, потом – подавляя смех, наконец – не в силах удерживаться и смеясь на весь зал и только вдруг пугаясь, что за хохотом ускользнёт от слуха что-нибудь ещё более смешное и любопытное. И когда Пастухов кончил и стал выходить на вызовы, он тоже смеялся – весело и немного свысока, внушая всем своим великолепно-снисходительным видом, что ведь – господи! – он же ни капельки не сомневался, что все это ужасно как смешно и неотразимо, хотя, конечно, сущая глупость, и по-настоящему он себя и не собирался показывать! Так что посмеяться – посмеёмся, пожалуй, господа, – однако вы сами понимаете, что это вовсе не стоит такого шума!

Его триумфом закончилась литературная часть, публика стала выходить из зала, с бравурным призывом «Тореадора», долетевшим с хоров, была открыта лотерея. С билетов сняли печати, колёса завертелись, голубые херувимы опустили в них пухленькие ручки, доставая скатанные бумажки, дамы начали разыскивать на полках выигрыши, с обворожительными улыбками вручая их публике.

Молодёжь расступалась, давая дорогу Цветухину и Пастухову. С ними был Мефодий в старомодном фраке из костюмерной театра, мешковато-уютный, польщённый тем, что небольшая толика взоров, притянутых его знаменитыми приятелями, перепадала и ему. Втроём они подошли к колесу, за которым стояла Лиза. Пошучивая, как вся публика, насчёт холмогорской коровы, которую предпочтительнее было бы разыграть в виде сливочного мороженого или выдержанного рокфора, они стали покупать билеты. Мефодий выиграл пачку зубочисток и сказал, что теперь дело стало за бифштексом, то есть опять за той же коровой. Цветухину досталось пять пустышек. Он вздохнул:

– Давно вижу, что потерял ваше расположение. Так вы мне и не ответили, понравился я вам в «Гамлете»? Бог вам судья! Но сегодня-то, по крайней мере, я был лучше этого несносного кумира толпы – Пастухова, а?

– Вы не сердитесь, – улыбалась Лиза, – хотя это совсем несравнимые вещи, но Александр Владимирович побил вашего Шекспира!

– Посторонись, – сказал Пастухов, пренебрежительно заслоняя собой Егора Павловича, – твоя звезда закатилась. Сегодня на коне – я! Будьте любезны (показал он Лизе все свои прочные зубы), вашей собственной ручкой – десять штук!

Необычайно серьёзно все четверо раскатывали билетики, вынутые Лизой, пока не попался выигрыш.

– Боже, что это может быть? Я не перенесу! – скороговоркой выпалил Пастухов и взялся за сердце.

Лиза долго ходила от вещи к вещи, отыскивая по ярлычкам выигранный номер, а приятели следили за ней, гадая и подсказывая в нетерпении: кастрюля! – зонтик! – швейная машинка! И вдруг все сразу ахнули: графин!

Лиза несла вместительный хрустальный графин чудесных граней и просвечивающего пышного рисунка по гранатно-багровым блестящим плоскостям. Пастухов принял его священнодейственно, осмотрел любующимся взглядом, потом проникновенно заключил:

– Обидная, оскорбительная ошибка фортуны: эта вещь должна принадлежать, по великим заслугам его перед Бахусом, нашему несравненному другу!

Он преподнёс графин Мефодию и поклонился.

– Стой! – остановил его Мефодий растроганно, но в неподдельной тревоге. – Не испытывай судьбу! Видишь?

Он вынул из графина пробку и поднял её перед очами Пастухова:

– Понимаешь ли ты, безумец, что это означает?

Пастухов уставился на пробку, захлопнул ладонью рот и покачал в испуге головой.

– Ты меня напугал! Понимаю. Понимаю.

Он взял пробку, многозначительно спрятал её во фрачный карман и, отдавая графин Мефодию, приказал:

– А это таскай ты!

– Символика! – сказал Цветухин.

– Таинственная магия! – грозно проговорил Пастухов и сделал несколько пассов гипнотизёра на Цветухина и Лизу.

