Текст книги "Большая коллекция рассказов"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

XVIII. ПЛАВУЧИЕ ДЕРЕВЬЯ

(Картинки из современной жизни)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Мистер Треверс.

Миссис Треверс.

Марион (их дочь).

Ден (джентльмен без положения).

Комната, выходящая в сад, из углов выступают тени, перед которыми медленно отступают бледнеющие сумерки. Миссис Треверс сидит в плетеном кресле. Мистер Треверс, с сигарой в зубах, сидит на другом конце комнаты. Марион стоит перед открытым окном.

Мистер Треверс. Хорошенькое местечко разыскал тут Гарри.

Миссис Треверс. Да, очень недурное. Будь я на месте Марион, я непременно оставила бы его за собой. Тут все удобства: дешевое катание по реке и самый дом можно вести попроще. Да и отвадить лишних гостей отсюда тоже очень легко. Помнишь, как Эмили избавилась от родни своего мужа и тех несносных американцев, которые стали было таскаться к ней в городе? Взяла да и уговорила мужа снять речную дачку в Горинге – и дело с концом. Эта дачка была у них настоящей клеткой – повернуться было негде. Зато какой хорошенькой она выглядела с той стороны реки, когда Эмили развесила занавесочки на окошечках и украсила двери снаружи зеленью. У нее там к завтраку всегда были холодные закуски с пикулями, и она называла это пикником. Кто у них бывал, очень хвалил; говорил, что все так просто и уютно.

Мистер Треверс. Но, кажется, они недолго прожили там.

Миссис Треверс (не обратив вниманья на это замечание, продолжает). Особое шампанское держали для гостей. Если я не ошибаюсь, Эмили платила за дюжину всего двадцать пять шиллингов, и все-таки его можно было пить; вполне было хорошо по цене. Тот старый индийский майор… как бишь его звали?… Ну, все равно! Дело в том, что этот самый майор говорил, что никогда не пивал такого превосходного шампанского. Он всегда выпивал по бокалу перед завтраком. Смешно было смотреть… Жаль, что я забыла, где Эмили брала это шампанское…

Мистер Треверс. И отлично, что забыла. Нам совсем не к чему знать, где добывается такое отвратительное пойло. Марион выходит за человека богатого. Он найдет, чем прилично угостить, не выгадывая ни пенса.

Миссис Треверс. Может быть. Но, по-моему, никогда не мешает показывать вид, что мы гораздо богаче, чем думают о нас люди. Для этого нужно только уметь отводить глаза, дешевое представлять дорогим. Иначе нельзя жить ни при каких средствах. Потом нужно держать как можно дальше от себя лиц, которые считают себя вправе навязываться насильно, хотя совсем не подходят для нашей компании… (К дочери.) Советую тебе, Марион, не очень сближаться с сестрами твоего жениха. Они очень миленькие девочки, и ты должна быть с ними любезной, но только не дружи с ними. Они ужасно старомодны, совсем не умеют одеваться… вообще, они могут уронить твой дом в глазах всех порядочных людей.

Марион. Однако едва ли произведет на «порядочных» людей хорошее впечатление, если я буду ни с того ни с сего отваживать сестер моего мужа от своего дома.

Миссис Треверс. Я не говорю «отваживать», а только советую тебе не слишком приближать их к себе. Нужно, чтобы они чувствовали разницу между собой и нами… Кстати, хотела спросить тебя: действительно Гарри так богат, как говорят? Хорошо бы узнать об этом, пока еще не поздно.

Марион. Не беспокойся, мама, об этом я сама позабочусь, не сделаю промаха.

Мистер Треверс (вскакивая с места). Господи! вы так рассуждаете об этом деле, словно собираетесь устроить выгодную куплю и продажу. Даже слушать вас страшно!

Миссис Треверс. Ах, пожалуйста, не сходи с ума, Джеймс! На все нужно смотреть прежде всего с практической точки зрения. Для вас, мужчин, супружество – дело одного чистого чувства, – это, впрочем, так и должно быть, – но женщине не следует забывать, что для нее замужество – вопрос жизни, вопрос всей ее будущности, ее положения в обществе…

Марион. Да, папа, если я упущу этот случай продать себя подороже, то другого мне, пожалуй, уж и не представится.

