Текст книги "Воинствующая жизнь (сборник)"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Женская победа

Перевод К.М. Жихаревой

Я служил кондуктором на конке в Чикаго.

Сначала меня командировали на Галстедскую линию, тяга на ней была конная, и рейсы совершались от центра города до самых боен. Во время ночных очередей нам, кондукторам, бывало много безпокойства, потому что ночью по этой линии проезжало пропасть всякого тёмного люда. Нам не позволялось наезжать и давить народ, потому что трамвайная компания должна была в таких случаях уплачивать крупные суммы пострадавшим и их семьям. У меня же, например, не было даже револьвера, так что большею частью приходилось полагаться на собственное счастье. Впрочем, редко бываешь совсем уже безоружным: у меня на тормозе была ручка, которая снималась в одну секунду и могла сослужить отличную службу. Но воспользоваться ею мне пришлось всего один раз.

В 1886 году, на Рождестве, я простоял все ночи на своем вагоне, и ничего не случилось. Раз ввалилась целая толпа ирландцев с боен и целиком заполнила мой вагон. Они были пьяны, размахивали бутылками, громко пели и отказывались платить, хотя мы уже тронулись.

– И без того целый год мы платим компании по пяти центов утром и вечером, – говорили они, – а теперь Рождество, и мы не желаем больше платить.

Соображение это было не лишено оснований, но я не смел пропустить их безплатно, из страха перед шпионами, которые состояли на службе у компании и должны были следить за честностью кондукторов.

В вагон вошёл констебль. Он простоял несколько минут, сказал два-три слова насчёт Рождества и погоды, потом соскочил, видя, что вагон и без того битком набит.

Я отлично знал, что, скажи я хоть слово констеблю, все пассажиры моментально уплатили бы свои пять центов. Но я промолчал.

– Почему вы на нас не пожаловались? – спросил один.

– Счёл лишним, – ответил я, – я имею дело с джентльменами.

Некоторые пассажиры стали надо мною издеваться, но нашлись двое, которые заступились за меня и уговорили остальных заплатить.

К следующему Рождеству я попал на Коттеджную линию. Это была большая перемена. Я ездил теперь в поезде из двух, а иногда и трех вагонов, двигавшихся по подземному кабелю. Публика в этой части города была чистая, и я должен был собирать свои центы в перчатках. Но зато здесь не приходилось переживать никаких волнений, и скоро надоедало смотреть на эту дачную публику и слушать её.

Но всё-таки, в 1887 году, на Рождестве случилось маленькое происшествие и здесь.

Утром в сочельник я ехал с поездом в город. На этот раз мне выпало дежурить всё днем.

Входит на одной остановке господин и начинает со мною разговор. Когда мне случалось входить в вагоны, он дожидался, пока я не вернусь на свое место на задней площадке, и опять продолжал со мной разговаривать. Ему было лет около тридцати, бледный, с усами, очень хорошо одетый, но без пальто, хотя было довольно холодно.

– Я выскочил из дому, как был, – сказал он. – Хотел опередить свою жену.

– За рождественскими подарками, должно быть, – заметил я.

– Вы угадали! – ответил он и улыбнулся.

Но улыбка была какая-то странная, скорее похожая на гримасу, судорогу рта.

– Сколько вы получаете? – спросил он.

Это довольно обычный вопрос в стране янки, и я ответил, сколько я получаю.

– Хотите заработать лишних десять долларов? – спросил он.

Я ответил, что хочу.

Он сейчас же вынул бумажник и протянул мне кредитку. При этом он заметил, что почувствовал ко мне доверие.

– Что же я должен сделать? – спросил я.

Он потребовал у меня расписание часов и сказал:

– Вы ездите сегодня восемь часов?

– Да.

– В один из ваших рейсов вы можете оказать мне некоторую уелугу. Вот видите: здесь, на углу улицы Монро, мы проезжаем над колодцем, который ведёт к подземному кабелю. Колодец прикрыт крышкой. Я подниму крышку и спущусь в колодец.

– Вы хотите лишить себя жизни?

– Не совсем. Но я хочу, чтобы это имело такой вид.

– А!

– Вы остановите поезд и вытащите меня из колодца, хотя я буду сопротивляться.

– Хорошо.

– Спасибо. Впрочем, я совсем не ревнив, как вы, пожалуй, думаете. Я делаю всё это ради моей жены. Она должна видеть, что я хотел умереть.

