Текст книги "Пир плоти"

Автор книги: Кит МакКарти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Я же предупредил тебя.

– Но я не думала, что такпоздно.

По правде говоря, он и сам не думал, но так оно обычно и бывает.

– Нам надо было обсудить кое-что, и время пролетело незаметно.

Они ужинали. Чтобы умиротворить Мари, Айзенменгер приготовил ужин сам, хотя очередь была не его. Со вчерашнего вечера они практически не разговаривали – Мари рано ушла на работу. Он лежал в постели и притворялся спящим, пока она принимала душ и одевалась, и, даже не видя ее и не слыша ее слов, он чувствовал, что она сердится.

Наступила пауза, но весь их разговор и так состоял из пауз, между которыми они напряженными голосами произносили отрывочные фразы. Она почти ничего не ела, лишь для приличия ковыряя еду вилкой. Айзенменгер гадал, о чем думает Мари, безжалостно терзая брокколи. Угрюмая складка вокруг ее рта не предвещала ничего хорошего. За ужин жена его не поблагодарила. Все говорило о том, что в Мари зреет возмущение.

– Она тоже была там?

«Она»? Уже до этого дошло? Похоже, в воображении Мари за их ужином незримо присутствовала еще одна женщина, подруга ее неверного мужа, а ей самой была отведена роль обманутой жены. Прямо мыльная опера, исполняемая в шутовских костюмах.

Айзенменгер решил, что не стоит отвечать на этот вопрос. Однако это было бы не лучшее начало, если он ищет примирения.

– Кто «она»?

– Она, – бросила Мари, словно услышала сигнал к атаке и почуяла дразнящий запах крови, – адвокатша.

Он нахмурился, думая, что напрасно взялся за отведенную ему в этом фарсе роль. Почему бы не вести себя естественно?

– Да, – ответил он с нарочитой многозначительностью, – была. – Он ждал реакции жены, понимая, что эти два слова для нее – словно иголки, запущенные под ногти. «А почему бы и нет? – подумал он. – Пусть помучится, если ей нравится доводить себя до истерики».

Однако он тут же почувствовал угрызения совести.

– И еще был Джонсон, – добавил Айзенменгер. – Именно с ним мы и засиделись допоздна.

Мари недоверчиво фыркнула, гримаса обиды, гнева и жалости к себе исказила ее лицо.

– И о чем же вы говорили с этой адвокатшей?

– Ее зовут Елена Флеминг, – отозвался он и тут же подумал, что зря назвал Мари ее имя – это давало ей в руки дополнительное оружие.

– Ну, так о чем же вы говорили с Еленой!

Он, конечно, должен был спокойно объяснить ей все. Но вместе с тем Айзенменгер знал, что это вряд ли приведет к чему-то хорошему. Последние несколько недель их союз с Мари явно клонился к закату, и он вдруг понял, что хочет этого и еще хочет, чтобы Мари сама разорвала его, уничтожила своей нелепой ревностью, а он мог бы с чистой совестью развести руками и сказать:

«Я не виноват». На деле ему всегда хотелось находиться с ней в ровных дружеских отношениях, время от времени разбавляемых сексом, но было похоже, что это уже невозможно.

Он все-таки пустился в объяснения. Рассказал о Никки Экснер и Тиме Билроте, о Беверли Уортон и Елене Флеминг. Мари сидела и слушала его, еда на ее тарелке постепенно остывала, а угрюмое выражение ее лица не менялось – разве что к худшему.

Окончив рассказ, он посмотрел на Мари в надежде, что она теперь ответит ему хотя бы глазами, но жена молчала, уставившись на графин с уксусом.

– Так что между мной и Еленой Флеминг ровным счетом ничего нет, – добавил он успокаивающе и, как ему казалось, искренне. – Это исключительно деловые отношения.

Мари по-прежнему не отрывала взгляда от стола. Может быть, она вступила в телепатическую связь, например, с перечницей и спрашивала у нее совета? Айзенменгер вернулся было к еде, но та уже остыла окончательно и вкус ее испарился вместе с ароматом.

