Текст книги "Великий зверь Кафуэ
(Забытая палеонтологическая фантастика. Том XI)"

Автор книги: Коллектив авторов

Соавторы: Михаил Фоменко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Вернемся, однако, к Хайнсу. Я последний человек в мире, говоривший с ним. Я спал очень беспокойно, а потому слышал, когда он в шесть часов утра прошел через комнату мимо меня.

– Это вы, Хайнс? – спросил я.

– Да, – сказал он. – Я иду на взморье.

– Подождите минуть пятнадцать и я пойду с вами, – сказал я.

– Если вам не особенно хочется идти, Кольтон, то лучше не ходите. Я хочу сначала отправиться туда один. После завтрака я не прочь, чтобы вы пришли и присоединились ко мне.

– Хорошо, – отвечал я. – Вы вправе поступать, как хотите. Всего лучшего! Да погодите же минуту! Получили вы ружье?

– Нет! – отвечал он.

– Возьмите тогда мой револьвер, – сказал я.

– Вы видели, должно быть, худые сны, – засмеялся он. – Зато я хорошо отдохнул, и крепкий сон выгнал из моей головы фантастическую птицу профессора. Не думаю, во всяком случае, чтобы револьвер мог помочь мне против такого чудовища… Не правда ли? Премного обязан вам, Кольтон.

Я встал тем временем и подошел к дверям.

– Желаю вам успеха! – сказал я и вслед за этим, побуждаемый каким-то странным чувством, выбежал за дверь и крепко пожал ему руку.

Он с удивлением взглянул на меня, точно смущенный какою-то мыслью, и затем сказал:

– Часа через два мы увидимся с вами.

С этой минуты сон не существовал больше для меня. Я пробовал заснуть, но не мог. Семья Стретона замерла от удивления, когда в семь часов утра я появился к завтраку. Полчаса спустя я вышел, чтобы отыскать Хайнса, и направился прямо па взморье. По следам я видел, что Хайнс шел здесь передо мной. Что-то тяжелое было в неподвижной атмосфере этого утра: густой туман мешал, казалось, не только видеть, но и слышать. С тяжелым сердцем и как-то неохотно двигался я вперед. Когда я подошел к тому месту, откуда начинался поворот в сторону от холмов, открывавший вид на весь берег, я окликнул Хайнса, но ответа не получил. Я крикнул еще раз – и снова не получил никакого ответа; мною овладело томительное ощущение страха при мысли, что я один, и я ускорил шаги. Я обошел холмы и взглянул вперед…

То, что я увидел перед собой, сразило меня, как громовой удар. На том самом месте, где мы нашли Сердгольма, лежал скорчившись человек. Хотя лицо его было скрыто, я сразу узнал, что это Хайнс.

Лицо его было скрыто…

Во мне сначала заговорило дурное чувство; я бросился бежать и пробежал несколько шагов, прежде чем сознал весь стыд такого поступка. Благодарение Богу, я пришел в себя и остановился. Повернувшись назад, я споткнулся ногой о камень. Хотя оружие это было не из важных, но я решил, что лучше что-нибудь, чем ничего. Я поднял его и направился к лежавшему телу.

Я поднял камень…

Хайнс был убит против оврага. Орудие, которым его убили, было с невероятной силой брошено сзади и прошло сквозь ребра. Десяток неверных, беспорядочных следов указывали, откуда он бросился вперед, прежде чем упасть. Рана была нанесена в сердце, и он умер, надо полагать, почти вслед за ударом. Последние шаги его были бессознательные – инстинктивное желание избежать смерти. Тот, кому приходилось видеть такие вещи, не мог ошибиться, что удар нанесен сзади. Хайнс был убит, как и Сердгольм. За что? Какой мотив руководил убийцей, когда он убивал этих двух человек, которые никогда не знали друг друга, и были так противоположны друг другу! Нет, общих мотивов здесь не могло быть; тут была только жажда крови, страсть к убийству. У меня сразу мелькнула в голове мысль о птеранодоне, как его описал нам профессор. Я подбежал к тому месту, откуда Хайнс бросился вперед. Начиная отсюда, шла двойная линия следов пальцев с когтями… Кругом песок был чистый и нетронутый.

