Текст книги "Бонсай"

Автор книги: Кирстен Торуп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– Разве он вам не сказал? – Она продвинулась на шаг дальше в своем наступлении. И решила помучить его неизвестностью. – Раз принудительной регистрации не существует, мужчина может отправиться домой и заразить свою жену, а вы даже бровью не поведете.

– Нарушив анонимность, мы утратили бы доверие гомосексуалов.

– На вашей совести – много жизней. – Ей необходимо выпустить пар, хотя она и знает, что голубые – его священные коровы.

Он кивает с поучительным и снисходительным видом. На это обвинение не стоит даже отвечать.

Нина чувствует себя глупой и взвинченной. Фальшивая вдова, позволившая себе излить желчь на ни в чем не повинного идеалиста в белом халате, который всего лишь желает помочь подвергающемуся дискриминации сексуальному меньшинству. Ей становится дурно от противоречивых чувств.

– Он женат?

– Кто?

– Носитель.

– Нет, не женат. А что?

– Я решил, вы поэтому защищаете жен.

– Нет, просто чисто по-человечески подумала… о них. – Она выдохлась. Из баллона вышел весь газ.

– Для всех нас это огромная потеря. – Теперь он пребывает в меланхолической задумчивости.

Нина больше не может думать о нем как о враге, он кажется ей хорошим человеком, другом.

– Тот человек работает в полиции, – говорит она после долгой паузы, убравшей напряжение между ними. – В уголовной полиции, – добавляет она, пытаясь поймать его взгляд, как бы в поисках утешения и поощрения.

– Вы с ним встречались?

Ее ошеломила интимность вопроса, и она двусмысленно кивнула в ответ. Надо уйти, пока она не проговорилась, не начала поверять ему самое сокровенное.

Прошло три часа. Они сидят в полумраке кабинета. Накинув на плечи пиджак, она благодарит за встречу, за то, что врач уделил ей свое драгоценное время. Тот отвечает, что в случае необходимости она всегда может к нему обратиться. Нина уходит в приподнятом настроении, даже в опьянении от того, что выразила невыразимое, и успокаивает себя тем, что в знак благодарности пошлет ему свой любимый роман, «Идиот» Достоевского, «в память о незабываемом вечере».

Направляясь в автобусе в сторону центра, она решила зайти на прощальную вечеринку в честь руководителя небольшого экспериментального театра «Театральная лаборатория». Приглашение пришло еще несколько недель назад, но единственное, чего ей тогда хотелось, – это сидеть дома у телевизора. Однако после недавней встряски провести еще один вечер в одиночестве казалось невыносимым. Выйдя из автобуса, Нина зашла в комиссионный магазин Армии спасения и купила там темно-лиловый костюм от Шанель. Ей удалось уговорить продавца включить в оплату свою антикварную тряпку времен шестидесятых. Из двери она выплыла, ощущая себя размером с башню.

Ее такси прибыло в последнюю минуту, она вступила в примыкавшее к зрительному залу театральное кафе с высоким потолком. И очутилась в кромешном аду из нарядно одетых гостей. Все дурные предчувствия тут же оправдались. «Фиолетовый – цвет смерти». – «Фиолетовый, это твой цвет», – слышит она доносящийся со всех сторон шепот. Ее окружают протянутые руки и ослепительные улыбки. «Ты великолепно выглядишь». – «До нас до сих пор не доходит, что его больше нет». – «Огромная потеря. Он оставил после себя пустоту». – «Ты, наверное, была с ним до конца». Голоса исходят от нее самой. Из ее нутра. Мало кто знает, что когда-то они были женаты. Большинство даже не представляют, что между ними существует какая-то связь. Лица отворачиваются. Руки возвращаются к карманам пиджаков и сумочкам из крокодиловой кожи. Она спешит в зал, находит пустое место в середине последнего ряда и едва успевает сесть, как гасят свет. Она не знает, что за спектакль пришла смотреть. Лишь мельком взглянула на приглашение, лежавшее дома в картонной коробке, и не помнит ни названия, ни имени автора.

В самом конце, во время вручения цветов, на сцене появляется дама – чествуемый руководитель театра. Все встают и громко аплодируют. Когда занавес опускается последний раз, Нина идет вместе с толпой зрителей в большое угловатое театральное кафе, где состоится прощальный прием с фуршетом и вином ad libitum [21]21
  По желанию, по выбору (лат).


