Текст книги "Великий зверь Кафуэ
(Забытая палеонтологическая фантастика. Том XI)"

Автор книги: Коллектив авторов

Соавторы: Михаил Фоменко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Покинуть более легкий речной путь и вновь углубиться в леса нас заставили рассказы индейцев. Здесь проживают племена кокама, ипурина и манотери; все они жмутся к берегам рек и похожи друг на друга, как две капли воды, так что я не видел необходимости учитывать какие-либо племенные различия. Индейцы уверяли, что прямая дорога на юг приведет нас к прекрасным лесам какао и каучуковых деревьев, но предупредили, что в болотах водятся огромные животные, в сравнении с которыми боа-констриктор покажется игрушкой.

Не менее двадцати из встреченных нами индейцев в различное время видели это колоссальное животное или животных. Мы с Пфленгом подробно расспрашивали глупых дикарей и к своему удивлению нашли, что описания размеров и мест обитания существ значительно расходились между собой, хотя все индейцы одинаково описывали их внешность и повадки. Они указывали места, отстоящие друг от друга, должно быть, миль на двести, но в целом лежавшие в южном направлении.

Царство буйной растительности

В этом месте моего повествования я должен сказать, что не разбираюсь в естественных науках и не знаю имен этих животных; не думаю, что знал их и Пфленг, делавший вид, что понимает, о чем идет речь. Мы просто решили, что попробуем рассмотреть и подстрелить одно из животных, если оно нам встретится; возможно, это какой-то новый вид гигантского аллигатора или какая-то громадная разновидность водяной змеи. Так или иначе, цель охоты представлялась достойной. Мы наняли на берегу трех проводников, и они оставались с нами на протяжении шестнадцатидневного путешествия – почти такого же трудного, как то, какое я только что описал.

На двенадцатый день мы спустились в долину; в центре ее находилось пространство шириной примерно в три и длиной в девять или десять миль, где поблескивали участки открытой водной поверхности шириной ярдов в сто или более. Это было мелководное озеро, буквально задушенное растительностью. В верховьях озера приток воды усиливался благодаря нескольким бурным горячим источникам, издававшим тошнотворный запах; на вкус вода была еще хуже. Даже в этом царстве буйной растительности мне никогда не приходилось видеть такие невероятные заросли, как в верховьях озера; мне кажется, что к этому каким-то образом причастна вода из источников.

В остальном долина походила на многие другие, попадавшиеся нам по пути, и мы обошли бы болото, если бы Пфленг, осматривая его в бинокль, не заметил на берегу два или три громадных участка с примятой растительностью, похожих на то, о чем рассказывали нам индейцы. По суше мы добраться к ним не могли – только по воде.

Мы срубили дерево, изготовили грубую долбленую лодку, вырезали весла и на второй день спустили наше судно на воду на открытом участке в верховьях озера. Нам сразу же бросилось в глаза, что нигде не было видно ни единого аллигатора или игуаны, не попадались и какие-либо крупные водяные змеи. Все это само по себе было странным. Болото кишело плавучими островками: вокруг упавших в воду подгнивших стволов или больших ветвей постепенно начинали скапливаться водные растения и создавали подобный островок, на котором могли расти даже небольшие деревья.

Мы огибали эти островки или пробирались между ними; часто приходилось прорубать дорогу в спутанной массе водных растений, и тогда один из индейцев, устроившись на носу лодки, начинал размеренно взмахивать мачете, а мы медленно гребли веслами. Наконец мы очутились на открытой воде; отсюда к берегу вел канал, куда мы и направили лодку.

Невозможно было сомневаться, что канал проделало какое-то гигантское животное, протащившее свое тело по болотной растительности и грязи к сухому месту на берегу, где виднелось на солнце огромное округлое углубление. Вода захлестнула растения вокруг на два фута выше обычного, высокие и толстые стволы на берегу были сломаны и втоптаны в грязь, принесенный на себе колоссальным телом ил засыхал на растоптанных растениях.

Подобные следы мог бы оставить очень большой слон или гиппопотам. В воду животное вернулось приблизительно в ста футах восточнее; небольшая прибрежная полоса, включая росшие на ней невысокие деревья, была вся истоптана – очевидно, вес животного составлял много тонн. Зверь, оставивший такие следы в минуты мирного отдыха, был во гневе, надо думать, совершенно ужасен.

