Текст книги "Расхождение"

Автор книги: Кирилл Топалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Георгий помолчал немного, вдруг сжал кулак и стукнул по столу:

– Ты понимаешь, Свилен, погибли в мучениях три лучших наших товарища, а ты хочешь, чтобы я был христианином и всем все простил! Мы должны были выяснить истину! Или хотя бы попытаться…

Да, он снова, как и прежде, обвинял меня в мягкотелости, но я к этому давно привык.

– А когда вы пытались выяснить истину, не приходило ли вам в голову, что из-за этой своей прихоти научиться стрелять в тире Нейчо, скорее всего, сам попал в пасть к волку? Разве ты не помнишь, как старшая Мария предупреждала нас, что полиция ведет наблюдение за ее тиром? И мы постановили – не стрелять там? Помнишь ты это или нет?

– Видишь ли, в чем дело, – прервал он меня скорее с грустью, чем с досадой. – Марию тогда спасли две вещи: первая – то, что не ты первый выстроил эту логическую цепочку, и вторая – то, что во время следствия стало ясно – произошла путаница между двумя Мариями и большинство обвинений, выдвинутых против нашей Марии, основаны на этой путанице, а ведь старшая Мария, что греха таить, якшалась с полицией, верно?

– Ну, браво! – Еще немного, и я ударил бы его. – И после того, как вы наконец разобрались в том, что против нашей Марии нет ну никаких улик, никаких доказательств вины, вы даже не соизволили извиниться!

– Но… остались еще некоторые сомнительные моменты…

– Какие еще «сомнительные моменты»?!

– А такие, что старшая Мария, скорее всего, не кончила жизнь самоубийством, а была убита…

– Интересно, очень интересно, – проворчал я. – И кем же, например?

– Например, кем-то, у кого был такой же, как у нее, ключ от задней двери тира, кто знал, что только из бельгийки можно смертельно ранить человека и поэтому именно бельгийка самая подходящая винтовка для того, чтобы инсценировать самоубийство, и этот кто-то наверняка жил поблизости от тира «жертвы» и мог сделать это незаметно для постороннего глаза, и, наконец, кроме всего прочего, это мог быть человек, который боялся быть выданным новой власти за какое-то страшное преступление… Тебе не кажется, что сделать все это мог только человек «изнутри», то есть из кибитки?

– Мне кажется, что при составлении своей гениальной гипотезы ты пропустил одну только маленькую деталь – предсмертное письмо Марии Робевой.

– Да, это письмо действительно одна лишь деталь, и хотя она спасла нашу Марию, но гипотезу она все-таки не разрушает!

– Очень интересно – чем дальше, тем все интереснее! – я уже не мог удержаться от издевательской интонации. – Это почему же, смею спросить, не разрушает?

– Потому что так или иначе, но самоубийства не было. Не было, понятно?! Вот скажи мне – ты ведь большой специалист по этим делам, не то что я: самоубийство из такой длинной винтовки, как бельгийка, как происходит? Рукой ты не достанешь до курка, значит, босой ногой, так ведь?

– Ну, допустим – чаще всего так.

– А она была обута!! – выкрикнул он победоносно.

– Кто тебе сказал?

– Тот, кто был в патруле вместе с Марией, когда они нашли старшую. Он признался, что сразу же заметил это, но рассказал только во время следствия. Ты не знаешь его, он софиец и был прислан сразу после 9-го в помощь местным товарищам.

– А где он теперь?

– Умер давно. У него были тяжелые ранения, и жил он после всего недолго.

Уверенный тон и чувство нагловатого превосходства, которое звучало в словах Георгия, просто взбесили меня.

– Слушай, брат! На спуск винтовки можно нажать, помимо босой ноги, еще сто одним способом! Назову тебе всего три, и каждым можно было воспользоваться в задней части тира: с помощью обыкновенной палочки или прутика или забитого куда-то гвоздя и простой веревки! Что говорит по этому поводу твой свидетель, а?

– О прутиках, гвоздях и веревках я его не спрашивал.

Георгий старался по-прежнему держаться с апломбом, однако впервые за все время разговора с ним я уловил в его глазах едва мелькнувшую тень неуверенности.

И я перешел в наступление:

– Ну конечно, как же ты мог расспросить его о чем бы то ни было, ведь тогда вся твоя гипотеза, которую ты выстроил с такой любовью к делу и к людям, полетит вверх тормашками! Куда как более интересно выдать на-гора сенсацию и объявить убийцей нашу Марию, чем согласиться с очевидным – самоубийством человека, которого судьба тесно связала с полицией, и хотя Мария Робева не раз помогала и нам и была в принципе человеком неплохим, но страх перед расплатой привел ее к мысли о том, что лучше самой наложить на себя руки, чем позор перед всем городом!..

