Текст книги "Подборка стихов - часть первая"

Автор книги: Константэн Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Звездную тень Константэна.

5) Хокку о себе.

Скачут певцы на экране,

Весело им и привольно...

Эх, как бы мне эдак тоже!

Я, несмотря на размеры,

Тоже ведь певчая птичка...

Мало в коммерции смыслю.

Иным дан дар делать деньги,

А мне дан дар песнопевца.

Что на снежинки куплю?

Сколько забыто событий,

Песен, людей и усилий,

Подвигов, – вами, мещане...

В личном огромном бассейне

Хокку пишу я, ныряя,

Сверху лопочут японки.

Боже, как вишни цветут!

Срочно ищу спокойную,

Понимающую женщину с квартирой.

Енот умывается лапкой.

Срочно ищу спонсора

Для выпуска собственной книги.

Как Фудзияма прекрасна!

На концертах смелей покупайте

Мои песни на дисках, недорого.

Кормит мать аистенка...

Прошу банкиров откликнуться

Назначьте поэту стипендию!

Лягушки в пруду расквакались...

Хочу подписать контракт

На выпуск всех моих песен.

Утром лечу в самолете.

Малость трясет с бодунища,

Мой черный китель – в помаде.

Как описать это счастье

Быть целиком из сверканья,

Красками переливаясь?

Путь свой отчетливо вижу...

Сделано столько, что впору

В тихий каньон удалиться.

Кладбище тихое летом

Всех успокоит, сравняет

И разрешит все конфликты.

Как бы мне угомониться?

Не сочинять (сколько можно?)

А довести все до блеска?

Хокку об Аленке.

Под одеяло Аленка

Любит залезть с головою

И подремать там тихонько.

Думает долго Аленка,

Долго молчит, а как скажет,

Так хочешь – стой, хочешь – падай.

Дружит Аленка с подушкой.

Та ей с любовью за это

Крутит всю ночь фильмы-сказки.

Двух золотых драконов

На черном шелку самураев

Выткала мне жена.

Смотрит Аленка с постели,

Как на окне сидит кошка...

Обе вздыхают: "Где ж Костик?"

Ты не печалься, Аленка!

Если проснешься в пустыне,

Мигом пришлю зонт и пепси.

Кошка такая смешная

Встанет на задние лапки,

Ручками ловит сиянье...

В пропасть скользнула Аленка

Но подбежали мы с кошкой

И помогли выбираться.

Встретила как-то Аленка

Ярко Полярно Сиянье

Встречным сияньем Аленки.

Хокку, сочиненные за прилавком, когда я продавал видеокассеты.

В жизни всего понемногу

То боевик, то порнуха,

То мелодрама, то сказка...

Братцы! Вчера передали,

Что в этот раз уже точно

Всех нас комета угробит!

Старец подходит к прилавку

И вопрошает с надеждой:

"Секса с пришельцами нету?"

Джонни в каком-нибудь Йорке

Тоже стоит за прилавком,

Тоже стихи сочиняет.

Дама красивая в шубке

Ротик открыла и смотрит

Что бы купить из мультфильмов?

Снится – стою за прилавком

Я под луною, в пустыне,

С вихрем каким-то торгуюсь.

Дубовый метод (басня).

В Москве, в одном из модных клубов,

где веселилась молодежь,

сидел поэт Серега Дубов,

замыслив учинить дебош.

Серега был уже хорош:

он все шипел кому-то: "Врешь,

нас, самородков, ты так просто не возьмешь!"

Серега водочку с собой пронес тайком

и под столом

все наполнял за рюмкой рюмку,

в рот опрокидывал, курил и думал думку,

короче, вел себя подобно недоумку.

Приехав покорять столицу,

успел уже наш Дубов обломиться

и начал злиться.

Его поэму "Даль родная",

где Дубов пышным слогом воспевал

березки и цветы какого-то там края,

никто в Москве печатать не желал.

Безденежье Серега проклинал,

он сам себя вторым Есениным считал.

И вот решил прославиться скандалом,

войти в историю поэзии нахалом.

Когда до нужной он кондиции дошел,

то влез на стол

и начал громко декламировать поэму

на вышеназванную тему.

Он что-то там кричал про роднички

и про поля, но тут охранники-качки

поэта со стола стащили, пьяного,

и вышвырнули прочь из клуба данного.

Сначала Дубов возмущался и орал,

потом поплелся среди ночи на вокзал,

шепча: "Не поняли, козлы, не оценили!

Уеду прочь и успокоюсь, блин, в могиле".

Мораль:

Друзья! Прославиться есть методы готовые,

они не новые,

но не такие, как у Дубова, дубовые.

И если кто захочет стать поэтом,

пусть помнит он об этом.