– Значит, ваша жена будет в это время в моём поезде?

– Да. Она будет сидеть на Ше §гир.

Я удивился. ТЪе §гир был вагон вожатого, просто открытая площадка, без стен. В зимние дни там бывало очень холодно, и никто туда не садился.

– Она поедет на Ше §гир, – продолжал господин. – Она обещалась в письме своему любовнику, что поедет сегодня на иЬе §гир и сделает ему знак, что едет. Я прочёл письмо.

– Хорошо. Но я должен предупредить вас, чтобы вы действовали поживее, когда будете снимать крышку и спускаться в колодец. А то на нас наедет следующий поезд. У нас ведь всего три минуты промежутка между поездами.

– Всё это я знаю, – ответил господин. – Крышка будет снята, когда я подъеду. Она уже и сейчас снята.

– Ещё одно: как вы узнаете, с каким поездом поедет ваша супруга?

– Мне дадут знать по телефону. Я приставил людей следить за каждым её шагом. Жена моя будет в коричневой меховой шубке. Вы легко узнаете е. Она очень красива. Если ей сделается дурно, вы отнесёте её в аптеку на углу улицы Монро.

Я спросил:

– А с вагоновожатым вы переговорили?

– Да, – ответил он, – и заплатил ему столько же, сколько и вам. Но я не хочу, чтобы вы смеялись надо мною. Вы не должны говорить ему ни слова об этом деле.

– Хорошо.

– Бы станете на кЬе §гир, когда мы будем подъезжать к улице Монро, и будете смотреть в оба. Когда вы увидите над колодцем мою голову, вы дадите сигнал к остановке, и поезд остановится. Вагоновожатый поможет вам справиться со мной и вытащить меня из колодца, хотя я буду твердить, что хочу умереть.

Я подумал с минуту и сказал:

– Мне представляется, что вы могли бы сохранить свои деньги и никого не посвящать в своё намерение. Вы могли бы просто спуститься в колодец.

– Ах, ты, Боже ной! – воскликнул господин, – а вдруг вагоновожатый не заметит меня! И вы тоже не заметите меня! Никто!

– Вы правы.

Мы поговорили ещё о том, о сём, господин доехал до конечной станции, и так как поезд мой шёл обратно, то он опять поехал с ним.

На углу улицы Монро он сказал:

– Вот аптека, в которую вы отнесёте мою жену, если ей сделается дурно.

Потом соскочил с вагона…

Я стал богаче на десять долларов. Слава Тебе, Господи, попадаются ещё счастливые деньки в жизни! Всю зиму я проходил с целой кипой газет на груди и на спине, я завертывался в них, чтобы хоть сколько-нибудь предохранить себя от мороза; при малейшем движении от меня шло такое стеснительное шуршание, что товарищи жестоко издевались надо мной. Теперь можно будет приобрести толстую кожаную куртку. Когда в следующий раз товарищи начнут меня дразнить и тормошить, чтобы услышать, как я шуршу, я этого больше не потерплю…

Я делаю два, я делаю три рейса в город; ничего не произошло. Когда я в четвёртый раз тронулся со станции Коттеджи, вошла молодая дама и села на ЕЪе дгир. Она была в коричнево меховой шубке. Когда я подошёл к ней получать плату, она взглянула мне прямо в лицо. Она была очень молода и очень хороша собой, глаза у неё были голубые и совсем невинные. Бедняжка! Вас ожидает сегодня большой испуг, – подумал я, – но вы сделали маленькую глупость и вот теперь должны понести наказание. Но, во всяком случае, я буду рад бережно доставить вас в аптеку.

Мы покатили в город.

Я видел с моей площадки, что вагоновожатый вдруг начал разговаривать с дамой. Что такое он мог говорить ей? Кроме того, ему запрещалось разговаривать с пассажирами во время исполнения служебных обязанностей. К великому изумлению своему, я вдруг вижу, что дама подвигается ближе к вагоновожатому, стоящему возле своего аппарата, и напряжённо вслушивается в то, что он говорит.

Мы продолжаем катить по направлению к городу, останавливаемся, забираем народ, останавливаемся, ссаживаем народ, всё идёт своим чередом. Мы приближаемся к улице Монро. Я думаю: «Этот эксцентричный молодой человек выбрал место с толком. Угол улицы Монро – тихий квартал, где ему едва ли кто помешает спуститься в колодец».