Индейцев в лодке охватывал все более сильный страх, да и я, должен признаться, при виде следов стал глядеть на воду и прислушиваться к доносящимся с берега и островков звукам с возросшей тревогой.

Покинув это место, мы медленно двинулись дальше и вскоре нашли островок, явно служивший любимым пляжем огромных зверей; вся растительность на нем была раздавлена и измазана донным илом. Мы долго пробирались по заболоченному рукаву шириной около полумили и только на исходе дня оказались у противоположного берега; там мы обнаружили еще три лежбища неизвестных земноводных животных – одно большое и два примерно вполовину меньше.

Было понятно, что в озере обитает несколько существ. Здесь мы заметили еще кое-что, чего не видели раньше: листья пальм, нежные зеленые побеги и широкие участки зарослей тростника были объедены. Мне доводилось видеть места, где паслись стада слонов, и все это выглядело очень похоже. На одном из деревьев, на высоте четырнадцати футов над землей, темнело пятно ила.

Встреча с пуленепробиваемым чудовищем

Мы заторопились назад той же дорогой, однако дважды останавливались – и мне, и Пфленгу отчетливо послышались тяжелые всплески за островками на востоке. Индейцы настаивали, что нам следует немедленно уходить, а вечером сбились в кучку; нетрудно было понять, что они обсуждали, стоит ли оставаться в таком опасном месте. Они были страшно испуганы. В ту ночь мы впервые выставили часовых; мы с Пфленгом, каждый в паре с одним из индейцев, дежурили по очереди. Думаю, индейцы сбежали бы, если бы мы оба заснули.

После завтрака мы снова тронулись в путь в нашей лодке, взяв с собой крупнокалиберные ремингтоны и добрый запас патронов. Двигаясь вдоль южного берега, мы осматривали участки, наиболее подверженные влиянию горячих источников; почва на берегах становилась все более твердой, и к полудню мы начали находить новые лежбища. Потом мы обнаружили большую вмятину; животное в этом месте выбралось на берег и возвратилось в воду – а может, все еще находилось на берегу. Мы осторожно подобрались поближе и я ощутил дрожь волнения: грязь на стеблях тростника и водных растениях была еще влажной. Мы настигли добычу.

Со всей осторожностью, бесшумно действуя веслами, мы приблизились к берегу. Покинуть лодку означало бы погрузиться по пояс в жидкую грязь; но с лодки мы не видели ничего, кроме зеленых зарослей. Мы шепотом посоветовались и Пфленг заявил, что намерен пойти по следам на берег, даже если это будет стоить ему жизни. Неожиданно показалась стая обезьян, собиравших иссиня-черные ягоды с ветвей росших на болоте деревьев. Только мы их разглядели, как они внезапно разразились громкими криками. Между ними поднялось что-то большое и темное, полускрытое ветвями, и суматоха достигла предела.

Один из индейцев в страхе начал быстро грести, и не успели мы его остановить, как оказались в сотне футов от берега. Теперь мы ничего не видели, а индейцы решительно отказывались вновь приближаться к берегу. Мы с Пфленгом не отваживались опустить ружья и взяться за весла. Зеленая стена заволновалась, послышались звуки, похожие на шлепанье громадных лопастей; они смешивались с воплями обезьян, мчавшихся в разные стороны. Несколько раненых или запутавшихся в ветвях обезьян пронзительно верещали поблизости, затем их крики утихли. Минут на десять повисла полнейшая тишина – а затем мы увидели, что к озеру движется жуткое чудовище, которое я опишу ниже.

Голова его возвышалась над кустами в десяти футах от земли. Она была величиной с бочонок из-под пива и по форме напоминала голову тапира с приспособленным для рытья или хватания хоботом. Маленькие тусклые глазки походили на глаза аллигатора. Животное было покрыто полузасохшим илом, но мы все же сумели разглядеть змееподобную, хотя и довольно толстую чешуйчатую шею; чешуя была грубой, как на боках аллигатора, однако не такой толстой, как на спине последнего.

Животное, по всей видимости, не сочло нас достойными внимания или не заметило и продолжало приближаться, пока не очутилось не более чем в ста пятидесяти футах от нас. Мы видели часть тела шириной около восьми или девяти футов в плечах, если только можно употребить это слово ввиду того, что вместо передних ног у зверя были большие, украшенные длинными когтями ласты. Как и шея, они были защищены чешуей. Индейцы совершенно одеревенели и даже не пытались отогнать лодку подальше.