Мари, казалось, не интересовало ничего, кроме собственной тарелки. Можно было бы подумать, что женщина вообще уснула, если бы ее плечи вдруг не начали сотрясаться от рыданий. В расширившихся глазах Мари застыл страдальческий взгляд, из глаз катились крупные слезы. Глядя на жену, Айзенменгер испытывал смешанное чувство сострадания и раздражения и уже собрался что-нибудь сказать, но Мари опередила его:

– Извини меня, Джон. Извини. – Она протянула мужу руку, и он без особой пылкости пожал ее. – Понимаешь, Джон, я так люблю тебя, что, если потеряю, не вынесу этого.

Он постарался убедить себя, что это чувство искреннее.

– Я тоже люблю тебя, – ответил он мягко.

Она улыбнулась, кивнула и принялась за еду.

Помолчав, она спросила:

– Она красивая?

Впоследствии он не раз и не два задавал себе вопрос, как развивались бы их отношения, если бы он в тот момент не вспылил. И разумеется, отвечал себе, что все равно ничего бы не изменилось.

– Да, черт побери! – Он швырнул вилку на стол, и крупинки застывшего риса разлетелись, как конфетти. – Ну посмотри на себя со стороны! Что за вожжа тебе под хвост попала? Почему ты ни в какую не хочешь поверить, что я не залезаю то и дело к ней под юбку?

Но она, похоже, даже не слышала мужа.

– Так она красивая, да?

Наконец-то Мари посмотрела ему в лицо, и он вдруг поспешно отвел взгляд. Даже сквозь пелену слез, застилавшую ее глаза, она, казалось, разглядела в лице мужа нечто, что тот предпочел бы скрыть.

– Какое, на хрен, имеет значение, как она выглядит?! Все, что ее интересует, – это дело Билрота, она вовсе не мечтает о том, чтоб я ее трахнул!

Мари была шокирована, как мать, впервые услышавшая от сына столь нецензурные выражения.

– Как ты смеешь?! Как ты можешь так обращаться со мной?! – Она вскочила, опрокинув бокал с вином и рассыпав по столу недоеденные остатки риса. – Ты просто ублюдок, ублюдок, ублюдок!!!

Она попятилась от него, рыдая, но одновременно наклонилась в его сторону, как бы выплевывая ему в лицо свои обличительные слова.

– Мари… – произнес он с беспокойством в голосе, хотя и не без некоторого облегчения.

– Заткнись! – взвизгнула она, распаляясь от собственного крика и окончательно теряя над собой контроль. – Заткнись! Ты не любишь меня и, как я теперь вижу, никогда не любил!

Он отогнал от себя мысль, что, вероятно, именно это и было правдой.

– Мари, это глупо.

Очевидно, это слово звучало для Мари еще ужаснее, чем «трахнуть». Намек на то, что она ведет себя пошло и глупо, был, возможно, даже худшим оскорблением, чем признание в измене.

Какова бы ни была причина, но за этим словом последовала короткая пауза, в продолжение которой на лице Мари успели смениться несколько разных выражений.

– Г-Г-ГЛУПО?! – выпалила она, задыхаясь, словно астматик, и, ринувшись к столу, схватила свою тарелку и швырнула в него.

Бросок был патетическим и ненацеленным, так что тарелка пролетела на достаточном расстоянии, лишь обсыпав Айзенменгера нарезанным луком. Спустя долю секунды тарелка ударилась о модный стальной торшер, стоивший аж полтысячи фунтов, но зато, по мнению Мари, идеально вписывавшийся в обстановку. Краем глаза Айзенменгер отметил, что тарелка, к счастью, не причинила торшеру вреда.

Мари несколько раз судорожно и глубоко вздохнула и прокричала:

– Между нами все кончено!

Она выскочила из комнаты, с силой хлопнув дверью, и устремилась в спальню. Айзенменгер слышал, как в замке повернулся ключ.

– Слава тебе господи, мать твою! – вздохнул он от всей души.

* * *

Главный констебль позвонил декану Шлемму, который был его партнером по гольфу и вдобавок членом той же ложи. Звонок был чисто дружеский, и никакой здравомыслящий человек не мог бы усмотреть в нем ничего предосудительного.

– Дэниел? Это Марвин. Прости, что отвлекаю тебя от работы.

