Текст книги "Война роз. Право крови"

Автор книги: Конн Иггульден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

8

Эдуард Йоркский спешился со всей возможной бесшумностью, привязав поводья к низким ветвям. Тем не менее ремни доспеха чуть слышно скрипнули, а плащ из волчьих шкур, который он с некоторых пор стал носить, негромко хлопнул складками. Некоторые из этих звуков отнес ветер, поглотил лес и погасили гранитные валуны. Впрочем, Эдуард над этим особо не раздумывал – он лишь знал, что обхитрить волчью стаю не так-то просто. Будучи хищниками, пусть даже занятыми своей охотой, они все равно узна́ют, что он здесь.

Глухое рыканье Йорк заслышал, когда пробирался между выступами обнаженной породы. Местность вокруг Нортгемптона была дикая, необжитая, с седыми, как время, камнями в пятнах темно-зеленого мха. За два дня своей охоты он не встретил ни одной живой души, а потому не опасался и засады, хотя тропа шла на сужение и постепенно сузилась так, что небо вверху проглядывало не более чем сероватой полоской. В этом тесном пространстве плечи терлись о неровные каменные стены, а впереди все явственней слышались рычание, поскуливанье и лай – первородное сочетание ярости и страха, сущностного признака стаи. Мелькнула мысль о необдуманности: вот так, нежданным гостем, являться такому множеству кровожадных волков, не зная даже, есть ли отсюда еще один выход… Ведь если он перегораживает им единственный путь к отходу, они непременно накинутся на него с такой же свирепостью, как и на всякую другую добычу.

Эта мысль вызвала у Эдуарда улыбку: уж чего, а силы и прыти ему не занимать. Для себя он с некоторых пор уяснил, что риск – это одно из немногих свойств мира, в которых он черпает отраду, в то время как все остальное – лишь тошнотная муть и горе. В опасности Йорк весь обращался в белую кость, без гнетущего веса плоти. И это хорошо.

Между каменными стенами было совсем темно, а потому свет впереди буквально резал глаза. Эдуард зашагал со всей возможной быстротой, пока звуки свары и тявканье не приблизились по громкости к баталии. Постепенно тропа стала расширяться, и он перешел на бег, замерев как вкопанный на входе в округлую ложбину с полсотни ярдов в поперечнике. Здесь рискнул глянуть вверх: пятачка, через который можно было бы отсюда выбраться, не замечалось. Впереди в каком-нибудь десятке шагов кишела волчья стая, с воем и тявканьем наседая на загнанную ими в горловину охотничью собаку. Та в ответ лаяла, но ее лай терялся во всей этой какофонии. Волки прижимали пса к дальней стене, не оставляя ему возможности улизнуть.

То, что у них за спиной чужак, хищники уже чуяли: это было видно по тому, как они искоса на него поглядывают. В стае были такие, кто пригибал головы в страхе перед запахом человеческого пота. Но вот к пришельцу повернулись три молодых самца, щерясь и прижав уши, и Эдуард ощутил на своем лице свежую испарину. Он ожидал увидеть небольшую стаю из полудюжины, от силы дюжины особей. Однако здесь их было десятка три – все, как один, поджарые, легконогие, клыкастые убийцы. Минуты не прошло, как они уже прониклись к нему интересом.

Черно-белый пес, которого они загнали в эту ложбину, был чем-то вроде охотничьего мастиффа, которому сейчас хватало сметки оставаться вблизи стены. В сущности, он находился в западне, и если б не появление человека, стая его наверняка уже растерзала бы. Хотя это, возможно, еще впереди…

Эдуард вскинул глаза: где-то наверху, на краю каменного карниза, что-то мелькнуло. Глубина ложбины составляла ярдов шесть или семь, где-то в пределах двадцати футов. Своей правильной округлостью она походила больше на рукотворную чашу, чем на некогда проточенное русло древней реки. Здесь, в окру́ге, до сих пор попадались кольца и камни времен римлян, и Эдуарду доводилось видеть их своими глазами. Вот и от чаши было примерно такое же ощущение.

