Текст книги "Тень за окопом
(Мистическо-агитационная фантастика Первой мировой войны. Том II)"

Автор книги: Коллектив авторов

Соавторы: Михаил Фоменко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

А. М. Барредж
ПРЕДЕЛ ВИДЕНИЙ

Около разрушенной снарядами батареи лежало несколько артиллеристов. Девять из них были мертвы, Даррел, младший офицер, был еще жив. Наступившая ночь заставила замолчать орудия, и санитары уже начали свою работу, но Даррел еще не быль открыт.

Уже много часов лежал он так. Он не имел понятия о том, куда он ранен, и чувствовал только жестокие мучения от движения и еще худшие – от лежания спокойно. Бред охватил его уже давно и спас от размышлений.

В редкие минуты сознания он нетерпеливо ждал смерти, подобно измученному путешественнику, жаждущему увидеть огни жилья.

Это был кошмарный день, и ночь не принесла облегчения. Вначале стрельба заглушала стоны раненых, теперь же отовсюду слышались их голоса, как громкий протест против безумия и жестокости людей.

Даррел заставил себя хранить молчание: раненых офицеров просили делать как можно меньше шума. Он лежал неподвижно, не имея ни силы, ни желания двигаться. Влево от него был лесок, в котором перекликались совы. Эти звуки, тихие, настойчивые и заунывные, пробудили в нем смутное сознание. Он часто слышал их раньше. В Англии, много лет тому назад, маленький мальчик часто лежал без сна в своей детской, прислушиваясь к голосам сов, кричащих в лесу, позади сада.

На миг Даррел очутился опять в этой комнате, смотрящий на синее небо, обрамленное окном и легко затянутое занавеской.

Он снова видел Доббина, своего деревянного коня, и сложенные коробки, в которых мирно спали его оловянные солдатики.

Но он сознавал, что этот маленький мальчик и он были далеки друг от друга: долгие годы жизни отделяли их; он чувствовал влажную землю под своей ладонью…

Неподвижная звезда, выглянувшая между облаками, казалась оком Божиим, посылавшим ему мир и успокоение. Боль мало-помалу покинула его, и свыше словно сошло благословенное забытье… Он сидел на коне и проезжал по разукрашенным флагами улицам Лондона вместе со своим полком, а с тротуаров и из окон домов неслись восторженные крики толпы.

Когда сцена внезапно изменилась, он не удивился, а принял это как должное, со спокойствием человека, видящего сон.

Он был моложе, и было прелестное весеннее утро. Еще не видя фруктовых деревьев, покрытых бело-розовыми цветами, и нежно-зеленых изгородей, он уже чувствовал, что была весна.

Он знал дорогу, как человек знает лицо своей матери. Слева изгородь окаймляла длинный, узкий фруктовый сад. Изнутри изгородь эта была защищена колючей проволокой, потому что мальчики наносили страшный урон вишням старого фермера Мартина. Изгородь примыкала к высокой красной стене, между кирпичами которой пробивался мох. Даррел знал, что сейчас пройдет мимо больших, окованных железом ворот с нависшим над дорогой фонарем. Он забыл, кто жил в большом доме, да и не делал усилий, чтобы вспомнить, так как это совершенно его не касалось. Через полмили дорога сворачивала в красивую долину, где, прислонившись к церкви, стоял уютный домик викария. Все мысли его были сосредоточены около этого домика, потому что там жила Мзвис.

Он забыл, что Мэвис выросла и обращалась с ним все холоднее и холоднее, что маленькая девочка, любившая мальчика, превратилась в молодую девушку, которая едва терпела мужчину. Иногда он думал, что она скрывает свою старую любовь к нему, но у него недоставало храбрости спросить ее об этом.

Однажды, когда старый домик был еще тише, чем обыкновенно, и шторы были спущены, он поцеловал Мэвис в первый раз со времени детства. Лицо ее было холодно и бледно, и его слезы увлажнили его… Потом ее унесли и спрятали глубоко под землей… Но Даррел забыл все это. Сон его был очень милостив…

Наконец, он стоял перед домиком викария, и старая служанка Марта, такая смешная в своем маленьком чепчике, сидящем всегда удивительно прямо на ее седой голове, стояла перед ним в дверях. Глядя мимо нее, он мог видеть картину «Ессе Homo», висящую над лестницей, оленьи рога над дверью в столовую, знакомые шляпы на вешалке. Одна из летних шляп Мэвис висела там – шляпа, отделанная вишнями.