Декан окинул взглядом пустынные просторы своего дубового стола и ответил:

– Ничего страшного, Марвин. Чем могу быть полезен?

– Ты, конечно, помнишь дело Экснер?

Декан на секунду прикрыл глаза. Даже это обыкновенное движение век в его исполнении выглядело гораздо внушительнее, чем у других.

– Да, и что?

– Боюсь, что оно еще не кончилось, вопреки нашим надеждам. По крайней мере, не совсем.

Декан откинулся в кожаном кресле, обозревая изысканные лепные украшения на потолке.

– А что случилось?

– Ее родители вроде бы дали согласие на эксгумацию.

– Ну что ж, это их право.

– Да, разумеется…

– Это создает какие-то проблемы? Ты сомневаешься, что твои подчиненные все сделали правильно, Марвин?

Главный констебль уже просмотрел все документы по делу Экснер и обнаружил в них то, что и ожидал: улик против Билрота было хотя и много, но все они являлись косвенными. Следствие по поводу его смерти, устраивавшей всех, было проведено небрежно и не вполне увязало концы с концами. Но во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего. Чего ради понадобилось тратить время и деньги на то, чтобы тревожить тени прошлого?

– Нет, конечно не сомневаюсь.

– Тогда в чем дело?

Голос декана обычно действовал на главного констебля – и не только на него – несколько угнетающе. Марвину редко представлялся случай поколебать самоуверенность этого образца академической невозмутимости.

– Я решил, что должен предупредить тебя. Повторное вскрытие будет производить патологоанатом, работающий в твоей школе, – Айзенменгер.

Декан едва не подскочил, хотя, разумеется, только «едва». Но он, по крайней мере, с совершенно несвойственной ему резкостью выпрямился в кресле и нахмурился.

– Айзенменгер, – повторил он.

– Вот именно, – подтвердил главный констебль, и его обветренные губы скривились в некоем подобии улыбки. – Я подумал, что если он откопает что-нибудь… сомнительное, то вся свистопляска начнется по новой. Пресса опять поднимет крик и так далее. – Сделав короткую паузу, чтобы собеседник смог как следует осмыслить его слова, он продолжил: – И странно, что за это взялся сотрудник твоей школы. Гадит в собственном доме, так сказать…

Декан счел эту красочную метафору излишней, но смысл сказанного оценил по достоинству. Дав главному констеблю понять, что тот позвонил не напрасно, Шлемм положил трубку и в задумчивости откинулся на спинку кресла.

Спустя несколько минут он снова потянулся к телефону.

* * *

Джонсон очень скоро пожалел о том, что решил начать со Стефана Либмана. Он легко установил, что помощник куратора находится у себя дома, точнее, в доме своей матери, но дальше начались трудности. На звонок Джонсона за массивной, частично застекленной деревянной дверью появилось лицо миссис Либман – круглое и встревоженное, с румяными щеками, двойным подбородком и испуганными серо-голубыми глазами.

– Что вам угодно? – не враждебно, но с явным подозрением спросила она. Внешний мир был полон опасностей, и женщина предпочитала держаться от него подальше. Ее подкрашенное лицо со вздувшимися венами выглядывало из темных недр дома, как лицо служителя похоронного зала.

– Миссис Либман?

– Да? – В этом подтверждении-вопросе уже чувствовалась настороженность.

– Мое имя Джонсон. Я расследую убийство Никки Экснер.

– Вы из полиции?

Джонсон поколебался, прежде чем ответить. Выдать себя за сотрудника полиции казалось ему весьма соблазнительным, но он предпочел действовать открыто – хотя бы ради собственной безопасности. Беверли Уортон с радостью ухватилась бы за возможность разделаться с ним, узнай она о попытке проникнуть в дом свидетеля обманом.

– Нет, я…

– Вы журналист?

– Нет-нет, – поспешил ответить он и тут же понял, что действительно поспешил, так как женщина мгновенно предприняла попытку закрыть дверь. Оказывается, есть на свете люди, которые не против излить душу представителям прессы.

– Я работаю по поручению родителей Никки Экснер, – сказал он, выставив руку, чтобы помешать двери захлопнуться. – Их беспокоит душевная травма, которую получил Стефан…

Его маленькая ложь подействовала – дверь снова начала приоткрываться.