Мелькнула мысль, что это какой-нибудь пастух, а еще опаска, что это может оказаться солдат (в таком случае жди засады). Но увидеть там, среди орляка и плюща, молодую женщину Йорк явно не ожидал. От удивления он приоткрыл рот: в самом деле женщина, стоит под раскидистой рябиной и цепко смотрит вниз, в ложбину. Она занесла над головой руку, в которой был камень размером с яблоко. Вероятно, почувствовав на себе сторонний взгляд, незнакомка посмотрела в ту сторону и тоже вскинулась от изумления при виде бородатого воина, стоящего там в стальном нагруднике и волчьих шкурах.

– Уноси ноги! – выкрикнула она, метнув камень в гущу волчьей стаи. Какой-то мелкой сучонке досталось по загривку, и та, взвизгнув, извернулась и цапнула себя за хребет.

С упавшим сердцем Эдуард увидел, что женщина поднимает руку снова. Судя по всему, ей хотелось спасти свою собаку, но в итоге это могло обернуться… В теле мужчины волной взбухал гнев. Черт возьми, сын Йорка: ведь ты в доспехах, при плаще и с мечом, даренным твоим отцом специально под твой рост! Длинный клинок со звонким шелестом вышел из ножен, а камни тем временем продолжали с глухим стуком падать на волков. Хищники под ударами подскакивали и метались, на время позабыв о добыче. В эту секунду их тянуло единственно укрыться и спастись.

Но на их пути стоял двуногий. Перемену в настрое волков Эдуард уловил в ту секунду, как на него, обернувшись, уставились матерые. И вот уже к нему устремился первый – большой, с густой шерстью и широкогрудый, по всей видимости, вожак. Йорк нервно сглотнул. Но ему было восемнадцать, а чувства его – распалены. Меч был выкован специально под него – с сужающимся стальным стержнем вдоль трехфутового лезвия. Ворочать таким большинству было несподручно из-за тяжести, а вот Эдуарду Йоркскому такое оружие было как раз по руке. Он вскинул меч легко, как перышко.

– Ну давай, иди сюда! – рыкнул он зверю. – Посмотрим, кто кого!

До этого Эдуард охотился на волков множество раз, но ему еще не случалось стоять против целой стаи, к тому же ясно сознающей свою цель. Без всякого колебания звери прянули на него с пастями, пенящимися от ярости. Несмотря на рост и габариты, Йорка буквально прибило к скальной стене и чуть не сверзило на колени одним лишь весом этих тварей. Здесь его уберег доспех – выстаивая против мечей, о чем свидетельствовали многочисленные зазубрины, он уж точно справлялся с нажимом когтей и клыков. Волки в мгновение ока, остервенело мотая головами, изодрали на нем плащ. Эдуард упирался, но их натиск оттаскивал его в сторону, норовя свалить с ног. Однако он тоже наносил удары, взмахивая мечом, как косой. Наносили зверям урон и шипастые боевые перчатки.

Все кончилось меньше чем через минуту, едва лишь матерым самцам удалось освободить стае проход к свободе. Упершись руками в колени, Эдуард натужно переводил дух. Рядом на земле лежали четверо волков, двое убитых и двое еще живых. Остальной стаи и след простыл. Исчезла и женщина, что направила их этим путем.

Медленно, морщась от полученных ссадин и царапин, Йорк опустился на корточки возле одного из раненых животных – волчицы с перерубленным хребтом, тщетно пытающейся подняться. Она тоже тяжело переводила дух, скаля зубы и следя за каждым движением двуногого, который шлепнул ее перчаткой по носу. Волчица испуганно тявкнула и стала отползать, протяжно скуля.

Эдуард распрямился как раз в тот момент, когда к нему пришлепал мастиф, утробно рыча на каждое движение волков. Угрозы они больше не представляли, и черно-белый пес не выказывал страха. Весь в пыли и царапинах, он подошел прямиком к Йорку, припадая на одну лапу, из которой сочилась кровь. Когда Эдуард посмотрел вниз, пес ткнул его головой и стал тереться носом о складки изорванного плаща. Псина был просто-таки здоровенный.

– Да ты, я вижу, парнище будь здоров, – сказал ему Эдуард, – прямо как я. А там, вверху, твоя хозяйка была? Та, что всю стаю натравила на меня? Что молчишь, а? Хозяйка твоя, стало быть?