Как и о том,

что истинным талантам дозволяется

довольно многое, серьезно,

из того,

что рифмоплетам бесталанным воспрещается.

И в этом истины я вижу торжество.

...А что до Дубова – я, правда, знал его.

Впечатлительный Кузьма (басня).

"Какая поэзия, – сказал Иван Филиппович тараканьим голосом. – Жрать надо... Не только поэзия, я, уважаемый товарищ, черт знает на что могу пойти... Поэзия..."

М. Зощенко, рассказ "Крестьянский самородок".

Поэт Кузьма Беднов на раскладушке

лежал и размышлял в один из дней:

"У всех поэтов есть свои кормушки

и связи средь влиятельных людей.

Ах, как бы к тем кормушкам подобраться

и наравне со всеми обжираться

и премии за книжки получать?

Ну, как туда пролезть, япона мать?

А если мне фамилию сменить

и не Бедновым вовсе быть,

а, скажем, стать Алмазовым Кузьмою

или Кузьмою Звездным?! Эх, не скрою,

стать знаменитым хочется порою..."

Беднов открыл газету, пролистал

и с раскладушки вдруг своей упал,

наткнувшись на заметку

про некую смазливую нимфетку,

которой за стишки ее на днях

вручили премию – да в баксах, не в рублях

пятнадцать тысяч долларов вручили!

Беднов взревел, как будто соус "чили"

без ничего отправил внутрь себя,

и, носом яростно трубя,

на кухню побежал в своей квартире,

там нож достал и сделал харакири.

И вот лежит он, дрыгая ногами,

известный крайне слабыми стихами,

а более, пока, увы, ничем...

Но что он доказал? Кому? Зачем?

Мораль:

Нет справедливости в подлунном этом мире,

и это ясно всем, как дважды два – четыре,

но разве это повод к харакири

или к сэппуку?

Сию науку

запомни друг, и сочиняй, как прежде,

в надежде,

что и тебе однажды премию дадут.

В спокойствии верши свой труд

и не завидуй, если можешь, никому.

Не спрашивай, как так и почему.

Ты вспомни-ка несчастного Кузьму,

что с диким воплем улетел от нас во тьму

затем, что начитался он газет...

Беднов был слишком впечатлительный поэт.

Про Глупона Рифмушкина.

Глупон Рифмушкин всюду тискает стихи

Они неискренни и попросту плохи;

Откроешь книгу иль другую – всюду он,

Бездарно серый, скучно-правильный Глупон.

В его стишках, увы, не встретишь никогда

Богатства мыслей, волшебства; но без стыда

Рифмушкин пошлости назойливо твердит,

Ревет ослом о том, что у него болит.

Я – слишком мягкий человек, и потому,

Глупона встретив, не скажу о сем ему,

Однако томик маньеристов предложу:

Вот где поэзия – понятно и ежу.

Ко мне Ветраны и Красавы подбегут,

И с удовольствием автограф мой возьмут,

И увлекут меня туда, где пир горой;

Стоит Рифмушкин онемелый – что ж, постой,

Да поучися у Ветран и у Красав:

Девчонки эти, несмотря на легкий нрав,

Всегда прекрасно понимают, где талант,

А где бездарности фальшивый бриллиант.

Да, поучися! И внимательно читай

Том маньеристов; конспектируй, изучай,

Вот где Поэзии сияет торжество!

Вот где изящество, огонь и волшебство!

Пологий лоб твой пусть наполнит оптимизм,

Ты проповедуй куртуазный маньеризм,

Но лучше сам ты не пиши стихов вовек,

И скажут все: "Какой прекрасный человек!"

1997 год.

Продавщица смеха.

Она продавала мешочки со смехом

В пустом переходе метро...

С концерта я шел, опьяненный успехом,

Хотелось мне делать добро!

Она показалась мне милой безмерно,

Товар ее – жутко смешным...

Приблизился к ней с грациозностью серны,

Спешащей за кормом своим.

С присущим мне шиком, с особым талантом

Я все у ней разом скупил!

Надел ей на палец кольцо с бриллиантом,

Но жест мой ее не смутил.

В молчанье великом жуя свою жвачку,

(как будто брильянт – пустячок),

упрятала сотенных толстую пачку

в студенческий свой рюкзачок,

взяла меня под руку; из перехода

на свет мы шагнули вдвоем,

и голос ее прозвучал с небосвода:

"Ну что, мы куда-то пойдем?"

И нас закружило, и нас завертело

По всем дискотекам Москвы...

Но, хоть я отплясывал лихо и смело,

Она говорила мне "вы".

Мы приняли "экстази", мы забалдели,

Козлом я вообще заскакал!

С ней между зеркальных шаров мы летели

Что ж я ей роднее не стал?