[Закрыть]. «Мужчина, который не мучает свою любимую, – не мужчина», – слышится позади насмешливый женский голос, повторяющий реплику из прощального спектакля по случаю ухода руководителя на должность директора в одном из крупных провинциальных театров.

Нина останавливается у стола, созерцая изобилие яств: деликатесы из морского и птичьего мира – черная икра, осьминоги в собственном соку, жареные гребешки; фаршированные перепелиные грудки, яйца чаек и певчие птички в овощном соусе. Глаза уже насытились. Она не может проглотить ни кусочка, хотя не ела весь день. Такая гастрономическая оргия подавляет ее. Она лишь беспрерывно курит и пьет белое вино. Но стол с едой, по крайней мере, является некой точкой опоры этого жужжащего помещения. Подходя по одному или парами, гости накладывают кушанья маленькими аскетичными порциями, едва заметными на больших белых тарелках. Слышно, как они разговаривают о режиссере, «чувствующем актера», «нашем общем вдохновителе». Слова попадают в нее и превращаются в электрические частицы, которые проникают под кожу, подобно раскаленным крошечным насекомым, заставляют воздух трещать и шипеть, словно кипящее масло.

Она отходит от стола и прячется за одной из обшарпанных колонн, к которой прикреплен железный поднос, чтобы можно было ставить бокалы и тарелки. Увязавшаяся за ней молодая актриса начинает рассказывать о значении любимого режиссера в ее развитии. Нине не сбежать от этой трогательной экстатической канонизации, однако она не вполне понимает, о ком идет речь. Губы молодой женщины движутся как у судорожно глотающей воздух, выброшенной на берег рыбы. Беззвучные пузыри проскальзывают между маленькими острыми зубами и поднимаются в воздух, похожие на изящную фату Барби.

Как всегда, когда Нина находится в большом обществе в просторном помещении, ее не оставляет чувство растерянности. Она может разговаривать с человеком, не понимая ни единого произнесенного слова. Присутствует тут в виде органов чувств в состоянии боевой готовности, но не в сознании. Она готова рухнуть вместе с рассыпающимися стенами, разрушающимися колоннами и полом, колышущимся, как возмущенное море. Комната плавится, сливаясь с человекоподобными образами, и превращается в бесформенную амфибию из световых пятен, похожую на гигантскую черепаху с маленькими софитами в панцире. Когда эти световые пятна попадают в нее, она чувствует дрожание всего распадающегося помещения, в ней происходит взрыв, похожий на тихий дождь искр от бенгальских огней. После чего она снова сливается с окружающим.

Это текучее состояние ощущается как химический дисбаланс, как нерожденность, как утрата сознания и тела. Воздух распался на крошечные синие пузырьки, вращающиеся вокруг своей оси. Затем наступает момент затишья, пузыри превращаются в молочно-белый туман, слабо пахнущий клеем. К горлу подступает чудовищная тошнота. Диафрагма поднимается высокой волной и бьет в лицо. Она в плену узкой световой шахты, медленно сужающейся до гранитно-твердой тьмы.

Она – та, кто среди людей всегда становится козлом отпущения. Кого раздраженно просят говорить погромче, но еще до конца первой фразы перестают слушать. Кого обносят вином, кому никогда второй раз не предлагают жаркого. С кем никто не здоровается и не прощается. Кто подпирает стенку во время танцев. Кто читает в чужих глазах: я тебя ненавижу. Чье представление о себе отражается в неприятии другими уже одного ее присутствия.

В этом зеркале она предстает чудовищем с мохнатым телом и блестящими, будто стеклянными, глазами. Виляние ее хвоста вызывает отвращение. Неуклюжие пальцы – хохот и насмешливые выкрики. Тоска чудовища по доброте подобна стихии, которая заставляет огромные массы воды подниматься в реках и вызывает землетрясения, разоряющие миллионные города.

Чудовище одиноко бродит по пустынным ночным пригородам. Прячется в подвалах и подъездах, на детских площадках и балконах. При первых лучах света испуганно бежит в темные леса зализать раны, спрятать их, чтобы не вызвать еще большую жажду крови.

Она распростерлась на полу, на спине, видит над собой уродливые искаженные маски, постепенно преображающиеся в обеспокоенные лица. Ее окружили нарядные гости, они хотят знать, что случилось. Спрашивают наперебой: «Как вы себя чувствуете? Хотите воды? Вы не ударились?» Голоса звучат как песня. Она попала в совершенно новую, девственную страну, населенную людьми, не желающими ей зла.