Я предпочел бы немного подождать, но Пфленг вскинул ружье и прицелился в голову животного. Я уверен, что пуля попала между глаз и отрикошетила от какой-то костяной либо роговой, во всяком случае, очень прочной поверхности – я видел, как с дерева над головой зверя посыпались сбитые ею листья. Я выстрелил, целясь в основание шеи, и одновременно еще раз выстрелил Пфленг.

До сих пор животное стояло неподвижно. Оно опустило голову к тому месту, куда угодила моя пуля и, кажется, лизнуло его, но не было ни крови, ни каких-либо других признаков серьезной раны. Со всей возможной быстротой мы послали в животное еще семь пуль и все они, думаю, попали в цель. Похоже было, что наши выстрелы лишь обеспокоили существо, не причинив ему никаких ранений. Индейцы пришли в себя и чуть не перевернули лодку, гребя прочь, и мы с Пфленгом пропустили момент, когда животное нырнуло в воду. Я очень хотел разглядеть, есть ли у него задние ноги и какие они, но успел заметить только кончик тяжелого тупого хвоста, усеянного грубыми ороговевшими наростами. Голова еще виднелась, но туловище скрыли брызги воды. Оно промелькнуло лишь на миг; судя по этому беглому впечатлению, длина существа составляла тридцать пять футов, из которых не менее двенадцати приходились на голову и шею.

Бегство

Через три секунды видны были только расходящиеся по заболоченной воде круги, качающаяся стена растений и обезьяна с бессильно повисшими задними ногами, которая пыталась забраться на верхушку дерева. Пока индейцы отчаянно гребли, я решил избавить бедняжку от мучений и всадил в нее пулю. Мы успели отплыть всего ярдов на сто, когда Пфленг окрикнул меня и указал направо.

Из воды на расстоянии одной восьмой мили от нас показалась голова чудовища. Вероятно, оно нырнуло и проплыло под лодкой. Чудовище высунуло шею, несколько секунд оглядывалось по сторонам и затем направилось к нам. Зная, что пули не смогут его остановить, мы заработали веслами. За одним из островков мы потеряли существо из виду и были весьма этим довольны.

Было очевидно, что наши ремингтоны, способные уложить на месте разъяренного слона или льва, не могли защитить нас от подобных животных. Следы заставляли предположить, что в озере водятся и особи покрупнее; следовательно, самым удачным решением представлялось как можно скорее покинуть озеро и вернуться с пулеметом или другим подходящим оружием. Кроме того, индейцев невозможно было заставить снова сесть в лодку даже под угрозой расстрела.

Вернувшись в Мадейру, мы повстречали группу белых, занятых на строительстве железной дороги. Почти все они оказались молодыми инженерами, канадцами и новичками в джунглях. Они вежливо выслушали рассказ о наших приключениях, но вскоре мы узнали, что некоторые из них записали нас в лжецы, другие решили, что мы выжили из ума от болотной лихорадки или по какой-то причине пытались их надуть.

Таков был мой первый малоприятный опыт. Расставаясь с Пфленгом в Паре, мы договорились, что забудем о случившемся и больше никому не станем об этом рассказывать. Пфленг умер от лихорадки в Розарио 4 марта 1909 года. Как я обещал в самом начале, я изложил все, как было – читатели же вольны сами решать, что им думать по этому поводу.

Должен добавить, что меня попросили указать район, где мы встретили чудовище, и я попытался это сделать со всей доступной мне точностью. Местность находится в четырех градусах тридцати минутах южной широты и семидесяти градусах пяти минутах западной долготы; добраться до нее будет легче всего, если плыть вверх по течению реки Солимоэс[16]16
  …в пяти градусах тридцати минутах южной широты и семидесяти градусах пяти минутах западной долготы – Указанные координаты (5°30′ S, 70°5′ W) соответствуют местности на западе бразильского штата Амазонас, к югу от стыка границ Бразилии, Колумбии и Перу.


[Закрыть].

Ричард Дехан. Великий зверь Кафуэ[17]17
  Кафуэ – старое название Северной Родезии (ныне Замбия), по имени р. Кафуэ.


[Закрыть]

Дело было на нашей ферме, на границе с юго-восточной Родезией и в семидесяти милях от концессии Тули, спустя года три после войны.