Мною овладел такой ужас, что я потерял всякую способность соображать. Я почувствовал вдруг инстинктивное стремление к воде; войдя в нее по самое колено, я опустился на четвереньки и не только окунулся с головой, но выпил даже несколько больших глотков соленой воды. Это вызвало сильную рвоту, благодетельно подействовавшую на мой мозг. Ко мне вернулась способность владеть собою, и я отправился к телу Хайнса. С невероятным отвращением всматривался я в небо, думая увидеть там крылья; я стал карабкаться на верхушку утеса, чтобы лучше осмотреть окрестности, и колени мои три раза подгибались, пока я наконец не свалился обратно в овраг. Ничего решительно не было видно. Я снова вернулся к телу… Теперь я еще больше овладел собою. Осмотрев тело, я убедился в том, что Хайнс умер приблизительно час тому назад. Мне ничего не оставалось больше делать, как вернуться домой, что я и сделал с возможною для себя скоростью.

Не нахожу нужным говорить о последовавших за этим формальностях. Скажу только, что я считал необходимым придерживаться метода Хайнса и решил поэтому навести справки о поведении Шенка, берегового сторожа, в это утро. Оказалось, что с шести часов утра до восьми он был на станции. «Alibi» его было вполне установлено. В убийстве бедного Хайнса он не принимал никакого участия. Это еще более подтверждало непричастность его к делу Сердгольма. Оба преступления совершены были, несомненно, одним и тем же лицом.

Профессор Равенден вполне убежден теперь, что птеранодон или какой-то другой, хотя и несколько измененный потомок последнего, совершил эти убийства. Я употребляю все силы свои, чтобы не верить этому, и несмотря на это, в глубине всех моих предположений копошится, против желания моего, мысль о существовании такой гнусной штуки. Одно только я знаю, что ничто не заставит меня выйти на взморье сегодня вечером. Завтра утром я отправлюсь туда с профессором, который написал сегодня монографию о пережившем своих предков птеранодоне. Она поразит весь ученый мир. Не беспокойся обо мне, пожалуйста! Я приму завтра все предосторожности.

Преданный тебе сын Стенфорд.

P. S. Отец, не можешь ли ты сделать что-нибудь для семьи Хайнса? Не по части финансов – я не думаю, чтобы она нуждалась в этом. Если все члены его семьи походят на него, они не согласятся принять что-нибудь. Пойди только навестить их и скажи, как много сожалеем мы о нем здесь, скажи, что он умер в поисках истины. Я писал им, но ты больше моего можешь сделать на месте.

Документ № 4.

Показание Кольтона по делу о преступлении, совершенном 22 сентября 1910 года.

Пишу по просьбе профессора Равендена, который хочет присоединить это показание к отчету о трагедии в Монтаук-Пуанте. Утром, на следующий день после убийства Хайнса, я отправился на взморье против оврага. Было семь часов, когда я подошел к тому месту, где были найдены оба трупа. Профессор Равенден должен был сопровождать меня. Он вышел, когда я сидел еще за завтраком, вследствие недоразумения относительно назначенного часа. Он отправился в обход и прибыл на место только после моего прихода, как это будет видно из его отчета. Я же направился прямо к берегу. За поясом у меня торчал сорокапятикалиберный револьвер.

Придя на место, я тщательно осмотрел песок. Он весь был покрыт следами людей, приходивших вчера за телом Хайнса. По направлению к мягкому песчаному взморью и ко входу в овраг следы не были уничтожены, несмотря на то, что прошел небольшой дождь. Первым делом моим было хорошенько осмотреться, нет ли поблизости какой-нибудь опасности. Довольный тем, что мне ничто не угрожает, я занялся исследованием песка. Нигде не было свежих следов. Пятипалые следы были во многих местах почти так же ясны, как и накануне. Благодаря незначительному населению и медленному распространению новостей, сюда являлось очень мало посетителей, да и те были так осторожны в своих движениях, что нисколько не затоптали следов.

