Текст книги "Халява для раззявы"

Автор книги: Кондратий Жмуриков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Кондратий Жмуриков
Халява для раззявы

В коммунальной квартире города Кукуевска помирала, отравившись чипсами, теща Фили Лоховского. Теща возлежали-с на железной кровати с панцирной сеткой, а вокруг нее сновали жена Филимона с испуганным лицом, любопытные соседи и какие-то дальние родственники. Теща тихо постанывали приговаривая:

– Помру, ой помру я скоро. За что мне такое наказание, за грехи мои тяжкие.

После бессонной ночи проведенной у постели умирающей тещи, Филя плохо соображал и еле держался на ногах. Он вышел в общий коридор, присел на подоконнике и закурил «Астру». В коридоре было тихо и прохладно. Мыслями Филимон вернулся на пару дней назад, в день, который стал роковым для него и его семьи. В тот день, когда он стал невольным убийцей собственной тещи.

Каждый шаг к дому давался с трудом. Филимон Аркадьевич, он же Филя, он же м.н.с. НИИ НЕСМОГВПРОКВЗЯТЬстроения возвращался в свою коммуналку с работы. Вернее, с бывшей работы. Сегодня перед лицом всех товарищей ему почетно вручили уведомление об увольнении по сокращению штатов.

Филимон Аркадьевич понуро брел домой и оплакивал свою горькую судьбу, свою несчастливую звезду. А какой еще она может быть у человека с дурацким именем Филимон, сокращенно – Филя или просто Филя?

Родители, обожавшие все исконно русское, дали мальчику это редкое и красивое, как им казалось имя, и обрекли его тем самым на вечные муки и страдания. С тех пор все у него пошло наперекосяк. В школе его вечно дразнили Филькой, девочки не желали с ним дружить. Как можно дружить с рыжим конопатым курносым? Лицом своим Филимон был так же обязан родителям. Иногда, он ужасно жалел, что мамаша его была преданной и верной супругой папаши. Что ей стоило закрутить роман с каким-нибудь высоким красавцем с римским профилем. Так нет же. Филя получил от собственного папаши не только курносый нос, рыжие вихры, но еще и оттопыренные уши и фамилию Лоховский. А с такой фамилией в наши дни удачи не видать тем более.

Однако, со своим именем и заурядной внешностью Филя давно смирился, потому что в его жизни было гораздо более страшное – теща. Перед ней он и должен был предстать в данный момент и потому ноги его еле несли к дому, к бывшему родному дому, Вернее к комнате, доставшей от родителей Филимона.

Обшарпанные стены подъезда выглядели отталкивающе, раздолбанная лестница жалобно скрипела от каждого шага. Филе казалось, что это – восшествие на Голгофу. Он подошел к двери, взглянул на таблички с фамилиями соседей: «Петровым» – 1, Сивухиным – 2, Козябкиным – 3, Лоховскому – 4. Звонить он не стал, порывшись в кармане, нашел ключ и открыл дверь. На счастье, никого из многочисленных соседей в коридоре не оказалось. Объяснять, почему он так рано с работы, не хотелось. Филя разулся прошел подлинному темному коридору держа в руках старые ботинки. Аккуратно поставил их, тихонько толкнул дверь комнаты и… чуть не заплакал.

В его любимом кресле восседала Нина Михайловна, возле нее на табуретке стояла двухлитровая пластиковая бутылка с пивом и лежали пара пакетиков с чипсами. Теща хрустела картофельными кусочками, будто перемалывала кости самого Филимона. Пиво и чипсы Филя выиграл пару дней назад на какой-то дурацкой лотерее. Филимон, которому никогда не везло в азартных играх был на седьмом небе от счастья. Он уже представлял, как посидит с другом детства Пашкой Колбасовым у него дома в субботу, в его холостяцкой берлоге и отметит эту удачу.