– Их это беспокоит?

– Они слышали о нем. Знают, что ему пришлось пережить. И даже несмотря на свое горе, они понимают, как тяжело ему было.

В Джонсоне начали пробуждаться способности к лицедейству и сочинительству, мирно спавшие несколько десятилетий. Казалось, кто-то нашептывает ему нужные слова.

И с каждым новым словом дверь открывалась все шире. Было ясно, что путь к сердцу миссис Либман лежит через ее сына.

– Да, это стало для него ужасным ударом.

В этот момент взору Джонсона предстала ее левая грудь. Подавив мысль о том, что в иных обстоятельствах он сломя голову убежал бы от этого зрелища, он поторопился закрепить достигнутый успех.

– Родители Никки попросили меня навестить его и узнать, все ли с ним в порядке.

Тут миссис Либман наконец предстала перед Джонсоном целиком, но он, на его счастье, был достаточно закален и не дрогнул при виде ее огромных телес, признаков невроза на лице в ярких пятнах и разводах, присыпанных тальком. Он старался видеть в ней воплощение материнства, и ничего больше.

– Он болен, – сказала она. – Он очень тяжело болен.

– Могу я повидаться с ним?

Ее полное лицо на миг нахмурилось, и Джонсон добавил:

– Чтобы лично поблагодарить его за все, что он сделал.

Джонсон вовсе не был уверен, что Стефан сделал что-нибудь такое, за что его следовало благодарить, но миссис Либман, очевидно, знала о делах сына что-то такое, чего не знали ни полиция, ни руководство медицинской школы. Она ответила: «Конечно, конечно» – и посторонилась, пропуская Джонсона в дом.

Войдя, Джонсон сразу окунулся в домашнюю атмосферу, не вызывавшую у него никаких приятных ассоциаций. Все вокруг говорило о царившем в этом доме культе патриархальной семейной жизни с ее материальными заботами и производило угнетающее впечатление. Оглядевшись, Джонсон вспомнил собственную юность, когда родительский дом так опротивел ему, что он готов был бежать из него куда угодно; когда он совершенно не понимал родителей и отдалился от них, пока через много лет их встревоженные лица не заставили его взглянуть на мать и отца как на обыкновенных людей со своими слабостями и недостатками.

В интерьере жилища Либманов преобладали коричневые тона, причем изрядно выцветшие. Обои с прорехами, линолеум на полу, покрытый протертым ковром с умопомрачительным узором, и гардины с ламбрекенами. Горизонтальные поверхности сплошь уставлены дешевыми и уродливыми украшениями. Все комнаты, через которые он прошел, – передние, задние, прихожая и даже кухня – были выдержаны в одном и том же стиле, а точнее, одинаково лишены всякого стиля. Стиль, равно как и вкус хозяев дома, был убит и забальзамирован, от него осталась лишь безжизненная улыбка.

Пока миссис Либман вела его по этому туннелю отталкивающего архаизма, он заметил в передней, напротив большого зеркала в позолоченной узорчатой раме, прикрепленный к стене детский рисунок. Рисунок, заставивший его содрогнуться.

Кухню со времен ее постройки явно не пытались как-то переоборудовать или хотя бы придать ей привлекательный вид. Газовая плита стояла на своем месте лет пятьдесят; в углу торчал холодильник эпохи плюшевых мишек и белых носочков, рядом с ним пристроилась примитивная, кошмарного вида раковина. Кухонный стол, покрытый голубым, облупившимся по краям пластиком, был накрыт к ланчу. В задней части дома была устроена небольшая оранжерея, выходившая в узкий ухоженный садик. Джонсон был уверен, что в нем обязательно где-нибудь прячется садовый гном.

Стефан Либман сидел в оранжерее в старом соломенном кресле и читал книгу. Он выглядел лучше, чем в их прошлую встречу, но вряд ли этому можно было удивляться – Джонсону приходилось иметь дело с жертвами дорожных аварий, которые выглядели лучше, чем Либман в тот злосчастный день.