Чтобы ближе рассмотреть их, я стал на четвереньки. Тут была разгадка тайны, умей я только прочитать ее. Следы были во всех отношениях сходны с рисунком Хайнса и отпечатком на камне профессора Равендена. Я простоял на четвереньках минуты две-три, ломая голову над разными предположениями. Затем я встал и в то время, как я стоял и смотрел вниз, у меня в голове блеснула вдруг разгадка. Я бросился ко второму следу и в эту минуту услышал свист позади себя. Я сразу догадался, что это какой-то летящий предмет, догадался, что мне грозит гибель и наступает пора взглянуть в лицо смерти. Вслед за этим я почувствовал страшный, болезненный удар; из глаз у меня посыпались искры…

Я упал – и все погрузилось во тьму.

Я почувствовал болезненный удар…

Документ № 5.

Объяснение профессора Равендена о событиях сентября 20, 21 и 22, 1910 г., сопровождавших смерть Сердгольма и Хайнса и покушение на убийство Кольтона.

Отчет о событиях трех дней сентября 20, 21 и 22 в Монтаук-Пуанте, в который входит описание и собственного моего приключении в этот день, я пишу с глубоким прискорбием и полным порицанием поведения своего, которое считаю недостойным человека с хорошо уравновешенным интеллектом. Тяжело рассказывать мне о том, какие сильные страсти овладели мною в самый момент развязки: горе, страх, ужас и в конце концов зверское бешенство, которое навсегда оставило постыдное воспоминание в душе моей. Но довольно об этом. Все, что дальше здесь следует, рассказано с наивозможною для меня точностью и с должной оценкой всех событий, без лишних комментариев по поводу моих чувств и теорий.

После смерти моего уважаемого молодого друга мистера Хайнса, я произвел самый тщательный осмотр всего места вблизи его тела. Здесь я нашел следы того же существа, которое незадолго до того убило Сердгольма. Не только размер и глубина выемок, но и промежутки между ними с поразительной точностью соответствовали замеченным при первом исследовании. Тот факт, что науке неизвестны пятипалые птицы, заставил меня принять во внимание других крылатых животных, так как, во всяком случае, нельзя сказать, чтобы предположение мое о возможности выживания птеранодона не оправдывалось никакими научными данными.

Сопоставив мои исследования с обстоятельствами, сопровождавшими смерть мистера Хайнса, я вернулся в дом и занялся составлением монографии о замечательных событиях. На это произведение я употребил время после обеда и вечер, за исключением небольшого промежутка времени, посвященного мною письму к огорченной семье мистера Хайнса, в котором я, желая успокоить ее, упомянул, что он умер, стоя на страже научных исследований. Преследуя задуманное нами намерение, мы с мистером Кольтоном решили посетить на следующий день рано утром место, где разыгрались две трагедии. Вследствие недоразумения относительно плана действий, я вышел из дому несколько раньше, думая, что он уже ушел. К месту происшествия я отправился, придерживаясь направления холмов, а не по взморью. Не успел я выйти из дому, как из травы, по которой я шел, вылетел вспугнутый мною чудный экземпляр бабочки Аргус, разновидности которого я изучаю в настоящее время. Сетка моя была, само собою разумеется, со мною, я рассчитывал на нее, кроме того, как на орудие защиты, так как палка, к которой она привязана, довольно массивна.

Последующие события показали мне, насколько я был виновен, заинтересовавшись предметом, который заставил меня уклониться в сторону и не исполнить таким образом данного слова встретиться с мистером Кольтоном. Побуждаемый инстинктом, я бросился преследовать насекомое. Хотя виды эти, как давно уже известно, обладают необыкновенной силой полета и в состоянии продержаться на воздухе дольше всех чешуекрылых, я все же надеялся, что мне скоро удастся поймать его ввиду довольно прохладного утра. Как бы поддразнивая меня, насекомое спускалось время от времени, но всякий раз, когда я приближался к нему, снова взлетало на воздух. Оно заставило меня таким образом описать большой полукруг и уклониться на целую треть мили внутрь страны, прежде чем мне удалось, наконец, поймать добычу. Положив его в банку с цианкали, которая висела у меня через плечо, я поспешил обратно, втайне упрекая себя за свое увлечение. Спешить приходилось еще более в виду того, что с юга надвигались целые облака тумана. Направляясь к ближайшей границе холмов, я пришел туда раньше надвигавшегося тумана. Первое, что мне бросилось в глаза сквозь промежуток среди холмов, было распростертое тело Кольтона, лежавшее на том месте, где были убиты Сердгольм и Хайнс…