К удивлению Йорка, когда он взялся трепать мастифа за загривок, большеголовый пес словно разулыбался, откровенно довольный, что его кто-то дружески треплет по спине.

Эдуард поднял глаза: откуда-то сверху сыпались мелкие камешки и листья. Вон она, та самая незнакомка – слезает вниз по камням и поросли, ухватывается за корни и камни, а подол ей мешает и задирается до бедер. Набивший шишек, разгоряченный и порядком раздраженный Йорк опустился на одно колено и продолжил чесать мастиффа, на что тот, внезапно перевернувшись, выставил почти безволосое брюхо, глупо скалясь и перекатывая в пасти длинный язык.

В полузамкнутом пространстве ложбины дыхание женщины было слышнее, чем наверху. За чесанием и похлопыванием собаки Эдуард выжидал, когда восстановится его собственное дыхание. Покалеченные волки тем временем перешли на вой, вызывая желание взять нож и прервать их страдание, но Йорк, подумав, решил этого не делать. Жалость жалостью, но в момент нападения этих тварей он не на шутку сдрейфил, хотя сам в этом никому бы не сознался. Пластины и кольчуга – это, конечно, хорошо, но матерые самцы оказались неожиданно тяжелы и ослепительно быстры. Повались он на спину, ему бы в один миг вырвали глотку. Перед глазами все еще стояли щелкающие желтыми зубьями пасти, да так близко, что кажется, вот-вот – и тело обожжет смертельная боль.

Эдуард ждал уже, казалось, целую вечность, сознавая присутствие той женщины наверху, но никак на него не реагируя. Та уже наполовину спустилась, но в какой-то дюжине футов над землей замешкалась на крутой, мшистой гранитной плите. Для прыжка было все еще высоковато, и слышалось, как она в отчаянии барахтается, тщетно высматривая сподручное местечко для того, чтобы поставить ногу или ухватиться рукой. Но такого места не находилось.

Заслышав, как женщина, чертыхнувшись, оступилась, Эдуард поднял голову. Какая-то призрачная опора неожиданно подвела, и хозяйка мастифа отчаянно забарахталась, после чего в последний миг толкнулась от стены и темным силуэтом на фоне бледного неба полетела вниз, ему навстречу – достаточно было лишь подняться и сделать шаг, чтобы ее подхватить.

Эдуард смотрел, лениво почесывая пса по ребрам, ну а незнакомка, ахнув, грянулась в двух шагах оземь и теперь недвижно лежала, распахнув глаза на небеса. Неизвестно, может, она и впрямь ударилась сильно. Пес с неловкой торопливостью вскочил на лапы, виляя хвостом, подбежал к хозяйке и теперь с громким скулением нализывал ей лицо, тычась носом ей в ладони. У Йорка на поясе висело кольцо бечевы: отмотав кус, он начал вязать для пса подобие ошейника.

– Тебе понадобится имя, парняга, – сказал Эдуард вслух.

При взгляде на женщину ему пришла одна мысль. Летунья все еще лежала с занявшимся дыханием, не обращая внимания на то, как пес пускает слюни и тычется влажным носом ей в щеку.

– Как он у тебя зовется? – спросил Эдуард.

С громким стоном женщина неожиданно села – лицо и руки у нее были исцарапаны и все в буро-зеленых пятнах лишайника. В длинных волосах застряли листья. Будь это какой-нибудь другой день – без падений с карниза на землю, – ее бы, пожалуй, можно было назвать красивой. Впрочем, и сейчас ее пристальные, яркие и чуть расширенные в гневе глаза были притягательны.

– Тебе-то что? – резко ответила она, и в ее глазах мелькнул сквозной зеленый блеск. – Он все равно мой, а не твой. Сейчас сюда по тропе идут мои братья, так что тебе лучше со мной не связываться.

Эдуард беспечно махнул на тропу рукой.

– Подумаешь, братья! Вон у меня где-то там армия и охотничий отряд из сорока людей. Так что братья твои или отец меня не волнуют. Равно как и ты. А пса я забираю себе – так как ты, говоришь, он у тебя звался?

– Ты что, думаешь его украсть?! – ошарашенно спросила незнакомка, накренив голову. – Ты не подставил под меня руки, а теперь еще и уводишь мою собаку? Почему ты меня не подхватил?

