Текст книги "Знание-сила, 2005 № 06 (936)"

Автор книги: Коллектив авторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Но будь Грассо умнее, он бы и не попался на эту удочку.

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН

Ольга Балда

Изобразить незримое

Пивоваров В.

О любви слова и изображения.

– М.: Новое литературное обозрение, 2004.

Виктор Пивоваров, один из основоположников московского концептуализма, действительно написал книгу о любви. Причем сразу и не догадаешься, что это – о ней: слишком много тут разного. Лаже и жанр заметок автора на полях его многолетнего художественного опыта с ходу не определить: как бы разнородные и случайные, они писались в разное время по разным поводам, появляясь – если появлялись вообще – главным образом в каких-то экзотичных по редкости изданиях, типа кельнского журнала «Пастор» или каталога пражской выставки автора. Рассказ о неофициальной художественной жизни в Москве 60-х, о ее ведущих, до несопоставимости разных персонажах – Роберте Фальке. Владимире Фаворском и Евгении Кропивницком, о соратнике автора по концептуальной школе Илье Кабакове – сменяется его воспоминаниями о своих занятиях в молодости оформлением детских книжек, затем «перепрыгивает» в другое время и повествует уже о том, как совсем взрослый автор, оказавшись в другой стране и утратив свою среду, для обретения корней несколько лет подряд писал картины, которые должен был бы написать в юности. Потом вдруг речь заходит о странном мире писателя Леона Богданова – мире на грани бреда и личного, интимного, одному себе предназначенного бормотания. А затем и вовсе о том, чего никогда нигде, кроме авторского воображения, не случалось: о том, как Михаил Горбачев будто бы занимался живописью и будто бы участвовал вместе с автором в художественной группе «Яуза»...

В чем тут дело, начинаешь понимать, когда дочитаешь до самого «вкусного», самого лиричного, но и самого «культурологичного» текста сборника: «Бумага как текст». Там – о том, как развивались личные, даже интимные отношения автора с бумагой. В каком чувственном облике и вестью о чем представала ему бумага в разные моменты жизни. Как она говорила с растущим человеком все более сложным языком, сообщая ему то о том, что может стать его «другом», его «памятью», «отпечатком души»; то о том, что способна и вовсе с ним не считаться, обратившись – в виде школьных учебников и тетрадей – в инструмент насилия. Как в юности сама возможность «воссоздания какого-либо предмета на бумаге» приводила автора в совершенно эротический экстаз (в связи с этим он с великим сочувствием вспоминает Дмитрия Лиона, понимавшего «бумагу как живую телесную поверхность, как нежный рельеф, в котором скрыты особо чувствительные, как бы эрогенные точки», а рисование – как прикосновение к ним). Как в художественном училише бумага явила будущему иллюстратор} книги свою «архитектуру, со своим порталом, входом и выходом, со своими портиками, колоннами, коридорами и залами, а главное, со своей особой архитектонической драматургией». Потом были и другие облики: «световая бесконечность» белого листа – «абсолютное Ничто, в котором растворяется Все». Бумага как мусор: квитанции – этикетки – обертки – обломки цивилизации, чуткий, в подробностях, портрет ее, обреченный на исчезновение. Бумага как идеологический пресс: газета. И тут вдруг оказывается, что автор говорит вовсе не о себе, а о своих собратьях по ремеслу и поколению. О том, как московские концептуалисты открыли идеологический, подавляющий облик бумаги и как из этого возник соц-арт. О том, как после соцартовской «революции» в отношениях с бумагой стало уже невозможным вернуться к видению в ней «метафизической глубины и светоносности»: не ему лично, заметим, а художникам его поколения вообще. Лирика незаметно обернулась эпосом – рассказом об обшей судьбе.

Внешне простой, даже как будто необязательный пивоваровский текст весьма сложен и своими «побочными» ходами, «переулками» интересен ничуть не меньше, чем прямыми рассуждениями и главными темами. Словно невзначай, вскользь, в виде почти подстрочных примечаний, почти оговорок Пивоваров задевает темы очень крупные и глубокие.