Мистер Треверс. Ну уж и девицы нынче! В мое время они думали и говорили больше о любви, а не о доходах женихов.

Марион. Это было, должно быть, потому, что они тогда иначе воспитывались и не получали такого образования, какое получают теперь.

Входит Ден. Ему лет за сорок с лишком. Одет неказисто. Манжеты и воротничок потрепаны и помяты.

Ден (оживленно). А вот и я!

Миссис Треверс. А мы только что удивлялись, куда это вы все запропастились.

Ден. Мы катались по реке, и меня послали за вами. Великолепный вечер. Луна только что всходит. На реке просто прелесть.

Миссис Треверс. Но теперь там, должно быть, очень холодно.

Мистер Треверс. О, это не важно. Можно одеться потеплее. Много лет прошло с тех пор, как мы с тобой не смотрели вместе на луну. Не мешает вспомнить старину. Пойдем, душечка.

Миссис Треверс. Ах, Джеймс, каким ты был чувствительным, таким и остался!.. Ну, пожалуй, пойдем. Дайте мне одеться.

Ден спешит подать ей жакет и шарф. Марион убегает и вскоре возвращается, неся пальто и шляпу отца. Последний, облачаясь при помощи дочери в пальто, смотрит ей в глаза.

Мистер Треверс (дочери). Ты в самом деле любишь Гарри?

Марион. Конечно, люблю… насколько стоит любви человек, имеющий пять тысяч дохода в год. А если у него окажется вдвое больше, то я и любить его буду вдвое сильнее. (Смеется.)

Мистер Треверс. Так что ты довольна этой партией?

Марион. Вполне довольна, папа.

Мистер Треверс качает седой головой и с сожалением смотрит на Дена, который с унылым видом стоит в стороне.

Миссис Треверс. А ты разве не идешь с нами, Марион?

Марион. Нет, мама… я устала.

Муж с женою выходят в сад. Ден и Марион остаются вдвоем.

Ден. И вы решаетесь покинуть Гарри одного с двумя парами влюбленных?

Марион (со смехом). Пусть его посмотрит, как они смешны. Я терпеть не могу темноты… Она порождает глупые мысли… Выгоните ее отсюда. Сядьте вот сюда (садится сама перед фортепиано и указывает Дену на ближайший стул) и займите меня чем-нибудь веселым.

Ден (покорно садясь на указанный стул). А что вы считаете веселым?

Марион. Ах, неужели вы не знаете, чем можно занять молодую девушку? Ну, расскажите мне все новости, случившиеся за последнее время в нашем милом обществе. Расскажите, кто и с кем сбежал? Чья жена покинула мужа и детей ради какого-нибудь смазливого пшютика? Кто кого надул в делах или в игре? Какие еще новые филантропы обирают бедноту? Какой святой уличен в грехе? Кто и где вчера наскандалил? Кто кого поймал на мошенничестве? в каком именно? и что про это говорят?

Ден. И это может вас веселить?!

Марион (лениво перебирая клавишами). А разве не весело узнавать поближе своих друзей и знакомых? Не плакать же из-за этого?

Ден (со вздохом). Ах, как бы я желал, чтобы вы были не так… рассудительны! Странное время: нынешние молодые девушки стали такими рассудительными. Это случилось после того, как перевелся подсолнечник. Он мне больше нравился. При нем было уютнее.

Марион. Зато при нем было столько дураков и дур. (С насмешкой). Может быть, на ваше счастье они опять вернутся. Сорная трава не погибает; скосят одну – сейчас вырастает другая. Лично я предпочитаю умных, с ними веселее… Не ожидала я, что вы будете сегодня таким неприятным. (Она оставляет фортепиано, идет к кушетке бросается на нее и берет лежащую на ней книгу.)

Ден. Знаю, что я сегодня неприятный. Я смотрел на ночь. Теперь она преследует меня и задает вопросы.

Марион (насмешливо). Какие же? О чем же она может спрашивать вас?

Ден. Мало ли какие… Она задает мне много вопросов, на которые у меня нет ответа. Например, почему я такое бесполезное дерево, носящееся по волнам времени? Почему все мои сверстники обогнали меня? Почему на меня, сорокалетнего, смотрят как на человека никуда не годного, хотя у меня есть и ум, и способности, и сила, и я сам знаю, что я не хуже других? Я мог бы быть издателем хороших книг; мог бы быть популярным политическим деятелем. Словом, везде, на каждом поприще, я мог бы быть полезен миру. А между тем я не что иное, как жалкий газетный репортер, получающий три с половиною пенса за строчку…

Марион. А не все ли равно, кто вы и что вы?