Кружило-вертело, вертело-кружило,

А где-то под утро уже

Она подвела ко мне парня-дебила

Под гримом густым, в неглиже.

"Ой, кто это?" – искренне я испугался.

В ответ прозвучало: "Бойфренд".

Дебил ухмылялся, дебил возвышался,

Как страсти чужой монумент.

Увел я ее из орущего зала,

Стал на ухо что-то кричать.

Она танцевала и тоже кричала,

Кричала: "О чем вы, а, дядь?"

"Что общего, детка, меж ним и тобою?"

ее вопрошал вновь и вновь.

Она улыбнулась, тряхнув головою,

И просто сказала: "Любовь..."

...Я ехал в такси, оглушен неуспехом,

обжегшийся делать добро.

Опять продавать ей мешочки со смехом

В пустом переходе метро.

А жаль. Было в девушке что-то такое,

Что я осознать не успел...

Есть в девушках прочих, конечно, другое,

Но я это "что-то" хотел!

Так смейтесь, мешочки, как раньше смеялись,

Напомнив мне через года,

Что с ней мы расстались, мы с нею расстались,

Расстались уже навсегда!

И мне никогда не узнать, что с ней сталось,

И массу подобных вещей:

Как в том переходе она оказалась

И как ее звали вообще?

1997 год.

Роза.

За стихи мне девушка розу подарила.

Ах, спасибо, ангел мой! Как же это мило!

Нет, вы только вдумайтесь – это вправду было!

За стихи мне девушка розу подарила!

Я стоял-болтал в толпе, посредине зала.

Засверкало все кругом, а затем пропало.

Мы остались с ней одни в ледяной пустыне,

Где холодный лунный свет на торосах стынет.

"Это Вечность", – понял я, вздрогнул и очнулся.

И, как пьяный, розу взял, даже покачнулся.

Девушка во все глаза на меня смотрела.

Услыхал не сразу я, как толпа шумела.

Все вернулось на места – лица, краски, звуки,

Кто-то книгу мне пихал в занятые руки:

"Надпишите, Константэн!" – "Да, сейчас, конечно..."

Начинался так концерт, он прошел успешно.

Я счастливый шел домой, вспоминал: "Как мило!

Девушка мне – Боже мой! – розу подарила!"

1997 год.

Оленька (поэма-экспромт).

Мы с тобой слились в экстазе

И в безумьи сладких стонов

В эру пейджинговой связи

И мобильных телефонов.

Я приехал во Владимир

И в тебя влюбился, Оля.

Помнишь – к ночи город вымер?

Мы, принявши алкоголя,

Вдруг пошли гулять к обрыву,

От компании удрали;

Там мы дань воздали пиву...

Нас желанья раздирали!

Подо мной трещали сучья

И твое ласкал я тело:

Вся твоя натура сучья

Моего "дружка" хотела.

(Оля, если ты читаешь

это все, не обижайся!

Я ж – любя, ты понимаешь?

Ты читай и улыбайся).

Помнишь – там нам помешали?

А из мрамора ступени,

По которым в парк вбежали,

Их ты помнишь? ветви, тени?

В парке хоть луна светила.

На скамье, решив, что можно,

Ты "дружка" рукой схватила

И пожала осторожно.

И, закрыв глаза, держала,

Трепеща от возбужденья:

Плоть в руке твоей дрожала,

Раскаленная от тренья.

Но отдаться прямо в парке

Не решалась ты, однако.

Поднялись, пошли сквозь арки,

Где-то лаяла собака.

На квартире оказались

И легли в одной постели.

Наши ласки продолжались.

Как друг друга мы хотели!

Но пищал твой пейджер тонко

Тебя мама вызывала,

Волновалась за ребенка.

Ты звонить ей выбегала.

А потом вдруг оказалось,

Что сосед есть в комнатушке.

Очень ты его стеснялась

Он не спал на раскладушке,

Спьяну нам мычал советы

Мол, давайте, вас тут двое,

Я не в счет; святое это,

Ваше дело молодое.

Только утреннею ранью

Разрешилась эта смута

О, какой восторг за гранью!

О, волшебная минута!

Поднялся сосед и вышел,

На тебя я навалился...

Ах, восторг все выше, выше!

Ах – и вот он разрешился!

Сбилось на пол одеяло,

Было утро в птичьем гаме.

Подо мною ты лежала,

Обхватив меня ногами,

Улыбаясь благодарно,

Гладя мне живот и спину,

Глядя мне в глаза коварно...

Я был счастьем пьян в дымину!

Я мечтал об этом чуде

И боготворил, о, боги!

Твои маленькие груди,

Твои кудри, руки, ноги.