И получается, что книга – о цельности человеческого опыта. Да ведь любовь и есть цельность: открытие, часто вполне неожиданное, своего родства с тем, о чем без любви ни за что и не подумаешь, что оно имеет к тебе отношение. Вот Пивоваров и говорит не просто о корневом родстве рисования с другими формами художественного переживания мира: с музыкой, кинематографом, архитектурой, театром. Но вообще о неразъемлемости, о глубокой потребности друг в друге всего, что привыкло считать себя до несовместимости разным: изображения и звука, повседневной чувственности и метафизики. Конечно, автор, с его явной нелюбовью к пафосу и тяжеловесным обобщениям, сам ни за что бы такого прямо не сказал. Ну и что: он прекрасно дает это понять другими средствами. Вот Кабаков у него «с бухгалтерской скрупулезностью» описывает – каталогизирует всякий мусор типа старых подметок – а получается очень логичное доказательство иерархичности бытия и безусловного наличия у этого бытия «верхних» уровней. Вообще того же Кабакова автор в своей интерпретации уводит ох, как далеко от изобразительного искусства в «классическом» – узком – его понимании: может быть, дальше, чем мыслил зайти сам художник. Кабаков – первый, если не единственный художник, который работает со звуком, хотя и написанным, который ввел в картину голос, да притом так, что звучание слова оказалось важнее его графического облика. Тщательно подбирая персонажам имена, Кабаков, по словам автора, одними этими именами вызывает в воображении портрет его носителя, продолжая тем самым сугубо литературные традиции – Зощенко и Хармса. И имена, и вообще слова у Кабакова («Ольга Марковна Косс», «Клавдия Боровых» и даже «огурец» и «Дует свежий ветер») – это, говорит Пивоваров, не что иное, как музыкальные фразы: художник проверяет их «на слух, на цвет, на вкус, на тяжесть»... Это ли не слепок с цельности бытия, которым предстает всякий подлинный художественный опыт?

Что до слова и изображения, они. уверен автор, в истории искусства почти никогда всерьез и не расставались. Их разлучил – да и то ненадолго и довольно насильственно – лишь абстракционизм на рубеже XIX – XX веков, когда появились принципиально лишенные комментирующих, с самостоятельным смыслом названий «Композиции» Кандинского и Малевича, а после Второй мировой войны в абстрактном экспрессионизме и минимал-арте – и вовсе бесчисленные картины «Без названия». Но вот что характерно: там, где исчезло слово, исчезло ведь и само изображение! Они не смогли жить друг без друга...

О создании же изображений Пивоваров пишет так, что понимаешь: это ведь метафизическое действие, не хуже самой любви (а что любовь метафизична, в этом нет никаких сомнений). Проведение линий на бумаге – это работа с разными планами бытия, с формирующими его силами. Поэтому чуть ли не любое изображение, даже такое маргинальное по своему культурному статусу и качеству, каким автор считает художественную продукцию Евгения Кропивницкого, или незначительное, преходящее, вроде картинок в детских книжках, оказывается в прямом родстве не просто со словом, а со Словом. Тем самым, Которое было в начале и через Которое все начало быть, что начало быть.

Ирина Прусс

Гражданское общество: абонент временно недоступен

Молодежные общественные организации трудно отыскать; еще труднее узнать, чем они занимаются и занимаются ли чем-нибудь на самом деле.

Все очень просто: берем список молодежных общественных организаций в Министерстве юстиции, где они зарегистрированы по определенному адресу и с номером контактного телефона. И звоним.

Звоним, звоним, звоним...

В этом, собственно, и состоял эксперимент социологов. Надо было по этому самому списку молодежных общественных организаций в Москве и в Красноярске каждую найти или дозвониться и узнать о ней как можно больше.

Что, собственно, исследовали социологи? Их интересовала степень открытости, доступности этих организаций – раз уж они общественные, очевидно, они должны быть прежде всего открыты и доступны всем.

Итак, в общем перечне Министерства оказалось 85 общественных организаций в Красноярске и 241 в Москве, в названии которых присутствовало слово «молодежь», «молодежный*' итл.

Первый же эксперимент, проведенный в Красноярске, свидетельствовал, что самое пустое дело – искать их по юридическому адресу Вывеска была лишь примерно в каждой десятой; в половине случаев она не соответствовала официальному названию организации, а лишь косвенно указывала на него. Оказалось, подавляющее большинство из них вообще не заводят никаких вывесок потому, что их не над чем помешать: у них нет постоянного адреса. Социологам часто приходилось пускаться в настоящие расследования-преследования, расспрашивая всех по «юридическим» адресам и через несколько звеньев все-таки отыскивая молодежных деятелей.