Ни жене, ни тем более теще, Филимон не рассказал о выигрыше. Зачем? Он и так все отдавал до копеечке Нине Михайловне, которая самолично распоряжалась семейным бюджетом Лоховских. Попробовал бы он не отдать. Однажды он пытался противостоять насилию, а потом долго объяснял ребятам в институте, что просто ударился об угол. Бутылка и чипсы были надежно спрятаны в коробке с макулатурой, хранившейся на антресолях. И вот теперь, мечта о «празднике» жадно пожиралась мадам тещей. Вот тогда-то не сдержавшись, мысленно Филимон произнес ту ужасную фразу: «Чтоб ты обожралась до смерти, старая стерва…»

В тот же вечер теща почувствовала себя плохо. Самое ужасное, что Филимон почувствовал радость. Он понимал, что это мелко, подло, низко, но ничего с собой поделать не мог. Теща покорно сносила все эксперименты над своим несчастным желудком. Каждый сосед своим долгом считал посоветовать свой собственный, фирменный рецепт. Испробовано было все от клизм, до дорогостоящих импортных лекарств с непонятными и даже зловещими названиями. Ничего не помогало.

Филя представил, что сейчас на этой самой кровати должен был мучиться он сам. Надо же, ну нет ему везенья в жизни. Один единственный раз что-то выиграл и то оказалось несъедобным, некачественным. И все же ему повезло, теща один-единственный раз сделал для него доброе дело. Нашла это злополучное пиво и чипсы. Эта мысль придала Филе некоторую бодрость. Значит полоса невезения закончилась. А раз так, надо начинать жить по-новому. Филя поднялся с подоконника распрямил плечи и уверенной походкой вошел в комнату.

Тещу – в ее квартиру, тещины вещи – на мусорку. У Нины Михайловны Мерзеевой была своя собственная, отдельная квартира в так называемом спальном районе. Но ее не устраивали отдаленность от центра и отсутствие объектов над которыми она могла командовать. Поэтому почти с самого первого дня женитьбы Филимона Аркадьевича на ее дочери Нина Михайловна жила с ними в коммунальной квартире. К себе же в отдельное изолированное жилье она их не пускала, предпочитала сдавать квартиру.

«Но теперь все будет по-другому, все будет по-новому. Никаких унижений, никаких издевательств» – с этой мыслью Филимон приступил к активным боевым действиям.

С чего начать? С тещиного барахла. Надо дать им всем понять кто в доме хозяин! Филимон открыл дверцы шкафа, достал старенькую наволочку и начал аккуратно и методично складывать в нее фарфоровых зверюшек, голых амурчиков с рожами даунов, и прочих, горячо любимых тещей, уродцев. Этих зверей Филимон Аркадьевич ненавидел всей душой, они таращились по ночам на него своими безжизненными глазами и гнусно ухмылялись, напоминая о его месте в этой семье. На них все время скапливалась пыль, от который Филимон постоянно чихал. Эти подлые существа всегда неожиданно оказывались у него под рукой. Из-за каждой разбитой твари в доме возникал скандал. Наволочку заполненную статуэтками он вынес к мусорным бакам, с чувством глубокого удовлетворения.

Затем Филимон переключился на старые газеты и бумаги, хранимые тещей. На них пыли было гораздо больше, чем на ее фаянсовых любимцах. Причем, весь этот мусор Нина Михайловна предпочитала хранить в комнате у Филимона. Коробки и коробищи, заполненные старыми подписанными открытками, ленточками от цветов, пожелтевшими письмами и всякой прочей ерундой он вынес из квартиры.

Оставалось самое главное «сокровище» – подшивки журнала «Будни механизатора» времен экспедиции товарищей Папанина и Маманина в Антарктиду, этот журнал старуха хранила как зеницу ока. Подшивка этого безобразия занимала много места в книжном шкафу Лоховского, тогда как его любимые книжки были стопочками разложены на полу, на подоконниках и без того захламленной комнаты.

Что делать с журналами, он не знал. Вот тогда-то в голову пришла великолепная, а главное справедливая идея – сдать их в букинист, а на вырученные деньги купить пива и чипсов. И отметить с другом Пашкой Колбасовым «освобождение» от тещи.

Филимон оделся и вышел из дома. Через час он вернулся с небольшой, но достаточной суммой денег. Соседей в комнате не было, жены тоже. Теща дремала, раскинув на кровати свое монументальное тело. Услышав скрип двери Нина Михайловна открыла глаза.