Йорк оглядел ее: волосы светло-рыжие, утянуты назад в пучок. Сейчас они встопорщились и торчали щеткой. В этих зеленых глазах с тяжеловатыми веками и впрямь было нечто, заставляющее жалеть, что он ее не подхватил. Но решение принято, и отступаться нельзя. Эдуард пожал плечами:

– Ты причинила мне боль этими твоими волками.

– Моими? Какие ж они мои! Я, наоборот, пыталась спасти от них Бе́ду.

Заслышав свою кличку, мастиф навострил уши. Преданно припав к хозяйке, он ждал, пока та не начала почесывать ему спину – тут уж пес буквально застонал от блаженства и, тяжко дыша, улыбчиво высунул язык. Эдуарда кольнуло что-то похожее на ревность.

– Бе́да – это который ученый муж?[13]13
  Бе́да Достопочтенный (673–735) – бенедиктинский монах (монастырь Святых Петра и Павла в Нортумбрии); написал одну из первых историй Англии.


[Закрыть] Тоже мне, кличка для собаки! Нет, я назову его, пожалуй, Брут.

– При всех твоих размерах, мужчина из тебя никудышный. Меня не подхватил, собаку – и ту называешь не мудреней ребенка… «Брут» – да разве это кличка!

Щеки Эдуарда запунцовели, а губы сжались.

– Ну, не Брут, так Бритт[14]14
  Зд. пестрый, разный (от кельтск. «brith»).


[Закрыть]. За его окрас. А, парняга? Бритт – как оно тебе? По глазам вижу, что нравится.

Было видно, как, разговаривая с собакой, Йорк о чем-то холодно думает: глаза его как будто потемнели, а плечи чуть сгорбились, излучая скрытую угрозу, хотя раньше он казался вполне безобидным, даже добродушным. Угнетенная тяжелым молчанием, женщина смолкла, больше уже не пререкаясь. Плечистость и рост этого юноши поначалу ввели ее в заблуждение. Она вдруг поняла, что на самом деле он гораздо моложе, чем кажется – с еще юношеской, шелковисто-черной бородой. Плащ на нем изорван волками в лохмотья, что лишь увеличивает его габариты в этой укромной ложбине. Хозяйка мастифа встала, толком не зная, ждать ли от этого человека опасности. И зачем ему эта собака? Хотя ясно, что дело проиграно. Она нахмурилась, чувствуя, как начинают болезненно пульсировать ушибы и ссадины.

– Не к лицу оно тебе, в придачу ко всему еще и красть собаку. Если пес тебе приглянулся, так купи его у меня и дай за него достойную цену.

Эдуард поднялся в полный рост, загородив собой, казалось, небосвод. И причиной тому была не только его вышина, но также объем груди, плеч и рук с буграми мышц, вылепленных за годы ратных упражнений и боев. Борода всклокочена, длинные пропыленные волосы свалялись, но глаза были спокойны. Ощутив у себя в животе и лоне чувственный трепет, женщина услышала его голос:

– Убеждать вы, женщины, горазды. Но я на это не клюну. А ну, Бритт, ко мне!

Здоровенный мастиф послушно подошел и, высунув язык, с широченной улыбкой припал к ногам Эдуарда. Тот набросил псу на шею ошейник из бечевы, обмотав конец ее вокруг левой руки.

– Мой тебе совет: если можешь, взберись обратно на склон, – сказал он через плечо. – Мои люди скоро отправятся на поиски, и встреча с ними не сулит тебе ничего доброго. А твоя собака, миледи, – это плата за мои раны. Доброго дня.

Элизабет Грэй проводила его задумчивым взглядом. Наряду с физической мощью, в этом юном великане она ощущала некую темноту, гладкую, как дымчатое стекло, – сочетание, сказавшееся в ней с его уходом странной слабостью. Мысли ее туманились. Женщина напомнила себе, что она замужем, что у нее двое крепких мальчуганов и муж в рядах у лорда Сомерсета. «Сэру Джону Грэю об этой странной встрече лучше не обмолвливаться», – решила она с потаенным вздохом. Как бы чего не заподозрил. Ну а насчет собаки надо просто сказать, что она издохла. Волки загрызли.