Запищал твой пейджер снова

И прочла ты сообщенье,

А потом мы бестолково

Одевались, и в смущеньи

Все прощались и прощались,

Шли на кухню, кофе пили,

Но потом мы возвращались

В комнату – и вновь любили.

Нам казалось – мало, мало,

Не уступим ни на йоту...

Ты, конечно, опоздала

В это утро на работу,

Я в Москву уехал, Оля,

И храню твою визитку.

Что ж, такая наша доля

Испытать разлуки пытку.

Но тебя я вспоминаю,

Мысленно веду беседу,

Как бы вновь тебя ласкаю...

Оля! Я к тебе приеду!

1997 год.

Послание коту моему Катрюшке.

"Я так бессмысленно-чудесен,

что Смысл склонился предо мной!"

Игорь Северянин, "Интродукции", 1918 год.

С утра я хмур, пью крепкий кофий,

А котик на меня глядит.

Кошачий взгляд – он как магнит,

Он выше всяких философий.

Взгляд не бессмысленный, о нет,

Но взгляд бессмысленно-чудесный.

Слова людские – вздор и бред

Пред этой тварью бессловесной.

По разуменью моему,

Мой котик не подвержен сплину.

"Ну, что глядишь?" – скажу ему,

а он зевнет и выгнет спину.

Я много книжек прочитал,

Сам написал стихов немало,

И что – счастливей, что ли, стал?

Что, жизнь осмысленнее стала?

А котик не читает книг,

В депрессию он не впадает:

Увидит муху – прыгнет вмиг,

И счастлив. Он ведь не страдает.

Поесть, поспать и поиграть,

И самочку покрыть весною

Вот смысл жизни. Меньше знать,

А больше жизнью жить самою!

И мы для этого живем,

В нас гедонизм – первооснова.

Все прочее есть ржавый лом,

Конструкции ума больного.

Я улыбнусь, допив свой кофий.

Тебя я, котик, видеть рад.

Воистину, твой, котик, взгляд

Превыше всяких философий.

1998 год.

Конец света.

Я – паук восьмидесятиглазый,

Черный и шерстистый, ростом с дом.

Как включу нагрудный мощный лазер,

Все вокруг меня горит огнем.

Нас таких немало. Мы упали

Из стального чрева корабля

И уничтожать живое стали

На планете с именем "Земля".

Жили тут до нас такие – "люди",

А теперь уж больше не живут.

Мы как дали залп из всех орудий

Вымерли они за пять минут.

Мы же стали быстро размножаться:

Самки клали яйца на ходу.

Стали по планете разбегаться

В памятном трехтысячном году.

Центр дал заданье – все постройки

Быстренько снести, сравнять с землей,

Испарить возникшие помойки

Лазером. Я, клацая клешней,

Бегаю по улочкам московским,

Все сношу и дико верещу,

Но, ведом инстинктом пауковским,

Между делом самочек ищу.

Очень устаю после работы,

Вечером в пещеру прихожу

Прежде чем уснуть, поем чего-то,

А потом в аквариум гляжу.

Плавают в воде, искрятся рыбки...

Странно. Я их как-то полюбил.

А еще играю я на скрипке

Сам себе, представьте, смастерил.

Я вообще мечтатель-многоножка:

Паутину лучше всех плету

И еще стихи пишу немножко

Все про самок и про красоту.

Ночь пройдет – и снова на работу.

Братья верещат: "Привет, привет!"

Мы уже готовимся к прилету

Короля. Москвы уж больше нет.

Кое-что расчистить нам осталось

Кремль и все соборы испарить.

Это – ерунда, такая малость...

Мне бы с Королем поговорить!

Вот и ночь. Все сожжены излишки,

Стелется повсюду едкий дым.

Мы, и наши самки, и детишки,

Все на Красной площади сидим.

Мы сидим, мохнатые громады,

Членами в восторге шевеля,

В звезды мы свои уперли взгляды,

Жадно ждем прибытья Короля.

Мы его не видели ни разу.

Говорят, что он вообще гигант,

Говорят, что он – тысячеглазый,

Каждый глаз горит, как бриллиант.

Мы его ужасно все боимся,

Он ведь может всех нас вмиг сожрать,

Если мы хоть в чем-то провинимся

И ему не станем угождать.

С самочкою я переглянулся,

К ней бочком придвинулся чуть-чуть,

Ласково клешней ее коснулся

Хороша у ней головогрудь!

Но внезапно все заверещали:

Показался в небе звездолет,

Пауки все наземь вдруг упали,

А корабль все ближе – вот он, вот!

Плавно опустился на планету...

Все! Открылись двери корабля!

Все! Дыханья – нету, мыслей – нету!

Мы сейчас увидим Короля!!!

1999 год.

За музыку.

Пускай талант я, а не гений

Свой дар лелею и храню.