Ден. Нет, не все равно! Разве все равно, чье знамя развевается над миром – трехцветное или звездное? Ведь люди проливают свою кровь, чтобы решить этот вопрос. Разве не все, казалось бы, равно одной звездой больше или меньше отмечено на наших небесных картах? А между тем мы слепнем над открытием лишней звездочки, стараясь проникнуть в глубь небес. Не все ли равно, проскользнет или нет когда-нибудь хоть один корабль сквозь полярные льды, усеянные нашими костями? А мы все-таки стремимся туда. Нет, стремиться вперед или топтаться на месте, участвовать в жизненной игре или смотреть на нее сложа руки – далеко не все равно. Хотя, в сущности, жизнь не что иное, как игра, имеющая для нас непонятный смысл, но в этой игре развиваются и крепнут мускулы души. Я бы желал принять в ней более деятельное участие.

Марион. Так что же вам мешает?

Ден. У меня нет партнера, а одному скучно: некому будет радоваться в случае моих успехов.

Марион (после некоторого молчания). Поняла: вы лишились любимой женщины. На кого она походила?

Ден. На вас, и в такой степени, что я жалею, зачем познакомился с вами. Вы слишком напоминаете мне ее и заставляете меня думать о себе; а теперь мне лучше бы не делать этого.

Марион. Так эта женщина, которая походит на меня, могла бы составить то, что вы считаете счастьем?

Ден (с новой горячностью). О, да еще как!

Марион. Расскажите мне о ней: это интересно. Много у нее было недостатков?

Ден. Достаточно, чтобы любить ее.

Марион. Но в ней было что-нибудь и хорошее?

Ден. Да, столько, сколько нужно, чтобы быть именно женщиной.

Марион. А что именно?

Ден. Многое. Долго объяснять.

Продолжительное молчание. Затем Марион вдруг встает, избегая взгляда Дена; последний, в свою очередь, старается не смотреть на нее.

Марион. В какие, однако, серьезные разговоры мы ударились.

Ден. Умные люди говорят, что беседа женщины с мужчиной с глазу на глаз всегда становится серьезной… в некоторых случаях.

Марион (нерешительно, топчась на одном месте). Могу я предложить вам еще один вопрос?

Ден (с живостью). Пожалуйста!

Марион. Скажите мне откровенно: почувствовав опять влечение к женщине, решились бы вы, ради нее, если бы она пожелала, завоевать в обществе такое положение, которое было бы вполне достойно вас и заставило бы эту женщину гордиться вашей… дружбой и чувствовать, что и ее жизнь не пуста и не бездеятельна?

Ден (со вздохом). Нет, уж поздно! Старая кляча может только издали смотреть, как состязается в беге молодежь. Правда, иногда, под воздействием стакана хорошего вина… например такого, какое имеется у вашего жениха, у меня пробуждаются прежние стремления занять одно из видных мест за пиршественным столом жизни, но на следующий же день… (Он внезапно умолкает и судорожно передергивает плечами.)

Марион. Значит, и такая женщина уже не могла бы помочь вам осуществить ваши стремления?

Ден. О нет, помогла бы, но только моему сердечному и душевному благополучию, а не перемене моего положения в свете… Дорогая моя, оставимте лучше этот разговор. Я знаю, что для вас исполнить желание человека, жаждущего чистой любви, так же трудно, как удовлетворить… ну, хотя бы прихоть ребенка, требующего, чтобы ему достали луну с неба.

Марион (задумчиво). Да?.. А все-таки я рада, что хоть немножко похожа на нее… на ту, которая составляет ваш идеал. Рада и тому, что мы, наконец, вполне объяснились и поняли друг друга. Прощайте!

Она подает Дену руку, которую тот ненадолго удерживает в своей, и медленными шагами выходит из комнаты, роняя на пол, нечаянно или умышленно, цветок, бывший у нее на груди. Ден, оставшись один, поднимает этот цветок, с недоумевающим видом держит его в руке, потом вдруг бросает на пол и устремляет грустно-задумчивый взгляд в темное окно.