Эти разноцветные существа в своей бесконечной доброте и заботе о ее самочувствии вызвали «скорую».

– Дома есть кому за вами присмотреть? – спросил один из врачей «скорой».

Она покачала головой.

– Тогда мы заберем вас в больницу, понаблюдаем.

Нина сопротивляется. Не хочет в больницу, отмахивается. Она боится больниц. Боится не выйти оттуда.

– Вам нельзя оставаться одной. Может быть, у вас что-то серьезное, – объясняет врач, помогая ей забраться на носилки. Затем измеряет пульс и говорит, что тот намного ниже нормы. Ей дают пару кусочков фруктозы и, накрыв ярко-красным одеялом, несут сквозь праздничный зал. Ее переполняет странное пузырящееся чувство счастья, не в силах удержаться, она машет чудесным лицам, стоящим в два ряда вплоть до выхода.

Вслед за носилками к машине «скорой помощи» подбегает красивая темноволосая женщина в темно-красном платье с пышной юбкой.

– Не надо в больницу, – произносит она и начинает о чем-то говорить с врачами. Предлагает Нине поехать к ним с мужем, остаться на ночь. Они подежурят, последят за ней.

Она все еще в девственной стране, где ее охраняет дружелюбие чужеземцев.

– Ты меня не узнала? – Ева, костюмер из «Театральной лаборатории», помогает ей слезть с носилок и сесть в машину, которую Йоан поставил перед входом в театр. Конечно, она ее узнала. Ей только надо прийти в себя, прочистить мозги. Она безвольно позволяет усадить себя на заднее сиденье. Ева укутывает ей плечи пледом и садится рядом. Врачи довольны, что все так устроилось, и уезжают на пустой машине.

Она наслаждается поездкой по городу. Тело после обморока стало необыкновенно легким, исчезли все душевные и физические барьеры и нервозная эгоцентричность, державшая ее за закрытыми дверями, вдали от людей. Ева расспрашивает о работе, сетует, что они давно от нее ничего не слышали. Йоан оборачивается и кивает в подтверждение слов жены. Лицо бледное, черты обострившиеся, взгляд привычно несчастный и голодный. Словно не может покинуть сцену, думает она, прямо как пожилая пара, увозящая в путешествие атмосферу своей гостиной.

– Не знаю, на что уходит время, – отвечает она уклончиво, избегая говорить о работе. Не представляет, что когда-нибудь снова станет писать.

Через четверть часа они останавливаются перед виллой в Розенвангет. Не снимая пледа, она опирается на руку Евы. Ей нравится чувствовать себя больным ребенком на попечении взрослых. Йоан предлагает перекусить на кухне. Они сидят на высоких барных стульях за узким откидным столиком. Уличная темнота отодвигается мощными галогеновыми светильниками, вмонтированными в потолок и стены.

Все мысли Нины занимает один вопрос: как ей отблагодарить этих двоих? Сможет ли она вернуть свой прежний долг? Или хотя бы показать, что не забыла о том, что они для нее сделали? И вот теперь – новый долг. Она начинает неприятным образом потеть. Тело – словно химический завод.

Ева устало отодвигает тарелку и говорит, что пойдет в кровать. Обнимает Нину, которая испуганно лепечет ей на ухо «спасибо».

– О больнице и речи быть не может, пока у тебя есть мы, – шепчет ей Ева и уходит на второй этаж.

Оставшись с Йоаном, она наблюдает, как пустеет бутылка бордо. Сама пить боится. Обморок нарушил биохимический баланс. По опыту знает, что равновесие восстановится не раньше чем через неделю. Она пришла в себя и снова мучается старой знакомой: застенчивостью. Чувствует себя серой, потрепанной в выцветшем старом костюме, слишком теплом для жаркой кухни. Но не может снять пиджак: под ним ничего нет. Даже лифчика.

Йоан берется за бутылку уверенной рукой алкоголика и выливает остатки вина в бокал на тонкой ножке. Сигареты у него кончились, и он стреляет у Нины, придется ему курить с фильтром.

– Моя жена меня не любит, – вдруг заявляет.

От столь неожиданной откровенности Нина замирает, она не знает, что сказать.

– Просто не замечает, как будто нет меня.

– Может, она слишком много работает, – говорит Нина первое, что приходит в голову.