* * *

Сент-Олбанс находился в каких-то двадцати милях от Лондона – меньше дня пути. Все, кто был на марше с королем и королевой, знали, что, выйдя с рассветом, они еще до заката увидят Темзу. Эта перспектива поднимала настроение. Лондон – это значит гостиницы, таверны и эль. Это значит оплата – и все лакомое, что за этим последует. Готовясь к своему последнему переходу, армия королевы, как могла, прихорашивалась, со смехом и прибаутками пакуя оснастку на возы.

Едва Уорик с Норфолком отступили на север, как разнеслась весть о чудесном спасении короля. Важность этого не укрылась от тех, кто за это дрался. Они бурно ликовали, шалея от облегчения. Крики здравиц раскатывались по равнине и по самому городку, волнообразно набирая силу и доходя до хрипоты, чтобы затем начаться снова, в то время как королевское семейство торжественно выезжало на встречу со своими верноподданными. Некоторые из тех людей шли к югу с боями от самой Шотландии. Часть из них прошла через леса и долины, дважды сразившись за короля с самыми мощными его врагами – и оба раза одержав победу, под Сандалом и под Сент-Олбансом. И вот солнце всходило снова. Впереди лежал Лондон, со всеми своими атрибутами столицы и верховной власти, силы и воздаяния по заслугам, от судов и шерифов до Вестминстерского дворца и Тауэра. Это было поистине сердце королевства. Лондон означал не только оплот силы, но и безопасность, и, что превыше всего, хорошую еду с питьем и отдых.

Маргарет в кои-то веки не стала для виду совещаться с Сомерсетом, а самолично с рассветом повелела выдвигаться на юг. С мужем и сыном подле себя и почтительно, в пояс, кланяющимися лордами, с лиц которых не сходили угодливые улыбки.

Присутствие короля Генриха – Маргарет это видела – было поистине волшебным талисманом. Те, кто когда-то хмурился и выполнял приказы через поджатые губы, подуспокоились и неукоснительно, с бесстрастными лицами выполняли распоряжения. Те, кто в ее присутствии позволял себе фамильярность, отошли на должную, подобающую чину дистанцию. Барабанщики отбивали боевитую дробь, люди с рукою на сердце пели походные песни. Настроение было одновременно приподнятым и ломким – смесь пережитых страданий с предвкушением награды, которая еще впереди.

И не важно, что Генрих мало что понимал. Король и королева Англии вместе с принцем Уэльским ехали в свою столицу. А позади за армией, растянувшейся на мили городской дороги, влачилась тяжелая пушка, захваченная при Сент-Олбансе.

Королевское семейство ехало в одном ряду, с Сомерсетом и графом Перси чуть впереди. При всей победности старшие офицеры сознавали, что армия Уорика по-прежнему находится где-то неподалеку. А в таких обстоятельствах, согласитесь, это все же не триумфальное шествие, и потому было непозволительно, чтобы Маргарет и король Генрих держались в передних рядах, где засада из лучников могла бы в считаные секунды поснимать их с седел. Герцог Сомерсетский окружил короля и королеву железными рядами своих самых отборных солдат.

Для голоногих шотландцев планов не строилось, но и они были тут же, вразнобой шагая с разномастным оружием – у кого на плече, у кого сбоку. Эти бородачи без всякого стеснения разглядывали спасенного ими бледного короля, переговариваясь меж собой на своем странном гортанном языке. Настроение царило залихватски-бесшабашное, как на летней ярмарке, и люди шли со смехом и песнями, сокращая мили оставшейся дороги до Лондона.

9

Армия, что приближалась к Лондону по насыпной дороге, смотрелась почти как на параде или на Королевском выезде. Купцы и путешественники были вынуждены убирать свои телеги с дороги на болотистую землю, а мимо них по четверо в ряд ехали рыцари с трепещущими флагами на древках. Торговцы и крестьяне замирали, склонив головы и прижимая шапки к груди: еще бы, ведь мимо проезжали король с королевой, возвращаясь наконец в свои владения! Теперь, стало быть, заживем. Кто-то на промозглом ветру кричал здравицы, и все при этом провожали Генриха и Маргарет долгими взглядами, словно запечатлевая их в своей памяти навсегда.