Я должен сказать, нисколько не преувеличивая, что в первую минуту совершенно окаменел. Затем ко мне вернулось прежде всего сознание своей вины и ответственности. Как безумный, бросился я бежать вдоль линии холмов, спустился в углубление между ними, где взморье скрылось на время у меня из виду, затем поднялся вверх и очутился на верхушке обрыва, несколько восточнее от оврага. Туман между тем быстро надвигался, и когда я добрался до окраины холмов, он, подобно серой мантии, скрыл от меня лежавшее тело. Я был уже на вершине оврага, когда увидел какую-то чудовищную, непонятную мне фигуру, которая медленно двигалась по песку… сетка выпала у меня из рук, и громкий крик вырвался из груди.

Я увидел чудовищную фигуру.

Среди серых облаков тумана фигура эта принимала самые невероятные образы. Вдруг она, к великому удивлению моему, свернулась вдвое, образовав плотную массу, перевернулась – и глазам моим представился человек самого ужасного вида, но во всяком случае человек, с которым, следовательно, можно было бороться. В следующую за этим минуту я увидел на песке, непосредственно почти под Кольтоном, большой нож с необыкновенно длинным лезвием и огромной рукояткой. К этому ножу и направлялся неизвестный, когда крик мой донесся до его слуха. Он вдруг остановился против того места, где я стоял, широко открыв глаза и, как зверь, оскалив зубы.

Времени нельзя было терять, ибо о спуске через овраг нечего было и думать. Ничего не оставалось больше, как спуститься через обрыв; если Кольтон был еще жив, то единственное средство спасти его было добраться к нему раньше, чем неизвестный схватит нож. Не успела у меня мелькнуть эта мысль, как я бросился вниз, почувствовав невыразимый ужас, когда очутился в воздухе среди тумана. К счастью для себя – ибо кости хрупки в шестьдесят лет – я упал на мягкий песок. Быстро поднявшись на ноги, я бросился вперед, гонимый страхом, несясь по склону к тому месту, где был неизвестный. На лице его и в глазах ясно было видно, что он страдает манией убийства. Но теперь, когда он повернулся ко мне, лицо его приняло вдруг выражение испуганного зверя. Я крикнул еще раз, чтобы привлечь на себя его внимание. Моим единственным желанием было добежать к нему раньше, чем он доберется до ножа и Кольтона.

Маньяк присел на корточки, увидев, что я бегу к нему. Считаю долгом признаться, что мною овладел дикий восторг, когда я заметил, что на стороне его нет преимуществ ни в росте, ни в силе. Хотя я человек невысокого роста, но должен сказать, отличаюсь мускулистым, сильным сложением благодаря почти постоянному пребыванию на чистом воздухе, а потому я не чувствовал особенного беспокойства относительно исхода дела. Мы сошлись. Но когда я испробовал на себе силу мускулов своего противника, я понял вдруг, что имею дело с силою человека безумного. С минуту мы оставались неподвижны, причем я придумывал, как бы мне схватить его так, чтобы заставить подняться на ноги, – как вдруг он с громким криком потянулся к моему плечу и так впился зубами в мое тело, что сразу прокусил его до самой плечевой кости.