Итак, телефон.

В каждом четвертом случае (и даже более) телефон в Красноярске был занят так прочно, что оставалось предположить: линия или отключена, или используется для выхода в интернет. В каждом седьмом случае трубку просто никто не брал. Брали трубку лишь в 58 процентов из вошедших в список общественных молодежных организаций. В Москве еще меньше: 43 процента. На одном из телефонов, оказавшихся мобильным, просто был включен запрет входящих звонков.

Те организации, в которые дозвониться оказалось практически невозможно (а звонили упорно – эксперимент!) социологи объявили «технически недоступными».

Они измеряли еще и «организационную доступность» – то есть сможете ли вы, дозвонившись, поговорить именно с представителем организации или хотя бы получить необходимую «наводку». Почти в половине случаев не удалось ни то, ни другое; представитель организации отвечал вам лишь в каждом пятом случае.

Социологи в конце концов уловили некоторую закономерность: если организация прекращает свое существование, первое время окружающие помнят ее название и связанные с нею события; затем эти воспоминания стираются, но люди еще некоторое время опознают имя руководителя.

Это уже начал проявляться феномен персонификации общественного объединения. Но полную силу этот феномен приобрел наследующем этапе исследования: когда, преодолев все препоны, социолог все-таки выходил на связь с каким-нибудь представителем искомой организации, хотел связаться с ее руководителем или хотя бы узнать что-нибудь о ее работе.

Отвечали сразу и определенно только в одном случае: если больше такого общественного объединения не существовало, с ним покончено вполне официально, только об этом не знали в Министерстве (каждая седьмая) В остальных случаях чаще всего информацию без руководителя никто давать не хотел.

«Александр Григорьевич будет минут через 40-60»; (Через час) «Он будет минут через 40»; (Через 40 минут) «Да вообще-то его очень сложно застать. Попробуйте попозже»; (Через два дня ) «Александр Геннадьевич будет часа через два, не раньше»; (Через два часа) «Александр Геннадьевич попозже будет, сейчас его нет».

Это, я вам скажу, на измор работа. Хорошо, для социолога это действительно работа – а если бы кто-то вознамерился вполне добровольно заняться общественной деятельностью именно под руководством Александра Геннадьевича?

Бывало, звонившего посылали от одного человека к другому; потому что никак невозможно было выяснить, кто в данный момент руководит организацией. Тот руководил вчера, но сегодня уже стал чиновником и «это его больше не интересует, я по таким вопросам с ним не соединяю», другой руководил позавчера, но уже стал депутатом и его тоже «это больше не интересует», а вот в данный момент ну, никто не знает нынешнего руководителя. Может, его пока и нет. Но это значит, что с вами некому говорить.

«В России по крайней мере молодежные организации тяготеют к монархическому типу, – пишут социологи. – Они рассматриваются в качестве вотчин, которые передаются и, соответственно, могут временно оказаться бесхозным и».

Действительно «монархический тип» объединения: контроль над информационными потоками полностью в руках руководителя, а именно такой контроль, как учат нас политологи, – основной источник власти.

Итак, меньше трети молодежных общественных организаций «коммуникативно доступны»: их руководители охотно идут на контакт и рассказывают о целях, планах, событиях . Именно они воспроизводят институт гражданского общества по крайней мере по признаку свободного обмена информацией. Между прочим, знаменательное совпадение: другой исследователь некоммерческих организаций Санкт-Петербурга пришел к выводу, что реально из них функционирует только треть. Очевидно, это как раз такого рода объединения.

8 процентов обследованных организаций – «умирающие»: они уже не действуют, но еще могут возродиться; во всяком случае, их руководители открыты для общения, хотя сразу предупреждают о том, что фактически туг уже ничего не происходит.

7 процентов – «мертвые»: их руководители говорят о том, что объединение закрыто, и не желают вспоминать о прошлой деятельности. Они либо разочаровались в ней. либо успели сделать карьеру на другом поприще.

–13 процентов – «закрытые» организации, в которые или не дозвонишься, или не договоришься, или тебе прямо объявляют о нежелании с тобой разговаривать.

Но самая многочисленная группа молодежных общественных организаций – по определению социологов, «затененная»: о них ничего неизвестно и узнать практически невозможно.