Нет, мисс Мэвис не было дома, но он должен был знать, где найти ее.

Отделавшись от него таким образом, старая Марта закрыла дверь. Очень странное поведение с ее стороны! Что она хотела сказать? Он пошел назад, размышляя.

Он очутился на кладбище, где могильные холмы были уже зеленые и старые памятники торчали несуразно из земли.

Он тихонько засмеялся. Конечно, тут не могло быть Мэвис. Но где же она?

Образ маленькой десятилетней девочки, играющей в роще около ручья, предстал пред ним. Она промочила ноги и, сняв башмаки и чулки, развесила их на солнце, не решаясь идти домой с очевидным признаком своей шалости.

Он нашел ее тогда, и научил играть в разбойники. Конечно, это случилось много лет назад, и он не мог ожидать увидеть ее там теперь. Но все-таки он направился к роще искать ее. Так всегда бывает во сне…

Он услыхал журчание ручейка и, покинув тропинку, начал пробираться через кустарник, пока не вышел на большую поляну. Солнце сияло, освещая целый сад самых разнообразных цветов и переливаясь бриллиантами в бегущем ручейке.

Кругом лес казался тихим и прохладным.

Два маленьких башмачка, немилосердно промоченных, и пара мокрых чулочков лежали на пне, под горячими лучами солнца.

Нагнувшись, чтобы поднять их, он услышал свое имя и звонкий смех.

Он выпрямился и огляделся.

– Мэвис, – позвал он, – где же ты?

Она выбежала к нему из-за большого дерева. Он глядел на нее удивленно, не ожидая видеть такого маленького ребенка. Он наклонился, и ее губки прижались к его щеке.

– Я думал, что ты уже совсем взрослая девушка, – прошептал он.

Она покачала головкой, улыбаясь и откидывая назад свои локоны.

– О нет, нет, – сказала она, – ты думаешь о другой Мэвис.

– Пойдем со мной, дорогой, – продолжала она, – пойдем со мной туда, где ты будешь счастлив!..

Пальцы ребенка охватили его руку…

Видения исчезли, но он не проснулся.

* * *

Человек с фонарем выступил из мрака и наклонился. Не двигаясь, он обратился к нескольким санитарам, бесшумно следовавшим за ним.

– Тут есть еще человек двенадцать, – сказал он заглушенным голосом. – Один офицер…

Какой-то тихий голос что то спросил.

Вновь прибывший покачал головой.

– Нет, – ответил он, – все мертвы…

Пьетро Кьеза
ГЕРМАНСКИЙ БРАТ
Францисканская легенда

Птицы понемногу возвращались из далекого странствия. Святой отшельник отпускал их в чужие страны. Когда они улетали, разделившись по его ласковому призыву на четыре стаи, он следил, как они исчезают в синеве неба, и благословлял их полет. На восходе и на закате, в полночных и полуденных землях повсюду должна была прозвучать их песнь благодарности и радости.

Теперь они возвращались. Голоса их не так звонки. Может быть, они пели слишком много хвалебных гимнов и теперь устали? Они как-то робко щебетали, и в весеннем воздухе изредка слышались какие-то грустные нотки. Может быть, они утомились от далекого пути? Они тихо перескакивали с ветки на ветку, грелись на солнышке среди зеленой сети распускающихся почек и молодых листиков, чистили свои пестрые перышки.

Святой сидел на камне и любовался на них. Птиц было еще немного. Может быть, в черных сосновых лесах Германии веселые чижи своими трелями оживляют колючие заросли и зовут к радости свирепых воинов. Может быть, не боясь холода, свили себе воздушные странники гнезда в землях далеких норманнов, франков, остготов, суровых финнов или ужасных монголов? Этих людей, привыкших только к крику сов и к карканью воронов, они, верно, решили научить, как нужно петь и славить Творца.