– Стефан? – робко позвала сына миссис Либман, словно боялась, что за этим последует взрыв негодования. Однако Стефан, по-видимому, не был настроен взрываться или взрывать кого-либо. Правда, он повернулся к матери с таким выражением мертвенно-бледного лица, что, если бы взгляд мог убивать на месте, та тут же упала бы замертво. Увидев Джонсона, Стефан слегка нахмурился.

– Это мистер… – Миссис Либман вопросительно посмотрела на Джонсона.

– Джонсон, – помог он ей. – Я пришел узнать, как ты себя чувствуешь. – Он повернулся к Стефану.

– Мистер Джонсон пришел по просьбе… Экснеров, – объяснила женщина, сделав при этом красноречивую паузу.

Стефан медленно кивнул и опять углубился в книгу.

– Вы не хотите чаю? – спросила миссис Либман.

Джонсон, как правило, избегал чаепитий в чужих домах, но ему пришло в голову, что это единственный способ отделаться от нее хоть на какое-то время.

– С удовольствием выпил бы, – принял он ее предложение.

Миссис Либман вышла – точнее, выкатилась из кухни, предварительно удостоверившись, что ее сыночек – несомненно, единственный – не умирает от жажды. Бросалось в глаза отсутствие мистера Либмана – существовал ли он вообще когда-нибудь?

– Как дела, Стефан?

Стефан во второй раз оторвал взгляд от книги. Глаза у него были большие и бледные, словно им не хватало жизненных сил для нормальной окраски. Был ли парень действительно слаб здоровьем, или ему это внушили?

– Нормально, – ответил молодой человек, продолжая смотреть на Джонсона. Интересно, узнал он его или нет?

– Представляю, каким это, наверное, стало для тебя шоком.

Ничего не ответив, Стефан вновь углубился в чтение. Джонсон понимал, что действовать нужно осторожно, и тут возникла еще одна трудность. До сих пор все свои собеседования (эвфемизм, заменявший ему слово «допросы») он проводил в качестве полисмена и был официально уполномочен добывать ту или иную информацию. Не было необходимости ходить вокруг да около, обманом и хитростью выуживать из собеседника то, что ему требовалось. Не надо было напрягать извилины.

Теперь же Джонсону приходилось на ходу овладевать этим искусством.

– Что читаешь? – Вряд ли этот вопрос мог вывести сыщика на след, но, по крайней мере, он не отпугивал собеседника.

Стефан поднял книгу с коленей. «Холодный дом».

– А, Диккенс, – понимающе кивнул Джонсон. – Хорошая книга, да?

По-видимому, Либман был согласен, так как кивнул в ответ, прежде чем возобновить чтение. Время шло. С возвращением миссис Либман возможность выведать что-нибудь полезное, несомненно, исчезла бы. Но как приблизиться к защитному ограждению, не приведя в действие сигнал тревоги? С некоторым страхом Джонсон решил сделать еще один шаг вперед.

– Ты, конечно, слышал, что произошло с Тимом?

Стефан резко поднял голову. Это было самое энергичное движение, которое он сделал за все время их разговора, и Джонсон испугался, что все-таки перегнул палку. Стефан довольно долго смотрел на бывшего полицейского; странная безжизненность лица юноши контрастировала с враждебностью, читавшейся в его пристальном взгляде.

– Мне нравился Тим, – сказал он наконец. – С ним было весело.

Он опять уставился в книгу, а Джонсон с облегчением перешел к привычному собеседованию.

– Вы с ним ладили?

– Да, вполне.

– Он не слишком придерживался рабочего распорядка, да?

– Да, он не всегда в рабочее время занимался делом, – улыбнулся Стефан.

– Опаздывал?

– Ну да.

– А в конце дня он уходил рано?

– Иногда. Если удавалось.

– Но это, должно быть, раздражало Гудпастчера?

Улыбка Стефана стала шире.

– Гуди ненавидел его. Прямо раздувался от злости. Мы думали, его когда-нибудь кондрашка хватит.

– Они, наверное, часто грызлись?

– Еще бы! Почти каждый день.

Внезапно Либман умолк, как будто испугался, что сказал слишком много. Джонсон тут же обронил с понимающей улыбкой:

– Точно как у нас. Всегда находится кто-нибудь, кому не угодить.

Помолчав, Стефан протянул «ага» и вернулся к Диккенсу.