– Филимон, Филюшечка, подойди ко мне, – ласковым шепотом позвала его Нина Михайловна.

Филя вздрогнул от неожиданности. Нина Михайловна никогда не разговаривал с ним таким образом и никогда не называла его Филюшечкой. Так ласково к нему обращалась мама в далеком детстве. Значит теще действительно плохо, подумал Лоховский. Филимон с опаской подошел к кровати, на которой возлежала теща.

– Прости меня, Христа ради, за все что я сделала. Слова мои так, звук пустой, я делом хочу доказать, – просипела теща.

Филимон видя такую разительную перемену в Нине Михайловне, едва не прослезился, готовый простить и понять:

– Что вы, что вы, Нина Михайловна, я вам все-все прощаю. Ничего мне не надо.

– Молчи, не перебивай – неожиданно рявкнула теща, а потом снова перешла на шепот умирающего, – я хочу тебе оставить деньги, большие деньги.

У Фили от услышанного чуть ноги не подкосились, он наклонился ближе, чтобы не пропустить ни одного тещиного слова. Филимон так сосредоточился на Нине Михайловне, что не услышал как проходивший по коридору, сосед Сивухин притаился у них за дверью.

Сивухин вышел из своей комнаты с одной единственной целью – попробовать борщечку из соседской кастрюли. Этот вечно пьяный, вечно голодный, неухоженный субъект частенько выходил на охоту за соседской жратвой. Там половничек супа, там пару ложек макарон, там стакан компота – вот и сыт себе. Не пойман так сказать, не вор. А как поймать? Ну меньше супа стало? Да выкепел! Меньше макарон? А уварились! Хозяйкам следить за варящейся, жарящейся пищей некогда. Стирки, глажки, опять же сериалы.

Сивухину уже несколько раз подходила очередь на отдельное жилище. В его комнатушке были прописаны и бывшая жена, и дочь, давно нашедшие себе порядочного мужа и отца. Однако Сивухин всякий раз отказывался переезжать, мотивируя тем, что здесь – его Родина.

Помимо прочих достоинств Сивухин обладал еще одним – замечательным слухом. Подслушивание было страстью Сивухина. Он мог согнувшись часами стоять у замочной скважины, прикладывая ухо к холодной и шершавой стене. Подслушивание давало Сивухину ощущение семьи, погружение в личную жизнь соседей делало их близкими родственниками. Вот и на этот раз Сивухин ничего не мог поделать со своей страстью. Услышанное в ту минуту навсегда перевернуло его жизнь.

Нина Михайловна громким шепотом поведала зятю «страшную тайну»:

– Филимон я хочу оставить тебе наследство, большое наследство. Обещай, что часть денег ты отдашь в храм, а часть оставишь себе. Поклянись самой страшной клятвой, – приказала теща.

Филимон тупо уставился на тещу, ему казалось, что он сошел с ума. Поведение тещи было настолько необычным, что все это казалось сном.

– Ты, что оглох, – злобно прошипела теща, дергая его за рукав. – Клянись.

– К-кклянусь, – пролепетал вконец замороченный Филимон, – самой с-страшной клятвой.

Теща прикрыла глаза, едва сдерживая очередной приступ тошноты:

– В одном из номеров журнала «Будни Механизатора» лежит марка. Это очень редкая и ценная вещь, я хранила ее всю жизнь, в память о…

Филимон проворно подставил теще тазик, и аккуратно вытер ей рот платком.

Теща продолжила:

– Это был великий человек, он улетел…, но… обещал вернуться… Марка стоит много очень много, я узнавала… Мужчина с палкой, возле дома… Я всегда хотела в Сингапур, чтоб лиловые негры… Теперь вот не успею…

«Господи, – озарило Филимона, – да ведь она бредит. Точно, у нее просто крыша поехала».

Эта мысль привела Филимона в чувство.

– Нина Михайловна, я пожалуй пойду скорую вызову, – сказал Филя и сорвался с места.

Мысль о том, что теща не такая уж стерва, побудила его к активным действиям. Он наклонился над ней, пощупал горячий лоб и почти с нежностью промокнул капельки пота на ее широком скуластом лице.