Бушевала сентябрьская гроза; широкие зеленые листья табака волновались, как волны океана, который я дважды пересек, вначале уехав в дождливую и печальную Ирландию, страну моей покойной матери, а после вернувшись на землю отца, деда и прадеда.

Акации, молочай и верблюжьи деревья, росшие по берегам протоков и оросительных каналов, весь день заламывали свои ветви-руки, как женщины макалака на туземных похоронах. Наступила ночь: деревянные ставни были закрыты, окна с частым переплетом заперты на защелки, и тем не менее они продолжали дрожать и сотрясаться, словно какие-то злоумышленники пытались проникнуть в дом извне. С больших потолочных балок и поперечных стропил кухни хлопьями осыпалась штукатурка, ложась белыми горстками пыли на крепкий стол из коричневой древесины паркии, где лежала раскрытая голландская Библия отца. В черных волосах его склоненной над Писанием массивной головы также виднелись серебристо-белые нити и прожилки, вот только их, в отличие от известки, невозможно было стряхнуть рукой.

Он пал в начале войны, этот белый снег скорби, окрасивший тяжелые завитки грубых черных волос. Моя молодая красавица-мать, ирландка с севера, была убита в женском лагере Гельдерсдорпа во время осады[18]18
  …в женском лагере Гельдерсдорпа во время осады – В период англо-бурской войны англичане бросили в концентрационные лагеря десятки тысяч мужчин, женщин и детей-буров, где тысячи из них погибли от голода и болезней. Под названием «Гельдерсдорп» в произведениях автора выведен Мафекинг, город в современной ЮАР на границе с Ботсваной, который буры безуспешно осаждали с октября 1899 по май 1900 г.


[Закрыть]. Отец мой служил тогда в государственной артиллерии[19]19
  …в государственной артиллерии – Государственная артиллерия (Staatsartillerie) – артиллерийские войска буров, за исключением полиции единственные регулярные и имевшие отличительное обмундирование части в бурских вооруженных силах.


[Закрыть] – и теперь вы понимаете, отчего ужасные сомнения согнули его могучие плечи и осыпали черные волосы пеплом горя.

Вообразите и меня, в курточке и коротких домотканых штанишках: я сижу на скамеечке в тени стола и гляжу на мрачную сильную фигуру в кресле с плетеным сиденьем.

Отец и не думал ложиться спать в ту ночь. Вода уже захлестывала дамбу, и новые потоки, мчащиеся по промоинам с холмов, могли вот-вот снести высокую стену из скрепленных глиной обтесанных валунов или затопить дамбу и уничтожить труд многих лет. Крышу, разрушенную снарядом британской пушки, давно починили, но мастера пошли не те, что когда-то. Отец лишь качал головой, поглядывая на новую кладку, а штукатурка продолжала осыпаться, будто подтверждая его грустные выводы.

Я упросил отца позволить мне остаться – не хотелось лежать одному на огромной кровати в его комнате. Я клевал носом, борясь со сном, и американским перочинным ножиком с двумя лезвиями вырезал из куска дерева маленькое каноэ, которое собирался завтра же отправить в плавание по лужам. Отделывая нос каноэ, я вспомнил рассказ, услышанный предыдущим вечером.

Его поведал нам состоятельный приезжий, управляющий угольной шахтой, направлявшийся в Булавайо. Он провел ночь под нашим кровом, а утром уехал в Тули. Я восполнил пропущенное им, с запинками прочитав английскую газету трехнедельной давности, забытую гостем.

Я строгал, и вспоминал, и крошечное каноэ вдруг выросло и раздалось у меня в руках. Я нес его на спине через лес тростника и высоких трав, раздвигая стебли толщиной в руку, и соленый пот стекал мне в глаза… Потом я очутился в каноэ и, гребя единственным веслом, пересекал в своем хрупком капризном суденышке стоячие заводи черной воды, поросшие широкими колючими листьями болотных кувшинок с чудесно окрашенными цветами посередине. К носу каноэ было прислонено дедовское ружье-слонобой, инкрустированное оружие с дулом из потускневшей стали, ромбовидным ложем и блестящим затвором, которое моим детским глазам представлялось самым желанным и великолепным из всего, чем только мог обладать взрослый.

Из зарослей тростника с шумом взлетела большая птица[20]20
  …большая птица – У автора paauw, букв, дрофа.