Так думал святой Франциск и говорил это своему товарищу, брату Волку, дикому зверю, которого никто больше не боялся ни в лесу, ни в селеньи. С тех пор, как святой убедил его отказаться от всех преимуществ его могучих челюстей, обещав давать ему все необходимое, Волк гулял на свободе, обнюхивая землю и воздух. Он подходил к дверям домов, пробегал около курятников и овчарен, но его появление не пугало ни детей, ни домашних животных.

– Брат мой, Волк, мне удалось лишить тебя твоей кровожадности. Ты был всеобщим ужасом. Тебя ненавидели. А теперь дети выходят тебе навстречу и радостно бегут за тобой. Так хотел Господь. Все создано Божественной любовью и, искупленное праведной кровью, принадлежит к одной великой семье. Все сплетается в одной божественной гармонии. Рев бури, палящий огонь, страдание и смерть, – вы все мои братья и сестры.

В то время, когда так говорил святой, Волк обнюхивал сырые листья, от которых на весеннем солнце поднимался какой-то особенный аромат. Молодые травки и зеленые кустики пробивались через мягкую землю и валежник, отыскивая себе дорогу к новой жизни. Барвинки и анемоны, медуница и горчанка, вполне распустившиеся и счастливые, пестрели кругом на тропинках и полянках. Белые, желтые, розовые примулы и маргаритки смеялись из травы и прятались в могучих корнях деревьев. Но зверь не трогал цветов. Его больше занимали темные ямки, где, может быть, притаившись, сидел крот или пряталась пугливая ящерица. Вдруг он с ворчаньем бросился в сторону.

Что случилось? Святой направился вслед за зверем. Под большим деревом, раскинувшись, как мертвый, лежал человек. Густая темная кровь залила кругом траву и цветы. Святой опустился на колени и взял его руку со словами: «Брат мой, брат!». Но рука человека бессильно упала, а губы беззвучно искривились.

Тогда из бежавшего вблизи ручья отшельник в поле своей рясы принес воды, брызнул ею на лицо лежащего, омочил его губы. Они разжались в прерывистом дыханьи, глаза широко раскрылись, полные ужаса. «Брат мой, о, брат мой!» – повторил святой. – Глаза раненого мрачно устремились в глаза его спасителя. Он глубоко зевнул, как бы пробуждаясь от тяжелого сна, и прошептал: «Ach mein Gott».

Это был сильный мужчина. Белокурые жесткие волосы, коротко стриженные на крепком костистом черепе, толстая бычья шея, щетинистая борода, обрамлявшая лицо, надменности которого не скрашивали холодные стеклянные глаза, – все указывало на то, что он – германец. Это был, должно быть, один из тех баронов, которых свевские императоры посылали в итальянские земли, чтобы угнетать их и обирать побольше дани. Он говорил с трудом. Итальянский слова выходили какими-то неясными из его толстой глотки. От усилия быть понятым он весь наливался кровью и поминутно обрывал свою речь, бешено искажая лицо.

Святой помог ему подняться. Своим тщедушным телом поддержал качающего гиганта, накинул поверх его кольчуги разорванную богатую мантию, повел его к ручью, бережно усадил на землю.

Германец обнажил свою ногу: на бедре отчетливо виднелись три раны, сделанные точно трезубцем. Он посмотрел на них, произнося какие-то непонятные слова, ощупал, потом снова покрыл одеждой. Затем он нагнулся над прозрачной водой ручья, некоторое время пил долгими глотками, потом погрузил голову в прохладную влагу, поднял ее всю мокрую, встряхнулся, громко чихнул и сказал: «Я хочу есть!». – Да будет благословен Христос. В это утро святой Франциск и Волк получили в виде милостыни три хлеба, – они утолят голод брата-чужестранца.

– Вкушай, германский брат мой! Этот хлеб, который бедняк дал еще более бедному, питает не только тело, но и душу. Та же грубая рука, которая вспахала землю, посеяла зерно, замесила этот хлеб и подала его мне, во имя Христа. Вкушай, брат мой, на хлебе этом благословение Господне.

Алеманский барон ел молча. Когда два хлеба были съедены, он начал разговаривать.

– В Италии небо прекрасно, но люди коварны и бесчестны. Он, барон Умфрид Аупф, может утверждать это. Его предали. Стоило любить и оберегать свои феодальные владенья! Да, страна нравилась ему. В дни жатвы он чувствовал к ней отеческую нежность: виноградники великолепны, оливковые рощи плодородны. Нет недостатка в обработанных полях и лугах, на которых пасется столько стад. И женщины красивы. Он многих любил. Но сколько коварства! Сколько неблагодарности!