Они смеялись, а публика накапливалась около лотереи, оттесняя друзей в сторону, и Лизе пришлось отойти от колёса, чтобы расслышать, что ей говорил Цветухин:

– Я пролетел в трубу! Вы должны возместить мой проигрыш первым же вальсом.

Она стала уверять, что уже обещала, явно боясь, что ей нельзя поверить. Он глядел на неё с любованием, – её возбуждение нравилось ему, её юность ещё жила в ней нетронутой, едва украшенной первым женским расцветом.

– Ну, хорошо, верю, верю. Ну, тогда – не вальс, а хоть какую-нибудь завалящую плясочку – обещаете?

– Завалящую – да.

Шутливому их разговору помешал Мефодий: он незаметно потянул Цветухина за фалду и пробормотал всполошенно:

– Идём скорей, нас представляют прокурору палаты!

Ознобишин, гордясь своим знакомством, уже подвёл Пастухова к супруге прокурора, и она изливала восторг, уверяя, что никогда не слышала таких чтецов и не подозревала, что в городе живёт человек, пишущий такие забавные, такие милые комедии. Пастухов слушал, чуть наклонив голову, довольный похвалой, со своей улыбкой торжествующего и убеждённого совершенства.

– Вы просто всех покорили, и я вас благодарю от имени нашего Общества! Спасибо, спасибо!

– Н-да, н-да, благодарю вас, – говорил прокурор, пожимая Пастухову руку, – вы, как бы сказать, альфой созвездия осветили наше скучающее собрание. И как же вам не грех, живя здесь, скрывать от нас своё вдохновение, свой дар?

– Видите ли, ваше превосходительство, – сказал Пастухов с обаятельной непринуждённостью давнишнего знакомого, – я никогда не думал, что могу вас заинтересовать в этом своём качестве.

– Но позвольте, позвольте! Неужели вы полагаете, что мы уж так никогда не берём книги в руки, не заглядываем в театр, не интересуемся… как бы сказать, явлениями…

– Нет, нет, – поторопился Пастухов, – я только полагаю, что ваш интерес к некоторым мнимым, подозреваемым моим качествам мешал вам увидеть во мне что-нибудь другое.

– Подозреваемым? Но мы всегда подозревали в вас именно талант!

– Однако высокое учреждение, которое вы возглавляете, не допускало меня убедить вас в этом, да?

– Вас ко мне не допускали? Ах, да, да, да! – обрадованно спохватился и будто сразу все припомнил прокурор. – Вы говорите об этой истории?! Ну, вы заставляете меня открыть все наши карты! Извольте! Мы вас нарочно никуда не выпускали, прежде чем вы не порадуете нас своим блистательным публичным выступлением!

Пастухов скользнул ладонью по лицу, смывая выражение обаятельного лукавства, и, захохотав, предстал перерождённой весёлой душой общества, почти рубахой-парнем.

– Подумайте, подумайте! – восклицала прокурорша, перебивая разговор мужа с Пастуховым. – Вашему другу достался графин без пробки!

Мефодий с Цветухиным нерешительно ждали, как повернёт дело Пастухов, когда довольно улыбающийся, уверенный в каждом движении Александр Владимирович вытащил из фрака пробку и потряс ею перед лицом превосходительной четы.

– Я спрятал пробку, – на актёров нельзя положиться, они мечтатели и страшные растери. А пробка мне нужна, – проверить один в высшей степени научный опыт.

– Как, вы занимаетесь и наукой? – сказала прокурорша.

– Вы любите горох, ваше превосходительство? – спросил Пастухов.

– Горох? – удивился ужасно шокированный прокурор, впрочем – с вежливой миной и любопытством.

– Французы едят гороховой суп с похмелья. Как целебное средство. Не слыхали? Очень советую. И вот, когда будете варить, для ускорения положите в горох хрустальную пробку. Это мне сказал большой гурман, и я теперь сам проверю.