И я продолжал думать о том, что часто видел служащих в трамвайной компании, как они стояли в этих колодцах и исправляли какие-нибудь безпорядки там внизу. Но если бы человек остался стоять в колодце во время прохода над ним поезда, то он наверняка стал бы на несколько дюймов короче: рычаг иЬе §гир, доходивший до кабеля, срезал бы ему голову.

На последнем перегоне перед улицей Монроэ я пошёл на иЬе дгир.

Ни вагоновожатый, ни дама больше не разговаривали. Последнее, что мне удалось заметить, было то, что вожатый кивнул, как будто согласился с чем-то, затем стал смотреть прямо вперёд и пустил поезд полным ходом. Да, забыл сказать, что вожатым у меня был как раз Пат Большой, ирландец.

– Убавь здесь малость, – сказал я вожатому.

Я увидел на линии что-то чёрное, это могла быть человеческая голова, поднимавшаяся из земли.

Я взглянул на даму. Глаза её, не отрываясь, впились в ту же точку, она крепко ухватилась за скамейку руками.

Уже встревожена возможностью несчастья! – подумал я. – Что же с нею будет, когда она увидит, что это её собственный муж хотел лишить себя жизни!

Но Пат Большой не убавлял хода. Я крикнул ему, что в колодце человек – никакой перемены. Мы ясно видели теперь голову. Это был тот самый молодой человек, он стоял в колодце, повернувшись к нам лицом.

Тогда я приложил к губам трубку и дал сигнал к остановке. Пат продолжал ехать с той же быстротой. Через четверть минуты произойдёт несчастье! Я ударил изо всей силы в звонок, так что он зазвенел, потом подскочил и схватился за тормоз. Но было уже слишком поздно, поезд пролетел над колодцем только потом остановился.

Я соскочил с вагона, я совершенно растерялся и помнил только, что должен схватить и тащить человека, который будет сопротивляться. Но я сейчас же взобрался обратно на и, Ье дгир и стал как-то метаться. Вагоновожатый тоже был совсем сбит с толку, он безсмысленно спрашивал, был ли кто-нибудь в колодце, и рассказывал, почему он не мог остановить поезда.

Молодая дама восклицала: «Ужасно! Ужасно!» В лице её не было ни кровинки, и она крепко держалась руками за скамейку. Но она не упала в обморок и вскоре сошла с и. Ье §гир и пошла своей дорогой.

Собралось много народу. Мы нашли голову несчастного под последним вагоном, тело его всё ещё стояло в колодце, рычаг машины зацепил его под подбородком и сорвал голову.

Мы вытащили покойника на линию. Пришёл констебль, который должен был увезти его. Констебль переписал имена пассажиров. Многие вызвались свидетельствовать за меня, что я звонил и трубил и даже схватился за тормоз. Впрочем, мы, трамвайные служащие, сами должны были представлять рапорт в своей конторе.

Пат Большой попросил у меня нож. Я не понял его и сказал, что и без того довольно несчастья. Тогда Пат Большой усмехнулся и показал мне свой револьвер, говоря, что нож ему нужен не на глупости, а совсем на другое.

Получив нож, он простился со мной, сказал, что не может больше оставаться на службе. Он очень извиняется, но придётся мне самому довести поезд до конечной станции, а там мне дадут другого вагоновожатого.

И он объяснил мне, что надо делать. А нож он просил оставить ему, он зайдёт под какие-нибудь ворота, где никто его не увидит, и срежет форменные пуговицы,

С этим он и ушёл.

Делать было нечего, пришлось мне самому ехать до станции. За мной стояло несколько поездов, которые только ждали, чтобы я тронулся. И так как мне уже раньше приходилось иметь дело с машинами, то всё сошло благополучно…

Раз вечером, между Рождеством и Новым годом, я был свободен и пошёл бродить по городу. Проходя мимо вокзала железной дороги, я зашёл туда на минутку, посмотреть на отъезжающих. Я вышел на одну из платформ и стал смотреть на поезд, который должен был сейчас отходить.

Вдруг меня окликают. На ступеньке вагона стоит человек, зовёт меня и улыбается. Это был Пат Большой.