Из наивысших наслаждений

Стихи и музыку ценю.

Стихи своим считаю делом

И, между прочим, наркотой,

Но музыка, возможно, в целом

Наркотик более крутой.

Я – человек, уже создавший

Немало золотых хитов,

В различных группах выступавший

Как автор музыки и слов,

Не зная ни единой ноты,

15 лет играю рок,

и, слушая свои работы,

порой испытываю шок:

какая роскошь! Да, я в шоке!

Меня решительно пьянят

Мои вокальные заскоки

И разноцветный звукоряд.

Альбомов множество скопилось,

Я знаю, за 15 лет.

Трясусь над ними, озирая

Коробки дисков и кассет.

Но мне не очень интересен

Путь в массы песенок моих.

Хотя есть штучек двадцать песен,

Известных более других.

Еще я – меломан. Мне близко

Почти что все – хард-рок, хардкор,

Джаз, авангард, и панк, и диско,

Тяжмет, и рэггей, и фольклор.

Как меломан с огромным стажем,

Берусь на слух определить:

Вот Фридман нарезает, скажем,

А вот Стив Вэй пошел пилить.

...Но лучшей музыкой на свете

считаю женский сладкий стон.

О, как влюблен я в звуки эти!

Как в эти звуки я влюблен!

Когда скрипит, трясется койка,

Вдруг сладкий настает момент

Ах, женщина тогда какой-то

Неповторимый инструмент!

Она воркует, стонет, плачет

И громко мамочку зовет,

Но это – редкая удача,

Бывает все наоборот:

Когда красивая пацанка

Лежит, не скажет даже "ой",

Как на допросе партизанка

Молчит геройски под тобой.

За что мне нравятся хохлушки

За то, что крайне горячи,

За то, что вцепятся в подушки

И в голос голосят в ночи.

Девчонки! Вы – парней услада,

Как меломан, как музыкант,

Я вам советую – не надо,

Не надо прятать свой талант!

Вы не стесняйтеся, девчонки,

Шепчите: "Ох!", кричите: "Ах!",

Как инструмент изящно-звонкий,

Послушный в опытных руках.

1999 год.

Весна у Калитниковского кладбища.

Отовсюду сверкающая весна

Заволакивает глаза пеленой.

В нежную даль, что так неясна,

Лечу, сбитый с толку этой весной.

Ноги мимо кладбища сами несут

Сегодня не буду туда заходить.

А в просторнейшем парке капели льют!

А небесная синь хочет с ног свалить!

Но я дальше лечу – и лечу не сам,

А как будто что-то меня несет

К двум старушкам, пластмассовым их цветам,

Которые у них никто не берет,

И они мне кричат: "Цветочки для вас!"

Но я, перепуганный, дальше лечу:

Сверкает какая-то дымка у глаз,

Не хочу похоронных цветов, не хочу.

Хочется жить, полною грудью дышать,

Упасть и смотреть в это небо, ввысь!

Опять денег нет и неоткуда взять,

Сегодня связи с миром все оборвались.

У Птичьего рынка бросили котят

Целую коробку, не сумев продать.

Они, смешные, крошечные, пищат,

Бегают, не в силах ничего понять.

Красивая девушка в черном пальто

Присела на корточки и гладит их.

Мимо бесшумно скользит авто.

День вообще удивительно тих.

Слабость не отпускает, душа полна

Тоски, накатывающей, как слеза...

А повсюду – сверкающая весна,

А капели льют – и слепят глаза.

1999 год.

На лунном берегу.

"...сегодня продавщица кондитерской, завтра жена полкового командира, послезавтра сиделка Красного креста, а в промежутках – фарсовые актрисы, цирковые наездницы и гимназистки старших классов. Все это в конце концов приелось, и минутами кажется неинтересным даже обладание королевой".

Анатолий Каменский, рассказ "Четыре".

На лунном берегу мы целовались

В беседке, на безлюдном берегу,

А волны, что из звездной тьмы рождались,

Бежали к нам и гасли на бегу.

Я был тогда восторженным и юным,

А ты была прелестна: вся дрожа,

Дарила губы мне в сиянье лунном,

Смеялась, шаловлива и свежа.

На веках у тебя мерцали блестки,

А у меня кружилась голова

Все было внове, были мы подростки

И жаркие шептали мы слова.

И это все – мы просто целовались.

И этим я был счастлив в те года!

Тебя я проводил – и мы расстались,

И больше не встречались никогда.

Я издали смотрел, как шла ты к маме,

Как мать твоя свою ругала дочь,

А я, твоими пахнущий духами,

Ворочался, не мог заснуть в ту ночь.

Пришел рассвет – я долго просыпался,

и в свете солнца, радостный, лежал...