Весьма возможно, что это спасло мою жизнь и жизнь Кольтона, ибо вслед за этим нападением мною овладело такое же безумное бешенство, как и моим противником, и я, всю свою жизнь придерживавшийся строго научного воздержания от всяких волнений жизни, превратился, к стыду своему, в дикого зверя. Кровь закипела во всех моих жилах, и сила превратила мускулы мои в стальные веревки. Схватив за горло своего противника, я пытался оттащить отвратительное лицо его от своего плеча. Правая рука моя, которую я откинул назад, собираясь нанести удар, нащупала веревку с привязанной к ней банкой. С громким криком схватил я это довольно тяжелое орудие и стал наносить им противнику удары по голове. Он выпустил меня из рук. Я отскочил от него, затем набросился на него и повалил его на землю. Банка разбилась; в припадке своего зверского экстаза я забыл об образчике Pseudargiolus, который вместе с осколками упал в песок.

Я продолжал держать в руке остатки бутылки. Голова моя закружилась… Я пошатнулся и упал, но у меня настолько сохранилось еще сознание, чтобы понять, что состояние мое происходит от действия смертоносных испарений циана, – и я отбросил остатки последнего подальше от себя. Мозг мой покрылся каким-то туманом, и я не мог ничего сообразить. Увидев сидевшего Кольтона, я подумал, что это галлюцинация. Кольтон умер, Кольтон умер, твердил дух убийства в моей голове. Мне остается убить его убийцу. Все заходило кругом меня… я стал на четвереньки и пополз к противнику. Видя, что Кольтон вскочил и бежит ко мне, я пришел в еще большее бешенство. Я боялся, что он помешает мне, прежде чем я кончу свое дело. Все лицо моего противника было покрыто кровью, его кровью и моей, – когда я схватил его за горло. Еще минута – и на душе моей было бы убийство человека. Но чья-то рука схватила меня, и я услышал голос, говоривший мне:

– Ради самого Бога, профессор, не убивайте этого несчастного!

– Ради Бога, профессор, не убивайте этого несчастного!

Рука моя разжалась. В следующую минуту я почувствовал, что лежу на спине и вижу над собой бледное лицо Кольтона. Я сказал, вероятно, что-нибудь, потому что Кольтон обратился ко мне, как бы отвечая на мои вопросы:

– Все благополучно, профессор! Нет здесь ни Pseudargiolus’a, ни птеранодона, и ничего подобного. Полежите минуту покойно.

Тут я вспомнил, что потерял свою драгоценную находку.

– Пустите меня, я хочу встать! – крикнул я. – Я потерял ее… Она упала, когда бутылка с ядом разбилась.

– Полно, полно, – сказал он ласковым голосом, каким успокаивают обыкновенно больных, – погодите…

– Я говорю о моем образчике Pseudargiolus’a, – сказал я. Туман в голове моей начинал проясняться и ко мне вернулись смутные воспоминания о случившемся. – Птеранодон? – спросил я, озираясь кругом.

– Вот он! – засмеялся Кольтон, указывая на покрытую кровью фигуру, лежавшую на песке.

– Но следы ног! Следы! Отпечаток ног ископаемого на камне!

– Следы ног на камне? Это следы рук!..

– Рук? – повторил я. – Расскажите мне все пояснее. Я дошел до такой степени отупения, к которому совсем не привык.

– Ничего удивительного, сэр! Вот в чем дело: я понял все до того, как мне нанесли удар. Этот человек паяц, двоюродной брат Сердгольма. Он несколько помешался после удара, нанесенного ему последним, и все время, вероятно, поджидал случая убить Сердгольма. Он спрятался за этим большим камнем у входа в овраг и ждал его. Вы видели, конечно, как мечут ножи клоуны в цирке… таким-то именно способом он убил Сердгольма. Несмотря на свое помешательство, он понял, что следы могут его выдать, а потому, вспомнив свои подвиги в цирке, прошел на руках за ножом… Весьма возможно, что его навели на эту мысль следы бекасов и куликов, которые видны везде кругом.

– Но мистер Хайнс? И вы сами?

– Не знаю, почему он задумал убить нас; может быть, боялся, что мы узнаем его тайну. Я избавился от смерти лишь благодаря тому, что бросился бежать в сторону, когда он метнул нож… Брошенное неверно орудие перевернулось, и тяжелая рукоятка его, ударив меня по лбу, оглушила меня.

Тут послышался стон клоуна, и мы занялись тем, чтобы привести его в чувство.