Окончательные выводы социологов таковы: почти треть зарегистрированных молодежных общественных объединений фактически не работают. Около половины нельзя считать общественными, поскольку они нарушают требование открытости. Менее трети «открыты», но чтобы получить хоть минимальную информацию о них, нужны значительные усилия. Чтобы тебе отказали во встрече, нужны 5 звонков, а чтобы на нее согласились – 7.

Мы часто говорим об отсутствии гражданского общества в стране и многие при этом с надеждой смотрят на молодежь. Старшим не удалось его создать – может быть, создадут они.

Может, и создадут. Со временем. Когда захотят и научатся хотя бы разговаривать по телефону.

ИЗ ИСТОРИИ КУЛЬТУРЫ

Евгений Касимов

«На краю звукового кино»

Многие убеждены, что первый звуковой фильм это – «Путевка в жизнь», снятый режиссером Николаем Экком в 1931 году.

А раньше снимались только немые ленты, которые демонстрировались под аккомпанемент расстроенного фортепьяно. Ни тог ни другое не соответствует истине. Во-первых, очень часто фильмы озвучивали вовсе не разбитные таперы, а солидные оркестры. А во-вторых, звук в кино появился практически вместе с изображением.

«Прибытие поезда» Луи Люмьера, как известно, вовсе не является первым фильмом. Просто 28 декабря 1895 года во время его демонстрации в «Большом кафе» на бульваре Капуцинов в Париже публика бурно реагировала на летящий из глубины экрана поезд. Но совершенно точно известно, что Луи Люмьер был первым оператором хроники. В июне 1895 года он снимал участников конгресса фотографов, сходящих с борта парохода в Невеле. «Высадка конгрессменов» была показана уже через сутки после съемки. Тогда же была показана и беседа астронома Жансена с мэром Невеля Лагранжем. Во время демонстрации фильма месье Ла1ранж стоял за экраном и повторял сказанные им в беседе фразы. Это была первая – несколько неуклюжая – попытка создания говорящего кино.

К 1900 году Шарль Патэ уже широко демонстрировал «поющие» фильмы – для их озвучивания Патэ пользовался патефоном.

В течение первого десятилетия XX века Жоли и Гомон во Франции проводили свои опыты в области звукового кино. В Америке были разработаны системы звукозаписи «актофон» и способ Эдисона. В Англии звуковым кино занимались Хепуорт, Лост, Уильямсон, в скандинавских странах – Магнуссен и Паульсен.

Но кино все же оставалось немым искусством. Правда, к этому времени уже научились как-то синхронизировать движения и речь, записанную на фонограф. В кинотеатре «Гомон-Палас», усиливая звук при помощи сжатого воздуха, его делали слышимым для шести тысяч зрителей. Однако голоса исполнителей звучали невнятно, а синхронизация была приблизительной. В 1914 году от этого метода отказались.

Развитие радио открыло новые технические возможности: звук стали записывать при помощи микрофона и усиливать при помощи триодных ламп. Патенты на эти изобретения принадлежали двум группам монополистов: американской «Вестерн Электрик» и германской «Альгемейне Электрицитетгезельшафт Тобис– Клангфильм».

«Вестерн Электрик» предложила разработанную ею систему звукозаписи «Вайтафон» большим американским кинокомпаниям. Нов Голливуде и слышать не хотели о говорящем кино. Тогда «Вестерн Электрик» обратилась к фирме «Уорнер Бразерс». Эта небольшая компания только что приобрела полтора десятка кинозалов вместе с остатками старой кинофирмы «Вайтаграф».

Звуковое кино должно было привлечь внимание прокатчиков: не надо было содержать при кинозалах оркестры – громкоговорители были дешевле.

Фирма «Уорнер Бразерс» была на пороге банкротства. И все-таки Уорнеры решили рискнуть. Они озвучили свой фильм «Дон Жуан», в котором снялся известный актер Джон Барримор. Успех – пусть весьма скромный – этого озвученного фильма вдохновил Уорнеров. На последние деньги они пригласили известного артиста мюзик-холла Ола Джонсона для участия в своем новом фильме «Певец джаза». История бедного еврейского певца, ставшего знаменитостью, позволила оправданно вставить в фильм популярные песни и арии.