Закончив эту последнюю главу, я должен дать небольшое необходимое объяснение. Читатели могут (и вполне основательно) недоумевать: к чему она написана, почему ей дано название «Плавучие деревья» и придана такая «театральная» форма? Да потому, дорогие читатели, чтобы еще раз показать, как смотрят многие современные представительницы прекрасного пола, особенно из молодых, на брак и как все мы, подобно плавучим деревьям, несемся по течению, не ведая куда и зачем. А что касается формы, то это – просто моя прихоть.

ТОММИ И К

КАК ЗАРОДИЛСЯ ЖУРНАЛ ПИТЕРА ХОУПА

– Войдите, – сказал Питер Хоуп.

Питер Хоуп был высок, худощав и гладко выбрит, если не считать коротко подстриженных бакенбард, оканчивавшихся чуть-чуть пониже уха; волосы его были из тех, о которых цирюльники сочувственно говорят: «Немножко, знаете, редеют на макушке, сэр», но зачесаны с разумной экономией, лучшей помощницей бедности. Что касается белья мистера Хоупа, чистого, хотя и поношенного, в нем замечалась некоторая склонность к самоутверждению, неизменно останавливавшая на себе внимание даже при самом беглом взгляде. Его положительно было слишком много, и впечатление это еще усиливалось покроем визитки с расходящимися полами, которая явно стремилась убежать и спрятаться за спиной своего обладателя. Она как будто говорила: «Я уже старенькая. Во мне нет лоску – или, вернее, слишком много его, на взгляд современной моды. Я только стесняю тебя. Без меня тебе было бы гораздо удобнее». Чтобы убедить ее не расставаться с ним, хозяин визитки вынужден был прибегать к силе и нижнюю из трех пуговиц все время держать застегнутой. И то она каждую минуту рвалась на свободу.

Другой особенностью Питера, связывавшей его с прошлым, был его черный шелковый галстук, заколотый парою золотых булавок, соединенных цепочкой. Увидав его за работой, – скрещенные под столом длинные ноги в серых брюках со штрипками, свежее румяное лицо, озаренное светом лампы, и красивую руку, придерживающую полуисписанный лист, – посторонний человек, пожалуй, начал бы протирать глаза, дивясь, что это за галлюцинация: Каким образом перед ним очутился этот юный щеголь начала сороковых годов. Но, присмотревшись, он заметил бы на лице щеголя немало морщинок.

– Войдите! – повторил мистер Питер Хоуп, повысив голос, но не поднимая глаз.

Дверь приотворилась, и в комнату бочком просунулось маленькое белое личико, на котором светились яркие черные глаза.

– Войдите, – повторил мистер Питер Хоуп в третий раз. – Кто там?

Пониже лица появилась рука, не слишком чистая, и в ней засаленный суконный картуз.

– Еще не готово, – сказал мистер Хоуп. – Садитесь и подождите.

Дверь отворилась пошире; в нее проскользнула вся фигура и, затворив за собою дверь, присела на кончик ближайшего стула.

– Вы откуда, из «Центральных новостей» или из «Курьера»? – спросил мистер Питер Хоуп, все еще не отрываясь от работы.

Яркие черные глаза, только что приступившие к тщательному осмотру комнаты, начиная с закопченного потолка, спустились пониже и остановились на маленькой, ясно очерченной плеши на голове мистера Питера Хоупа, которая доставила бы ему много горьких минут, если бы он знал о ее существовании. Но полные алые губы под вздернутым носом не разжались.

Вопрос остался без ответа, но мистер Хоуп, по-видимому, не обратил на это внимания. Тонкая белая рука его продолжала скользить взад и вперед по бумаге. К листам, лежавшим на полу, прибавилось еще три. Тогда только мистер Питер Хоуп отодвинул свое кресло и в первый раз посмотрел на вошедшего.

Для Питера Хоупа, старого журналиста, давно знакомого с разновидностью рода человеческого, именуемой «мальчик из типографии», бледные мордашки, лохматые волосы, грязные руки и засаленные картузы была самым обыденным зрелищем в районе подземной речушки Флит. Но тут перед ним было что-то новое. Питер Хоуп не без труда разыскал под грудой газет свои очки, укрепил их на горбатом носу и, наклонившись вперед, долго с ног до головы осматривал гостя.