Я собирался продолжить свою атаку, но Георгий прервал меня и неожиданно заговорил спокойно и уже не пытаясь возражать мне:

– Ну хорошо, Свилен, допустим, моя гипотеза неверна, я могу поклясться тебе чем угодно, что мне этого хотелось бы нисколько не меньше, чем тебе. Но… Ты никогда не задавал себе такой вопрос: почему наша чистая Мария осталась хозяйкой тира, неужто не было у нее желания переменить вид деятельности? Почему она опустилась в это мелкобуржуазное болото, с которым мы так решительно порвали? А?.. Кстати, я уже слышал, что она стала очень походить на ту, прежнюю владелицу…

Признаться, до того, как я узнал в подробностях всю историю Марии, я и сам иногда задавал себе такой вопрос. Поэтому я постарался ответить без злости:

– Это болото, Георгий, было той пристанью, где она ждала возвращения из далекого плавания своего капитана, золотого Йорго! – я нарочно назвал его так, как когда-то окрестила его на своем македонском диалекте старшая Робева. – Только он вернулся не так, как его ждали, но в этом виновата не она…

– Это недостаточно серьезное основание, – пробормотал он, насупив брови.

– Для тебя – может быть, но не для нее. Кроме того, это лишь одна из многих причин…

Вдруг он побагровел и ударил кулаком по столу:

– Среди этих многих есть одна главная – нечистая совесть! И достаточно!

– Это у тебя, дорогой, совесть нечиста, и ты бы должен постыдиться этого… – тихо, но веско проговорил я. – Потому что ты не поверил ей, нашей Марии, когда это было так необходимо! И поскольку в психологии ты, судя по всему, разбираешься как свинья в апельсинах, я вынужден тебе объяснить, что если Мария, помимо всего прочего, осталась при этом тире, то она сделала это именно для того, чтобы доказать, что совесть ее абсолютно чиста! Неужели так трудно сообразить – если бы она была хоть как-то замешана в предательстве, в связях с полицией, она первым делом убежала бы прочь, уничтожив предварительно тир и все, что с ним связано! Или пустила бы себе нулю в лоб, как старшая Мария… Да неужели тебе не приходило в голову, что именно этот тир и кибитка, спасшие ее когда-то, и дальше сохраняли ее имя в чистоте и неприкосновенности! Для нее тир стал и символом, и смыслом всей ее жизни – здесь прошла ее молодость, ее любовь, здесь похоронены ее надежды и мечты, здесь она построила свой храм, в котором Богом стал ты, бездушный и недостойный ее человек!..

Черты лица Георгия в какой-то миг потеряли остроту и напряженность, стали мягче, взгляд потеплел – или мне так показалось? И впервые за все прошедшие с пятьдесят первого годы я бросил холодный, неприязненный тон и заговорил с ним как прежде, когда он был моим первым другом и братом с давним детским именем:

– Послушай, Гошо, наша Мария и сейчас та же, что и тогда, она не переменилась, наша… нет, твоя чистая, настоящая Мария, и, несмотря на все, она любит тебя, как любила тогда и все эти годы… Гошо, брат, она очень больна, и ты, только ты ей очень нужен…

Он устало опустил голову, помолчал, потом заговорил – тихо, но твердо:

– Неужели ты не понимаешь, Свилен, что это невозможно? Мы с тобой мужчины, и ты должен, обязан понять – я не могу вернуться к ней… Как говорят в нашем селе – не могу я с открытыми глазами встать перед ней.

Я думал, что он наконец устыдился, и почти закричал на него:

– Глупости! Какие глупости! Ты слушай меня, человече! Эта женщина так любит тебя, что давно все простила, даже раньше, чем ты все это совершил! Мария наша – святая!

Я поглядел на него и понял, что ошибся. Светлое облако грусти растаяло, на меня с тупой непреклонностью снова смотрели холодные стальные глаза:

– Нет, я сказал – нет. Я не верю ей. И теперь – не верю.

Я не мог не сделать последнюю попытку.

– Георгий, Георгий, заклинаю тебя! Всем, что тебе дорого и свято!! – Я изо всех сил тряс его за плечи. – Всем, что нас связывало! В память о наших родителях! Не оставляй Марию! Она ни в чем не виновата, а ты нужен ей!

Нет, все напрасно…

– Ты знаешь меня, Свилен. Нет силы, которая заставит меня изменить свое решение. Я ей не верю.