Кадры из первых звуковых фильмов

И это уже был сногсшибательный успех! Доход от проката фильма в три с половиной миллиона долларов был немногим меньше рекордного дохода от «фильма-колосса» «Бен Гур» режиссера Нибло. Но и этот рекорд был вскоре превзойден. Новый фильм «Поющий глупец» с Олом Джонсоном принес «Уорнер Бразере» пять миллионов долларов прибыли! И в Голливуде началась настоящая погоня за патентами на звуковое кино. Увы, поздно. Только Уильяму Фоксу повезло приобрести «мувитон» – аппарат, созданный на основе немецких патентов «Три Эргон». Другие компании вынуждены были принять жесткие условия, поставленные им «Вестерн Электрик».

Но в то же время как американские зрители осаждали кинотеатры, где крутили «поющие» фильмы; знаменитости немого кино – Чарльз Чаплин, Кинг Видор, Рене Клер, Фридрих Мурнау, Всеволод Пудовкин, Сергей Эйзенштейн – наоборот, осуждали новую технику Пудовкин и Эйзенштейн вместе с Александровым написали в 1928 году знаменитый манифест против говорящего кино. Правда, они признавали, что применение шумов в кино желательно и что звук освобождает фильмы от титров, но вместе с тем они утверждали, что «введение слова в киноэпизод в качестве связующего элемента (как в театре) разрушит мизансцену, поскольку слово противоречит целому, которое в кино рождается только из монтажного сопоставления отдельных сцен».

К моменту появления этого манифеста говорящее кино, в точном смысле этого слова, еще не родилось. «Певец джаза» был, по сути, немым фильмом, в который вставили несколько номеров диалога и пения.

Огни Бродвея. 1930 год

Первый говорящий фильм – «Огни Нью-Йорка» – вышел на экраны только в 1929 году. В Америке это промедление объяснялось причинами скорее экономическими, чем техническими: целиком разговорный фильм мог лишить Голливуд его заграничных рынков сбыта. В Париже, когда там впервые появились американские говорящие фильмы, публика кричала: «Говорите по-французски!» Лондонская публика свистела, возмущаясь американским акцентом, казавшимся ей нелепым и смешным. Однако уже ничто не могло помешать широкому распространению говорящего кино.

Голливуд обратился к театру, и все бродвейские бестселлеры стали экранизироваться. Менялась манера игры, менялись кумиры.

Великие артисты Бастер Китон и Гарольд Ллойд быстро потеряли свою популярность с появлением говорящего кино. Но Чаплин остался. И сопротивлялся прогрессу как мог. Он говорил, что мимикой и жестом сможет передать все то, что другие передают словами. Его первый звуковой фильм «Огни большого города» (1931) не был говорящим. В «Новых временах» (1936) слов тоже не было. И только в «Великом диктаторе» (1940) Чаплин заговорил.

А ученик Мейерхольда Николай Владимирович Экк (Ивакин) действительно снял первый советский звуковой фильм «Путевка в жизнь» в 1931 году. Он же поставил и первый советский цветной фильм «Груня Корнакова» в 1936 году. Но цвет в кино – это уже совсем другая история.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

Игорь Андреев

Второе Великое посольство

Дорога в Париж

Самое постоянное в жизни Петра – дорога. «Он проехал к двадцать раз больше, чем любой другой государь до него в целом свете», – писал о Петре один иностранец, и это утверждение – чистейшая правда. Сам царь даже шутил по поводу своего невольного пристрастия. Как-то после тяжелой болезни, еще толком не оправившись, он принужден был отправиться в путь. В дороге полегчало, о чем Петр, не без горечи, сообщил Екатерине: «Обыкновение – вторая натура». Расшифровывается это просто: привычка к дороге избавила от недуга.

Даже перелом в Северной войне не остановил этот бесконечный бег дорожного колеса. До Полтавы царь носился по стране, чтобы получить Полтаву. После Полтавы исколесил пол-Европы, чтобы воспользоваться Полтавой на «пользу Отечества».

Б. Фогель. Петр I. 1711

Очередная поездка царя в Европу в 1716 году была связана с поисками мира. Дорога к нему по-прежнему лежала не через переговоры, а через поле боя. Главная причина все та же – несговорчивость Карла XII. Даже потеря Финляндии не сделала его податливее. Одна мысль о том, что при нем, Карле, Швеция утратила большую часть из завоеванных его великими предшественниками территорий, навевала на короля мрачные мысли. Карл замыкался и пресекал любые разговоры о переговорах. Лишь незадолго до своей гибели он стал проявлять некоторую гибкость. Пока же союзникам оставалось делать ставку на силу, обратившись к разработке крупных морских операций с высадкой десанта на коренной территории Швеции.