Я не сразу узнал его. Он был хорошо одет и сбрил бороду.

Я вскрикнул от неожиданности.

– Тс! Не так громко! Ну, чем же кончилось дело? – спросил Пат.

– Нас судили, – ответил я. – Тебя ищут.

Пат сказал:

– Я уезжаю на Запад. Что здесь делать? Семь-восемь долларов в неделю, да из них четыре на прожитие. Я куплю землю и сделаюсь фермером. Понятно, у меня есть деньги. Если хочешь, поедем вместе, выберем себе хорошенький кусочек где-нибудь около Фриско.

– Я не могу ехать, – ответил я.

– Да, вот кстати вспомнил! Вот твой нож. Спасибо за одолженье. Нет, поверь мне, службой на трамвае ничего не достигнешь. Я прослужил три года, и вот только теперь мне удалось вырваться на волю.

Раздался свисток.

– Ну, прощай, – сказал Пат. – Послушай-ка, сколько тебе заплатил человек, которого мы переехали?

– Десять долларов.

– И мне тоже. Ну, что же, в сущности, он заплатил недурно. Но жена заплатила лучше.

– Жена?

– Ну да, молодая дама-то, помнишь? Я сделал с ней маленькое дельце. И она не постояла за одной-двумя тысячами долларов, потому что ей хотелось избавиться от мужа. На её-то деньги я и могу теперь устроиться и начать новую жизнь.

В дни скитаний

Перевод К.М. Жихаревой

I

– Вставай, ребята! – кричит начальник рабочей партии на Оранж Флете. Мы его не видим, темно, как в трубе, три часа утра, но все сейчас же соскакиваем с кроватей и натягиваем штаны и блузы.

Время осеннее, и мы надрываемся на работе, как собаки, мало спим и все в неестественно возбуждённом настроении. Мы ссоримся между собой из-за пустяков, днём, при малейшем напряжении в работе, пускаем в ход всю силу и ломаем инструменты на мелкие куски.

Начальник сам стал худ и груб, как палка. Он рассказывает нам, что соседняя партия обогнала нас и кончит жатву на несколько дней раньше нашего.

– Этого никогда не будет, – отвечаем мы, стиснув зубы. Мы должны догнать соседнюю партию, даже обогнать её с шиком, никто не сможет удержать нас от этого. Поэтому последние две недели начальник поднимает нас в три часа, и завтра и послезавтра опять будет кричать в три часа ночи: «Вставай, ребята!». Мы не видели конца этой гонке.

Мы торопимся к столу и заставляем себя проглотить самое необходимое количество хлеба с маслом, мяса и кофе. Еда хорошая, но у нас нет аппетита. Через десять минут мы уже сидим на телегах и едем в поле.

И работаем, как совершенные безумцы. Мы отлично знаем, что нас ожидает большая похвала и благодарность, если мы хоть на день опередим соседнюю партию, которая тоже напрягается изо всех сил. Каждый имеет своё честолюбие в этом мире, ну, у нас тоже было своё.

Рассветает. Солнце встаёт и начинает парить, мы снимаем блузы. И сотни человек рассыпаются по безконечной пшеничной прерии. Здесь мы будем бродить взад и вперёд до самой тёмной ночи.

– Не знаю, смогу ли я это долго выдержать, Нут, – говорит Гунтлей, ирландец.

А Нут – это я.

Позже, днём, я слышу, как Гунтлей говорит то же самое бродяге Джессу, что он этого больше не выдержит.

Я пробрал его тогда за его слишком длинный язык и упрекнул за то, что он говорит это какому-то бродяге.

Гунтлей отлично понимает, что имеет надо мной некоторый перевес и что возбудил мою ревность. Он высказывается ещё больше, заявляет откровенно:

– Я больше не могу, я уйду нынче ночью. Если хочешь идти со мной, то я буду у северного угла конюшен в двенадцать часов.

– Я не хочу уходить, – сказал я.

Я работал целый день, думая об этом, и, когда наступил вечер, решил не сдедовать за Гунтлеем. Я видел, что он хочет поговорить со мной за ужином и позже, когда мы ложились, но избегал его и был доволен, что могу противостоять ему.

Вечером мы разделись и разошлись по своим койкам. Всё погрузилось во мрак. Через несколько минут вся изба храпела.