– Боже мой, как интересно! – смеясь со всеми, говорила прокурорша, поражённая необычайной шуткой: при ней никто никогда не говорил, что прокурор может быть с похмелья.

Продолжая крутить пробку в пальцах, Пастухов немного пододвинулся к прокурору и сказал почти доверительно:

– Значит, теперь, ваше превосходительство, когда осуществлён коварный план и меня додержали до нынешнего вечера, я могу надеяться, что во мне больше нет нужды у вас в городе?

– Как – нет нужды! Да мы вас только что узнали! – в приступе неудержимого радушия запротестовал прокурор и едва не обнял Пастухова. – Как раз сейчас появилась настоящая потребность вас удержать! Мы вас ни за что не отпустим, пока вы не пожалуете – почитать у нас в узком кругу!

– Абсолютно в узком, интимном кругу, – поддакивала прокурорша, – и вы сейчас же, сейчас нам обещаете!

Казалось, все было отлично – все любезнейше улыбались, и расшаркивались, и кланялись, – но Пастухов не выпускал из рук пробку и решил двигаться к цели, презрев приличия.

– Все же, ваше превосходительство, если говорить не о журавле в небе, а о том воробье, который зажат в кулак…

– Но какой же такой воробей? – поднимал брови прокурор.

– Ах, что – воробей! – говорил Пастухов. – Я чувствую себя тараканом в спичечной коробке!

– Воробей! Таракан! После такого фурора! Однако вы избалованы! И позвольте… если вы опять насчёт…

– Да, ваше превосходительство, я опять насчёт, – продолжал Пастухов.

– Ах, опять насчёт вашей неприятности? Но, господи боже, завтра я дам распоряжение, и… пожалуйста, пожалуйста, поднимайтесь в поднебесье журавлём или там ясным соколом и летите, куда вам угодно!.. Голубчик Ознобишин, прошу вас, скажите завтра, чтобы мне дали ето дело… ну, это недоразумение с господином Пастуховым.

– И с Цветухиным, – вставил Пастухов.

– И с господином Цветухиным. Пожалуйста. И потом – минуточка, – что это вон там за лысина, вон у лотереи, это – не подполковник? Попросите его, голубчик, чтобы подошёл…

– Вот! – вздохнул с великим освобождением Пастухов. – Вот теперь готов я не только читать на эстраде, но – если угодно – нарядиться испанкой и танцевать с кастаньетами!

– А мы вас и заставим, и заставим! – посмеивался прокурор, откланиваясь и следуя за своей дамой.

Пастухов стоял, будто задымлённый победой в славной кампании, – ноздри его шевелились, губы были жёстко приоткрыты, словно он держал во рту невидимую добычу. Оба друга созерцали его с благоговением.

– Прав я? – жадно спросил Мефодий.

– Ты пророк! – великодушно пожаловал Пастухов и торжественно воткнул пробку в горлышко графина. – Суп сварен. Она мне больше не нужна.

Он взял друзей под руки:

– Левое плечо вперёд! В буфет, марш!..

Маршировать было, конечно, немыслимо, – надо было пробираться, протискиваться сквозь гудящие рои публики. В буфет тянулись все, кто выиграл в лотерее, чтобы «спрыснуть» выигрыш, и кто проиграл – выпить с горя, и кто совсем не играл, а предпочитал тратить деньги, не омрачая удовольствия превратностями судьбы.

Виктор Семёнович Шубников принадлежал к людям, действовавшим наверняка. Окружённый закадычными товарищами, он провёл за столиком все время, пока в зале читали артисты, и не собирался менять место. Ему только хотелось взглянуть на Лизу, – какова она в новой роли, рядом с дамами общества. И, выбравшись из буфета, он постоял в отдалении от лотереи, укрываясь между людьми и наблюдая за женой. Да, он мог сказать себе, что решительно счастлив: платье Лизы было богаче всех, украшения на ней – несравнены по блеску, причёска её – много выше других, – может быть, самая высокая на балу. Около её колёса толпилось больше всего публики, она улыбалась очаровательнее всех, она двигалась легче и плавнее других дам, от прикосновения её рук вещи будто дрожали, – нет, она недаром носила фамилию Шубникова!