Контакт был установлен, и Джонсон боялся, что теперь его нерешительность может все испортить. Молодой человек отвечал на вопросы довольно охотно. Большой прогресс.

– А порой, как я понимаю, Тим задерживался допоздна?

Последовала довольно продолжительная пауза. Стефан не отрывал глаз от книги, но Джонсон видел, что тот не читает. Очевидно, он колебался.

– Иногда, – выдавил он наконец.

– А зачем?

Джонсон надеялся, что столь прямой вопрос выведет Стефана из равновесия и он скажет больше, чем хотел бы. Но молодой человек опять на время замолчал, а затем произнес самым обыденным тоном:

– Он приторговывал наркотой. – Очевидно заметив удивление на лице Джонсона, он продолжил: – Это ведь всем известно. И потом, ему теперь уже все равно.

– И какие наркотики у него водились?

Стефан посмотрел сквозь маленькое окошко в побеленной стене дома, за которым его мать копошилась по хозяйству, как она делала всю его жизнь. Кем все-таки был мистер Либман и куда он делся? Растворился в первичном бульоне под действием кислоты, которую выделяла вместе с материнской любовью его супруга?

– Самые разные. Марихуана, кокаин, героин – на любой вкус.

Джонсон пристально посмотрел на молодого человека. Его неожиданная осведомленность в этом вопросе говорила о многом. Парень оказался куда интереснее, чем представлялось Джонсону вначале.

Но у них оставалось мало времени. Миссис Либман уже гремела чайной посудой.

– А Никки Экснер? Она покупала у него наркотики?

Стефан улыбнулся, но желчной улыбкой.

– Она была одной из его лучших клиенток, привилегированной, как он говорил.

– Привилегированной?

– Ага. – Улыбка Либмана стала чуть ли не плотоядной.

Джонсон прослужил в полиции двадцать шесть лет и знал, какое действие оказывают наркотики.

– Как она расплачивалась с ним?

Стефан пожал плечами с прежним выражением лица.

– Стефан!

Молодой человек молчал – похоже, подыскивал слова.

– Иногда деньгами.

Он не мог бы выразиться яснее, даже если бы употребил такие слова, как «позволять» и «давать», и уточнил, кто, что и кому позволял.

– А в тот вечер, когда она умерла? – Джонсон задал вопрос небрежным тоном, будто проявлял совершенно обыкновенное любопытство.

Стефан собирался что-то ответить, но в этот момент они услышали приближавшиеся шаги миссис Либман.

– Что вы имеете в виду? – спросил молодой человек.

Ну что за тупица?

– В тот вечер он тоже задержался, чтобы встретиться с Никки?

Ради бога, отвечай живее! Ускорь свой мыслительный процесс.

Но торопить Стефана было бесполезно. А может быть, он нарочно дразнил Джонсона или просто тянул время?

Подумав, Стефан изрек:

– Да, точно, он задержался.

Джонсон сразу почувствовал неискренность в его тоне. То ли Стефан откровенно врал, то ли говорил не всю правду. Но выяснить это Джонсон не успел, так как появилась миссис Либман с подносом.

Чай полностью оправдал худшие опасения Джонсона, оказавшись темно-коричневым горьким на вкус продуктом неизвестного происхождения, и никакое количество молока не могло довести его до нормального состояния. Мало того, миссис Либман решила угостить их бисквитами с джемом – очевидно, любимым лакомством ее сына, центра ее вселенной. Джонсон отказался от сомнительного удовольствия попробовать эти малоаппетитные сласти и попивал свой чай, стараясь подавить дрожь и приняв довольный и любезный вид.

И все это время Стефан больше не казался Джонсону робким маменькиным сынком. Под тем, как он внешне подчинялся материнской опеке, проглядывало что-то иное, темное. Если раньше бывший полицейский видел в молодом человеке лишь невыразительную пустоту, смиренное исполнение навязанной ему роли избалованного вечного ребенка, то теперь он чувствовал в нем хитрую расчетливость. Стефан пользовался любовью матери и наслаждался своим притворством.

И это означало, что он вовсе не был наивным ягненком.

И что он, возможно, знал гораздо больше, чем рассказал.