Сивухин, ставший «слушателем» этого разговора, дождался пока за Лоховским не хлопнет входная дверь и тихонько проскользнул в комнату. Убедившись, что Нина Михайловна находится в крепких объятиях Морфея, он рванул к серванту.

Глаза скакали от полки к полке, тело сотрясал мелкий озноб, руки были ледяными. От нетерпения Сивухин пританцовывал на месте. Верхняя полка – ничего, нижняя – пусто, на шкафах подшивки журналов тоже не было. От отчаяния Сивухин застонал. Вот гад, Филя, опередил. Уже прибрал к рукам подшивочку. Сивухин огляделся по сторонам, чтобы слямзить и увидел на столе начатую пачку «Астры». «С паршивой овцы, хоть шерсти клок,» – подумал Сивухин, оглянулся на умирающую и вытащил пару сигарет. Через секунду ничего не напоминало о пребывании в комнате Лоховских этого неприятного субъекта. Разве что слегка сивушный аромат, смешанный с запахом давно немытого тела и дешевых сигарет.

Скорая приехала довольно быстро, тещу положили на носилки и два дюжих санитара с трудом дотащили ее до машины. Филимон в больницу не поехал, отправив туда жену. Все оказалось не так страшно, как представляла Нина Михайловна. Доктор сказал, что это типичный случай острого пищевого отравления на фоне чудовищного переедания. Пару-тройку дней Нину Михайловну еще продержат в больнице под капельницами и клизмами, а потом отпустят домой.

Наконец-то Филимон вздохнул спокойно, приятно снять с себя ощущения вины, знать что ты – не убийца (пусть даже собственной тещи). Это был повод, который стоило отметить. Два дня Филимон жил как в раю: долго нежился в постели, смотрел по телевизору свой любимый футбол, играл с женой по вечерам в шашки. Конечно же он признался ей, что его сократили и клятвенно пообещал в ближайшие дни стать на биржу. Машенька его была женщиной понятливой и спокойной. Филимон часто задумывался как у Нины Михайловны могла родиться и воспитаться такая дочь. Это оставалось для бывшего младшего научного сотрудника загадкой.

Теща быстро шла на поправку и через пару дней должна была явиться домой. Филимон, боевой заряд которого давно прошел, с тоской думал об этом возвращении, но сделать ничего не мог. В животе появлялось холодное неприятное ощущение всякий раз, когда Филимон Аркадьевич думал о предстоящем разговоре с Ниной Михайловной.

В день выписки он малодушно ретировался к лучшему другу Паше. Надлежало для храбрости принять грамм 250. На сухую разговаривать с тещей было выше сил Лоховского.

Пашка как всегда был рад. Для него человек с бутылкой – свой человек. Тем более, если этот свой – Филя Лоховский собственной персоной. После третьей или четвертой бутылки, обсудив международное положение, повышение цен, неправильную политику родного правительства, Филимон засобирался домой. Теперь он дошел до той самой кондиции, которая делает человека бесстрашным идиотом. Человеком которому все по… колено.

Филимон поднялся на свой этаж и начал звонить долго и упорно. Дверь не открывали. Лоховский порылся в карманах, выудил огрызок яблока, замусоленный платок, смятую пачку сигарет и ключи. Подлый ключ никак не хотел стыковаться с замочной скважиной. Наконец стыковка состоялась. Дверь отворилась, впустив Филимона в чрево родной коммунальной квартиры. В коридоре как всегда было темно. Не то чтобы соседи жмотились на лампочку, вовсе нет. Просто эту самую лампочку периодически выкручивал Сивухин. Целую выкручивал – перегоревшую вкручивал.

Этот фокус Сивухин проделывал всякий раз, как в его комнате перегорал свет. Соседи долго возмущались заводскому браку, пока однажды не застали Сивухина на месте преступления. За что тот был нещадно бит, но дело свое не прекратил. Слежка и наказание Сивухина оказались делом трудоемки, соседи решили пойти другим путем. А именно – лишить Сивухина источника света. Вот уже второй год никто не вкручивал новой лампочки. Если кто из соседей ждал гостей, по такому случаю выносил в коридор настольную лампу, жег лучину или вкручивал на пару минут свою персональную лампочку.