С тех пор я очень много раз влюблялся

И многих женщин нежно обожал.

Но стало все немножко приедаться

Увы, и женщин чары, и луны...

А раньше так хотелось целоваться!

Так чувства были все обострены!

Душа – она ничуть не огрубела,

Но сгинуло куда-то волшебство,

И женщины пленительное тело

Люблю привычно я, узнав его.

Привык к тому, что люди – только люди,

Мир делится на женщин и мужчин,

И о любви, как о каком-то чуде,

Я не мечтаю – что искать причин?

Но вдруг пахнет волшебными духами

И женщины поймаешь странный взгляд

Опять земля качнется под ногами,

Как с той подружкой, десять лет назад.

1998 год.

Пунктуальность.

Я пунктуален неизменно.

Пусть было мне нехорошо,

Я должен выйти был на сцену

Я встал, оделся и пошел.

Да, с бодуна меня мотало,

И во дворе в сей поздний час

Овчарка на меня напала

И укусила пару раз!

Я дернулся, кривясь от боли,

И улицу перебежал

Ногой овчарку отфутболил,

Но рядом тормоз завизжал:

Меня машина сбила, смяла,

Вдруг вылетев на тротуар,

Все кости мне переломала

Настолько страшным был удар.

Водитель, матерясь ужасно,

Меня в машину затащил,

И мы на свет рванули красный

Ох, в этом он переборщил.

Внезапно врезались мы в стену,

В машине взрыв раздался тут

А ведь до выхода на сцену

Мне оставалось пять минут!

И я, как некий терминатор,

Восстал из дыма и огня,

И сделал шаг – но экскаватор,

Рыча, наехал на меня.

А я на сцену был обязан

Через минуту выходить!

Я вновь восстал, хоть был размазан

По мостовой, и во всю прыть

Сюда сквозь парк помчался с криком,

Пусть ветки по лицу секут,

И счетчик в голове затикал:

Осталось двадцать пять секунд.

Вот и ступеньки – хоть недаром

Я так спешил... Что за дела!

Меня здесь обварили варом,

И потекла по мне смола.

Я только заскрипел зубами

И дальше поволок себя,

Вертя руками и ногами,

Дверные ручки теребя.

Вдруг рухнул лист стекла, блистая,

И срезал голову мою

Нет, так я точно опоздаю!

Вновь терминатором встаю,

Приладив голову обратно,

Решаю – это ничего,

Успеть – успею, вероятно...

Осталось пять секунд всего!

В порядок привожу мгновенно

Себя...Ура! Все хорошо!

Я должен выйти был на сцену

И я, как видите, пришел.

1999 год.

Дельтаплан Илоны.

Прошлым летом мы с Симоной, взяв билеты до Херсона,

К морю Черному махнули, где я в клуб один вступил:

На изящном дельтаплане я слетал с крутого склона,

И над кромкою прибоя я парил, парил, парил...

В клубе дельтапланеристов как-то встретил я Илону

Удивительно красивой эта девочка была!

Боже, я влюбился сразу, позабыв свою Симону,

Я кружился над Илоной в небе на манер орла.

И однажды утром с нею мы, как две большие птицы,

Понеслись на дельтапланах над волнами в небесах.

Как хотелось мне с Илоной в поцелуе страстном слиться

Но мешала эта штука, рама скользкая, в руках.

Полетали и вернулись, и Илона вдруг спросила:

"Не сходить ли нам сегодня в ресторан? Ты очень мил..."

Помню, я тогда ответил: "Небо нас соединило!"

И, клянусь, друзья, Илону страстно ночью ублажил.

...Уезжали мы с Симоной и разглядывали фотки,

что нащелкали на море, сидя в поезде, смеясь.

Вдруг Симона показала фотокарточку красотки

И сказала мне серъезно: "У тебя была с ней связь".

Я оправдываться начал: "Ах, Симона, что ты, крошка?"

Но спустя минуту понял, что бессмысленно вранье,

И тогда ответил твердо: "Да, увлекся я немножко,

Да, влюбился я в Илону – что ж, ты видела ее"

Хлопнул дверью, вышел в тамбур, закурил там и подумал:

"Сколько в мире баб красивых! Страстью всех испепелю!

А ведь я б не отказался от Илоны и под дулом!

Но Симону ведь я тоже обожаю и люблю...

Ах, подруги наши – гири по рукам и по ногам нам,

Но порой мы все ж взлетаем и парим, парим, парим!

Я хочу быть моногамным, не могу быть моногамным,

Как увижу я красоток – прям-таки бегу я к ним!"

1999 год.

Пей, пока пьется!

Пей, пока пьется! Пей вволю, дружище!

Все хорошо – водка, пиво, коньяк.