Он разломил третий хлеб руками, еще запачканными кровью, и сказал: «Я убил».

Св. Франциск посмотрел на него и с кротостью сказал:

– Германский брат мой, ты согрешил. Но я еще больший грешник. Унизимся в смирении, каясь в наших грехах. Мы многому можем научиться от этого Волка, который был кровожадным, а теперь стал ручным. Смотри, он довольствуется твоими объедками. Голод не толкает его больше на людей и на животных, так как он уразумел доброе слово.

– Нет, нет, – стал возражать германец. – Не он грешник, нет. Его нельзя сравнивать с жалким монахом. Не он согрешил и ему незачем унижаться, ему, барону Умфриду Аупфу, чистой свевской крови, другу и верному слуге Фридриха, священного римского императора. Убил! Да, убил! И не один раз. Убивал часто и с полным правом. Грешниками были они, эти мертвые. Они были врагами Священной Империи или его личными врагами. Кто оскорблял его – оскорблял императора. Кто оскорблял императора – оскорблял Бога. И Бог сам, при помощи его германского меча, карал общих врагов. Увы, этот меч у него украли и сломали. Как это случилось? Предательство! Измена!.. Из-за женщины! Из-за ничего не стоящей девчонки. Она была красивая, правда, стройная, черноволосая, с смеющимися глазами. Она хорошо пела. Ну, и он, властитель Триджелины, сказал этой девчонке: «Ты мне нравишься!» Ведь это честь. Честь для этой девчонки, для всей ее родни, для всей этой черни. Честь для всей Италии, что он, барон Умфрид Аупф, сказал итальянке: «Ты мне нравишься, и я тебя хочу!»

Да, она ему нравилась, и он ее желал. Он пошел бы даже на жертвы: заново отделанный домик, чтобы поселить ее, верную служанку, подарки, платья и кушанья. Кроме того, он дал бы денег ее матери, отца сделал бы садовником, брата принял бы в свою стражу. Вся семья знала о своем счастье. И за все это такое ужасное предательство. Два дня тому назад он проснулся рано от звуков песни. Он подошел к окну и увидел ее, девушку, по ту сторону замкового рва, в лесу. Она собирала нарциссы и пела. Ему показалось, что это призыв. Он был в этом уверен. Быстро одевшись, он выходит почти безоружный. Никого нет, она исчезла. Потом снова голос ее звучит и точно говорит ему, что там, в глубине леса, есть другие поляны, еще более прекрасные, чтобы любить и наслаждаться. Он идет. Он уже близко. Сквозь кусты видно ее белое платье. Потом опять исчезает, замолкает. Он сердится, зовет ее. Где она? Как идти? Смех звучит совсем близко. Белая тень исчезает, снова появляется и опять убегает. Игра его сердит. Он кричит и грозит. Он зашел уже далеко; платье разорвалось о ветви, руки и ноги исцарапаны. Проклятая колдунья! О, добыть ее и задушить в порыве любви и ненависти! Задыхаясь, весь мокрый, он осматривается, прислушивается. Но кто-то другой бежит и зовет его. Это – Виндт, его верный оруженосец. «Господин, господин, нас предали! Замок Триджелины горит. Стража взбунтовалась, весь город восстал. Я чудом спасся! Бежим!..»

И верно: черная туча с огненными языками поднимается там, в глубине. Разбойники! Неблагодарные! Но прежде, чем бежать, нужно казнить эту низкую змею. Прежде, чем призывать войска императора, надо снять с плеч эту изменническую голову. Где она? «Где ты, проклятая? – рычит Умфрид нечеловеческим голосом. – Где ты, сволочь! Я хочу уничтожить тебя, обратить в прах! Где ты?»

От бешенства он ничего не видит, но Виндт находит девушку: она взобралась на цветущую вишню и, дрожа, притаилась там, вся белая, среди белых цветов. «Вниз! – ревут они оба, потрясая дерево и обнажая мечи. – Слезай, проклятая!» Они налегают на ствол, дерево с треском ломается и скрывает в своих ветвях девушку.