Вот и сегодня Филимона встретила привычная темнота, пошатываясь он брел к своей комнате, задевая ящики, коробки соседей. Ничего пусть слышать все, Филимон Аркадьевич домой вернулся, в свою собственную родную комнату. Филя представлял как он сейчас войдет в комнату. Обязательно надо толкнуть дверь ногой, нужно не забыть. Итак, сейчас он ввалиться в комнату, подбочениться, грозно глянет на тещу и сплюнув на пол (вот это хорошо, это впечатляет. Жалко все зубы целы, а то можно было бы сплюнуть через дырку, как делали самые хулиганистые пацаны в далекой юности) скажет: «Ну, что курва, старая, сама к себе поедешь или тебе помочь собраться?!» От такой нарисованной картины Филимону стало хорошо на душе. Он толкнул дверь ногой и с наглой улыбкой (совершенно несвойственной воспитанному мальчику из интеллигентной семьи) стал на пороге своей комнаты:

– Ну, кур…

Слова застряли у Филимона в горле, кураж и хмель мгновенно исчезли. Лицо из нагло улыбающегося стало заискивающе-извиняющимся. Комната походила на поле Куликово, Бородино и Ватерлоо одновременно. На полу валялись обрывки газет и журналов, книги, осколки битой посуды, белье. Кое-где со стен были сорваны обои и отодвинута мебель. В центре этого беспорядка как монумент, на коленях, стояла теща с бледным лицом и трясущимися губами. Возле Нины Михайловны стояла напуганная Машенька, держащая в руке совок и веник.

Теща, продолжая стоять на коленях, подняла тяжелый взгляд на Филимона. Филя сразу почувствовал себя кроликом, приготовленным на ужин удаву. Самое ужасное, что кролик понимал, что ему уготована долгая и мучительная смерть. Смерть длинною в целую жизнь. Лоховский завороженно смотрел, как теща медленно поднимается с колен и так же медленно приближается к нему. От страха или какого-другого чувства Филя громко икнул и сказал:

– Здравствуйте, мама! Вижу, вы себя уже хорошо чувствуете!

– Ааа-аа, гад ты еще и издеваешься, – заорала Нина Михайловна и бросилась на Филимона. Лоховский, не ожидав такого рывка, покачнулся и упал вместе с тещей на пол. Теща придавила его своим грузным телом и схватила руками за шею:

– Где?! Где?! Где?! – дико орала она, тряся Филимона как тряпичную куклу. – Где журналы, сволочь?

Лицо Филимона побагровело, дыхание перехватило и он прекратил всякие попытки освободится из объятий любимой тещи. Перед глазами Лоховского пронеслась, как скоростной лифт, вся его короткая несчастная жизнь. Как жаль умирать молодым, да еще от рук такого чудовища! Ничего он в жизни еще не видел, ничего не пробовал и уже никогда не попробует.

Но не настал еще тот печальный час, час предначертанный каждому его собственной судьбой. Из лап злобной тещи вырван был Филимон ангелом-хранителем. На этот раз он предстал в образе соседа Сивухина, который в этот самый момент проходил по коридору:

– А что это вы тут делаете? – спросил Сивухин, просовывая голову в приоткрытую дверь. Увиденное было истолковано совершенно превратно. Барахтающийся в стальных объятиях Нины Михайловны Лоховский вызвал удивление. – Вот это да! У вас что тут, оргия? При живой-то жене. Ай-да, Филя! Ай-да сукин сын! Я давно подозревал, что у тебя с тещей шуры-муры. С чего бы ты терпел у себя так долго мегеру эту. Ну ты даешь, половой гигант! – Сивухин похабно заржал, изобразивши довольно непристойное движение туловищем.

Побагровевшая теща перевела налитые кровью глаза с зятя на соседа, разжала объятья и поднялась с колен. Нашарив ногой что-тот тяжелое (том энциклопедии «Садовода-Огородника»), она подняла его с пола. Сивухин был конечно же придурок, но не псих. Отчетливо понимая, что связываться с Ниной Михайловной – себе дороже, он послал воздушный поцелуй и скрылся за дверью. Громко затопал, хлопнул своей дверью и на цыпочках вернулся к комнате Лоховских. И вовремя успел подслушать нужное.