– Не знаю, почему она меня разлюбила. Я все делаю, чтобы ей угодить, но она меня не замечает. – Лицо его еще больше побледнело и осунулось.

После обморока Нина чувствует себя слабой, хрупкой, но все же предлагает прогуляться. Он отвечает, что слишком пьян, но уже от одного того, что она нашла слова и произнесла их вслух, стало легче.

– Мы своего рода сообщники, – продолжает он с кривой улыбкой.

Ироническое замечание сорвало корку с ее памяти, обнажило открытую рану.

– Прошлой ночью я видел его в своем кабинете, возился там с макетом. Он тихо стоял в самом темном углу. Такой живой, я мог до него дотронуться, но, казалось, ему теперь никто не нужен.

– Не так ему надо было уйти.

– Я совершенно с тобой не согласен. Он принял единственно правильное решение, – произнес Йоан с яростной убежденностью, будто речь шла о нем самом.

– А мы тоже поступили правильно?

– Это нельзя отделять. Одно логически вытекает из другого. – Он ссутулился, глаза закрыты. Нина встала, пожелала доброй ночи и поблагодарила его. Йоан очнулся и проводил ее в комнату для гостей с отдельной ванной, как в апартаментах дорогого отеля.

Она легла на покрывало прямо в одежде. Недавние события крутились в голове смесью обрывков фраз и размытых лиц. Она слишком не в себе, чтобы уснуть. Каждая клеточка тела повернута на сорок пять градусов и торчит под неправильным углом. Мозг вынесло, вместо него – какая-то резиновая каша, распирающая черепную коробку.

Когда, измученная бессонницей, она спустилась в столовую, Ева в одиночестве сидела за завтраком. Йоана ждала работа сценографа в Стокгольмском драматическом театре, и он еще в пять утра уехал в аэропорт. Нина села за накрытый стол. Ева налила ей сока и озабоченно поинтересовалась здоровьем. Она честно ответила, что не спала, но ей намного лучше, потому что она чувствует себя у них как дома.

– Можешь оставаться, сколько захочешь.

– Ты так обо мне заботишься.

– Это ты нам делаешь одолжение. Мне сегодня снился странный сон, – продолжила Ева совершенно другим тоном. – Мне снилось, что мы с Йоаном идем по саду, держась за руки. Внезапно он протягивает мне револьвер и просит застрелить его. Я не хочу в него стрелять. А он говорит: «Или ты, или я», – и показывает на меня пальцем. Я взяла револьвер и нажала на спусковой крючок. В тот же самый миг я проснулась, Йоана уже не было, он летел в самолете. Я лежала одна в холодной постели.

– Ты его любишь? – отважилась Нина.

– Наша жизнь течет своим чередом. Мы не мешаем друг другу работать. Просто я не могу примириться с его изменами. Даже в день нашей свадьбы прошлой весной. Ненавижу эту честность, эти его откровения по поводу своих интрижек. Почему я должна все это выслушивать? Это ужасно.

– А может быть, ему тебя не хватает, – говорит Нина.

– Я его не удовлетворяю, – вздыхает Ева, – я такая обыкновенная.

– Ты себя недооцениваешь.

– Пусть лечится от сексуальной зависимости. Что-то нужно делать. Он должен перемениться.

– А ты никогда не думала развестись?

– Я не отдам его другой. Иначе все мои страдания – напрасны.

– Он не единственный мужчина на свете.

– С другими будет все то же. Я-то прежняя.

– Как-то пессимистично.

– Я реалист, – констатирует Ева. За последнее время она изменилась. Исчезла мягкость.

Нина больше не задает вопросов. Она боится, что привнесла свои негативные вибрации в этот прекрасный дом. Что каким-то непонятным образом виновна в их несчастьях.

– Нас познакомил Стефан. Он нас объединял. Был нашим ангелом-хранителем. С ним всегда можно было поговорить, попросить совета. Когда он умер, все пошло наперекосяк, – произносит Ева.

Нину снова захлестывает чувство вины.

– Не знаю, что бы я без вас делала.

– Мы же друзья.

– Я ведь вас и не видела на приеме, пока ты не подошла помочь.

– А мы только приехали.

– Не надо было…

– Хороший повод уйти пораньше. Мы стали домоседами. Больше никуда не ходим. Слишком много работаем, слишком мало живем. Но летом я поеду в Индию. А Йоан пусть сам решает, ехать или нет. Я не могу вечно ждать, когда он возьмет себя в руки.