Вытерпев минут двадцать, Джонсон наконец откланялся. Миссис Либман вышла проводить его. Пропустив женщину вперед, Джонсон остановился на пороге оранжереи и оглянулся.

Стефан с примерным видом читал книгу.

* * *

Софи Штернберг-Рид поймала Айзенменгера в тот момент, когда он вернулся с чрезвычайно утомительного семинара по урологии. Полуторачасовые демонстрации несметного количества похожих друг на друга мочевых пузырей с раковыми опухолями перед аудиторией начинающих хирургов, не проявлявших должного интереса к этим столь необходимым каждому мужчине предметам, всегда изматывали доктора, но сегодня он устал даже больше, чем обычно. Возможно, это объяснялось тем, что пузырей было необыкновенно много – целых сорок семь штук, – возможно, его мигренью, но он подозревал, что, скорее всего, просто-напросто не выспался.

А не выспался он не потому, что провел ночь в спальне для гостей, а потому, что всю ночь с ним была Тамсин.

Утром дверь их с Мари супружеской спальни оказалась запертой, и он не стал стучать или окликать жену, чтобы узнать, дома она или нет. Он просто умылся, оделся и ушел.

– Что случилось, Софи?

– Можно поговорить с вами?

Девушка выглядела еще более напуганной и угнетенной, чем обычно. Как было известно Айзенменгеру, утром Рассел публично высказался в том духе, что она больше напоминает кролика, нежели человека, с той лишь разницей, что кролик умнее.

У Айзенменгера не было ни времени, ни сил на то, чтобы вникать в проблемы хорошенькой, но безнадежно глупой Софи Штернберг-Рид с ее двойной фамилией и единственной извилиной в мозгу.

– Да, конечно. Пройдемте в мой кабинет.

Девушка последовала за ним и нервно присела на краешек стула, терпеливо ожидая, пока доктор выгрузит принесенные препараты. Только после этой процедуры Айзенменгер тоже опустился на стул.

– Если это насчет утреннего выступления Рассела…

– Нет, – покачала она головой. – По крайней мере, это не главное.

Тут он догадался:

– Тогда, мне кажется, я знаю, о чем вы хотите поговорить…

Софи восприняла слова Айзенменгера с довольно растерянным видом, но в этом не было ничего необычного – это было ее всегдашнее состояние.

– …О том, что произошло раньше… Софи, если вы хотите подать жалобу, я готов поддержать вас, – продолжил доктор.

До девушки наконец дошло, что он имел в виду, и она широко открыла глаза, а затем и рот.

– О боже! Я не подозревала, что вы знаете об этом! Но откуда?..

Ее смущение передалось и самому Айзенменгеру. В замешательстве он признался:

– Белинда приходила ко мне посоветоваться насчет этого. Она сочла необходимым что-нибудь предпринять. – И поскольку Софи все еще оставалась в ужасе, он добавил: – Она действовала из лучших побуждений, хотела помочь вам.

Лицо девушки неожиданно сморщилось и вместо шока и удивления изобразило обреченность и подавленность.

– О, знаете, теперь это не имеет значения. Я подала заявление об уходе.

Теперь наступила очередь удивляться Айзенменгеру.

– Подали заявление? Из-за Рассела? Но нельзя же так сразу пасовать перед ним!

– Может быть, так будет лучше. Из меня, очевидно, не получится гистопатолог. А вы как считаете?

Айзенменгер хотел что-то соврать, но Софи глядела на него так доверчиво, что обманывать ее было бы жестоко. Опустив глаза, он произнес:

– Возможно, вы и правы.

Она тяжело вздохнула, как будто ответ доктора убил в ней последнюю надежду.

– Я передала заявление в отдел по работе с персоналом, а копию положила ему на стол. Потом решила, что надо сказать вам.

Айзенменгер хотел было поблагодарить девушку за доверие, но тут открылась дверь и в кабинет без стука решительным шагом вошел Рассел. Он никогда не утруждал себя соблюдением этикета, но на этот раз буквально ворвался в кабинет, так что распахнутая дверь с грохотом отлетела в сторону, словно испугавшись профессора.