Я сидел одетый на койке и думал. Через несколько часов начальник опять заорёт: «Вставай, ребята!» – и день будет, как и вчерашний. Вместо того, в нескольких днях пути отсюда, наверно, есть ферма или деревня, где я могу получить другую работу и заработать денег. И, может, там можно больше спать.

Я выбрался тихонько из избы и пошёл к северному углу конюшен.

Гунтлей был уже там, он стоял съёжившись, спиной к стене, заложив руки в карманы. Он дрожал от холода. Немного погодя пришёл и бродяга Джесс.

Я спросил:

– Джесс тоже пойдёт?

– Понятно, – ответил Гунтлей. – Как раз он то и пойдёт. Ты ведь не хотел.

– Нет, я хочу, – сказал я и вдруг, действительно, захотел.

– Да, но теперь уж поздно, – заявил Гунтлей. – У меня провиант только на нас двоих.

Я сказал, взбешённый

– Тогда я донесу на тебя начальнику.

– Донесёшь? – спросил Гунтлей кротко, очень кротко. – Этого ты, конечно, не сделаешь, – сказал он, – ни за что не сделаешь.

Он подошёл ко мне так близко, что я чувствовал его дыхание.

– Стой! – шепнул бродяга. – Если Нут хочет идти с нами, то я достану ещё пищи. Я знаю, где у повара спрятано мясо.

Пока бродяга Джесс ходил, Гунтлей и я стояли около конюшен и ругались из-за того, что я хотел донести на него, и когда Джесс вернулся с мясом, то Гунтлей был ещё так озлоблен, что сказал:

– Ты не мог достать побольше мяса, болван! Что это значит для взрослого человека? Ладно, вот твоё мясо, Нут, – сказал он и швырнул мне мясо.

Так мы удрали с Оранж Флета.

II

Мы пошли в северном направлении, чтобы добраться до первого железнодорожного полотна, и шли несколько часов. Тут бродяга Джесс заявил, что хочет немножко поспать. Но мы оба могли идти ещё немного.

Мы шли посреди прерии, а ещё ни признака утра. Так как стояли порядочные заморозки, то мы шли по пшеничным полям и чудовищным лугам прерии, не намокая от росы. Мы немного покружились, ощупывая ногами хорошее местечко, где бы лечь, я лег на локоть и задремал, опершись головой на руку.

Вдруг Джесс будит нас. Должно быть, он слишком мало спал последние недели и теперь тоже не может заснуть.

– Вставай, ребята! – крикнул он.

Заспанные и ошалелые, мы вскакиваем; опасности никакой нет, кругом нас только мрак и тишина. Гунтлей ругается и уверяет, что не зачем было будить нас в такую рань.

Джесс отвечал:

– Пойдемте дальше. Здесь повсюду такое открытое место, начальник может проследить наши следы от самых конюшен, а он ездит на пони и может легко нагнать нас.

– Ну, что ж такое? – спросил Гунтлей. – Мы убьём его.

– Он может застрелить нас раньше, – ответил Джесс.

Тогда мы снова пошли на север. Справа от нас небо как будто начало светлеть, короткий сон тоже принёс нам пользу, и дух наш приободрился. Даже Джесс, который не спал, точно набрался новых сил, шёл живее и реже спотыкался на неровной, покрытой травой прерии.

– Теперь в партии встают, – сказал Джесс. Он видел это по небу. Немного погодя он сказал: – Теперь они завтракают. Теперь он спрашивает про нас.

Мы невольно ускорили шаги все трое.

– Теперь он вышел и ищет нас, – сказал опять Джесс.

Я услышал биение моего сердца.

– Попридержи язык! – крикнул Гунтлей. – Ты не можешь говорить поменьше, а лучше всего молчать?

– Ему долго придётся ехать, пока он нас догонит, – сказал я, чтоб подбодриться.

– Да, ты прав, – ответил Гунтлей. – Ему никогда не догнать нас.

Уверенность Гунтлея была довольно велика, мы услышали немного спустя, как он начал есть провизию, которую нёс.

Светлело всё больше и больше, солнце встало. Джесс остановился и оглянулся назад. Ничего не было видно, ни всадника, ни живого существа. И ни деревца, ни дома на всём этом безпредельном море прерии.

Джесс сказал:

– Теперь свернём на восток. Солнце скоро сгладит наши следы, но, если мы будем держаться всё того же направления, начальник ещё может догнать нас.