[Закрыть], но разве станет охотник бить птицу из слонобоя? В черных заводях плавали утки. За двадцатифутовой стеной тростника и травы послышался плеск: из воды выпрыгнула и плюхнулась обратно большая рыба. Я поднял глаза. С неизмеримых высот чистейшего ужаса на меня глядела Тварь из рассказа и газеты.

Я выронил маленькое каноэ и вцепился в ногу отца.

– Что с тобой, mijn jongen?[21]21
  …mijn jongen – мальчик мой (голл.).


[Закрыть]

Он тоже будто пробудился от сна наяву. Представьте, как его широко раскрытые, словно выгоревшие серые глаза печально выглянули из темных провалов под косматыми бровями, утратили глубокую задумчивость и остановились на моем детском лице…

– Тебе привиделся великий зверь долины Кафуэ, и ты хочешь спросить меня, дам ли я тебе отцовское ружье, когда ты подрастешь, чтобы ты смог выследить и убить зверя. Верно я говорю?

Отец охватил огромной коричневой мозолистой рукой свою длинную черную бороду, превратив ее, по обыкновению, в косичку. Он перевел взгляд с моего пухлощекого лица на старомодное ружье восьмого калибра с патронами на дымном порохе, висевшее на стене на леопардовой накидке, и что-то похожее на улыбку тронуло его скорбно сжатые губы под кустистыми черно-седыми усами.

– Ружье ты получишь, малыш, когда подрастешь, а может, 450-й манлихер или 600-й маузер, лучшее, что продают к северу от Трансвааля, с патронами на кордите и разрывными или коническими пулями. Но прежде, чем я потрачу деньги на такое ружье, ты должен пообещать мне, что никогда не станешь убивать того зверя. Дай мне слово!

Мысль о торжественном соглашении, что запретит мне охотиться на полумифического дракона из болот Верхней Родезии, даже моему затуманенному детским тщеславием сознанию показалась фантастической, если не абсурдной. Однако отцовские глаза не смеялись, они приказывали, и я выпалил обещание:

– Nooit, nooit – я не буду убивать зверя! Пусть он лучше убьет меня!

– Ты сын своей матери и не нарушишь клятву! Иначе ты, плоть от плоти моей, сделаешь своего отца клятвопреступником!

Сильный голос отразился от потолочных балок, соперничая с ревом рвавшегося в дом ветра, и затих на овечьей шкуре у огня, сложив крылья и переводя дыхание.

– Почему… почему ты дал клятву, отец?

Я в страхе умолк, глядя на массивную бородатую фигуру в домотканой куртке, грубых вельветовых штанах и veldschoens[22]22
  …veldschoens – тяжелые рабочие или походные ботинки (искаж. голл.).


[Закрыть], и вновь подумал, что он похож на заросшего волосом Исава, Исава с истерзанным лицом Саула.

Отец сурово произнес:

– Спроси я о таком своего отца, будучи вдвое старше тебя, он спустил бы мне ремнем всю кожу со спины, и поделом. Но я не могу поднять руку на сына твоей матери, пускай даже Господь накажет меня за слабость… В тебе живет дух охотника, как и во мне. То, что видел я, однажды можешь увидеть и ты. И зверя, которого я мог убить, ты пощадишь во имя отца и его клятвы… Почему я дал эту клятву, спрашиваешь ты? Но как сумеет дитя это понять? Что ты сказал? Видел ли я, на самом деле видел ли я зверя? О да, Богом клянусь! – задумчиво сказал отец. – Я его видел. И единожды увидевший великого зверя больше никогда его не забудет. Что ты хотел спросить?

Путаясь в словах, запинаясь, я поспешно сказал:

– Но… но ведь английский путешественник говорил, что зверя, кроме охотника-машона[23]23
  …охотника-машоны – Машона (шона) – народ, проживающий в современных Зимбабве и Мозамбике. Включает множество подгрупп.


[Закрыть], видел лишь один белый человек. И в газете так написано.

– Natuurlijk[24]24
  Natuurlijk – разумеется, конечно (голл.).


[Закрыть]. И этим белым человеком был я, – прогрохотал низкий голос.

Я помедлил.

– Отец, с тех пор, как посадили табак, ты не уходил с фермы. А газете всего три недели…

– Dat spreekt[25]25
  Dat spreekt – Здесь: правильно (голл.).