– Мне тоже надо бы уехать куда-нибудь подальше. На другой край света, – говорит Нина.

– Поехали с нами.

– Я заказала поездку в Бангкок. Всю жизнь мечтала увидеть храмы с огромными золотыми статуями Будды.

– Мне Бангкок представляется этаким царством мертвых с разноцветными лампами.

– Когда вернусь – расскажу.

– Ты поедешь одна?

– Да. – Она встала из-за стола. – Спасибо.

– Ты же ничего не съела, – сказала Ева.

Нина поднялась наверх. Сняла неудобный костюм, похожий на старую форму железнодорожника. Вошла в ванную смыть с тела вчерашний липкий пот, который после обморока пахнул нашатырем. Долго стояла под душем, пока кожа не окрасилась в розовый цвет крови, текущей по жилам, пока не почувствовала себя новым человеком.

Ева накрыла к обеду и принесла из сада подснежники и лютики.

– Ты помолодела с прошлого раза, – заметила она.

«Прошлый раз» был на похоронах. Ей вечно дают лет на десять меньше, что кажется совсем не лестным, а неловким.

– Да садись же. Я принесу вина.

– Мне не стоит.

– Тогда воды со льдом. Be my guest [22]22
  Будь как дома (англ.).


[Закрыть], – сказала Ева, исчезая в кухне.

Нина встала в дверях, выходящих в сад. Старый сад с клумбами и фруктовыми деревьями, как в детстве. Он напомнил ей о том, что надо отменить сегодняшнюю встречу с психоаналитиком. Она убеждена, что именно психоанализ вызвал приступ дурноты и что занятия с Шарлоттой продолжать не сможет.

– Чувствуй себя, как дома, – сказала Ева, положив ей руку на плечо.

Нина идет за ней к столу. Ей хорошо с Евой.

– Спасибо, – произносит Нина, размышляя, а было ли в ее жизни такое место, которое она могла назвать домом. Единственное, что приходит в голову, – цветущая яблоня на открытой всем ветрам вершине холма. «Дом» для нее – сновидение, где присутствуют красота и опустошение. Перед глазами чередой проходят обрывки воспоминаний. Жуткая осенняя скорбь проникла в центры памяти и устроила временное замыкание, которое отняло у нее возможность вызвать в сознании связную картину прошлого. Для этого нужна помощь Шарлотты – помощь эксперта.

После обеда она взяла такси, одолжив денег у Евы. Та махала ей с лестницы, лицо заплаканное. Нина снова почувствовала себя предательницей и помахала в ответ со странным чувством вины из-за того, что отказалась остаться еще на несколько дней. Недовольно откинулась на спинку сиденья.

Уже в подъезде слышен звонок телефона. Сердце застучало. Никто не знает ее нового номера. Она ни с кем не общалась после похорон Стефана. Как солдат, вернувшийся с войны, не в состоянии делиться пережитым с окружающими. Никто не поверит в ее рассказ. Трубку она сняла только на третий раз. Знакомый мужской голос. Задержав дыхание, Нина слушает.

– Это ты? Ты меня слышишь? Я влюблен в тебя с первой нашей встречи. Мы, мы с тобой должны были быть вместе. Я всегда так считал. И теперь, кажется, могу признаться в этом, не задевая ничьих чувств.

– Так ты на меня не сердишься? – спрашивает Нина.

Но голос продолжает, как будто вопроса и не было:

– Люди забывают, что приходится платить по счетам.

Он плачет.

– Я сделал это ради принципа. Чтобы жить в соответствии со своими представлениями. Я не подумал о муках совести. Не учел иррационального. И в результате – инсульт. Надеюсь, ты понимаешь. Мы же в одной лодке. – Он очень громко кричит, как будто хочет заглушить шум ветра.

Раздается щелчок. Вклинивается старческий женский голос, называя ее по имени:

– Девочка моя, что я сделала не так? Скажи мне. Чтобы я обрела покой. Неправильно детям умирать прежде родителей. Я не хочу здесь оставаться. Здесь очень скучно. Одни старики. Помоги мне. Я боюсь. Мне никто ничего не рассказывает. Я ничего не знаю.

Связь прерывается. Она не может поехать к свекрови, поддержать ее, как обычно. У нее нет адреса. Квартира пуста, имущество развеяно по ветру. Нина кладет трубку. Руки ее дрожат. Окно распахнулось на пляж, когда они были молоды и счастливы. Закрыв глаза, она изо всех сил хочет прокрутить время назад и изменить ход событий.