Голос Нины Михайловны за дверью звучал глухо и от того казался еще более зловещим.

– Я тебя в последний раз спрашиваю, урод, куда ты дел «Будни механизатора»? Где марка?

– Я думал, вы бредите, я не знал… простите меня… Я больше никогда… Я всегда… – что-то бессвязное лепетал Лоховский.

За дверью послышался звук оплеухи, Сивухин на всякий случай отступил от двери, но свой пост не бросил.

– Ай! – вскрикнул Лоховский, – я буду жало…

Снова раздался звук оплеухи и вскрик, на этот раз женский, тоненький и жалобный. «Наверное, Машка, – подумал Сивухин с завистью. – Гляди-ка, жалеет этого придурка».

В подтверждении мысли послышались рыдания и голос жены Лоховского:

– Мама, мама, прекрати, ему же больно. Я тебя прошу. Я куплю тебя пять, сто, двести марок. Не трогай его.

– Мо-о-лчать, – рявкнула теща, – еще ты не влезала. Я тебе всегда говорила, что Лоховский твой придурок, тряпка. Я тебя предупреждала! Где марка?! – заорала теща с удвоенной силой.

– Я отнес журналы в магазин «Букинист» позавчера, все 12 номеров, – сказал Филимон, понявший, что отпираться бессмысленно.

Это признание отрезвило тещу, она вдруг успокоилась и спросила:

– Сколько тебе за них дали?

– П-пятьдесят, – заикаясь, ответил Филимон.

– Долларов? – утвердительно спросила теща.

– Нет, рублей. Я пива купил, чипсы… Мы с Пашкой…

За дверью что-то громыхнуло так, что пол затрясся даже в коридоре. Сивухин глянул в замочную скважину – мадам теща грохнулась в обморок. Вернее у нее подкосились ноги и она рухнула со всей своей дородностью на пол.

– Идиот, дебил, даун! Для тебя еще слова в словаре не придумали! Разорил, по миру пустил, ограбил… – теща истерично смеялась и плакала одновременно. – Пятьсот тысяч баксов за пиво и чипсы…

От услышанного волосы на голове у Сивухина зашевелились, такие деньги он себе даже представить не мог. Это сколько же сосисок можно купить на такую кучу денег, а сколько бутылок «Анапы»? Господи, вот счастье дураку привалило, а он… «Стоп, стоп. Сивуха, застынь и слушай, что этот лох своей теще дальше говорить будет,» – мысленно приказал себе Сивухин. Руки его тряслись, ухо все время проскакивало мимо замочной скважины. Пока Сивухин собирался с силами он чуть не упустил самое главное – место, место где лежат на блюдечке с голубой каемочкой 500 тысяч баксов!

Тем временем там, за дверью, сделалось подозрительно тихо. Сивухе было слышно только свое собственное прерывистое дыхание.

– Филя, Филимоша, сынок, – очень ласково сказал теща, обращаясь к Лоховскому, – если ты сейчас же мне не скажешь, в какой магазин сдал журналы, я тебе покажу кузькину мать. Я устрою тебе райскую жизнь. Сначала я оторву тебе голову, затем заставляю сожрать свои собственные уши…

От этой абсурдной и в принципе невыполнимой угрозы Сивухину стало ужасно жутко. Так жутко, как в раннем детстве, когда он ждал появления Бабая, который должен унести его, Костика Сивухина, на Лысую Гору и мочился от страха в постель. Лоховскому, видимо, стало так же страшно:

– Магазин «Букинист» возле кафе «Звездочка», т-только у них два дня выходной.

Информация была получена, Лоховский был больше не нужен теще.

– Во-он, чтоб ноги твоей здесь больше не было. Если через пять минут ты не уберешься с глаз моих, я тебя придушу.

Лоховский попытался было возразить или отсрочить позорное изгнание, из своей собственной комнаты, между прочим, но не смог противостоять теще. Сивухин еле успел отскочить от двери, пропуская вперед мчавшегося, словно выпущенная из арбалета стрела, Лоховского. Изгнание Филимона Аркадьевича из семьи состоялось. Важная информация была услышана, Сивухина больше ничего у дверей Лоховских не удерживало.