[Закрыть], но случилась эта история много раньше, mijnjongen. В третий раз поминают ее в «Buluwayo Courant», приправляя ложью, дабы изменить вкус – так поступают с мясом любители потешить желудок. Но я и есть человек, видевший великого зверя Кафуэ, и рассказывают они мою историю!

Я почувствовал, как загорелось мое лицо. Немало чудесного знавал я за отцом, но эта повесть обещала стать самой чудесной из всех.

– Я охотился тогда на Замбези, – начал отец, – и было это спустя три месяца после того, как Commandaants армии объединенных республик встретились в Клерксдорпе для обсуждения условий мирного договора…

– С английскими генералами, – вставил я.

– С англичанами, как я и сказал. Тебя отослали к твоей – к ее родне в Ирландии. Не думал я тогда, что стану отстраивать ферму – ибо пали не только камни дома, и не одни лишь тысячи акров земли пришли в запустение…

Куда направлялся я? Ik wiet niet[26]26
  Ik wiet niet – я не ведаю (голл).


[Закрыть]. Я бродил op en neer[27]27
  …op en nеег – здесь: вверх и вниз по течению (голл.).


[Закрыть], как злобный дух в Писании, – большая жилистая рука захлопнула книгу, протянулась к чадящему в плошке с жиром кривому фитилю и со злостью швырнула его почерневший кончик на докрасна раскаленные угли. – Я искал покоя и не находил, и не знали отдохновения стопы моих ног и душа в моем теле. И поныне я ощущаю во рту горечь, как если бы проглотил отравленный корень болотной лилии. Я не чувствую вкуса пищи, а ночью, когда я ложусь в постель, что-то ложится со мной, и вместе со мной встает, и весь день пребывает рядом.

Я схватился за ножку стола, не осмеливаясь обнять ногу отца: его глаза меня больше не видели, на бороде, спускавшейся на широкую грудь темным водопадом с пятнами белизны, дрожал клок пены. Он продолжал, и я едва отваживался дышать…

– Да разве не ведомо мне, что это я убил ее? Что в тот проклятый день, как с первого дня осады, я был на посту? И разве не осколок снаряда, выпущенного из пушки Максима-Норденфельдта[28]28
  …пушки Максима-Норденфельдта – Имеется в виду малокалиберная автоматическая пушка, изобретенная в 1883 г. американским инженером X. С. Максимом.


[Закрыть] с восточной позиции, повинен…

На лбу отца выступили большие капли пота. Его огромное тело дрожало. Сжатая в кулак рука на столе также дрожала, сотрясая стол, и ножки стола, и меня, цеплявшегося с неистово бьющимся сердцем за одну из ножек – и что-то холодное заползало под мои кудри.

– Сперва, припоминаю, со мной охотился один человек. С ним было много слуг-кафров, четверо охотников-машона, а еще фургоны, запряженные крепкими бесхвостыми волами, отличные ружья и дорогие палатки, множество припасов и таблетки лекарств в пузырьках с серебряными крышками. Но он захворал, несмотря на весь свой хинин, и бесхвостые волы заболели и пали, как любые звери с хвостами; а кроме того, он боялся макваква и машенгва с их тонкими отравленными дротиками из тростника. Кончилось тем, что он повернул назад. Я продолжал путь.

Наступило молчание. Странные, серо-стальные, выгоревшие глаза глядели вдаль, сквозь меня, а после низкий дрожащий голос повторил, сменяя прошлое время на настоящее:

– Я продолжаю путь на запад. Жизнь моя никому не нужна. Мальчик… но он с ее родней. Увижу ли я его когда-нибудь снова под своей крышей, прочту ли свой приговор на его лице, когда он узнает, что это я убил его мать? Нет, нет, лучше не останавливаться!

Молчание было таким долгим, что я зашевелился. И тогда отец взглянул на меня, как смотрят не на ребенка, но на мужчину.

– Я продолжал путь, пересекая притоки на плотике из надутых козлиных шкур и высушенных тыкв. Я держал отцовское ружье и патроны сухими, поднимая их в воде высоко над головой. Еда! Ею служили колючие оранжевые огурцы с зеленой мякотью. Изредка туземки в краалях делились со мной козьим молоком и лепешками из маиса. Я охотился и убивал носорогов, и слонов, и гиппопотамов, и львов. Но потом вожди машенгва сказали, что этот зверь – их божество, и убийство его навлечет на племя моровую язву, и я перестал убивать львов. Однажды я подстрелил самку бегемота с детенышем, и она стала кормить своего уродливого малыша, в то время как вместе с кровью из нее по капле вытекала жизнь… Больше я не убивал. Я мог довольствоваться малым: огурцами с зеленой мякотью, земляными орехами и тому подобным.