Сказать по правде, королевские знамена были потрепаны и забрызганы грязью. Бо́льшую часть года их держали сложенными в сундуках, не давая должной просушки. Да и те, кто их нес, после долгого времени в дороге порядком пообносились, – но головы их чутко поднимались при виде массивных стен Лондона, что уже возвышались впереди, бдительно возвещая о приближении монаршего воинства медным ревом труб. За прошлый год столица уже повидала и смуту, и вторжение, когда стены Тауэра проломили ядрами, а против горожан на улицах применялись пушки. Более десяти лет против Богом помазанного короля злоумышлял и злочинствовал дом Йорка.

Но все это позади. Маргарет чувствовала, вдыхала это вместе с чистым морозным воздухом. И пусть в летние месяцы город смердел гнилью и открытыми сточными канавами, но сейчас ветер приносил запахи дерева и штукатурки, кирпичей и дымка коптилен. Невольно воскресало в памяти то, как она впервые увидела этот город, только что прибыв из Франции. Ее тогда понесли на паланкине и сделали остановку на Лондонском мосту, под приветственный гвалт горожан и поклоны ольдерменов в цветастых мантиях[15]15
  Ольдермены – члены общинного совета в Англии.


[Закрыть]. Тогда ее, пятнадцатилетнюю девушку, даже не знавшую о наличии на свете такого количества людей, это попросту ошеломило.

Сердце Маргарет учащенно забилось: рядом, попридержав коня, пристроился Сомерсет, чтобы дальше ехать вместе. С возвращением Генриха они меж собой не разговаривали, хотя молодой герцог всегда держался вблизи, готовый дать совет или выполнить повеление. Граф Нортумберлендский Генри Перси держался чуть сзади, рядом с принцем Уэльским Эдуардом. Интересно, размышляет ли лорд Перси о своих отце и брате, погибших в годы баталий и кровопролития? Быть может, для него и для Сомерсета это шанс оставить все свои семейные трагедии в прошлом? Да и для нее с Генрихом тоже. В конце концов, победа за ней. При всех тяготах и мучениях ее муж остался помазанником на престол Англии – истинным, живым и вновь находящимся под ее опекой. Со времени своего первого знакомства с Лондоном Маргарет многое постигла и многому научилась.

Дорога от Сент-Олбанса вела прямиком к Бишопсгейт, параллельно с еще одной дорогой до Мургейт, что отстоит всего на несколько сотен ярдов вдоль городской стены. За весь переход это было единственное уточнение, внесенное королем Генрихом. Когда Сомерсет спросил королеву, какой путь избрать для въезда в столицу, глаза короля на мгновение словно оживила искра памяти.

– Я бы въехал через ворота моего отца, – робко промолвил он.

Речь шла о Мургейте – воротах, пробитых в заматерелой римской кладке еще до того, как Генрих появился на свет, поскольку дороги на север вконец запрудили повозки и людские толпища, и с каждым годом положение усугублялось. Генри Бофорт одним лишь взмахом головы отдал свежий приказ, и передовые ряды перебрались на Мургейтскую дорогу – тоже насыпную и местами такую мягкую, что там могла бы увязнуть лошадь со своим седоком. Строилась она на лондонские подати и содержалась вполне сносно, а зимой так и вовсе была сухой. Переход к Мургейту дался вполне удачно. Вот впереди показались уже и сами ворота…

На городской стене виднелись солдаты из лондонского гарнизона. С расстояния полумили они смотрелись темными пятнышками. За годы, проведенные в Англии, Маргарет покидала Лондон и возвращалась в него множество раз, отлучаясь прежде всего в замок Кенилуорт, свое сокровенное прибежище в самые лихие времена. Не было ни единого случая, чтобы эти ворота до заката бывали закрыты, как сейчас. Брови королевы насупились. Она взглянула на своих ехавших рядом лордов, ожидая, что те скажут и как отреагируют.