Нина начинает с того, что заваривает чашку крепкого «Нескафе» – успокоить нервы, справиться с душевным волнением. Затем звонит Шарлотте, которая авторитетно, по-матерински предлагает на время прервать консультации и возобновить их, когда Нина будет готова к этому. Ни в коем случае нельзя прекращать терапию на столь ранней стадии. Это может привести к срыву. И она советует Нине пока что записывать мысли и сны на бумагу или на кассету, если ей проще излагать свои мысли в устной форме. Нина благодарит за понимание и обещает последовать совету.

После разговора с Шарлоттой она беспокойно ходит по квартире. На мебели и подоконниках лежит толстый слой пыли. В кухонных шкафах – паутина, в ванной – чернота. Она не убиралась с тех пор, как умер Стефан. Сняв «Шанель», Нина надевает черное шелковое кимоно. Дома она всегда носит черное, будто скорбящая вдова, которая потеряла мужа после долгих лет счастливого брака и сохранила свою красоту, в скорби став еще прекрасней. Правда в том, что она уже пятнадцать лет в разводе, хотя называет себя женой, чтобы быть услышанной. У нее есть возраст, однако нет достоинства. В душе она все та же юная девочка с наивной верой в людей. У нее нет собственных фотографий. Кроме тех, со звездами, как на карте звездного неба в гостиной. Там есть одна маленькая, в форме эллипса звездная туманность, с которой она себя отождествляет и которая была ею в прошлом.

Нина уже мечтает о кресле в приемной у Шарлотты. Хочет знать, что за величие так ее умалило. Какое бесстрашие так напугало. Какая сила сделала слабой. Что за красота сделала бессловесной. С лихорадочной нервозностью, словно страдая от похмелья, Нина достает старый магнитофон «Сони», которым как-то раз пользовалась для работы над сборником интервью о женщинах в изгнании. Хочет отослать Шарлотте кассету уже сегодня вечером. Установив микрофон на столе, она делает тестовую запись. И не узнает собственного голоса. Словно говорит кто-то другой, незнакомый. Ее охватывает жутковатое чувство, что чужой голос может выдать то, о чем она сама не подозревает.

«Мне не дается красота. Слишком долго ходила в мужской одежде. По ночам мне снится, что лицо мое покрыто бородой. Длинной и тяжелой, как плотная черная вуаль, оставляющая открытыми только глаза. Мужская одежда, мужской костюм (секонд-хенд) стал моей броней, щитом, укрывающим мягкое крабье нутро.

Я до того срослась с костюмом (хотя он на пару размеров велик мне, а пиджак и брюки друг к другу не подходят), что, изредка втайне надев легкое платье и туфли на каблуке, чувствую себя беззащитной и голой, как трансвестит. Вглядываясь в свое отражение, не узнаю его. Замерзнув, снова надеваю брюки и пиджак и, конечно, галстук, эту никчемную веревку на шею. Символ самоубийства, медленной смерти (от удушения). Странно, но мне всегда казалось, что галстук – единственная женская деталь в мужском костюме.

Этим я хочу подчеркнуть, что в глубине души я – женщина, но еще глубже – мужчина, а совсем глубоко – там, где нет ни костюма, ни мягкой плоти и где жарко, как в чистилище, достаточно жарко, чтобы мужчина и женщина слились, – я беспола. Но туда я попадаю лишь в мыслях.

Думаю, мне было около тридцати семи, когда я – в первый раз со времени детства – начала носить мужскую одежду. Но я не могу указать точное время, год. Это случилось не в один день, скажем, первого января. Обнаружив это – что из моего нутра вырос мужской костюм и покрыл тело как панцирь, – я почувствовала свободу. Но панцирь постепенно стал толстой кожей поверх другой кожи. Я заметила, что ношу на себе тюрьму, и испугалась. И все же, дорогая Шарлотта, я не собираюсь скидывать брюки и пиджак (может, только галстук, если найду что-нибудь другое, получше), хотя страх прилип к телу, как белье с мохнатой изнанкой.

Вместо того чтобы снимать кожу, сдирать ее с себя живой, я надеваю на костюм пачку. А на пачку – волчью шкуру. На шкуру – монашескую рясу. На рясу – бикини. И это сейчас мое имя – Бикини, в том числе из-за испытаний ядерного оружия в Тихом океане, на несчастных измученных островах».