Он с шелестящим звуком смял в кулаке свою длинную бороду.

– Так я очутился в долине Верхней Кафуэ с ее огромными, поросшими травой топями. Тогда еще не было железной дороги, что бежит из Булавайо, извиваясь, точно стальная змея, к тамошним серебряным копям.

Шестидневный переход от копей – шел я всегда пешком, так и знай! – шесть дней от копей до слияния реки Луэнгве с Кафуэ, где чуть повыше расстилается, по словам баданга, «большая вода».

Это озеро, правильнее будет сказать, два озера – они не круглые, а чуть вытянутые, как деревянные ложки; берега из черной, твердой как камень засохшей глины и ила, и такой же перешеек между озерами, так что вместе они похожи на цифру 8.

Большим волосатым пальцем правой руки отец начертил цифру на слое усыпавшей стол известки.

– Вот каковы эти озера, и баданга говорят, что дна у них нет, а выловленная в них рыба остается живой и свежей даже на горячих углях кухонной печи. Народ они ленивый и грязный, питаются змеями, жабами, личинками жуков и рыбой. Они накормили меня и рассказали, частью словами родного моего языка, которые где-то выучили, частью жестами, что в двойном озере, населенном духами их предков, обитает Великий Зверь.

Мое сердце комком поднялось к горлу, кровь билась толчками, по спине бегали мурашки. Я ждал продолжения.

– Даже при смерти в человеке пробудится охотничий дух, услышь он о звере, какого не одолел ни единый живущий на земле охотник. Баданга рассказывали мне о нем – сказки, истории, легенды! Заостренными палками они рисовали зверя на широких зеленых листьях или в золе своих очагов. Я видывал немало больших зверей, но, voor den donder![29]29
  …voor den donder! – здесь: разрази меня гром! (голл.).


[Закрыть] не такого!

Я сжал скамеечку обеими руками.

– Я попросил баданга отвести меня к логову зверя, пообещав отдать им все деньги, что были при мне. Они боялись оскорбить духов своих предков, от золота отказались, но ради старых карманных серебряных часов готовы были рискнуть. Старик, нарисовавший существо, меня отведет. Сейчас январь, и в это время года зверь поднимается из глубин и ревет, ревет, как двадцать буйволов весенней порой, призывая подругу восстать из бездонных вод к воздуху и солнцу!

Там было два зверя! Ни путешественник, ни газета, ни отец прежде не обмолвились об этом ни словом.

– Телица намного меньше, и у нее нет рогов. Это разъяснил мне старик, изобразив ее на ровном слое глины острием гарпуна. В последний раз, когда старик ее видел, она была очень больна. Ее большие, как луны, глаза потускнели, из пасти стекала зловонная пена. Она бессильно покачивалась на волнах, что вздымал ее бык, и ее длинная чешуйчатая шея лежала на маслянистой черной воде, как мертвый питон. Старик считал, что уже тогда она была при смерти. Я спросил, как давно это было. Двадцать раз цвели голубые водяные лилии, лилии со сладкими семенами, из которых баданга пекут хлеб, вот как давно это было. Дважды слышали, как ревел зверь, но никто его с того времени не видел.

Отец сложил на груди громадные руки, прижав к домотканой рубахе черно-белый водопад бороды, и продолжал:

– Двадцать лет! Быть может, думаю я, старик мне солгал! Последний день пути близится к концу. Старик жестами показывает, что мы приближаемся к озерам. Я забираюсь на высокую мафуру, цепляясь за дикую смоковницу, которая сплелась с нею в смертельном объятии.

Отец сплюнул на раскаленные угли.

– Не далее чем в миле я вижу двойные озера, окруженные поросшими высокой травой топями. Черные блестящие воды пригрели на груди новую январскую луну, и голубую звезду под ее серпом, и на воде нет ни ряби, ни следа зверя, большого или маленького… И я презираю себя, сына честных буров, обманутого лживыми словами черномазой обезьяны. Я спускаюсь вниз, и вдруг в ночи слышится долгий, гулкий, громоподобный, ревущий рык, не похожий на голос любого известного мне зверя. Трижды звучит он, и старик-баданга, сидя на корточках меж корнями мафуры, кивает своей лысой морщинистой головой, щурится на меня и спрашивает: «А теперь, baas[30]30
  …baas – хозяин (голл.).


[Закрыть], когда ты слышал – вернешься или пойдешь туда?»

«Аl recht uit!»[31]31
  Al recht uit! – Все в порядке (голл.).


[Закрыть] – отвечаю я. Во мне пробуждается охотничий дух. В ту ночь я перед сном прилежно чищу и заряжаю отцовское ружье.

Я хотел что-то спросить, но слова застряли у меня в горле.

– На рассвете мы подошли к озерам, – продолжал отец.

– Высокие травы и тростники далеко уходят в воду, а затем черный каменный берег обрывается в неведомые бездны.

Тот, кто писал в газету там, в Булавайо, говорит, что озеро было когда-то вулканом, а крошащийся черный камень – это лава. Может быть. Но вулканы – это дыры на верхушках гор, а озеро лежит в долине, и тот, кто писал в газету, там никогда не бывал, иначе знал бы, что озер два, а не одно.

На следующую ночь мы расположились лагерем на каменном поясе, что разделяет два озера, но ничего не услышали. Мы поужинали поджаренными зернами и личинками – у старика был с собой маленький мешочек. Огня мы не зажигали: духи мертвых баданга любят греться у костра. Они отравили бы нас своим ядовитым дыханием. Так сказал старик, и я подчинился. Моей мертвой не нужен был костер – она пребывала со мной всегда…

Весь день и всю ночь мы ничего не слышали и не видели. Но наутро, когда царило полное безветрие, по верхнему озеру, имевшему в ширину около полутора миль, прошла высокая волна; тростник на берегу был до половины залит водой, словно мимо проплыл пароход, на спокойной воде появились маслянистые пятна накипи, каждое с амбарную дверь, а в воздухе повис странный холодный запах, но больше ничего…

Ничего – до заката следующего дня. Я стоял посередине каменного пояса, между двумя озерами, повернувшись спиной к кроваво-красным чудесам неба на западе и, заслоняя глаза рукой, смотрел туда, где что-то накануне разделило воды, как пахарь разваливает землю плугом. Я почувствовал, как сзади на меня упала тень, обернулся… и увидел… Almachtig![32]32
  Almachtig! – Боже всемогущий! (голл.).


[Закрыть]

Я затаил дыхание. Наконец-то, наконец-то!

– Я не трус, – произнес отец своим низким гулким басом, – но то, что я увидел, было ужасным. Старик-баданга ринулся прочь, как антилопа. Я слышал, как он ломился сквозь сухой тростник. Рогатая голова зверя была размером с фургон; она подрагивала на змеиной шее, и шея та была выше всех растущих на топях мафур, а глаза словно высматривали крошечное человеческое существо, пытавшееся спастись бегством.

Voor den donder! О, как взлетают столбы водяной пыли, когда великий зверь бьет по волнам крокодильим хвостом! И голова его похожа на голову крокодила с рогами носорога, а тело как шесть бегемотов, сложенных вместе. Он покрыт броней из чешуи, желто-белой, как чешуйки проказы, ласты у него, как у черепахи. Господь всемогущий, что за зверь! Я забываю о ружье, которое держу у бедра, я могу лишь стоять и смотреть. В ноздри втекают холодные плотные облачка зловонного мускуса, перепонки в ушах разрываются от рева зверя. Ах! он вздымает волны, с ног до головы окатывая меня водой пополам с клейкой слизью и маслянистой пеной.

Почему существо не заметило меня? Я не пытался спрятаться от этих громадных желтых глаз с чешуйчатыми веками и полукруглыми зрачками, я застыл, как каменный идол. Возможно, это и спасло меня. Быть может, я был слишком мал и недостоин такой великой ярости. Знает лишь Он, Тот, кто в начале дней создал подобных зверей, дабы бороздили они воды. Тот, кто оставил одного из них жить, дабы узнал наш мир, мир пигмеев, какими были создания прошлого. Я не знаю. Я оглох от рева и громовых ударов гигантского хвоста по воде, я весь промок от летевшей из пасти пены, меня душило зловоние. Но я не сводил глаз со зверя, изливавшего свою ярость, и мало-помалу я начал понимать.