* * *

На улице моросил дождь, холодный пронизывающий ветер поднимал вверх фантики, клочки газет, пустые сигаретные пачки. Филя, подняв воротник своей курточки, понуро брел по улице. Самому себе он напоминал такой же, никому не нужный фантик, гонимый ветром. Только его ветром была Нина Михайловна. Идти было некуда. Филимон позвонил другу Пашке, но у того дома была дама сердца. «Какое, однако у Пашки большое сердце» – подумалось вдруг Филимону. Каждые два дня у него появляется новая дама, причем с прочими своими сердечными зазнобами он никогда не порывает. Друг Пашка жил по принципу: «Чем больше подружек, тем налаженнее быт холостяка. „Взгляд, конечно варварский, но верный.“ Филимон всегда завидовал способности друга любить несколько женщин одновременно. Сам он так к сожалению, а может и к счастью не мог.

Погруженный в свои размышления, Филимон незаметно добрел до вокзала. Место в котором собираются и счастливчики и неудачники. Счастливчики уезжают или встречают, неудачники греются в надежде заработать или украсть. Филимон примостился на одном из подоконников, засунул руки в карманы, поднял воротник своей курточки и закрыл глаза. Шум вокзала постепенно слилися в один убаюкивающий звук, тепло помогло расслабиться и Филимон Аркадьевич нырнул в густой, липкий сон. Во сне было так хорошо, что возвращаться к суровой реальности не хотелось. Но сон имеет обыкновение заканчиваться, а реальность длиться бесконечно. Филимон был самым бесцеремонным образом разбужен милиционером, потребовавшим предъявить документы. Филя покорно достал паспорт и протянул бдительному стражу порядка. Тот заглянув на лист с пропиской документы вернул, процедив сквозь зубы.

– Вы что тут делаете гражданин? Здесь сидеть не положено. Вон в зал ожидания, если ожидаете. А без дела тут шляться нечего. Развели бомжатник, ночуют все кто ни поподя. Потом вещи у пассажиров пропадают.

Филимон виновато дернул головой, попытался придумать правдоподобное объяснения, выдумать убедительнейшую причину присутствия на вокзале, но не смог. Да и объяснять было уже некому. Милиционер разбирался с одичавшего вида мужичком, в длинном дамском пальто с меховым воротником. Воротник был облезлый, висевший клоками. На босых ногах бомжа болтались калоши. Филимона это немного удивило, калоши он не видел уже лет тридцать. Давно-давно, еще детсадовцем он ездил в гости к бабушке. Старушка обожала калоши и носила их в любую погоду. Родители говорили, что она немного не в себе. Что значит „не в себе“ маленькому Фильке было не очень понятно, но казалось страшным и заразным. Так же показалось и сейчас. На месте этого опустившегося мужика в калошах Филимон представил себя, Через год после пребывания на этом вокзале. Сначала он будет пытаться вернуться домой, искать работу и жилье. Потом простудиться заболеет, начнет подбирать окурки и просить милостыню. Одежда истреплется и прохудится… От этой картины у Филимона Аркадьевича защипало в носу и перехватило горло, он едва не зарыдал в голос.

Ужасно хотелось есть, Филя прошел мимо столиков привокзального кафе, прикидывая сколько сейчас может стоить стакан чаю. Пока он мучительно раздумывал хватит ли его рубля к стойке подошел атлетического сложения молодой человек, с короткой стрижкой, в теплой добротной куртке и светлых джинсах. На вид ему было лет 25, может чуть больше. Парень заказал две бутылки пива, пару гамбургеров, пакет чипсов и направился к одному из пустующих столиков уверенной походкой.

Филимон робко улыбнулся грудастой продавщице в белом крохотном чепчике, который с трудом держался на ее огромной львиной гриве, цвета переспевшей вишни.

– П-простите, – извиняющимся тоном проговорил Лоховский, – я дико извиняюсь, вы не могли бы мне сказать сколько стоит стакан чаю? – как можно быстрее, боясь, что его прервут, проговорил Филимон Аркадьевич.