– Господа помилуй! Что это?!

Фигура поднялась во весь рост – пять футов с небольшим – и медленно подошла ближе.

Поверх узкой синей шелковой фуфайки с огромнейшим декольте на ней была надета совершенно истрепанная мальчишеская куртка перечного цвета. Вокруг шеи обмотано было шерстяное кашне, оставлявшее, однако, большой кусок шеи повыше фуфайки открытым. Из-под куртки падала длинная черная юбка, шлейф которой был обернут вокруг талии и подоткнут под ременный пояс.

– Кто вы? Что вам нужно? – спросил мистер Питер Хоуп.

Вместо ответа фигура, переложив засаленный картуз из правой руки в левую, нагнулась и, схватив подол своей длинной юбки, начала заворачивать его кверху.

– Что вы делаете? – воскликнул мистер Питер Хоуп. – Нет, знаете ли, вы…

Но к этому времени юбка исчезла, оставив на виду во многих местах заплатанные штаны, из правого кармана которых грязная рука извлекла сложенную бумагу, развернула ее, разгладила и положила на стол.

Мистер Питер Хоуп сдвинул очки на лоб и вслух прочел:

– «Бифштекс и пирог с почками – четыре пенса; то же (большая порция) – шесть пенсов; вареная баранина…»

– Мне там пришлось служить последние две недели – в трактире у Хэммонда, – последовало разъяснение.

По звуку этого голоса Питер Хоуп понял – так же ясно, как если бы он раздвинул красные репсовые занавески и посмотрел в окно, – что снаружи, на Гоф-сквере, призрачным морем разлился густой желтый туман. В то же время он с удивлением отметил, что у странной фигуры правильный выговор и правильные ударения.

– Спросите Эмму. Она может вам меня рекомендовать. Она сама мне сказала.

– Но милейш… – Мистер Питер Хоуп запнулся и снова прибегнул к помощи очков. Когда же и очки не помогли разрешить загадку, он поставил вопрос ребром:

– Вы мальчик или девочка?

– А я не знаю.

– Как не знаете?

– А не все равно?

Мистер Хоуп встал и, взяв странную фигуру за плечи, дважды медленно повернул ее, очевидно, предполагая, что это может дать ему ключ к загадке. Но напрасно.

– Как вас зовут?

– Томми.

– Томми… а дальше как?

– Да как хотите. Разве я знаю? Меня всякий по-своему зовет.

– Что вам нужно? Зачем вы пришли?

– Вы ведь мистер Хоуп, Гоф-сквер, дом шестнадцать, второй этаж?

– Да, это мое имя и адрес.

– Вам нужно кого-нибудь ходить за вами?

– Вы хотите сказать: экономку?

– Про экономку не было речи. Я говорю: вам нужно кого-нибудь, чтоб ходить за вами – ну, стряпать, убирать, мести? Об этом толковали давеча в лавке. Старуха в зеленой шляпке спрашивала тетушку Хэммонд, не знает ли она кого подходящего.

– Миссис Постуисл? Да, я просил ее приискать мне кого-нибудь. Вы, что же, знаете кого-нибудь? Вас кто-нибудь послал ко мне?

– Вам ведь не очень мудреную нужно кухарку? Они говорили, что вы славный, простой старичок, и хлопот с вами не много.

– Нет, нет. Я не требователен – только бы была опрятная и приличная женщина. Но отчего же она сама не пришла? Кто она?

– А хоть бы и я! Чем я не гожусь?

– Извините, но…

– Чем я не гожусь? Я умею стелить постели и убирать комнаты и все такое. А что касается стряпни, так у меня к этому прирожденная склонность, – спросите Эмму, она вам скажет. Ведь вам не мудреную нужно?

– Элизабет, – позвал мистер Питер Хоуп и, перейдя на другой конец комнаты, стал мешать угли в камине, – Элизабет, как ты думаешь, это во сне или наяву?

Элизабет поднялась на задние ноги и впилась когтями в ляжку своего хозяина. А так как сукно на брюках мистера Хоупа было тонкое, то ответ вышел самый вразумительный, какой только она могла дать.

– Сколько уж мне приходилось возиться с другими людьми ради их удовольствия, – услышал он голос Томми. – Не вижу, почему бы мне не делать того же ради себя.