Внимание членов Северного союза привлекла южная провинция Швеции Скания, совсем еще недавно принадлежавшая Дании. Именно она казалась наиболее уязвимой и потому пригодной для достижения поставленной цели. Уязвимость, однако, не означала, что провинцию удастся легко вырвать из лап шведского льва. Высадка многотысячного десанта, его снабжение, отражение нападения шведского флота – все это требовало огромных усилий, решительности и твердости. Отсюда – острая необходимость в присутствии на месте русского государя, способного подтолкнуть союзников и внушить им уверенность.

Но на этот раз Петр решил воспользоваться своим пребыванием в Европе еще и для того, чтобы подлечиться. Русский государь часто недомогал, что при его огромных физических и эмоциональных нагрузках, образе жизни, включая неумеренное увлечение крепкими напитками, едва ли может вызвать удивление. При этом Петр толком никогда не лечился, предпочитая одолевать недуги силой воли и словом «надо». С годами болезни стали хроническими, а приступы жесточайшими. В ноябре 1715 года дошло до того, что Петр уже не чаял и подняться. Великое дело Преобразовании повисло на тонком волоске пульсирующей жизни царя. Умрет – и последует несомненный откат, глубину которого трудно представить. Останется в живых – все пойдет по– прежнему.

Царь в который раз разочаровал своих недругов. Он поднялся, и все вновь завертелось и закружилось с удвоенной силой. Во время болезни государя один из царских «медикусов» был отправлен в Голландию и Германию, откуда вернулся с настоятельным советом медицинских светил привезти царя в Пирмонт. на местные чудодейственные источники. Так возникла мысль о совмещении двух дел – организации десанта и лечения.

В конце января 1716 года царь вместе с Екатериной покинул Петербург. Новая поездка в Европу на сей раз была столь продолжительной, что не уступала путешествию 1697—1698 годов. Но это лишь внешнее сходство. На самом деле, разница была существенная. Тогда в Европу ехал никому неизвестный молодой человек, о котором могли только сказать, что он «царь варваров». Сейчас же Европа принимала великого государя, личность которого вызывала не смех и небрежение, а острый интерес, граничивший с немалой долей страха – что еще можно ожидать от этого правителя? Несколько летних недель Петр провел на водах в Пирмонте в Ганновере. Затем, набравшись сил, принялся усиленно хлопотать об организации союзнической экспедиции. Но дело, что называется, не выгорело из– за разногласий между союзниками. Они все меньше доверяли друг другу и все вместе поглядывали на Петра, не без основания подозревая его в намерении зацепиться в центральной Европе. «Болтаемся в туне» – досадовал Петр в письмах Екатерине, которая осталась в Везеле. Единственным утешением стало плаванье в середине августа огромной союзной эскадры под командованием Петра. В море вышло 19 английских, 6 голландских, 23 датских и 21 русских линейных кораблей и фрегатов. Однако и это крейсерство пропало «в туне»: много стягов, еще больше пушек и парусов, от вида которых душа царственного моряка пела и торжествовала, но мало реального дела. Шведы не появились. Союзники же от атаки шведов наотрез отказались – авантюра! В итоге огромная эскадра, выутюжив гладь Балтики, вернулась ни с чем в Копенгаген. Царю осталось лишь сокрушаться: «Будто чужое дело делают!»

Встреча Петра I с французским королем Людовиком XV в Париже 7 мая 1717 года.

Зиму Петр провел в Амстердаме, который не посещал со времен первого Великого посольства. Однако вести прежний подвижный образ жизни не удалось. Лихорадка вновь уложила Петра в постель. В начале января 1717 года из Везеля пришло известие о рождении сына Павла. Петр ответил радостным письмом: «Господь Бог нас так обрадовал, что другова рекрута даровал». В радостном восклицании царя – целое мировоззрение. Бог послал рекрута – еще одного члена царской фамилии, предназначение которого – служба Отечеству. Интересно, что фраза по-строена так, что самый «старший рекрут» – царевич Алексей из службы исключен. Ведь «другой рекруг» – это не Алексей Петрович, а сын Петра и Екатерины. Петр Петрович.