Она даже не кричит, и только, как ласточка, тихо взвизгивает, когда Умфрид пронзает ее мечом. Но в этот миг подступают крестьяне с косами, вилами, палками. Виндт падает с рассеченной головой. Умфриду же, потерявшему меч, раненому вилой, удается бежать и спрятаться в лесу, где только через два дня к нему, лишившемуся чувств, пришел на помощь святой.

Так на своем варварском итальянском языке рассказывал барон, пожирая хлеб бедняка и поглядывая на запекшуюся в морщинах рук кровь убитой девушки.

Потом он заговорил о своей родине, великой, могучей. Там женщины добродетельны, и каждая приносит, по крайней мере, по десятку сыновей. Они умеют печь чудные пряники из меда и свиной крови. Мужчины там сильны и учены. Во всем мире, что хорошо, происходит от германцев: щедрость, религия, сила, земледелие, право.

– Германия, Германия! – повторял он, окидывая взглядом небо и землю, как бы желая убедиться, что все принадлежит его священному императору. Помолчав немного, он продолжал:

– В замке Пулия, где живет со своим двором наш властитель, император Фридрих, среди других ученых я познакомился с одним историком-арабом. И он мне дал доказательство истинного происхождения Рима. Ромул и Рем – были дети германцев. Отец-свев и мать-саксонка прибыли в страну семи холмов, странствуя для развлеченья. Женщина, которая находилась в восьмом месяце, шла медленными величественным шагом. Кто-то предательски протянул корень через тропинку. Она запнулась и упала, ударившись животом о камень. (Коварная, предательская страна). Начались боли. Муж пошел искать помощи, но встретил только волчицу. Мать умерла, но волчица вскормила детей. Но эта волчица была тоже германская, и молоко ее было тоже германским.

Ты не можешь понять, невежественный монах, сколько я знаю и как далеко заходит германская наука! Мы знаем точно, как Бог сотворил мир, знаем все те вещества, из которых Он создал человека, знаем их точное количество. Мы знаем всю ту машину, которая управляет ходом звезд. И все, что мы, германцы, сделали для людей…

Смиренный монах, казалось, не слушал голоса свевского барона. Он глядел, как пестреют на солнце влажные от росы цветы, полные божественной любви. Может быть, он прислушивался к щебетанью ласточек и синичек. Почему так пугливы и робки эти братья из воздушного царства? «Тише, тише!», казалось, звучало в кустах. И птицы все замолкли.

Германец, в страхе, тоже замолк. Отшельник вдруг поднялся и выпрямился. Вслед за ним поднялся Волк, и оба они смотрели на германца, величественные и грозные.

– Волк, брат мой, хватай его. Я запретил тебе быть кровожадным. Ты не можешь растерзать его. Но прогони его прочь! Это не человек! Это – дьявол! Ты слышал? Устами его говорит враг рода человеческого. И ты в нем узнал злого духа, потому что он глух к добру, и только гордость свою, как яд, он разливает всюду. Не живое сердце, а камень у него в груди.

О, Волк, брат мой, зубы твои еще крепки. Не убивай его, но встряхни и гони его прочь. Пусть он уйдет прочь. Путь далек, но пусть он уйдет, уйдет к далеким ущельям Альп. Гони его туда и даже дальше! Там, где чернеют еловые леса среди вечных снегов, там покинь его. Пусть уйдет от нас это ужасное существо, и да развеет ветер тот яд, который он разливал вокруг.

Все умолкло. Молчало небо, молчал охваченный ужасом лес, и только ручеек тихо журчал меж камней.

Германец широко раскрыл свои прозрачные глаза и попробовал бежать. Но Волк прыгнул к нему и слегка схватил зубами его жирную шею. Указывая ему дорогу, он слегка прикусил ему левое ухо. Потом должен был повторить то же и с правым.

Вперед! Путь далек! Надо пройти леса, долины, селенья. Нужно давать ему отдых ночью, этому лентяю, нужно позволять ему утолять голод вареной картошкой. А потом опять идти и идти. И Волк, подгоняя его, рычал: «Вперед, вперед!».

Когда они перешли Альпы, Волк позволил германцу растянуться на снегу. Ели и сосны темным кольцом окружали их.