– Правда, – сказал опять Гунтлей. – Пускай его едет дальше на север и проворонит нас.

Мы шли ещё с добрый час и готовы были все трое повалиться. Солнце поднималось, становилось всё жарче и жарче, и наконец оно высушило весь иней и все наши следы на траве. Было, пожалуй, семь или восемь часов утра, и мы легли отдохнуть.

Я переутомился, не мог заснуть, сидел и смотрел на двоих товарищей. Бродяга Джесс – черномазый и худой, с маленькими стройными руками и плечами. Бог весть, может, он занимал всевозможные положения и пожертвовал ими, чтобы бродить, бродить вечно и жить случайной жизнью бродяги. Побывав матросом на реках, он помнил кое-что о делениях компаса и мог говорить о курсе. Он понимал в товарах и, вероятно, служил в лавке в городе. Он был надёжный товарищ: ночью он сослался на усталость только для того, чтоб дать нам соснуть минутку, сам же караулил.

Гунтлей был гораздо выше и плотнее и, по-видимому, пережил какое-то несчастье в жизни. Во время разговора, в дождливую погоду, на ферме, когда мы все были свободны, он очень живо сожалел мужей, у которых были неверные жёны. «Если ты не любишь её, застрели её! – говорил он. – Но если ты её любишь, то будешь горевать об ней всю свою жизнь и сделаешься обломком и отщепенцем!» Гунтлей, видимо, видел лучшие дни, но, несомненно, был пьяницей и сделался порядочной лисой. У него были кроткие, противные глаза, на которые отвратительно было смотреть. Под курткой он всегда носил старую шёлковую рубашку, которая сделалась коричневой, как его кожа, и совершенно с ней сливалась. На первый взгляд он казался голым до пояса. Так как он превосходил всех нас силой, то пользовался среди нас большим почётом,

Под конец солнце производит на меня своё действие, и я засыпаю. А ветерок шуршит в высокой траве.

III

То был очень тревожный сон, я вскакивал несколько раз и кричал, но снова ложился, успокоенный, а Джесс говорил всякий раз: «Спи, Нут».

Когда я проснулся днём, товарищи мои сидели и ели. Они говорили о том, что мы убежали от расчёта, что мы четыре недели надрывались на ферме, не получив заработанных денег.

– Когда я подумаю об этом, мне хочется пойти и поджечь ферму, – говорит Гунтлей.

Он ел, не соразмеряя своего запаса, не думая о том, чтобы сохранить что-нибудь на будущее время. Мясо моё было у меня. Но у меня не хватало хлеба, который мне дал тот же Джесс. С зтого времени у нас у каждого стал свой запас.

Поевши, мы снова пустились в путь.

Солнце быстро спускалось, и мы считали, что двинулись часа в четыре или в половине пятого. И мы опять пошли в северном направлении, чтоб найти линию железной дороги.

Мы шли до тёмной ночи и опять ночевали в прерии; перед этим Гунтлей съел всю свою провизию и заснул сытый и в хорошём настроении. Ночью мы просыпались от времени до времени все трое от ледяного холода, делали несколько скачков во мраке, пока не падали, натыкаясь лицом на заиндивевшую траву. Мы опять подползали друг к другу и задрёмывали, стуча зубами. Гунтлей мёрз несколько меньше нашего, потому что был сыт. Наконец Джесс встал и сказал:

– Лучше пойдем, пока солнце не встанет, а там ляжем.

Но когда мы собрались, то Гунтлей хотел идти в одну сторону, а Джесс – в другую сторону. Не было ни света, ни звёзд, чтобы ориентироваться.

– Я пойду с Джессом, – сказал я и пошёл.

А Гунтлей шёл сзади, ругался и пробирал особенно меня, говоря, что я негодяй и безтолков.

Когда рассвело, мы начали на ходу завтракать. Гуятлей, у которого уже не было никакой еды, молча шёл позади. Среди дня нас начала мучить жажда, и Джесс сказал:

– Может, мы во весь день не найдём воды, поберегите табак, ребята, берите понемногу зараз.

Но Гунтлей извёл уже и весь табак, так что нам пришлось поделиться с ним.