Витенька подошёл к ней с расплывшимся лицом.

– Я вижу, ты скоро расторгуешься?

– Сидение в магазине пошло впрок, – весело ответила она. – Ты выпил?

– В кругу друзей, в кругу друзей! Мы ждём тебя.

– Не могу. Видишь, что творится, – сказала она и так же весело, мимоходом, прибавила: – Ты ничего не имеешь против? Меня пригласил Цветухин танцевать.

Ему даже понравилась эта неожиданность, – прекраснодушие растворило все его чувства, успех жены казался ему собственным успехом.

– Если ты меня будешь спрашивать, я всегда тебе разрешу!

Она не отозвалась, а только ещё живее захлопотала, сличая выигравшие билетики с ярлыками вещей: хлопот было и правда чрезвычайно много.

Витенька возвратился в буфет с ощущением зачарованного поклонника. По пути он гадал у цыганки. Попугай вытянул ему из ящичка полезное правило жизни, гармонировавшее с его убеждениями: «Добивайся настойчиво, и вскоре достигнешь своего. Помни, что тебе завидуют».

Он увидел Цветухина с Пастуховым, которые искали свободное место. Проходя, он раскланялся с Егором Павловичем и предложил разделить компанию за своим столом.

– Вы, поди, тогда у Очкина подумали, что я нелюдим. Но, знаете, было неважное настроение! А нынче симпатичный вечер, не правда ли? Моя жена говорит, – вы с ней танцуете?

– Вальс она обещала, наверно, вам? – спросил Цветухин.

– Я переуступаю! – от всей щедроты сердца объявил Витюша.

Он хотел поздороваться с Пастуховым и был изумлён, что тот его просто не приметил, как будто Виктор Семёнович своей персоной входил в состав электрического освещения, не больше. Это было настолько разительно, что Егор Павлович опешил не меньше Витюши и попытался замять обидную неловкость и даже дёрнул друга за рукав, но из всех стараний ничего не получилось, – Витюша отошёл ни с чем.

Александр Владимирович с необычайной даже для него пристальностью глядел в угол, где поблёскивал затылок и вспыхивали очки Полотенцева. Подполковник разговаривал с прокурором. Пастухов следил за тончайшими изменениями лица его превосходительства, за оттенками и вариациями его жестов, словно читая издалека все помыслы прокурора, и вряд ли он узнал бы больше из этой недолгой значительной беседы, если бы слушал её, стоя рядом.

– Господь с вами, – говорил прокурор с поощрительной усмешечкой, – вы до смерти истомили наших служителей муз! Смотрите, какие дарования, а? Гордость и слава, а?

– Конечно, выше превосходительство, – соглашался подполковник, – но мне продолжает казаться, они служат не только музам, но отчасти некоторому ложному направлению.

– Казаться? – переговаривал прокурор. – Этого маловато, согласитесь. Дела-то ведь, как вы мне докладывали, никакого? Нет, нет, давайте-ка отпустим их души на покаяние!

– В том и беда, ваше превосходительство, что они не склонны принести покаяние.

– Ну а если, однако, не в чём, а?

– У каждого есть что-нибудь такое, в чём не мешает покаяться.

– Что-нибудь такое? – снова переговорил прокурор, и уже с нетерпением.

– И потом, ведь это им на пользу, ваше превосходительство.

– Полагаю, не во вред. И, может быть, по справедливости вы правы. Но по закону – нет. Покорно прошу подобрать материал, и я прекращу производство.

– Все дело, ваше превосходительство, понемногу приходит к концу: нынче умерла Рагозина.

– От болезни? – утверждающе и остро спросил прокурор.

– От родов.

– И что же?

– Не отрицала, что муж был главарём.

– И, может быть, ещё чего-нибудь не отрицала? – полюбопытствовал прокурор, продолжая насторожённо исследовать очки подполковника.