Рано иль поздно снесут на кладбище,

В землю зароют тебя абы как.

И над тобой будут птички красиво

Петь-заливаться и гнездышки вить...

Пей, пока можешь, и водку, и пиво,

Пей – позже могут врачи запретить.

Пей без оглядки и без опасенья,

Звон хрусталя – самый сладостный звук.

Пей без сомненья и до окосенья,

Пей в окруженьи друзей и подруг.

Смерть между нами неслышно крадется

С остро наточенной страшной косой.

Вспомни, что всем умирать здесь придется,

Выпей – и быстро заешь колбасой.

Развеселись и забудь про заботы

Завтрашний день их решит сам собой.

Женщин не бойся, знакомься, чего ты?

Хочешь – танцуй, развлекайся с любой.

Ешь, пока естся, люби, пока можешь,

В культ возведя наслажденье, живи.

Все перепробуй – потом подытожишь,

Сколько какой испытал ты любви.

Будешь лежать-помирать на подушках,

Радуясь: "Вволю я пожил, ха-ха!

Ел за троих, пил-гулял на пирушках

И избежал я унынья греха..."

Пей, пока пьется! Пей вволю, дружище!

Все, как ты верно заметил, "ништяк"...

Пусть нас однажды снесут на кладбище,

Ну, а сейчас нас заждался кабак!

1999 год.

Звездная идиллия.

Мысль была простой до гениальности

Долларов побольше накопить

И, уладив разные формальности,

Астероид в космосе купить.

Я – купил, провел там освещение,

Атмосферой глыбу окружил.

У меня такое ощущение,

Будто бы всегда на ней я жил.

Каждый день встаю я по будильнику

И тружусь в забое золотом,

Вечером спешу я к холодильнику,

Что стоит в вагончике моем.

Отбираю вкусности для ужина,

Радуясь, что выполняю план.

Вспоминаю с нежностью о суженой,

Наливая водочку в стакан.

Вспоминаю, как в года тяжелые

Обещал я ей разбогатеть...

До чего же классно, что нашел я

Платину, и золото, и медь!

Для нее, любимой, рад стараться я,

Хорошо б сейчас ее сюда...

Эх, вернусь, куплю себе плантацию,

Чтобы не работать никогда!

Мы сидим с помощником-андроидом

На камнях, я поднимаю тост,

И горят над нашим астероидом

Миллионы ярко-синих звезд.

Я хочу сегодня опьянения

И включаю я магнитофон:

Невозможно слушать без волнения

Смех прелестный той, в кого влюблен.

Я устал – и, рухнув, как подрубленный,

Спать ложусь в вагончике своем.

Снятся мне глаза моей возлюбленной

Плюс ее улыбка плюс наш дом.

Слышу я сквозь сон шаги андроида

Он сказал, что я во сне храплю...

Как вернусь на Землю с астероида,

Я ему андроидку куплю.

Все нормально. Кстати, создает уют

Мысль, что просчитал все до секунд...

И машины во дворе работают,

Без конца просеивая грунт.

1999 год.

Семейная сценка.

"Дорогая, что случилось? Вы – в аллее? Вы – грустите?

Отчего вы здесь? Боитесь, что пропустите зарю?

Где же наш слуга-туземец по прозванью Тити-Мити?

Я при встрече Тити-Мити непременно пожурю.

Что вы топчете песочек, стоя у оранжереи?

Не хотите ли бонбошку? Нет так нет, тогда я сам...

Что такое? Всюду – иней. Не уйти ль нам поскорее?

Мы рискуем простудиться, здесь угроза есть носам.

Отвечала дорогая со слезами: "Да, мне грустно,

Оттого, что я не лягу нынче в летний мой гамак,

Оттого, что осень злая припорошила искусно

Первым снегом чудо-розы, что мне подарил Мак-Мак..."

"Дорогая, что вы, право! Ведь таков закон природы!

И Мак-Мак от нас далеко, он – полярный капитан.

Ах, утешьтесь, и пойдемте, я вам дам журналы моды.

Ну, утрите ваши слезки... Ангел мой ! Шарман, шарман!"

И ушли они, обнявшись; он – каким-то счетом занят,

А она ответ искала на мучительный вопрос:

"Разве страсть несхожа с морем? разве море замерзает?"

и вослед ей "До свиданья!" тихо пели сотни роз.

2000 год.

Совет начинающему стихотворцу.

Итак, мой друг, ты стать решил поэтом?

Давно рифмуешь, не жалея сил?

Ну что ж, я помогу тебе советом:

Ты сам меня об этом попросил.

Попробуй, друг, стать суперсовременным,

Писать о том, что всех волнует нас.

Экстравагантным будь и дерзновенным

Таким, что мог явиться лишь сейчас.