– Друг мой, я все-таки хотел бы знать, мальчик вы или девочка. Вы серьезно предполагаете, что я возьму вас в экономки? – спросил мистер Питер Хоуп, грея спину у камина.

– Я отлично гожусь для вас. Вы мне дадите постель и харчи и – ну, скажем, шесть пенсов в неделю. А ворчать я буду меньше их всех.

– Полноте, не смешите.

– Вы не хотите меня испытать?

– Конечно, нет! Вы с ума сошли.

– Ну что ж, – ваше дело. – Грязная рука потянулась к столу, взяла меню из трактира Хэммонда и приступила к операции, необходимой для того, чтобы снова спрятать его в надежное место.

– Вот вам шиллинг, – сказал мистер Хоуп.

– Нет уж, не надо, а все-таки спасибо.

– Вздор, берите, – сказал мистер Питер Хоуп.

– Нет, лучше не надо. В таких делах никогда не знаешь, что из этого может получиться.

– Как хотите, – сказал мистер Питер Хоуп, кладя монету обратно в карман.

Фигура двинулась к двери.

– Погодите минутку, – раздраженно сказал Питер Хоуп.

Фигура остановилась, уже держась за ручку двери.

– Вы вернетесь обратно в трактир?

– Нет. Там кончено. Меня взяли только на две недели, пока одна из девушек хворала. А нынче утром она пришла.

– Кто ваши родные?

На лице Томми выразилось удивление.

– Вы это про что?

– Ну, с кем вы живете?

– Ни с кем.

– Так за вами некому смотреть? Некому заботиться о вас?

– Что я – младенец, что ли, чтобы обо мне заботиться?

– Куда же вы теперь пойдете?

– Куда пойду? На улицу.

Раздражение Питера Хоупа росло.

– Я хочу сказать: где вы будете ночевать? Есть у вас деньги на квартиру?

– Да, немножко есть. Но на квартиру мне не охота идти – не очень-то там приятная компания. Переночую на улице, только и всего. Дождя сегодня нет.

Элизабет издала пронзительный вопль.

– И поделом тебе! – свирепо крикнул на нее Питер Хоуп. – Как же на тебя не наступить, когда ты вечно суешься под ноги. Сто раз тебе говорил!..

Правду сказать, Питер злился сам на себя. Без всякой к тому причины, память упорно рисовала ему Илфордское кладбище, где в забытом уголке спала вечным сном маленькая хрупкая женщина, чьи легкие не приспособлены были вдыхать лондонские туманы, и рядом с нею – еще более хрупкий, маленький экземпляр человеческой породы, окрещенный в честь единственного сравнительно богатого родственника Томасом – имя самое заурядное, как не раз говорил себе Питер. Во имя здравого смысла, что общего мог иметь давным-давно умерший и похороненный Томми Хоуп с этой непонятной историей? Все это чистейшие сентименты, а сентименты мистер Хоуп презирал всей душой: не он ли написал бесчисленное множество статей, доказывая пагубное влияние сентиментальности на наше поколение? Не он ли всегда осуждал ее, где бы она ему ни встречалась: на сцене или в романе? И все же порой в его уме рождалось подозрение, что, несмотря ни на что, сам он в сущности порядком сентиментален. И каждый раз это приводила его в бешенство.

– Погоди, я сейчас вернусь, – проворчал он, хватая удивленного Томми за кашне и вытаскивая его на середину комнаты. – Сиди здесь и не смей трогаться с места, пока я не приду. – И Питер быстро вышел, захлопнув за собой дверь.

– Немножко тронувшись – а? – обратился Томми к Элизабет, когда звук шагов Питера Хоупа замер на лестнице. К Элизабет часто обращались с разными замечаниями. В ней было что-то располагавшее к доверию.

– Ну да ладно, чего не бывает в жизни, – бодро резюмировал Томми и уселся, как ему было велено.

Прошло пять минут, может быть десять. Затем Питер Хоуп вернулся в сопровождении полной, солидной дамы, совершенно неспособной – это инстинктивно чувствовалось – удивиться чему бы то ни было.

Томми поднялся с места.

– Вот то, о чем я вам говорил, – объяснил Питер.