– Не отрицала, чего, по очевидности дела, не следовало отрицать, – несколько загадочно ответил Полотенцев и потёр свою математическую шишку.

– Ну-с, меня ждут партнёры, – закончил прокурор. – Извините, помешал развлекаться. Но все из-за артистов. Какие таланты, а? Вытянули что-нибудь в лотерее, нет? Не везёт? Что вы! Вам всегда везёт! Корову желаю вам, корову!

Он удалился в карточный зал, а Полотенцев пошёл к выходу, совсем близко миновав Пастухова и не поклонившись: во-первых, было не в его обычае считать знакомыми тех, кого он узнавал по служебной обязанности, во-вторых, на поклон жандарма могли и не ответить.

Пастухов пропустил подполковника, с напряжённым увлечением раскуривая папиросу, и потом массивные его плечи, живот и грудь стали чаще и чаще подёргиваться от беззвучного смеха. Он обнял Цветухина, озарённый довольством и беззаботностью, и повёл его к столу, за которым уже поместился Мефодий. Они приказали чуть-чуть подогреть бордо и наполнить им выигранный графин. Они болтали, на разные лады возвращаясь к тому, что их одинаково занимало в эту минуту: после встречи прокурора с подполковником, которую Пастухов уверенно истолковал в свою пользу, недавние терзания оборачивались курьёзным анекдотом, и оставалось только выпить.

Танцы уже начались, пение меди доносилось громкими вздохами, Цветухин все порывался уйти, но графин был ёмкий, вино тяжелило, приятели выдумывали тост за тостом, пока, наконец, Александр Владимирович не провозгласил как отпущение грехов:

– Здоровье той, что подарила нас талисманом. За бедную Лизу (он сощурился на Цветухина), за Бедную Лизу и за Эраста!

Егор Павлович выпил стоя, послушно приняв новое крещение, и, уходя, состроил мину рокового соблазнителя.

Он был на той приступочке, на которой вьющийся к небу хмель делает свой первый завиток и откуда все в мире начинает казаться эфирно-лёгким и доступным. Ему хотелось быть стройнее, чем он был, шагать изящнее своей походки, глядеть горячее, улыбаться ярче, говорить краше. Ему доставляло усладу, что идти было тесно, что он мягко задевал чужие локти, изысканно извинялся и благосклонно извинял.

Лиза представилась ему покорительной и сразу подняла его ступенькой выше, где хмель изгибался вторым завитком – ещё не дерзким, но уже очень смелым. Егор Павлович словно не в первый раз держал Лизу об руку, прокладывал ей путь среди разодетой толпы, вводил её в блистающий зал, ставил в черно-белый строй пар, подчинял и подчинялся вместе с нею повелевающей музыкальной забаве.

Завалящая плясочка, им, конечно, вспомянутая, оказалась падекатром. Они отворачивались друг от друга, обращались друг к другу лицом, кружились и опять отворачивались, и эта смена движений на секунду точно разлучала их, чтобы потом на секунду соединить, и они то глядели друг другу в глаза и что-то начинали говорить, то обрывали речь и придумывали – что сказать, когда начнут кружиться, и все это повторялось, повторялось, повторялось и становилось лучше и лучше, хотя ритм ничуть не менялся, а только учащалось дыхание и хотелось двигаться дольше и дольше. И хотя они были оцеплены сзади и спереди поездом таких же, как они, пар, у них было чувство, что они – единственная пара и музыка обрушивает с хоров свои громы на них одних.

Слова, которыми они обменивались, касались сознания Лизы с такой мимолётной лёгкостью, будто пролетала, садилась на верхушку тростинки и вновь летела прочь прозрачная стрекоза. В памяти оставалось одно движение, след рассечённого воздуха, вспышка света, ничто.

Но вдруг речь Цветухина начала мешать пустому полёту мыслей, задерживать его, отягощать. Оркестр распался на отдельные инструменты, люстры – на лампочки, танец потребовал внимания.