И мании величии не бойся

Да что же ты напишешь без нее?

Начнут тебя ругать – не беспокойся,

Пусть критики орут, как воронье,

Тебе на пользу эти злые вопли:

Они тебе рекламу создают.

Ты должен стать сильней, так вытри сопли,

Вернись к стихам и в них найди уют.

Стать властелином дум – твоя задача,

И тем, кто в моде, ты не подражай.

По-своему пиши, а не иначе,

Но сам в шедевры классиков въезжай.

Да, да, читай побольше! Ежедневно

Читай стихи, рецензии – учись!

Не надо на меня смотреть так гневно

С безграмотностью собственной борись.

С ошибками ведь пишешь, безусловно...

Но даже если вдруг прозреешь ты

Не думай, что писать ты сможешь ровно,

Все время выдавать одни хиты.

Бывают и у гениев провалы,

Ошибки, просто слабые стихи.

Не создавай же, как не раз бывало,

Заведомо нелепой чепухи.

Пьяней от власти над капризным словом,

Но в целом предпочтенье отдавай

Лишь темам незаезженным и новым,

Цветы, едва расцветшие, срывай.

В твоих стихах всегда должна быть тайна,

Без тайны нет стихов – так повелось.

Все, что сиюминутно и случайно,

Скорей в угоду Вечности отбрось.

Будь искренним бескрайне, беспредельно,

Интуитивно Вечность возлюбя.

И все, что ты напишешь, станет цельно

Пиши не для толпы, а для себя.

...Ну вот, мой друг, решивший стать поэтом,

давай, дерзай, забыв тоску и грусть.

Ведь ты просил помочь тебе советом?

Так заучи совет мой наизусть.

2000 год.

Ожидание чуда.

Когда я ждал любви несбыточной,

Влюблен в абстрактный идеал,

Я в комнате своей, как в пыточной,

Стихи томами сочинял.

Подростком неуравновешенным

Я бормотал, бродил, творил

И, будучи почти помешанным,

Со звездным небом говорил.

Бежал людей, бежал их мнения,

Болел, искал себя везде,

Всегда искал уединения

В садах, средь скал и на воде.

Я, выбором судьбы испуганный,

Жил в городишке небольшом

И – неустанно, сладко-путанно

Мечтал о будущем своем.

Вопросами измучен сложными,

Жизнь расчислял я на года...

О, всеми красками возможными

Переливался мир тогда!

Что мне судьбою уготовано?

Кем стану я? Где буду жить?

Какая, где она и кто она,

Кого мне суждено любить?

Прощай, жизнь маленькая, скромная,

Восторг и тайный страх в груди!

Да, что-то яркое, огромное,

Волшебное ждет впереди!

Ждет что-то необыкновенное!

Ждет самолеты, поезда,

Любовь, как чудо драгоценное,

Невиданные города!

...Где ж то волненье, упоение

картинами грядущих дней?

Я, что ли, стал обыкновеннее?

Кровь, что ли, стала холодней?

Да, да, теперь я стал циничнее,

Насмешливей, спокойней стал.

Мир стал понятней и привычнее,

Сбылось все то, чего я ждал.

Но, жизнь, прошу тебя смиренно я,

Опять огонь в меня вдохни

То ожидание блаженное

Чудес и странствий мне верни!

Чтоб я, пленен твоими сказками,

Вновь от восторга замирал,

Чтоб мир немыслимыми красками

Опять, как прежде, заиграл!

Чтоб чувство жизни настоящее

Совсем не умерло во мне

То, вдаль влекущее, пьянящее,

Чем полон воздух по весне!

1998 год.

Дневники.

Лет пятнадцать уже я веду дневники

С той поры, как впервые приехал в Москву.

Неустанно печатаю эти листки,

В них – события, люди, в них – все, чем живу.

До Москвы тоже было немало всего,

Что составило толстый особенный том.

Рад, что прошлое вовсе мое не мертво,

И горжусь каждым правильно прожитым днем.

А отец мой, увы, дневники свои сжег...

И Качалов-артист – целых два сундука!

Я, об этом узнав, испытал легкий шок:

Как сожгли? Поднялась как на это рука?

Смалодушничать очень и очень боюсь:

Да, грешил я немало – но кто без греха?

Не сожгу свою жизнь, буду сильным, клянусь!

Как стальной крестоносец Любви и Стиха.

1998-2003 гг.

Мой отец.

Мой отец, к сожаленью, покойный,

Замечательный был человек

Бард, похвал безусловно достойный,

Покоритель опаснейших рек.

На плотах он по рекам сплавлялся,

Прямо литрами пил самогон,

Семиструнке своей поклонялся

И любим был всем городом он.

Он рыбачил, сам делал иконы,