В настоящее время он находится в больнице и есть надежда на его выздоровление. Мистер Кольтон также оправился после своего приключения; я также, хотя у меня осталось не особенно удобное затвердение мускулов в том месте правого плеча, где оно было укушено. Я действую теперь левой рукой, когда является необходимость пускать в ход сетку для ловли насекомых. После долгих поисков мне все же удалось найти остатки образчика Pseudargolius’a с одним почти нетронутым крылом. Он еще может быть объектом при изучении строения этих видов. Моя монография о птеранодоне не была, само собою разумеется, напечатана. Но тем не менее я считаю нужным подтвердить, что существование этого животного все же возможно в границах научных предположений.

Проф. Равенден.

Карл Грунерт. Яйцо археоптерикса

В кабинете старого профессора Дилювиуса по-прежнему ярко горела настольная лампа.

За плотно закрытыми жалюзи первые лучи утреннего рассвета уже осветили окрестности. Тем не менее, старый профессор продолжал работать. Какая-то редкая и чрезвычайно интересная находка, видимо, заставила ученого совершенно забыть об окружающем мире и о себе самом.

Профессор Дилювиус был директором палеонтологического отделения Музея естествознания. Его исследования ископаемой фауны, в особенности же касавшиеся динозавров, были признаны в нескольких областях эпохальными…

Настоящий кабинет профессора располагался на первом этаже музея, и только самые необычные обстоятельства могли подвигнуть его заняться обработкой палеонтологической находки у себя дома.

Да, чудесное, необычайное ископаемое лежало сейчас перед ним, и руки профессора – все еще искусные и уверенные, несмотря на преклонный возраст ученого – прилежно высвобождали его из камня.

Профессор, меняя подобные резцам инструменты, работал над плитой литографического известняка неправильной формы, добытой близ Айхштета. Осторожно и очень бережно, начав с края, он удалял один за другим слои известняка, пока не достиг отмеченного карандашной окружностью места.

Что за странное, допотопное существо покоилось, окаменев, в отложениях известкового сланца?

Целая гора каменных осколков уже громоздилась перед профессором, и все-таки он не давал отдыха усталым пальцам и горящим глазам – снова и снова атаковал плиту, то и дело применяя новые инструменты.

Граухен, великолепная серая кошка, уютно разместившись в кресле, удивленно наблюдала за непонятной ночной деятельностью хозяина. Она досталась профессору от покойной жены, которая когда-то нашла в прихожей беспомощного маленького котенка, полумертвого от голода. Кошка всеми силами пыталась привлечь внимание профессора: сперва мурлыкала, затем тихо мяукала, но все было напрасно; наконец, досадливо помаргивая, она закрыла глаза.

Где-то рядом пробили часы. Профессор Дилювиус прислушался и внимательно сосчитал удары.

– Четыре утра! – произнес он. – Я тружусь уже двенадцать часов и, кажется, самая грубая часть работы закончена. Теперь нужно быть вдвойне, втройне осторожным!

Он вновь начал царапать и долбить плиту, и каменные осколки, вылетавшие из-под резца, становились все меньше и меньше. Теперь он действовал с помощью стальных инструментов самого малого размера.

В полнейшей сосредоточенности он проработал таким образом почти два часа. Внезапно острие резца откололо сравнительно крупный фрагмент камня…

– Вот оно! – вскричал профессор Дилювиус.

Над плитой показалась верхушка яйцевидной окаменелости…

– Приветствую тебя, радостный дар миллионов ушедших лет! – ликовал старый профессор, в восторге хлопая в ладоши и подскакивая то на одной ноге, то на другой.

– Приветствую тебя, подарок rara avis![41]41
  …rara avis – «редкая птица», в переносном смысле – нечто редкое, исключительное (лат).


[Закрыть] Колумбово яйцо и – даже яйцо Леды – лишь тень в сравнении с тобой!

Он поднес камень ближе к лампе и высоко поднял зеленый абажур.