Вопрос о достойном преемнике неотступно преследует паря, и появление еще одного сына – еще одна надежда, что может быть младшие сумеют продолжить дело его жизни. Но на следующий день гонец привозит новое послание из Везеля: Павел, не прожив и дня, скончался. Подобные удары уже не единожды обрушивались на Петра. К моменту смерти Павла он успел похоронить пятерых детей. Для того времени смерть ребенка – дело обычное. «Я получил твое письмо о том, что уже знал, о неожиданной случайности, переменившей радость на горе, – писал в эти дни Петр Екатерине. – Какой ответ могу я дать, кроме ответа многострадального Иова? Бог дал. Бог и взял, да будет благословенно имя Божие. Я прошу тебя так думать об этом; я стараюсь, насколько могу». Чувствуется, однако, что сам Петр с трудом находит утешение в библейской притче. Он уговаривает не столько Екатерину, сколько себя: «Я стараюсь, насколько могу». Старание не особенно получалось. Болезнь, которая «слава Богу, час от часу уменьшается», после смерти сына вновь усилилась, приковав царя еще на месяц к постели.

Поднявшись, Петр устремился по местам первого путешествия. Побывал в Саардаме, посетил верфи Ост– Индской компании. Оказалось, что этот железный человек не был чужд сентиментальности. Как и всякий смертный, на вершине успехов он вспоминал о том, что было особенно дорого, – о молодости и начале пути.

Во Франции

Провал высадки десанта осенью 1716 года в Швецию, по сути, означал начало развала Северного союза. В этой ситуации следовало озаботиться поисками новых союзников и приоритетов. Взгляд был брошен на страну, до сих пор мало доступную для русской дипломатии. Франция – традиционный союзник Швеции, Франция, которая при жизни великого Людовика XIV открыто пренебрегала Россией, привлекла внимание царя. В свою очередь, и во Франции появилась заинтересованность в России. Потому желание Петра побывать в Париже встретило положительный отклик. Через Антверпен, Брюссель, Брюгге и Остенде царь устремился в Париж.

Петр надеялся установить дружественные отношения с регентом Франции, герцогом Филиппом Орлеанским. Регент учел печальные итоги правления своего дяди, Людовика XIV, и отказался от воинственной прежней политики, которая разорила и сильно обезлюдила блистательную Францию. Филипп Орлеанский взял курс на сближение с Англией, что создало совершенно новую ситуацию в Европе. Она включала, в частности, и охлаждение традиционных союзнических отношений со Швецией. Петр тотчас уловил открывшуюся перспективу: лишившись поддержки Франции, Швеция должна была поневоле задуматься о перспективах войны с Северным союзом. В Петербурге также исходили из того, что версальский двор в своем вековом противостоянии с Империей вынужден будет искать нового союзника на Востоке Европы. Так почему бы место Швеции не занять России? Размышляя об этой перспективе, Петр готов был скрепить сближение стран династическим браком – принцессы Елизаветы с королем Людовиком XV.

Царь, конечно, не знал, что его планы вызывали бурный протест аббата Гийома, истинного творца внешней политики Франции в первые годы регентства. Аббат опасался не только за судьбу новоиспеченного англо– французского союза. Он принялся запугивать герцога неопределенной будущностью России: «Царь страдает хроническими болезнями, а его сын никаких обязательств отца выполнять не станет». Замечание не лишено было смысла: ведь именно в это время в семье российского государя разыгрывалась трагедия под названием «Бегство царевича Алексея». И было совсем не ясно, чем все это завершится!

Походная аптечка Петра I

Петр вызвал живой интерес у французов. Любопытно сравнить их впечатления с тем, что писали иностранцы о Петре во время его первой большой поездки в Европу. По-прежнему всех поражал рост государя. Царь «очень высокого роста, сутуловат, имеет привычку пригибать голову» – сообщал маркиз Либуа, которому было поручено встретить царя и выведать о всех его намерениях и пристрастиях. «Кажется, он наделен живым умом, и все схватывает на лету», – добавляет далее маркиз. В свое время об этом писали принцесса Софья и голландец Витсен. Но здесь есть все же разница. В 1697 году за Петром еще не числились великие дела, которые могли бы дать основания говорить о его незаурядности. В 1717 году во Франции появился государь, сокрушивший могущество Швеции. Едва ли такое можно было совершить, не обладая умом и талантом. Тем не менее в реплике Либуа легко уловить некоторое высокомерие, рожденное небрежением к далекой стране: он как бы поражен тем, что в Московии может быть государь с «живым умом».