Роль распорядителя взял на себя Сомерсет, послав вперед строя гонцов, а ход остальной колонны, наоборот, замедлив. У посланных в ушах звенели приказания, отданные разъяренным голосом болванам, которым хватило ума закрыть ворота перед самим королем. Маргарет, вытянув шею, смотрела с седла, как посланцы в тени стены взволнованно обмениваются жестами с теми, кто наверху. Те свешивались и тоже что-то поясняли. Оставалось лишь в смятении моргать: гигантские створки из дуба и железа оставались закрыты. Больше королевская армия топтаться на месте не могла. Маргарет в растущем гневе наблюдала, как посланцы скачут назад и что-то докладывают с недоуменным видом. На расстоянии было видно, что лица их рдеют. Примерно такой же цвет проступил и на скулах Бофорта, когда он, выслушав, направил своего коня к королеве. Подъезжая к ней, Сомерсет сердитым взмахом приказал всем рядам остановиться.

Передний ряд и лондонскую стену разделяла какая-то сотня ярдов, но гигантские створки оставались незыблемы.

* * *

Эдуард Йоркский плотней запахнулся в плащ, уже загодя серчая. Его призывали обратно к исполнению своих обязанностей – то, что для него ощущалось петлей на шее. Впервые ее затягивание Эдуард ощутил, когда в Уэльсе его нагнал главный дворецкий отца, который пережидал три дня, пока Йорк поносил и проклинал его (гореть в аду было самым скромным из пожеланий). Хью Поучеру, седовласому линкольнширцу, на вид было лет шестьдесят с гаком, хотя точно не скажешь. При распекании поджарый, жилистый распорядитель выглядел пресно, почти болезненно – так, будто б он языком гонял по деснам осу, рассчитывая в какой-то момент ее выплюнуть. Громы и молнии своего господина Поучер сносил молча, с холодной небрежностью, пока юный великан не согласился наконец его выслушать.

Титул отца означал, что к Эдуарду по наследству перешли десятки имений со всеми их пажитями и жителями, которые исчислялись многими сотнями, если не тысячами. За всеми этими владениями отец бдительно следил, а управлявшие ими люди четко понимали пределы своего суверенитета и ни единого самостоятельного шага не делали из страха лишиться прав состояния. Ко всем этим счетоводческим делам Эдуард не имел ни малейшей тяги, хотя мешочки с золотыми ноблями принял от Поучера весьма благосклонно.

Вместе с человеком отца нагрянули обязанности, сдавливая бременем грудь и навешивая вериги законов, правил и доводов в пользу трезвости. Поучера, конечно же, можно было услать, и Йорк действительно был в шаге от этого, когда узнал, что тот еще и привел с собой из ближних имений целый выводок столоначальников, дабы вразумить и выучить их юного господина. Теперь этот кружок писарей сопровождал Эдуарда всюду: куда бы он ни направлялся, за ним тенями скользили все эти чернильные души с перьями, футлярами свитков и восковыми печатями. И как бы часто он ни устраивал отлучки длиною в несколько дней – на охоту, со своим мастиффом и особо лихими рыцарями, – по возвращении его неизменно ждала кипа каких-нибудь бумаг, нуждающихся в прочтении и подписании. Вместо читки Йорк предпочитал выслушивать советы клерков, ну а если он и читал, то мысли его забредали далеко-далеко, чаще всего к отцу и брату Эдмунду.

Вздетых на копье или на кол голов он в своей жизни понавидался изрядно. Так что не надо было напрягать воображение, чтобы представить на стене города Йорка истлевающую голову отца. У Эдуарда с собой было примерно три тысячи людей, а город находился в пределах досягаемости. Временами на охоте, случайно оказываясь на подступах к отцову городу, он раздумывал: не наброситься ли на ту самую стену, или же там уготовлена западня и он сам окажется схвачен? В такие сокровенные моменты молодой человек подчас жалел, что рядом нет Ричарда Невилла. Он ведь тоже милостью королевы лишился отца. Уж Уорик, наверное, знал бы, как поступить.