Вечером, в сумерках, когда уже ничего не было видно, мы услышали вдали грохот поезда. Он прозвучал в наших ушах, как самая сладкая музыка, и мы пошли с новыми силами. Наконец ноги наши наткнулись на рельсы. Но ни на восток ни на запад не было видно ничего, кроме рельсов, и нам пришлось лечь на том месте, где мы стояли, и дожидаться утра. Товарищи мои легли на самое полотно, головой на рельсы, но я не решился, я потерял всякое мужество и потому опять лег на траву. Пришла к концу и эта ночь, хотя я большую часть времени бегал вдоль полотна, чтоб согреться.

На рассвете Джесс вдруг приподнялся и сказал:

– Берегись, ребята, поезд идёт.

Так как он лежал головой на рельсах, то почувствовал слабое колебание в отдалении. Мы стояли наготове все трое и делали сигналы машинисту, хотя у нас не было денег. Гунтлей, этакая лисица, стал на колени, сложил руки и молился точно Богу. Но поезд промчался мимо. Это был поезд с пшеницей, он прекрасно мог бы взять нас. Двое замазанных сажей мужчин стояли на паровозе и хохотали над нами.

Гунтлей встал вне себя. Он сказал:

– У меня был когда-то револьвер, досадно, что у меня нет его сейчас.

Мы пошли на запад по полотну, утомительный путь через тысячи шпал, все равно, что идти по лежачей лестнице. Джесс и я съели по нескольку кусочков провизии; Гунтлей, безстыжий, попросил у нас кусочек, но мы не дали ему ничего. А чтобы остаток моей еды не попал в руки Гунтлея, покуда я спал, я съел всё на его глазах.

– Ты думаешь, это хорошо? – сказал Гунтлей с ненавистью.

Среди дня мы услышали другой товарный поезд. Джесс решил, что мы станем на расстоянии нескольких сот метров один от другого и попытаемся один за другим вскочить в поезд. Дым клубится далеко-далеко, весь поезд кажется таким маленьким, похожим на маленький язычок. Мы в величайшем волнении.

Гунтлей должен был попытаться вскочить первым. Он схватился за один вагон, но был слишком тяжел, чтоб попасть в него ногами, рука его вывернулась, и он должен был отпустить её и отлетел в траву. Я-то и не пытался вскочить, во мне не оставалось ни капли смелости. Джесс, наверное, вскакивал в поезда раньше, он быстро пробежал несколько шагов рядом с поездом, схватился рукой за ручку и в ту же минуту стоял обеими ногами на подножке.

– Ах, собака, он уедет от нас, – завопил Гунтлей, выплёвывая траву изо рта.

Вдруг поезд остановился немного впереди, мы видим, как двое служащих схватывают Джесса и ссаживают его. Когда Гунтдей и я подбежали к нему на помощь, было уже слишком поздно, поезд ушёл, и мы, трое бродяг, снова стояли посреди прерии.

Жажда мучила нас все больше и больше, Гунтлей во второй раз потратил весь свой табак, ему нечем спасаться, он плюёт белой слюной на руку и показывает нам, что у него жажда прямо не-человеческая. Тогда Джесс и я в последний раз делимся с ним табаком.

И опять идём и идём к западу. День клонится к закату.

Навстречу нам по полотну идёт мужчина, он идёт к востоку. Это бродяга, как и мы, у него шёлковый платочек вокруг шеи, он одет теплее нашего, но сапоги его хуже.

– Есть у, я пища или табак? – спросил Гунтлей.

– Нет, сударь, – спокойно ответил бродяга.

Мы обыскали его, слазили в карманы и за пазуху, но у него не было ничего. Тогда мы все четверо присели поговорить немного.

– Вам нечего делать на западе, – сказал новый бродяга. – Я шёл здесь два дня и две ночи, не видя народа.

– А что нам делать на востоке? – спросил Гунтлей. – Мы идём оттуда, шли с утра.

Но новый бродяга уговорил нас повернуть и идти с ним на восток. Весь наш трудный путь утром пропал задаром; теперь больше, чем раньше, мы надеялись, что найдётся добрый кондуктор, который позволит нам влезть на поезд с пшеницей.

Наш новый товарищ сначала шёл живее нас, потому что тело его было легче, и у него еще оставалось много сил. Но к ночи, когда мы вернулись к тому месту, где накануне ночевали, он начал идти медленнее и держался позади нас.

Джесс спросил его, давно ли он не ел, и он отвечал, что третий день.