– Каким невзрачным оно кажется! Как любая вещь, чья ценность сокрыта внутри, а не вовне! – Серо-зеленое с черными крапинками! – Кто мог бы предположить, что яйцо это было снесено в те времена, когда на нашей планете еще не появились люди… отложено созданием, что было ящерицей и – мечтало стать птицей!

Он вновь поспешно взялся за инструменты и начал извлекать предмет из известковой гробницы. И пусть первый взгляд на долгожданную находку вдохновил и потряс его до глубины души, руки продолжали работу с железным спокойствием и хладнокровием, направляемые осторожным, взвешивающим взором острых серых глаз, пока округлый предмет не появился в целости и сохранности перед ним – яйцо первоптицы, археоптерикса! – И только после этого ученый позволил себе отвлечься и еще раз перечитать сопроводительное письмо, которое направил ему вместе с ценной палеонтологической находкой молодой друг и бывший ученик, доктор Финдер[42]42
  …доктор Финдер – букв, «искатель», «первооткрыватель» (нем.).


[Закрыть].

Письмо гласило:

Айхштет, 5 июля 19.. г.

Дорогой и достопочтенный господин профессор!

Посылаю Вам с этим письмом находку, которая, как представляется в настоящий момент, сможет занять уникальное место в собрании нашего музея: окаменевшее яйцо, каковое, судя по месту его обнаружения (оно было найдено здесь, в известняковом карьере на Блюменберге), вероятней всего, принадлежит Archaeopteryx lithographica. Исследование посредством новых Y-лучей показало лишь, что внутри сланцевой плиты находится прекрасно сохранившееся яйцо. Я отметил местонахождение находки карандашом на верхней и нижней сторонах плиты, что по крайней мере даст некоторое указание на ее расположение в камне.

К сожалению, наиболее трудную работу, связанную с извлечением яйца, мне придется предоставить Вам, глубокоуважаемый профессор. Вы знакомы с моей работой в местных известняковых карьерах и знаете, что она не оставляет мне времени для столь непростого дополнительного труда. Однако, Ваши искусные руки справлялись в прошлом с гораздо более трудными задачами. Надеюсь, со своей стороны, что любовь и уважение, которые я питаю к Вам, не останутся незамеченными Вами, несмотря на то, что подарок мой еще скрывает каменная упаковка.

Ваш благодарный ученик, доктор Финдер.

P. S. Как жаль, что невозможно «высидеть» это яйцо! – Полагаю, однако, что оно для этого недостаточно «свежее»?!

Глаза старого ученого вновь и вновь возвращались к этому постскриптуму. Невероятная мысль пришла ему на ум: не может ли шутка о «высиживании» яйца обернуться правдой?

Шум у двери прервал его размышления. Вошла Паулина, пожилая экономка профессора. Пораженная, она выронила ведро и швабру и в ужасе воздела руки над головой.

– Но… профессор, профессор! Если бы только ваша покойница-жена это видела! Вы все еще сидите над своим куском камня? И до сих пор даже не ложились? Ах, дорогой профессор, когда человеку за семьдесят…

– Да-да, вы правы, дражайшая Паулина! Но бывают исключения – вот почему я нынче работал всю ночь. Прошу вас, проявите благоразумность и больше меня не попрекайте – а лучше принесите мне самую большую чашку превосходного кофе, какой только вы умеете варить, Паулина!

Подхватив ведро и швабру и покачивая головой, старая, преданная экономка удалилась.

Профессор Дилювиус вновь обратился к необычайной находке. Он бережно взял в руку яйцо археоптерикса и начал разглядывать его при свете настольной лампы. Яйцо отличалось равномерной непрозрачностью, как если бы скорлупа его была толще и плотнее, чем у яиц современных птиц. Профессор вспомнил крестьянское средство и поднес драгоценное яйцо к губам – сперва одним концом, после другим.

В восторге и страхе он чуть не выронил яйцо из рук.

Один конец показался ему теплее другого!