Миссис Постуисл поджала губы и слегка покачала головой. Она почти ко всем человеческим делам относилась с таким же добродушным презрением.

– Да, да, – сказала миссис Постуисл, – я помню, я ее видела там. Тогда-то она была девчонкой. Куда ты девала свое платье?

– Оно было не мое. Мне его дала миссис Хэммонд.

– А это – твое? – спросила миссис Постуисл, указывая на синюю шелковую фуфайку.

– Мое.

– С чем ты ее надевала?

– С трико. Только оно износилось.

– С чего же это ты бросила кувыркаться и пошла к миссис Хэммонд?

– Пришлось бросить. Нога подвернулась.

– Ты у кого в последнее время служила?

– В труппе Мартини.

– А раньше?

– У-у, всех не перечтешь!

– Тебе никто не говорил, мальчик ты или девочка?

– Никто из таких, кому можно верить. Одни говорили так, другие этак. Смотря по тому, что кому нужно.

– Сколько тебе лет?

– Не знаю.

Миссис Постуисл обернулась к Питеру, бренчавшему связкой ключей.

– Что же – наверху есть кровать. Ваше дело – решайте.

– Понимаете, – объяснил Питер, понижая голос до конфиденциального шепота, – я терпеть не могу валять дурака.

– Правило хорошее, – согласилась миссис Постуисл, – для тех, кто это может.

– Ну да одна ночь – не велика беда. А завтра что-нибудь придумаем.

«Завтра» всегда было любимым днем Питера Хоупа. Стоило ему назвать эту магическую дату, чтобы воспрянуть духом. Когда он посмотрел на Томми, на лице его уже не было ни малейшего колебания.

– Ну что ж, Томми, сегодня ты можешь переночевать здесь. Ступай с миссис Постуисл, она покажет тебе твою комнату.

Черные глаза просияли.

– Вы хотите испытать меня?

– Об этом мы потолкуем завтра.

Черные глаза омрачились.

– Послушайте, я вам прямо говорю, не выйдет.

– То есть как? Что не выйдет?

– Вы хотите отправить меня в тюрьму.

– В тюрьму?

– Ну да, я знаю, вы называете это школой. Пробовали уже и до вас. Но только это не пойдет. – Черные глаза сверкали гневом. – Я никому ничего худого не делаю. Я хочу работать. Я могу содержать себя. Я всегда… Какое кому до этого дело?

Если б черные глаза сохранили свое вызывающее, гневное выражение, Питер Хоуп, может быть, и не утратил бы здравого смысла. Но судьбе угодно было, чтобы они вдруг наполнились слезами. При виде их здравый смысл Питера в негодовании удалился из комнаты, и это положило начало многому.

– Не глупи, – сказал Питер, – ты не понимаешь. Конечно, я хочу испытать тебя. Я только хотел сказать, что мы обсудим подробности завтра. Ну перестань же. Экономки не плачут.

Мокрое личико просветлело.

– Вы правду говорите? Честное слово?

– Честное слово. Теперь иди, умойся. А потом приготовишь мне ужин…

Странная фигурка, все еще тяжело дыша, поднялась со стула.

– Значит, вы мне даете квартиру, харчи и шесть пенсов в неделю?

– Да, да. Я полагаю, это будет недорого. Как вы находите, миссис Постуисл?

– И еще платье… или штаны с курткой, – подсказала миссис Постуисл. – Это уж как водится.

– Да, да, конечно, раз это принято… Так вот, Томми, шесть пенсов в неделю и одежда.

На этот раз Питер в обществе Элизабет дожидался возвращения Томми.

– Надеюсь, – говорил ей мистер Хоуп, – надеюсь, что это мальчик. Ты понимаешь, всему виной туманы. Если б у меня тогда были деньги, чтобы отправить его на юг…

Элизабет задумчиво молчала. Дверь отворилась.

– А, вот так лучше, гораздо лучше. Ей-богу, у тебя совсем приличный вид.

Стараниями практичной миссис Постуисл с длинной юбкой было достигнуто временное соглашение, одинаково выгодное для обеих сторон; выше талии наготу скрывал большой платок, искусно скрепленный булавками. Питер, сам до щепетильности аккуратный, с удовольствием заметил, что дочиста отмытые руки Томми совсем не запущены.