Тогда Волк завыл, призывая германских волков прийти к нему и утолить голод.

Но они не пришли. Может быть, они не поняли языка своего итальянского брата… Может быть, не доверяли ему…

И Умфрид Аупф остался жить и от него произошли потомки…

Артур Мэйчен
ЛУЧНИКИ

Случилось это во время «Отступления восьмидесяти тысяч», и требования цензуры в достаточной мере оправдывают отсутствие прочих подробностей. Но было то в самый страшный день этого страшного времени, в день, когда гибель и злосчастие приблизились настолько, что тень их пала на далекий Лондон, и сердца людей, напрасно ждавших известий с фронта, содрогнулись в тоске и унынии, словно агония армии на поле боя охватила их души.

В этот ужасный день, когда триста тысяч вооруженных людей со всей их артиллерией ринулись, подобно потопу, на ничтожные английские силы, одно из укреплений на нашей передовой линии оказалось на некоторое время в жесточайшей опасности, под угрозой не просто поражения, но полнейшего уничтожения. С разрешения цензуры и военного эксперта это укрепление, вероятно, можно описать как значимое; будь оно сломлено и покорено, вся английская армия очутилась бы под ударом, левый фланг союзников был бы смят – и разгрома, подобного Седану[4]4
  …разгрома, подобного Седану – Битва при Седане (1 сент. 1870) во время Франко-прусской войны завершилась полным разгромом французских войск и пленением Наполеона III.


[Закрыть], избежать уже было бы невозможно.

Все утро грохотали немецкие пушки; снаряды, визжа и воя в воздухе, обрушивались на укрепление и гарнизон, состоявший примерно из тысячи человек. Солдаты подшучивали над снарядами, придумывали для них забавные имена, делали на них ставки и приветствовали их куплетами из мюзик-холла. Но снаряды продолжали падать и взрываться, и разрывали смелых англичан на куски, и разлучали брата с братом; становилось все жарче, и все яростней делалась эта чудовищная канонада. Помощи, казалось, ждать не приходилось. Прицел английской артиллерии был точен, но ее и близко не хватало, а немцы планомерно били по пушкам, обращая их в железный лом.

На море, во время бури, порой наступает минута, когда люди говорят друг другу: «Это самое худшее; сильнее нельзя и представить»; но после ветер начинает яриться с удесятеренной силой. Так было и в британских окопах.

Мир не знал сердец отважней, чем сердца этих людей; однако и они ужаснулись, когда семикратный ад германской канонады обрушился на них, сминая и уничтожая. В тот миг они увидели, что на их окопы движется непредставимое воинство. Из тысячи в живых оставалось пятьсот, и со всех сторон на них наседала немецкая пехота, колонна за колонной – серое скопище людей, десять тысяч, как потом подсчитали.

Последняя надежда угасла. Некоторые обменялись рукопожатиями. Кто-то запел только что придуманные на мотив боевой песни слова: «До свиданья, прощай, Типперери»[5]5
  …на мотив боевой песни… Типперери – Имеется в виду ставшая маршевой песней британской армии в годы Первой мировой войны песенка «Долог путь до Типперери», изначально написанная для мюзик-холла в 1912 г.


[Закрыть] – и закончил: «И мы не увидим тебя». И они продолжали непрерывно стрелять. Офицеры говорили, что такая удобная возможность для первоклассной стрельбы едва ли вновь представится; немцы падали один за другим, линия за линией, и затейник, что пел о Типперери, заметил: «Прямо как на Сидней-стрит»[6]6
  Прямо как на Сидней-стрит – Ироническая отсылка к т. наз. «осаде на Сидней-стрит» – перестрелке в лондонском Ист-Энде в январе 1911 г. между силами армии и полиции и группой латышских анархистов.


[Закрыть]. Несколько оставшихся пулеметов также делали свое дело. Все понимали, однако, что дело это безнадежно. Мертвые серые тела громоздились ротами и батальонами, но другие все наседали, приближались, роились и перестилались грозной тучей до самого горизонта.