Мы шли ещё около часу с усталым товарищем. Так как вокруг была кромешная тьма, мы должны были высоко поднимать ноги и идти, как петухи, чтобы не натыкаться сапогами на шпалы. Мы попробовали было держаться за руки, но оказалось, что Гунтлей обрадовался и так на нас навалился, что мы снова отпустили друг друга. Наконец мы легли на покой.

IV

Когда забрезжило утро, мы снова были на ногах. Сегодня шло, как вчера, идущий на восток товарный поезд обогнал нас, не обращая внимания на наши сигналы. Гунтлей, скрежеща зубами, показал ему вслед кулаки. Он сказал новому бродяге:

– Если б у тебя было хоть немного. табаку, нам бы не так хотелось пить. Как тебя зовут?

– Фред, – ответил мужчина.

– Значит, ты, наверно, проклятый немец?

– Да, по рождению.

– Я так и думал. Я видел это по тебе, – проговорил Гунтлей враждебно.

Фред подбодрился и шёл героем. Похоже было, что он уверен, что тут на востоке есть ферма или городок; он говорил только изредка и не вмешивался в наши беседы. Через несколько часов он устал и опять начал отставать от нас. Под конец он прямо сел и, когда мы оглянулись, он всё сидел.

Бродяга Джесс сказал:

– Надо ему дать поесть, Нут.

Это было чистой насмешкой со стороны Джесса, он знал, что у меня больше нет пищи; но сказал это, чтоб мы хорошенько увидели, что он сделает. Он вернулся к Фреду и дал тому своей еды.

– Ты делаешь это только напоказ перед людьми, – закричал я в раздражении, поняв его.

Джесс вздрогнул.

– И ты всё делаешь только для того, чтобы заслужить среди нас уважение, – продолжал я кричать. – Когда ты караулил в первую ночь, пока мы спали, ты позаботился о том, чтобы мы это поняли. Ты мошенник. Я гораздо больше люблю Гунтлея, хотя он и скверный человек.

– Заткни свой неумытый рот! – сказал Гунтлей, не поняв ни слова из того, что я говорил. – Ты зол на Джесса, потому что он лучше тебя.

Фред почти наполовину пообедал, и это здорово подкрепило его. Мы пошли дальше.

Но пища послужила Фреду и на пользу, и во вред, он понемногу пришёл в какое-то расстройство и не помнил себя. Стал больше говорить, даже чваниться, и возлагал большие планы на маленькую станцию в прерии.

– Там стоит на пути товарный поезд, – говорил он, – а еще там стоит нагруженный мотор, который мы можем поджечь.

– Зачем нам его поджигать? – спросил Гунтлей с досадой.

Завязался смешной разговор об этом моторе.

– Когда мы его подожжём, произойдет взрыв, – сказал Фред. – Сбежится много народа, который мы можем убить.

– Этак мы, пожалуй, здорово пообедаем, – ответил Гунтлей язвительно. А мне сказал: – Пусть бы этот сумасшедший шёл своей дорогой. Он расстраивает нас. Нам было так хорошо до него.

Нагородив всякого вздору, Фред снова впал в прежнюю молчаливость. Мы все молчали и прилежно шли вперёд, один Гунтлей продолжал болтать.

– Что из всего этого выйдет? – сказал он нам около полудня.

– Не знаю, – ответил я.

– Ты-то не знаешь! Но, может, ты идёшь, а сам стремишься назад, в Оранж Флет? А что ты там будешь делать?

– Пойдёмте просто вперёд, – сказал Джесс.

Перед вечером мы сели отдохнуть немного. Гунтлей сказал:

– Ты ничего не говоришь, Фред.

– Ты обезьяна, – ответил Фред, злобно сверкнув глазами.

Это раздражило Гунтлея.

– А ты такой важный барин, что, вероятно, употребляешь сапожный рожок для этих опорков, – сказал он, показывая на штиблеты Фреда.

Фред промолчал и вздохнул. Он понимал, что никто из нас не был на его стороне. Позже, когда мы пошли, Фред старался заинтересовать нас собой, нагибаясь вдруг к полотну и поднимая камень или заржавленный гвоздь, которые тщательно исследовал. Мы тогда подбегали и разочаровывались, увидев, что это. Но Фред делал это, должно быть, чтоб заискать в нас.