Кровь затрепетала в его висках от внезапного волнения. Неравно теплые половины! Быть может, это галлюцинация…

Утро мерцало в щелях жалюзи. Профессор поднял их и погасил свет в комнате. Затем он несколько раз прошелся взад и вперед, открыл окно и глубоко вдохнул душистый весенний воздух. Он должен был снова овладеть собой, вновь полностью подчинить себе все чувства, прежде чем приступить к решающему исследованию находки.

Паулина вернулась и принесла ароматный утренний напиток. Вид ее доброго, несколько простоватого лица и глоток коричневой влаги успокоили профессора. Быстро решившись, он протянул экономке драгоценное яйцо первоптицы.

– Проверьте-ка, дражайшая Паулина, свежее ли это яйцо. Представьте себе, что держите яйцо курицы. Только, прошу вас, осторожно, осторожно!

Паулина подвергла яйцо тому же испытанию, что и профессор несколько минут назад – с той разницей, что простая кухарка обладала куда большим опытом.

– Еще свежее, господин профессор! Сварить его вам? Это какое-то экзотическое лакомство, не так ли?

Обеими руками престарелый профессор схватил чудесное сокровище.

– Нет! О, нет! Бога ради, Паулина! Это яйцо подобного птице существа, которое жило на земле много, много тысячелетий назад.

– Но яйцо еще свежее, ручаюсь вам в этом, господин профессор! А теперь позавтракайте и приведите себя в порядок, если не собираетесь ложиться!

С этими словами Паулина вышла из комнаты.

Профессор опять взял в руки яйцо. Последняя проверка.

Никаких сомнений! Один его конец определенно теплее другого. Паулина была права: яйцо «еще свежее». По весу оно едва превосходило куриное яйцо средней величины – по некоей непонятной причине, следовательно, содержимое не могло быть окаменевшим! Вероятно, мельчайшие частицы известкового ила юрского моря герметически закупорили все поры скорлупы; бактерии, вызывающие разложение, не смогли проникнуть внутрь и содержимое сохранилось, словно в консервной банке…

Но тогда! – Тогда можно поместить яйцо на созревание в инкубатор! И это также означает, что белок еще жизнеспособен, в силах развиться – невзирая на непредставимо долгое время, что яйцо пролежало в окаменевшем известковом иле Айхштета! Мысли в голове профессора снова забегали с безумной быстротой…

Тогда его ожидает неописуемое счастье: он увидит, как из чудесного яйца вылупится живая первоптица, настоящий археоптерикс во плоти!

На счастье, Паулина давно ушла и не увидела индейский танец, который профессор принялся выплясывать среди чинной меблировки кабинета. Должно быть, Граухен, чей мирный сон был вновь потревожен, удивилась еще больше – но хранила молчание.

Несколько часов спустя профессор Дилювиус, воспользовавшись услугами служителя палеонтологического института, раздобыл инкубатор, установил аппарат и бережно поместил внутрь драгоценное яйцо археоптерикса. Первоптицы юрского периода, вероятно, сами не высиживали яйца, так как обладали сравнительно редким оперением, но предоставляли это нашей всемогущей матери – солнцу; поэтому точное соблюдение температуры инкубации было невозможно даже в природе. Следовало только не превышать предельный уровень температуры (около 60°), потому что иначе белок начнет сворачиваться. Заранее установленная максимальная температура инкубатора, обогреваемого лампой, регулировалась с помощью автоматического механизма. Когда температура достигала предельно допустимого уровня, аппарат либо подавал наблюдателю сигнал тревоги, либо же автоматически ограничивал приток тепла и тем самым снижал температуру. Последний метод применялся чаще. Профессор Дилювиус, однако, доверял себе намного больше, чем самому современному автоматическому устройству; вследствие этого, он переключил аппарат на «тревогу», собираясь регулировать температуру вручную, если она превысит допустимый уровень. Он с тревогой и страхом думал о ночных часах, когда придется доверить драгоценное сокровище автоматическому механизму инкубатора. На мгновение ему пришла в голову мысль установить круглосуточное дежурство и, покуда яйцо созревает, делить его с Паулиной – но он не осмеливался предложить нечто подобное старой, преданной экономке, хотя сам охотно наблюдал бы за инкубатором все ночные и даже половину дневных часов.