– Что? Что вы сказали? – спросила Лиза на последнем повороте.

Они отвернулись друг от друга, потом сделали два па, глядя в глаза, потом она положила ему на плечо руку, и он повторил ясно:

– Вы уже убегали от мужа?

К счастью, без остановки шли повороты – третий, четвёртый, – и уже нужно было опять становиться спиной к Цветухину и можно было подумать.

– Кто вам сказал?

– Мне просто кажется – непременно убежите.

Какой трудный, однако, этот танец, как неуклюже связаны его глупые части, как быстро устаёшь!

– Вам хочется, чтобы я убежала?

– Мне хочется, чтобы вы были счастливы.

Кто-то толкнул Лизу, она замешкалась, звенья поезда позади неё сжались, ей наступили на платье, она взяла Цветухина под руку:

– Я устала.

Он вывел её из зала, она пошла к лотерее, он придержал её. Разгорячённый, с влажным поблёскивающим лицом, он коротко дышал, часто прикладывая сложенный платок к подбородку, вискам и шее.

– Мне надо работать, – улыбнулась она, показывая на вертящееся колесо.

Он спросил настойчиво:

– Счастливы ли вы?

– Да. Конечно, – ответила она строго и потом, взглянув на него с прямотою человека, готового отстаивать себя дорогой ценой, сказала ещё раз: – Да, конечно, счастлива, совершенно счастлива. И вы не должны меня об этом спрашивать!

Она поклонилась и уже не видела, как он на минуту остолбенел, держа платок в остановившейся руке.

Она провела добрый час за чтением билетиков и ярлыков, путая номера, ошибаясь в выдаче вещей, пока одна из дам не сказала ей шутливо и сострадательно, что она утомилась и пора отдохнуть.

Она пошла в буфет. Вокруг двух сдвинутых вместе столов шумели, объединившись, компании Витюши и Цветухина. Хохотали над рассказами Пастухова. Он сидел, как будто разросшись в своём кресле, и по глазам его, чуть склеенным от хмелька, было видно, что он приятно потешался невзыскательностью смешливого общества. Все поднялись, предлагая место Лизе.

– Какие люди, какие люди! – приговаривал Витюша. – Ей-богу, ты не помешаешь: все очень прилично.

– Совершенно стерильно! – уверял сильнее всех подвыпивший Мефодий.

Но Лиза не хотела оставаться: ей было не по себе, кружилась голова, и Витюша внезапно проникся полным сочувствием и усердно закивал, давая понять, что ухватил какую-то важную мысль.

Он вытянул из кармана свёрток займовых купонов и объявил, что платит за всех. Но со счётом у него получилось плохо. Приятели взялись помогать и тоже сбились. Пастухов отобрал у всех купоны, скомкав ворохом, и передал Лизе.

– Единственно трезвая душа – протяните нам, пьяненьким, руку помощи!

Она попробовала серьёзно считать, но сразу запуталась, – одни купоны были в рублях с копейками, другие в неполных рублях без каких-то копеек, а главное – Цветухин смотрел на неё своими чёрными горящими глазами не отрываясь. Она капризно призналась, что ей скучно разбираться во всех этих процентах. Тогда Цветухин сказал:

– Попомните слово: не выйдет из вас купчихи, коли не любите считать деньги.

– Эх! – воскликнул Витюша, загребая купоны назад, в карман. – Зачем богатой считать? За богатую другой кто-нибудь сосчитает. Человек! Скажи буфетчику, чтобы прислал счёт ко мне домой. Я – Шубников!

Он подал руку Лизе.

– Нынче меня уводит жена. Я согласен. Согласен.

Он шёл не очень твёрдо и все время нашёптывал:

– Я тебя сразу понял – маленький Шубников хочет бай-бай. Да? Угадал? Спатиньки хочет наш маленький, да?

На морозце он ещё больше размяк, лепет его стал неразборчив, и дома, с грехом пополам раздевшись, он тотчас захрапел.