– И вечный мир. Аминь, – немного не к месту сказал один из британских солдат, прицелился и выстрелил. Затем он вспомнил – как он уверяет, непонятно почему и в связи с чем – чудной вегетарианский ресторан в Лондоне, где он раз или два ел эксцентричные блюда наподобие котлет из чечевицы или орехов, притворявшихся отбивными. На всех тарелках в этом ресторане был изображен святой Георгий в синем одеянии и написан девиз: «Adsit Anglis Sanctus Geogius» – «Да поможет англичанам святой Георгий». А этот солдат случайно знал латынь и прочие бесполезные вещи, и сейчас, выбрав мишень в серой близящейся массе в 300 ярдах от окопа, он произнес вслух благочестивый вегетарианский девиз. Он продолжал посылать пулю за пулей, пока Билл, по правую руку, не остановил его шутливой затрещиной, указывая, что королевская амуниция стоит денег и не к чему тратить ее на изысканный орнамент из дыр в телах мертвых немцев.

Стоило нашему латинисту произнести свое заклинание, как он ощутил нечто похожее на дрожь или удар электрического тока. Рев сражения превратился в его ушах в еле слышимый рокот и вместо шума битвы, по его рассказу, он услышал величественный голос и громоподобный возглас: «Стройся, стройся, стройся!»

Его сердце раскалилось, как горящий уголь, и тотчас пронзило грудь холодом, как лед, ибо ему показалось, что тысячи голосов ответили на его призыв. Он слышал или думал, что слышит, их крики:

– Святой Георгий! Святой Георгий!

– А! мессир! Ах, милостивый святой, даруй нам избавление!

– Святой Георгий за добрую старую Англию!

– К бою! К бою! Монсиньор Георгий, на помощь!

– А! Святой Георгий! А! Святой Георгий! Длинный лук, крепкий лук!

– Небесный воитель, помоги нам!

И солдат, слыша эти голоса, увидел перед собой, перед окопом, длинный ряд облеченных в сияние форм. Они походили на воинов, натягивающих луки. И вновь вскричали они, и облако их стрел запело, звеня в полете, и ринулось к немецким ордам.

Его товарищи в окопе все время стреляли. Надежды у них не осталось, но они спокойно целились, как на стрелковом поле в Бизли[7]7
  …как на стрелковом поле в Бизли – В Бизли с 1890 г. располагалось крупнейшее национальное гражданское стрельбище.


[Закрыть]. И вдруг один из них разразился восклицаниями, не выбирая слов:

– Господи спаси! – крикнул он своему соседу. – Что за чудеса творятся! Глянь-ка на этих серых… господ, только погляди! Видишь? Так и валятся – не десятками, не сотнями, а тысячами, вот что я тебе скажу! Смотри! Целый полк рухнул, пока я с тобой разговаривал!

– Заткнись! – гаркнул другой солдат, прицеливаясь. – Что ты там несешь?

Но в тот же миг он застыл от удивления, не договорив, ибо серые люди и впрямь падали тысячами. Англичане слышали отрывистые крики немецких офицеров, треск их револьверов, когда они стреляли по своим оробевшим солдатам; и все-таки ряд за рядом валились на землю.

А солдат, знавший латынь, все время слышал крики: «К бою! К бою! Монсеньор, возлюбленный святой, поспеши к нам на помощь! Святой Георгий, помоги нам!»

– Благородный кавалер, защити нас!

Быстрое облако поющих стрел густело, затмевая свет, и нечестивая орда таяла пред ними.

– Новые пулеметы! – крикнул Билл Тому.

– Ничего не слышу, – закричал в ответ Том. – Но и без того они, слава Богу, получили по шее.

И в самом деле, десять тысяч мертвых немецких солдат остались лежать перед этим укреплением английской армии, и повторения Седана удалось избежать. В Германии, стране, где господствуют научные принципы, Большой Генеральный Штаб решил, что презренные англичане, не иначе, использовали снаряды, начиненные неизвестным ядовитым газом – ведь никаких ран на телах мертвых немецких солдат обнаружено не было. Но человек, который знал вкус орехов, выдающих себя за отбивные, знал также, что святой Георгий в тот день привел на помощь англичанам своих азенкурских лучников[8]8
  …Длинный лук…азенкурских лучников – В битве при Азенкуре (1415) в эпоху Столетней войны английские силы нанесли сокрушительное поражение французам благодаря применению стрелков, вооруженных длинными луками.


[Закрыть].