– Дай-ка мне свой картуз, – сказал Питер. Он бросил его в ярко пылавший огонь, отчего по комнате распространился странный запах.

– Там в коридоре висит мой дорожный картуз. Можешь пока носить его. Вот тебе полсоверена; купи мне холодного мяса и пива на ужин. Все, что нужно, ты найдешь вот в этом шкафу или где-нибудь на кухне. Не приставай ко мне с расспросами и не шуми. – И Питер опять углубился в свою работу.

– Прекрасная мысль эти полсоверена, – говорил себе Питер. – Теперь «мистер Томми» больше не будет тебя беспокоить. В мои годы завести у себя детскую – безумие! – Перо в его руке брызгало и царапало по бумаге. Элизабет не сводила глаз с двери.

– Четверть часа, – заметил Питер, взглянув на часы. – Я тебе говорил. – Статья, над которой трудился Питер, по-видимому сильно раздражала его.

– Так почему же, – рассуждал он сам с собою, – почему он тогда не взял шиллинга? Притворство, – заключил он, – уловка, ничего больше. Ну, старушка, мы с тобой еще дешево отделались. Прекрасная была мысль дать ему полсоверена. – И Питер даже рассмеялся, чем сильно встревожил Элизабет.

Но в этот вечер Питеру, очевидно, не везло.

– У Пингля все распродано, – объяснил Томми, появляясь с пакетами, – пришлось идти к Бау на Фаррингдон-стрит.

– А, вот что, – сказал Питер, не поднимая головы.

Томми исчез за дверью, ведущей в кухню. Питер быстро писал, наверстывая потерянное время.

– Хорошо; – бормотал он, посмеиваясь, – это ловко сказано. Это им не понравится.

Он писал, сидя за столом, а Томми бесшумно и невидимо сновал сзади, то в кухню, то из кухни. И что-то странное происходило с мистером Питером Хоупом: он чувствовал себя так, как будто долгое время был болен – так болен, что даже сам не замечал этого, – а теперь начинает выздоравливать и узнавать знакомые предметы. Эта солидно обставленная, длинная комната, обшитая дубовыми панелями, хранившая вид старомодного достоинства, такая спокойная, приветливая, – комната, где прошло больше половины его рабочей жизни – почему он забыл о ней? Она встречала его теперь с радостной улыбкой, как старого друга после долгой разлуки. И улыбались выцветшие фотографии в деревянных рамках на камине, и между ними портрет маленькой, хрупкой женщины, чьи легкие не могли перенести лондонского тумана.

– Господи помилуй! – сказал мистер Питер Хоуп, отодвигая свой стул. – Тридцать лет. Как, однако, время бежит. Неужели мне уже…

– Вы как пиво любите: с пеной или без пены? – послышался голос Томми.

Питер словно очнулся от сна и пошел в столовую ужинать.

Уже в постели Питера осенила блестящая мысль. «Ну конечно, – как я не подумал об этом раньше? Все сразу станет ясно». И Питер сладко заснул.

– Томми, – начал Питер, садясь за стол на следующее утро. – Кстати, что это такое? – И он в недоумении поставил чашку обратно на стол.

– Кофе. Вы ведь сказали кофе приготовить.

– Ах, кофе! Так вот что, Томми: на будущее время, если тебе все равно, я буду пить по утрам чай.

– Мне все равно, – любезно согласился Томми, – завтракать-то вам, а не мне.

– Да… что бишь я хотел сказать… у тебя, Томми, не очень здоровый вид.

– А я ничего. Я никогда не болею.

– Может быть, ты не замечаешь. Бывает так, что человек очень нездоров и не знает этого. Я не моту держать у себя человека, если не уверен, что он совершенно здоров.

– Если вы хотите сказать, что передумали и хотите избавиться от меня…

И подбородок Томми моментально задрался кверху.

– Нечего губы дуть! – прикрикнул Питер, напустив на себя ради этого случая такую строгость, что он и сам себе дивился. – Коли здоровье у тебя в порядке, как я надеюсь, я буду очень рад пользоваться твоими услугами. Но это я должен знать наверное. Так уж принято. Так всегда делают в хороших домах. Сбегай-ка вот по этому адресу и попроси доктора Смита зайти ко мне, прежде чем он начнет свой обход. Ступай сейчас же и, пожалуйста, без разговоров.