Мисс „Бюст Вокзала“ холодно взглянула на Филю и нехотя ответила:

– Три.

Филимон набрался мужества и спросил снова:

– А без сахара?

– Три, – все также холодно ответила продавщица.

– Ну, тогда мне половину стакана чая, – тихо-тихо попросил Лоховский и добавил, – пожалуйста.

„Мисс Бюст“ со злостью взглянула на Лоховского, на ее щеках появились круглые красные пятна, глаза подозрительно заблестели. Филе даже показалось, что ее волосы зашевелились на голове, как змеи у Медузы Горгоны.

– А может тебе еще изюма из булочки наковырять, алкаш несчастный! Как зенки заливать бабки у вас есть, а как… – заорала на весь вокзал продавщица.

Филимон Аркадьевич заметил как на ее крик оборачиваются посетители вокзала. Филимон мог снести многое, но не общественное презрение. Он попытался отстоять свое честное имя. Правда вышло у него это не совсем так, как надо.

– П-почему сразу алкаш? Если человеку нужно полстакана чая, он должен их получить. Вы обязаны налить мне столько, сколько нужно.

Филя сам удивился своей смелости, видимо все унижения последних дней, а может и лет накопились в нем и вырвались наружу. Лоховский для большей убедительности своих слов стукнул кулаком по прилавку, нечаянно задев блюдечко с мелочью. Монеты рассыпались по прилавку, упали на пол. Филимон Аркадьевич, как воспитанный человек начал собирать деньги с полу. Он хотел как лучше, а вышло…

Продавщица восприняла его действия как попытку ограбления.

– Ми-иии-лиция! Ми-и-и-лиция! – вдруг завопила она тоненьким, пронзительным голосом, напоминающим вой сирены, типичной для милицейского „газика“.

Филимон от неожиданности отскочил от прилавка и натолкнулся на один из столиков. Столик покачнулся, как при сильной качке. Солонка, пустые стаканы, тарелки, грязные салфетки все это с шумом, звоном и грохотом оказалось на полу. Продавщица выскочила из-за прилавка, пытаясь ухватить Лоховского за рукав и задержать до прибытия стражей порядка. При этом она продолжала вопить:

– Караул! Грабят! Помогите! Спасите!

Со стороны картина выглядела иначе. Маленький, щупленький человечек пытается вырваться из стальных объятий здоровой бабищи. Голова его дергалась на тонкой шее, всякий раз, как женщина начинала орать с новой силой.

Филимон с ужасом заметил, как из дальнего угла вокзала, от касс предварительной продажи, бежит тот самый милиционер. „Все, конец“ – понял Филя, – теперь тюрьма, каторга, Сибирь». Еще секунда и он упадет в обморок, сознание померкло, силы оставили его.

И вдруг все закончилось. Его перестали трясти, крик так же внезапно смолк как и начался.

– Мадам, ну чего вы так орете, пардон, кричите? – спросили за спиной у Лоховского приятным мужским голосом.

«Мадам Бюст» повернулась и от неожиданности выпустила свою жертву. На нее слегка насмешливо, но очень сексуально посматривали карие глаза молодого красавца. На полных, выразительных губах играла легкая нагловатая улыбка. Лоховский узнал парня, тот самый который покупал гамбургеры пару минут назад.

Продавщица с интересом взглянула на молодого человека.

– Красавица, – сказал он таким голосом, что продавщице захотелось… – Может быть мы уладим это дело полюбовно? Зачем нам нужен третий? Вы же не хотите быть третьим? – спросил молодой человек у Лоховского.

Филимон молча кивнул головой, продавщица ослабила мертвую хватку, завороженно гладя на говорящего.

– Сейчас мы все это уладим миром, – сказал он, – достал бумажник и выложил на столик несколько крупных купюр. – Товарищ, не хотел вас обидеть. Разве можно обидеть такую… – «такую» молодой человек выделил бархатным голосом особо, – женщину.

Продавщица кивнула головой и вовсе выпустила из своих рук Лоховского.

Заступник глядя на остолбеневшего Филимона тихим шепотом проговорил: