Текст книги "Знание-сила, 2005 № 06 (936)"

Автор книги: Коллектив авторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Карл исправно получает «жалование», беседуете Энгельсом (с 1870 года последний живет в Лондоне по соседству с Марксами), но эти беседы все больше напоминают досужую стариковскую болтовню. Деятельный Энгельс будет исправно писать книги до 75 лет. Маркс же фактически перестал заниматься серьезным сочинительством к 44 годам. Фраза «Этому препятствует роковая болезнь моей жены» звучит магическим заклинанием. В доме Марксов иногда творятся странные вещи.

У него странные счеты с жизнью. Вот баланс, скрупулезно подведенный историками. Дебет «основоположника научного коммунизма»: жена; две мимолетные спутницы жизни из числа служанок; семь законных детей; девять внуков; друг и соратник и две его сожительницы.

Кредит «самого известного в мире человека после Иисуса Христа» (Ф. Пилгрим): девять детских смертей в возрасте до десяти лет; пять тяжелых, продолжительных раковых заболеваний, приведших к смерти; два самоубийства; скоропостижная смерть в возрасте 40 лет и загадочная смерть юной служанки на 27-м году жизни.

Итого: восемнадцать человек, окружавших Маркса, умерли мучительной, насильственной или преждевременной смертью. Исключение: четверо внуков и внебрачный сын. Исключение: сам Карл, «почивший спокойно и безболезненно» (из письма Энгельса к Фридриху Адольфу Зорге от 15 марта 1883 года). Последний год перед смертью он проводит в приятных переездах, посещая один известный курорт за другим: Алжир, Аржантей, Веве, Вентнор, Лозанна, Монте– Карло, Энгиен, южный берег Англии.

За его гранитной фигурой виднеются такие же, как он, безликие памятники. Вот юные женские лица с улыбками на лице – дочери Маркса, олицетворения оптимизма, самоотверженности, надежды, Элеонора, Лаура, Дженни.

«Мой милый Фредди, приди, если можешь, сегодня вечером. Мне неприятно просить тебя, но я так одинока и нахожусь в самом ужасном положении: полная развалина – все, до последнего пфеннига – или невероятный публичный позор. Ужасно, хуже, чем я могла себе когда-нибудь представить... Милый, милый Фредди, приди! Мое сердце разбито» (из письма Элеоноры Маркс к сводному брату Фредерику Демуту от 2 сентября 1897 года). Ее семейная жизнь с Эдуардом Эвелингом окажется адом. Отдав мужу – этому отвратительному человеку, как характеризовали его современники, – все «до последнего пфеннига», она примет в 1898 году яд, заботливо купленный супругом. Мучительно трудным будет брак Дженни и Шарля Лонге. Совместным самоубийством завершится семейная жизнь Лауры и Пола Лафаргов.

Вот изваяние строгой, величественной женщины, «спутницы и соратницы», старательной тихони. Чужие, красивые фотографии достойно увековечивают ее жизнь, становятся символом ее незримых миру слез.

«Долгие, долгие годы знаешь только заботы, муки и страх; смерть, болезнь, нищета только и сменяют друг друга, потрясая сердце до самых глубин... И продолжаешь жить с раненым и все еще надеющимся сердцем, пока оно наконец не остановится, и тогда настанет вечный мир» (из писем Женни Маркс к Эрнестине Либкнехт от 19 января 1863 года и Фридриху Адольфу Зорге от 20/21 января 1877 года).

ЖУРНАЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Александр Грудинкин

Память, где сила твоя?

Осенью 2004 года в Германии была издана книга нидерландского психолога Доуве Драайсмы. Ее название, сам того не подозревая, наверное, произносил каждый из нас: «Почему жизнь проходит быстрее, когда становишься старше?» К выходу этой книги журнал «Spiegel» поместил беседу с пятидесятилетним ученым, преподавателем Гронингенского университета. В самом деле, почему жизнь с какого-то момента начинает мчаться так быстро, что вереница дней сливается в сплошную ленту? А что может сказать по этому поводу ученый, занимающийся именно проблемами памяти? Предлагаем фрагменты этой беседы.

– Когда-то исследователи сравнивали память человека с фотоаппаратом, потом с кинокамерой, а теперь уже и с компьютером, записывающим все на жесткий диск. Какое из этих сравнений наиболее точное?

Драайсма: – У всех этих метафор есть один недостаток: они не учитывают, что человеческая память действует чрезвычайно выборочно. Что отложится в памяти, решает она сама, без моего участия.

– Один писатель сказал, что память, как собака, укладывается, где хочет.

Драайсма: – Метко сказано! Памяти не отдашь приказ. Можно, например, заучивать иностранные слова или формулы, но все они откладываются в семантическом отделе памяти. А вот повседневные воспоминания, личные воспоминания – ими не покомандуешь. Запахи могут заставить вас припомнить что-то; порой как будто из ничего рождается ощущение, что это когда-то один раз уже было. Я часто говорю себе: я хочу удержать это в памяти – и не удается. В памяти остаются какие-то другие вещи, которые мне ой как хотелось бы забыть! Иногда я проснусь часа в четыре утра и не знаю, куда деться от воспоминаний.

– Что нам особенно будоражит память?

Драайсма: – Все, что нас пугает; все, что может нас ранить. Если вы едва не разбились на самолете, воспоминание об этом всякий раз будет всплывать, когда Вы садитесь в самолет. Другой пример – унижения и оскорбления. Они вписаны в нашу память несмываемыми чернилами. Если человека осрамили и высмеяли, он никогда не забудет этот день. Жертву насилия или пыток по той же самой причине будут мучить воспоминания.

– Почему же дурные воспоминания нельзя вытеснить?

Драайсма: – Не забывайте, что память – это орудие эволюции. Воспоминания о пережитом позоре или отравлении пищевыми продуктами остаются в памяти, поскольку это жизненно важно для нас. Или. например, мы необычайно хорошо помним, что у нас есть. Скажем, помним, что в кружке осталось еще немного пива. Мы можем, забывшись, оживленно болтать с друзьями, но уж непременно окликнем кельнера: «Поставьте кружку на место! У нас там еще есть».

– Стало быть, мозг все оценивает, прежде чем запоминает? Но для чего? Неужели наша память так мала, что не может все вместить?

Драайсма: – Нет, у нас достаточно нейронов, чтобы запомнить все. Я думаю, что мозг оценивает и сортирует информацию потому, что все мы... рассказчики.

Фантазия на тему фактов

Опыты, проводившиеся в последние десятилетия, показывают, что наша память скорее напоминает решето. С годами она просеивает факты и оставляет нам шелуху выдуманных воспоминаний.

Влт один из таких опытов. Он был начат еще в 1986 году. Именно тогда, после гибели космического корабля «Челленджер», психологи обратились к ста добровольцам, попросив их вспомнить, что они делали в то утро, когда телевидение передавало репортаж о запуске корабля. Неожиданная трагедия не могла не отложиться в их памяти. Этот факт, словно яркая вспышка, освешал все утро того дня. Казалось, участникам опыта было не трудно ответить письменно на семь вопросов: «1де вы были в то утро? Кто был с вами? Когда вы узнали о случившемся?» и тому подобное.

Через несколько лет, когда они и думать не думали о давней анкете, им повторно предложили ответить нате же вопросы. Результат таков, пишет немецкий психолог Рольф Деген, автор «Лексикона прописных заблуждений психологии» (см. статью А.Волкова в «ЗС», № 11): «Теоретически в анкетах, заполненных каждым из участников опроса, все семь пар ответов, тогдашних и теперешних, могли полностью совпасть. На самом деле, число совпадений в среднем достигало 2,9» Четверть опрошенных, отвечая во второй раз, ошиблись по всем пунктам.

Так, в первый раз одна из отвечавших призналась, что услышала о несчастье во время еды: «Мне прямо дурно стало!» Во второй раз она рассказала другу ю историю: «Я сидела в комнате, как вдруг по коридору с воплем пробежала какая-то девчонка и закричала: «Космический челнок взорвался!»»

Наша память, пишет Деген, вовсе не напоминает «видеокассету, на которой в неизбывной точности хранится все, что когда-то с нами произошло». На самом деле, внутри нас «словно замурован неутомимый сценарист, который коротает время, выдумывая одну историю задругой. Материалом его фантазий служат случившиеся с нами события, но их канву этот выдумщик и враль расцвечивает такими небывалыми узорами, что под их наплывом тускнеет и меркнет явь». Хвастовство, стыд, сомнение, домысел, а то и «влияние искусства» – бульварного чтива, модного кино или чужого сказа – превращают факт в фантазию или фантасмагорию, «где найдется место любой, самой грубой манипуляции».

Мы запоминаем происходящее в виде связных историй. И истории эти меняются в зависимости оттого, часто ли мы их рассказываем, кому мы их рассказываем и что после этого происходит. Вот так вновь и вновь меняются сами воспоминания.

– Не приведете пример?

Драайсма: – В шестнадцать лет я повздорил с отцом, потому что мне не хотелось идти в церковь. Он рассердился и сказал: «Когда мы тебя крестили, мы клялись, что воспитаем тебя верующим человеком». После этой ссоры я загордился: «Как же! Я так отчаянно отстаивал свою точку зрения!» А вот теперь, вспоминая тот спор, сгораю от стыда: «Зачем же я тогда нарубил отцу? Почему я и слышать не хотел его аргументы?» Как видите, мое воспоминание полностью переменилось.

– Значит, с возрастом воспоминания не только тускнеют, но и меняются?

Драайсма: – Поняв это, я и решил написать книгу: Мне пятьдесят лет, и я на собственном опыте убедился, что память характеризуется не только тем, что запоминаешь, но и тем, что забываешь.

– Вы пишете, что память подчиняется странным законам. Чем старше люди, тем чаще они вспоминают свою молодость.

Драайсма: – Да, это очень загадочный феномен. Обычно люди хуже помнят давние события. Но лет с пятидесяти наблюдается так называемый эффект реминесценции, и постепенно он все усиливается: мы все настойчивее вспоминаем молодость, особенно период с 15 до 25 лет. В Дании опубликовали очень любопытные результаты опроса людей, достигших столетнего возраста. Выяснилось, что они почти ничего не помнят о Второй мировой войне: у них эти воспоминания изгладились, скатились в «ложбину воспоминаний». Зато они очень много рассказывали о присоединении Северного Шлезвига к Дании в 1920 году.

– В «ложбину воспоминании»?

Драайсма: – Да. Я думал всегда,

что лет в 40 или 50 мы начинаем пожинать плоды. Мы достигаем определенного положения; наша жизнь куда-то движется; мы делаем что-то важное. Однако, когда лет в семьдесят оглядываешься назад, именно эти годы и скрываются в «ложбине воспоминаний».

– Как вы объясните этот эффект?

Драайсма: – Дело в том, что память наиболее цепко удерживает то, что было в первый раз. А в 15 или 20 лет гораздо больше вешей случались с вами в первый раз, нежели в40 или 50. И чем их больше, тем сильнее растягивается этот отрезок времени на шкале жизни. Всюду появляются вехи или ориентиры – первые каникулы вдали от лома, первый секс, первое место работы, первый отпуск, первая ночь в собственных «апартаментах»; все эти ориентиры связаны с определенным временем. С ними же связаны наши воспоминания, и с возрастом вам хочется вновь и вновь возвращаться к ним. К примеру, вы вспоминаете отпуск. Он, может быть, длился всего неделю – пролетел моментально, но если постоянно вспоминать его, кажется, что он становится все длиннее. Время растягивается, чтобы уместить все. что произошло тогда в отпуске.

– Но даже отпуски становятся рутиной.

Драаисма: – Такое бывает прежде всего с теми, кто привык проводить отпуск в одном и том же месте. Если, например, после чудесного отпуска на Крите, я буду вновь и вновь туда возвращаться, мне все труднее будет сохранить в памяти то первое воспоминание о поездке на Крит. Формируется некая стандартная схема, как проводить отпуск на Крите.

– Для детей каникулы тянутся вечность; для их родителей несколько недель пролетают мигом. Почему время для молодых людей и для тех, кто постарше, тянется по-разному?

Драайсма: – Потому что для взрослых многое в жизни повторяется. Дни проходят впустую, не оставляя воспоминаний, и тогда время сжимается; кажется, что оно летит. Вот так и возникает это ощущение: чем старше ты становишься, тем быстрее проходит жизнь.

– С возрастом это и впрямь чувствуешь все сильнее?

Драайсма: – Я боюсь, что да.

– И неужели нельзя что-то придумать, чтобы хотя бы не забывать свою собственную жизнь?

Драайсма: – Почаще фиксируйте происходящее. Иногда, посмотрев надпись на старой фотографии, сразу что-то вспоминаешь. Без фотографий вы бы забыли, как выглядели ваши собственные дети, когда они лежали в пеленках или ходили в школу. Не нужно ограничиваться фотографиями, сделанными только на свадьбе, Рождестве, дне рождения; надо делать фотографии в обыденной обстановке – они помогут вам о чем-нибудь вспомнить.

– А можно ли как-то замедлить течение времени?

Драайсма: – Во-первых, мы можем менять окружающую обстановку, например, ездить в отпуск в новые места. Во-вторых, мы можем меняться сами, например, у нас могут появиться новые хобби. Так, четыре года назад у меня в жизни произошло важное событие – я открыл для себя оперу. Подобные впечатления меняют течение времени.

– Людям так нравится менять свою жизнь, чтобы было о чем вспоминать?

' Драаисма: – Может статься, что мы стремимся наполнить жизнь событиями, чтобы она казалась более долгой.

– Сейчас разрабатывают лекарства, улучшающие память. Вы бы такие таблетки стали принимать?

Драайсма: – Да, думаю пора. Я тут недавно фильм посмотрел,, который видел два года назад, так я не мог ни одной сцены припомнить. Просто невыносимо, когда все улетучивается из памяти.

– Вам бы хотелось обладать идеальной памятью?

Драайсма: – Был такой русский человек, Соломон Шерешевский. Он ничего не мог забыть. Он работал журналистом и, в отличие от вас, не пользовался ни диктофоном, ни блокнотом. Впрочем, с ним приключилась грустная история: он буквально погряз в деталях, он не мог отделить главное от второстепенного. В итоге ему осталось только участвовать в каких-то цирковых представлениях; ни на что другое он не годился – его память не умела сортировать информацию. А вот мы порой почему-то считаем избирательность памяти ее слабой стороной.

Анна Чайковская

Ренессансные шуточки

Автор, режиссер и блистательный исполнитель шутки Филиппо Брунулески

Однажды зимним вечером в доме одного уважаемого флорентинца собралась компания: городские служащие, ремесленники, художники. Кто– то заметил, что среди них нет обычного завсегдатая таких встреч – резчика по дереву Манетто Амманнатини, прозванного Грассо, то есть «Толстяк». За давностью лет трудно сказать, кому пришла в голову мысль повеселиться. разьправ его. Но в том, что сюжет розьпрыша, сценарий и воплощение принадлежали Филиппо Брунеллески, нет никаких сомнений.

На закате следующего дня, вечером, в тот час, когда сумерки вынуждают ремесленников покидать лавки, Брунеллески приступает к делу. Напустив на себя беззаботный вид, он как бы невзначай заглядывает в лавку к Грассо, потолковать по-дружсски о том о сем. Вскоре прибегает мальчик и сообщает, что мессера Филиппо срочно зовут домой. Брунеллески уходит, попросив Грассо нс отлучаться покуда из лавки, на случай, если понадобится его помощь. Сам же отправляется прямиком в дом Грассо, при помощи ножа отпирает дверь («а он знал, как это делается») и закрывается там.

Грассо, добросовестно прождав до темноты, идет домой. Мастерская его находится на площади Сан Джованни, у Баптистерия, живет же резчик возле собора Санта Мария дель Фьоре, с прошлого века стоящего незавершенным; все неподалеку. Но попасть домой Грассо не может: дверь закрыта изнутри. Несколько обескураженный, Грассо принимается стучать, а в ответ слышит голос, от имени самого же Грассо предлагающий ему не беспокоить хозяина и ступать своей дорогой. При этом тот, кто в доме называет резчика именем другого горожанина, Маттео, а его интонации и характерные словечки точно соответствуют манере Грассо. Тот не знает, что и подумать.

Меж тем возле дома Грассо обнаруживается новый персонаж, Донателло. Заметим, что среди действующих лиц этой истории по крайней мере двое – звезды первой величины, люди «из энциклопедии», оставившие заметный след в культуре. Филиппо Брунеллески, забравшийся в дом Грассо и. как проказливый школяр, подражающий его голосу, – не кто иной, как великий зодчий, родоначальник ренессансного этапа европейской архитектуры, создатель купола главного флорентийского собора, первого в Европе со времен константинопольской Святой Софии. Таков один из героев. Второй, Донателло, в той же мере считается основателем искусства Возрождения в скульптуре, как его сотоварищ Брунеллески в архитектуре. Первому в момент этих событий 32 года, второму – 22. И великий купол Брунеллески, что «осеняет собой все тосканские народы», и статуя кондотьера Гаттамслаты Донателло, и славословия Вазари, и страницы энциклопедий – все еще впереди.

Как и было задумано, Донателло, завидев Грассо, в недоумении топчущегося на крыльце, приветствует его, называя именем Маттео. и невозмутимо проходит мимо. Грассо, все менее понимающий происходящее, возвращается на площадь в надежде встретить знакомых и восстановить самоидентификацию. Знакомые незамедлительно появляются. Флоренция – город маленький, большинство знают друг друга, многие связаны родством, соседством, профессией Е Но все встреченные им люди решительно отказываются видеть в нашем несчастном герое Грассо и обращаются к нему как к Маттео!

Более того, в согласии с замыслом Брунеллески на сцене появляются шесть стражников флорентийской долговой тюрьмы под предводительством судебного пристава. Назвав Грассо именем Маттео, они объявляют. что он, Маттео, арестован как несостоятельный должник и должен быть препровожден в темницу. Грассо, чей страх и недоумение, будучи представленными в архитектурном обличье, показались бы выше и новых городских стен, и старых каменных башен, и недавно облицованного мрамором Баптистерия, а здравый смысл умалился до самой низкой из ступеней собора Санта Мария дель Фьоре, покорно со всем соглашается. Должностные лица тюрьмы также не выказывают никакого удивления при виде Грассо и, зарегистрировав его в документах как Маттео, отправляют за решетку. Но отнюдь не в одиночную камеру, нет: уж играть, так играть! Грассо попадает в помещение с несколькими заключенными, причем все они опять же именуют его Маттео.

Человек эпохи Возрождения

Что может быть более восхитительным, чем, обращаясь ко множеству людей, настолько проникать в их сердца и умы, что побуждать их к тому, чего хочешь.. ?

Анджело Полициано •

Филиппо Брунеллески – один из тех людей, кого можно считать доказательством реальности Возрождения как особой эпохи.

Ренессанс не был отделен резкой чертой от Средних веков; между ними не пролегает ничего подобного нашествию варваров при закате античности или череде революций при рождении Нового времени. Если родиться в Афинах при Перикле и не быть при этом человеком античной культуры невозможно, то ситуация, когда человек живет в XV веке в Италии (и даже во Флоренции!), но при этом Возрождению не причастен, возможна вполне. Большая часть европейского населения еще долго продолжала мыслить и чувствовать по-старому; в крестьянской среде Средневековье едва ли умерло и к XIX столетию.

В нашей истории таким персонажем, не замечающим наступления Ренессанса, выглядит Грассо. Анонимный автор свидетельствует: «Простоватость его бросалась в глаза лишь очень проницательным людям, ибо дураком он отнюдь нс был». Замечательная формулировка! В рамках свой эпохи Грассо был человеком вполне достойным, он даже «почитался одним из искуснейших мастеров Флоренции», но с точки зрения формирующегося Возрождения мог уже казаться человеком, отставшим от времени. Прочие упоминаемые рассказчиком флорентинцы (как и он сам) не более чем свидетели рождения новой эпохи. Нс будучи ее творцами, они в буквальном смысле «принимают участие»: присутствуют, наблюдают, произносят реплики. Единственным действующим лицом выступает Брунеллески: он и автор, и исполнитель, и организатор всего происходящего.

Знаменитая Санта Мария дель Фьоре. Со времен Возрождения она не изменилась

Брунеллески – человек эпохи Возрождения в самом точном смысле слова. Он был ювелиром и скульптором, и одним из первых, кто заставил современников относиться к этим ремеслам как к высокому искусству. Он был универсален едва ли не в той же мере, что и Леонардо: архитектура, инженерное дело (изобрел ряд машин), театральные постановки (поставленное им действо «Благовещение» наблюдал русский архиепископ Авраамий Суздальский, воспринявший его как «дивное и страшное видение»), опыты с перспективой, сонеты.

История с Грассо раскрывает еще одну сторону этой многогранной личности: как истинный гуманист (в возрожденческом понимании термина) Брунеллески знает силу слова. Вся мистификация – исключительно риторического свойства. Грассо был запутан, обманут, а затем возвращен к реальности при помощи только словесных ухищрений. Брунеллески на опыте показал возможность средствами речи «побуждать людей к тому, чего хочешь», точно так же, как экспериментом с зеркалами он доказывал правомерность перспективы, а крепостью флорентийского купола – точность своих инженерных решений.

Розыгрыш Брунеллески – затея в высшей степени возрожденческая. Вряд ли в какую-либо другую эпоху была бы возможна игра с таким тонким и неопределенным предметом, как душа человеческая. Прадеды Брунеллески никогда бы не решились затевать подобные шутки, хотя бы из страха перед компетентными органами. А потомки Грассо скорее всего решительно отказались бы всерьез поверить в душу, меняющую тела, как перчатки.

Возрождение же – как раз между тысячелетием истовой веры и веками скептического недоверия. Душа еще представляется такой, как ее изображают художники: фигуркой запеленатого младенца, вещью, влагаемой в человека при рождении и извлекаемой Богом при смерти, а, стало быть, перемещаемой. И то, что Грассо (а он был, как сказано, «немного простоват») без всяких оговорок поверил в навязанную ему ситуацию, не странно. Удивления достойно другое – дерзость, с какой мессер Филиппо распоряжается мыслями и чувствами другого человека. «Страх божий» ему, кажется, неведом, и ответственность перед Богом его не страшит.

Недаром, ох недаром Козимо Медичи характеризовал Брунеллески как человека, у которого хватит смелости перевернуть землю!

Игры гениев

...Филиппо усмехнулся, потому что у него имелась такая привычка, а также потому, что был он человек, очень уверенный в себе.

«Новелла о Грассо»

Но вернемся к бедному Грассо. Прошла ночь, но и утро не принесло ясности. Все последующие события неуклонно вели Грассо к тому, чтобы признать: он – уже не он.

Во-первых, в тюрьму заглядывает один из самых знатных и уважаемых жителей города, Джованни Ручеллаи. Грассо имел все основания обрадоваться этому человеку, бывшему ему не только хорошим знакомым, но и заказчиком. Не далее как два дня назад Ручеллаи был в мастерской Грассо и довольно долго просидел там, торопя с выполнением резного украшения для Мадонны. Увы, тот смотрит на Грассо как на человека, совершенно ему не знакомого, ведь он никогда не имел дел с Маттео.

А во-вторых – и здесь пьеса чуть было не соскользнула с намеченного пути. – в тюрьму приводят нового арестанта, несостоятельного должника, юриста и литератора Джованни Герардо да Прато. Тот не знаком с Грассо и не связан с компанией Брунеллески, но жалобы узника, не понимающего, как он превратился в другого человека, кажутся ему любопытными. Он слушает, понимает и... включается в игру, объясняя Грассо на примерах из Апулея и Гомера, что подобные превращения вполне возможны.

Грассо смиряется. А что делать? По воле сценариста у него достаточно времени, чтобы поразмыслить над тем, что так неожиданно изменило его жизнь. О чем же думает резчик и инкрустатор Грассо, сидя в долговой тюрьме Флоренции? Теологический смысл происшедшего вряд ли долго занимает его. Вероятнее предположить, что заботят его вполне земные вопросы: имущественные (кому теперь принадлежит дом?), профессиональные (сохранилось ли за ним его умение или придется осваивать ремесло Маттео?), семейные, юридические.

Между тем наступает второй акт. В тюрьму приходят два брата Маттео, заранее наученные и проинструктированные Брунеллески. Пристыдив Грассо, они вносят деньги в тюремную кассу, а затем, дождавшись темноты, чтобы не пришлось стыдиться перед знакомыми, уводят его в дом Маттео, на другой берег Арно. Там Грассо (или Маттео?) засыпает, а проснувшись, обнаруживает себя в своей постели, в собственном доме, в самом центре Флоренции, возле собора Санта Мария дель Фьоре, над которым спустя четверть века вознесется величественный купол, спроектированный и построенный его хорошим приятелем и одаренным архитектором, любимцем Флоренции, человеком исключительно талантливым во всех отношениях, Филиппо Брунеллески.

Обе скульптуры работы Донателло. Не верьте серьезному виду святого Георгия, дух эпохи точнее передает шаловливый Афис

Грассо не подозревает, что его, опоенного снотворным, принесли в дом шестеро приятелей во главе с Филиппо. Он оглядывается по сторонам, обнаруживая, что лежит, против обыкновения, ногами к изголовью и что все веши переставлены со своих мест. Тут являются братья Маттео с намерением поведать новость: их братец накануне вообразил себя резчиком Грассо и пытался уверить в этом не только частных людей вроде молодого скульптора Донателло, но даже судебного пристава! Бедный резчик открывает новые глубины своего вчерашнего бедствия. Он-то полагал, что превратился в Маттео примерно так же, как герой Апулея – в осла. Но выясняется, что вчера в тюрьме был не Грассо, превратившийся в Маттео, а Маттео, лишь притворявшийся Грассо. Где же был сам Грассо?

В поисках ответа он выходит на улицу и тут же встречает – кого бы вы думали? – прогуливающихся Брунеллески и Донателло. «Говорят, вчера Маттео пытался выдать себя за Грассо, чтобы скрыться от кредитора...» С любезными улыбками они преподносят Грассо его собственную историю в том виде, как она уже обсуждается всей Флоренцией. Мало того, на площади наконец– то появляется тот, чье имя со вчерашнего дня не дает покоя нашему страдальцу – сам Маттео. Брунеллески. по правде говоря, не планировал сталкивать героев лицом к лицу, и эта встреча – результат случайности и тесноты флорентийских улиц, где трудно разойтись двум пешеходам. И что же? Не посвященный в детали, но по городским слухам угадавший, что к чему, Маттео с ходу включается в спектакль. В его версии превращение коснулось обоих: он весь вчерашний день был Грассо, а Грассо – Маттео, и одному Богу известно, каким образом им удалось поменяться душами!..

Донателло. Статуя пророка Аввакума 1423-1425, Собор Санта Мария дель Фьоре, Флоренция

Мастер и жертва

Для художества не требуется, чтобы художник хорошо поступал, но чтобы сработав хорошее изделие.

Фома Аквинский

Шутка удалась – лучшего и желать нельзя. Через несколько дней компания собирается вновь, чтобы обсудить розыгрыш и в полной мере насладиться успехом. Приглашаются все участники: и те, кто был внутри замысла с самого начала, как братья Матгео или человек, исполнявший роль пристава, и те, кто вошел в него по ходу действия, как Джованни Герардо да Прато. Раз за разом обсуждается превращение Грассо, смакуются детали: как резчик чуть не подрался с приставом, как, пытаясь заставить Ручеллаи узнать его, поворачивался то одним, то другим боком, а тот, давясь смехом, делал невозмутимое лицо и не желал признать в Грассо – Грассо. И наконец, – вот кульминация! – как он, освобожденный из тюрьмы, первый раз сам произнес слова, утверждающие полную и безоговорочную капитуляцию правды жизни перед правдой искусства: «Я – Маттео».

Брунеллески празднует триумф. Флорентинцы превозносят выдумку мастера: «среди них не нашлось никого, кто бы не признал, что, вероятно, и он тоже попался бы на удочку, если бы с ним сыграли подобную шутку».

А Грассо... Что Грассо? Он «вернулся к себе в лавку, собрал инструменты и кое-что из платья, а также взял все наличные деньги. После чего сходил в Борго Санто Лоренцо и нанял клячу до Болоньи...» От Болоньи путь его лежал дальше – в Венгрию. Грассо, невинная жертва гениальной шутки, уезжал от сплетен и пересудов, покидал родную Флоренцию, как думал – навсегда, жестоко обиженный ближайшим другом. Брунеллески опорочил его репутацию, сделал предметом насмешек, сломал, по сути, жизнь. И ради чего?

Медали работы Пизонелло, аверс и реверс. 1441 – 1443

Ради демонстрации собственного искусства. И эта мысль тоже вполне возрожденческая: искусство выше этики. Шутка Брунеллески – «изделие», сработанное более чем хорошо, если оценивать его с точки зрения тонкости замысла и мастерства исполнения. Все это сильно напоминает аморализм Леонардо, равно индифферентного к добродетели и греху, патриотизму и предательству, ко всему, кроме возможности изобретать новое.

Жажда сделать нечто небывалое томит Брунеллески, как томила она всех людей Ренессанса. Леон Батиста Альберти в сочинении, посвященном и преподнесенном Брунеллески, как заклинание повторяет тезис о том, что главное – создание нового, «неведомого и недоступного древним»: «Имена наши заслуживают тем большего признания, что мы без всяких наставников и без всяких образцов создаем искусства и науки неслыханные и невиданные». Само свое время люди кватроченто ощущали потрясающе новым, начатым с чистого листа. В этом причина энтузиазма Брунеллески и всеобщего восторга его зрителей: такого еще не было. Такие идеи никому до сих пор не приходили в голову, и никто, помимо «такого одареннейшего и выдающегося человека», как Пиппо ди сер Брунеллески, не мог изобрести и исполнить подобную шутку «без всяких наставников и без всяких образцов», просматриваются уже в спектакле, разыгранном Брунеллески на улицах Флоренции в 1409 году, самые яркие черты будущей эпохи: ее устремленность к новому, ее безудержная жажда творчества и готовность по достоинству оценить его, ее индивидуализм? Ее бесчеловечность?

Ни у кого из участников пьесы нет сочувствия к обманутому резчику – ни у инициатора, ни у действующих лиц, ни у рассказчика, записавшего эту историю со слов друзей гениального постановщика, когда того уже давно не было на свете. Анонимный автор зафиксировал фразу Брунеллески: «Наша шутка прославит тебя больше, чем все, что ты сделал... теперь о тебе будут говорить сто лет». Будь Грассо умнее, смышленее, толковей, он мог бы заметить на это, что шутка прославит лишь изобретательность и фантазию Брунеллески, о нем же все сто лет будут говорить как о простаке, олухе...