Бывало, что утрами Эдуард просыпался полный решимости отвоевать отцову твердыню и возвратить его голову. Однако умывшись, отзавтракав и отругав Хью Поучера за очередной ворох подписных бумаг, он вновь проникался ползучим страхом. Ричард Йорк был куда как умен и силен, но это его голова зияла теперь со стены дырявой греческой гримасой. Со смертью отца прежняя дерзкая уверенность в Эдуарде изрядно подточилась, как бы он ни прятал это за нарочитой грубостью и своенравием. Молодой человек знал, что окружающие относятся к нему с осторожностью, и страдал от этого. Не в силах отделаться от неотступного страха, он неуклюже пытался завести новых друзей, что обычно выливалось в кутеж, а наутро выяснялось, что спьяну он опрокинул стол или одним ударом сшиб кого-то с ног.

Дорога к тому манору выдалась протяженной, и в пути латники Йорка двигались сплошной колонной по трое. Угодья здесь были ухожены и подготовлены к зиме: каждый куст и дерево неукоснительно подрезаны, о чем свидетельствовали беловатые следы на кончиках ветвей. Вспомнился голос отца, напоминающий прописную истину садоводства: «Рост идет за ножом».

Неизвестно, осталась она здесь или перебралась в какой другой дом, а этот велела заколотить наглухо. Элизабет… Еще одна частая гостья блуждающих мыслей Эдуарда, особенно в тепле и во хмелю, когда тот приятно растекался по телу. Эти пронзительные, с зеленым просверком глаза, когда она пристально смотрит из-под тяжеловатых век. Припоминая их первую встречу, Йорк всякий раз представлял, как подхватывает ее при падении, пока не внушил себе, что так оно почти наверняка и было. Удивительно, как часто он об этом думал.

Дом был большой, добротный, с дубовыми стропилами – жилище рыцаря с добрым именем, но, возможно, не с такой тугой мошной. Отыскать его оказалось непросто, даже под предлогом вернуть хозяину собаку. Эдуард спешился, мягко спружинив о слой павших листьев на давно не метенных плитах перед входом во двор. Его люди тоже или спешивались, или отъезжали проверить, что там по соседству. Приказов на этот счет не было, но, зная норов своего сюзерена, многие из рыцарей старались не тереться с ним поблизости.

Дверь входа вела во внутренний двор, видный сквозь решетку. Пришлось несколько раз вдарить боевой перчаткой по дереву, пока внутри не зашевелились челядинцы – первый признак жизни, поданный этим жилищем. При виде гербов Белой Розы и щитов Йорка засуетился старик-слуга, послав за хозяйкой и завозившись со здоровенными железными засовами. Пока трясущийся старикан сладил с запорами, подошла и госпожа. Волосы ее уже не были спутаны и растрепаны, а аккуратно лежали в сеточке паутины и под диадемой из листьев. Этим золотисто-рыжим локонам такая перемена определенно шла. Оказывается, в них даже улавливались иные цветовые оттенки, а глаза… Глаза при этом свете казались, скорее, светло-карими, чем зелеными. Фигура завидная, а талия…

– Вы привели обратно мою собаку? – спросила она, притомляясь этим молчаливым разглядыванием. – Которую увели?

Дверь отворилась, и преграды между ними больше не было. Эдуард шагнул вперед и крепко обнял ее за талию. Этот момент он предвкушал и просчитывал и в грезах, и наяву. Подтянув Элизабет к себе, он прижал вторую руку ей сзади к лопаткам и, запрокинув ей голову, припал к ее сомкнутым губам грубым поцелуем, так что стукнулись их зубы, заставив обоих поморщиться. Где-то сзади на внутреннем дворе заплакал ребенок.

Эдуард разжал объятие, и Элизабет Грэй, пунцовая от растерянности, поднесла к губам пальцы и оглядела их, словно ожидая увидеть на них кровь.

– Вы… Ты… самый наглый грубиян из всех, кого я когда-либо видела! – растерянно и возмущенно выдохнула она.

Несмотря на потрясенный вид, глаза Элизабет были ярки. Ощутив нежность ее пухлого рта, Йорк с некоторым самодовольством отметил, как на ее коже горит румянец. «Слабакам такого не видать! – с какой-то хмельной веселостью подумал он. – Не проникнуть, не постичь душу красавицы». Всякие там мелкотравчатые шавки могут скулить и жаловаться или в тщетных потугах копировать его манеры, а то и звать его негодяем или самим дьяволом, – но им никогда не видеть того интереса, с каким эта женщина сейчас на него взирала. Взирала долго, со знакомым сквозным блеском в глазах.