Вид у Рассела был злобный, но это ничего не говорило о его настроении, поскольку злоба являлась неотъемлемой чертой его характера. Более точным показателем его состояния могла служить жестикуляция. Рассел, по-видимому, ожидал застать Айзенменгера одного, однако присутствие в его кабинете Софи ничуть профессора не смутило.

– Вы, – обратился он к Софи, – пожалуйста, выйдите. У меня дело к Айзенменгеру. – Столь вежливая форма обращения была крайне необычна для Рассела. Когда Софи со смиренным видом проходила мимо него, он добавил: – Я видел ваше заявление. Впервые за все время, что вы здесь работаете, вы сделали что-то разумное.

Когда дверь за девушкой закрылась, он повернулся к Айзенменгеру:

– Вот что, Айзенменгер…

Но Айзенменгер был уже сыт профессором по горло.

– Удивляюсь, Рассел, что вам доставляет удовольствие вести себя так, словно вы законченный подонок!

Если тот и был шокирован столь откровенным заявлением, то ничем этого не выказал.

– Мне плевать, что вас удивляет, а что нет. Я пришел поговорить о вас и о том, что вы в своих делишках вышли за рамки собственных полномочий…

– Что-что? В каких таких «моих делишках»?

– Когда вы поступали на эту должность, то не потрудились предупредить меня или администрацию школы о том, что будете продолжать работу на ниве судебной медицины.

– Я не работаю…

Рассел высоко поднял брови. При его тучности на это, по-видимому, ушло немало энергии.

– Вот как? Значит, меня ввели в заблуждение. Мне сообщили, что вы собираетесь проводить повторную аутопсию девушки, убитой Билротом.

Айзенменгер удивленно посмотрел на Рассела, гадая, каким образом эта информация дошла до него и как это вообще касается профессора.

– Ну да, собираюсь, – признал он.

– Но вас не нанимали в качестве судебного патологоанатома!

– Какое отношение это имеет к моей работе здесь? Я занимаюсь этим в свое личное время.

Рассел саркастически фыркнул:

– Не в том дело.

– А в чем же?

Нахмурившись, Рассел покинул свой командный пункт у дверей и приблизился к Айзенменгеру. Очевидно, это было знаком доверия.

– Дело в том, доктор Айзенменгер, что, как старший преподаватель нашей школы, вы должны были как следует подумать, разумно и достойно ли воскрешать интерес к этому делу.

Айзенменгер наконец понял, в чем его обвиняют, хотя и не понял почему.

– То есть вы угрожаете, и если я не откажусь от вскрытия, то это плохо для меня кончится?

Рассел тут же замахал своими толстыми ручками:

– Нет, я просто хочу предупредить вас, чтобы вы не злоупотребляли своим служебным положением.

– Каким образом расследование убийства Никки Экснер может быть связано с моим служебным положением?

Тупость Айзенменгера выводила Рассела из себя.

– Шумиха вокруг этого убийства уже подпортила репутацию школы. Возобновление расследования, во-первых, бессмысленно, поскольку убийца установлен и сам уже мертв, а во-вторых, опять вызовет нездоровое любопытство и тем самым нанесет еще больше вреда одному из крупнейших в мире медицинских учебных заведений.

– Вы уверены, что убийца именно Билрот?

– Разумеется. Я уверен в этом так же, как и полиция.

– А я не уверен. – Айзенменгер понимал, что его слова можно расценить как тупое упрямство, но ему хотелось позлить профессора.

– В таком случае разрешите вам заметить, – медленно, почти по слогам произнес Рассел, приблизившись к Айзенменгеру едва ли не вплотную и наставив на него свой толстый палец, – что, если вы будете упорствовать, это может повлиять на вашу карьеру в школе. Вы уже лишились поста заведующего музеем. Это может оказаться не последней вашей потерей.

Что касается музейных дел, Айзенменгеру было любопытно, как Рассел в отсутствие куратора справляется с диагностированием поступающего материала. Это была нелегкая задача, в свое время заставившая Айзенменгера изрядно помучиться, и он не жалел о том, что теперь это стало головной болью Рассела. Однако еще больше его заинтриговали последние слова профессора. Не действовал ли Рассел по наущению декана? И не крылось ли за этим нечто большее, нежели просто боязнь огласки?