– Нет такой силы? Даже наша дружба?

– Да. Даже наша дружба.

Я сунул пачку «Солнца» в карман, встал и пошел не оглядываясь к выходу. Через два месяца я узнал о женитьбе Георгия на дочери его генерального директора. Значит, и он научился этому восхитительному умению делать именно то, что нужно, когда и как нужно ему. Поэтому я послал с нашей почты поздравительную телеграмму, состоящую из одного слова: «Дерьмо!» А через несколько лет он уже был директором одного из предприятий, подчиненных его тестю, у него родилось двое детей и он шел в гору. Пятнадцать лет мы ни разу не встречались, я, правда, изредка получал информацию по радио и телевидению об его успехах на посту уже генерального директора объединения.

Впрочем, справедливости ради надо признать, что Георгий – способный и энергичный руководитель, а тесть – ну, что тесть, всего-навсего зеленый семафор, который дал дорогу именно ему, Георгию, а не другому способному руководителю.

Но сейчас, сидя в служебной машине, направляющейся в Софию, я думал о другом. Я почему-то был уверен в том, что история расследования в пятьдесят первом не прошла бесследно и для Георгия. Он поступал так, как считал правильным и единственно возможным, он был честен перед самим собой, даже ошибаясь. Но критическая масса зла, причиненного людям, не могла не отложиться на его нервах, кровеносных сосудах, способности мыслить и действовать. Да-да, я верил в нечто вроде возмездия, хотя идея эта никогда не приобретала у меня оформленного словесного выражения.

Я изо всех сил старался унять гнев и злость на бывшего друга, которые, увы, с годами не гасли, стоило мне подумать о страданиях Марии. Но чего я действительно не мог и не хотел прощать ему – это его женитьбы вскоре после нашего разговора в «Ариане». Я дал себе зарок – никогда больше не встречаться с ним.

И вот теперь я ехал в Софию и – в который раз! – думал о том, что слово «никогда» с легкостью произносишь, только когда ты молод и зелен…

* * *

А мы оба с Георгием постарели. Я не имею в виду возраст – мужчина около пятидесяти уже, разумеется, не юноша, но и совсем не стар, более того – к такому возрасту особенно тянутся очень молодые девушки (восхищение или любопытство, материальный ли интерес тому причиной – не знаю, но думаю, что тут может иметь место и подлинное чувство, почему бы нет?). В общем, это совсем не самый плохой мужской возраст, и, когда я говорю о подступах к старости, я имею в виду то, что можно уже ни перед собой, ни друг перед другом не стыдиться нарушения зароков и обетов. Потому что в нашем возрасте мы уже знаем: рядом с любым зароком может появиться еще более важный зарок и нет никакой гарантии, что принятое однажды условие не опровергнет еще более важное условие – именно так случилось сейчас, когда на карту поставлена судьба Марии.

По сравнению с моим кабинет Георгия выглядел как «мерседес» рядом с «запорожцем». Роскошные кожаные кресла, в которых не сидишь, а тонешь, модный письменный стол необъятных размеров, строгая темная стенка с книгами и резным баром, ковры и дорожки… Только вот при взгляде на хозяина кабинета я вздрогнул от неожиданности – и жалости. От прежнего павлина времен нашей последней встречи в «Ариане» не осталось ничего – передо мной сидел невысокий, с трудом дышащий человек, страшно толстый, с явно нарушенным обменом, на который, как известно, в такой стадии уже не влияет ни диета, ни спорт.

Я стал лихорадочно, с подчеркнутой уверенностью убеждать его в необходимости двигаться, побольше двигаться.

– Двигаться? Когда и где? – вздохнул он. – Тут? В машине? В министерстве? Или дома, где я почти не бываю?

Он закурил сигарету и до конца нашего разговора курил одну за другой.

– Ты знаешь, что мне снится чаще всего, если вообще у меня появляется время для этого приятного времяпрепровождения? Мне снится, что я бегу. Нормальные люди видят во сне детство, себя в молодости, а мне просто снится, что я бегу. Не знаю, в каком я возрасте – я имею в виду сон, – но, наверно, в нынешнем, потому что теперь я совсем не могу бегать… Мне кажется, если я пробегу десять метров, моя машинка окончательно и бесповоротно остановится. Вот до чего я дошел…

Георгий говорил без раздражения и недовольства, видно было, что он принимал свое состояние как неизбежное зло, в голосе его слышалась даже какая-то апатичная примиренность с жестокими законами природы. Я представил себе, сколько его коллег и подчиненных завидуют ему, а ведь они даже вообразить себе не могут, как завидует им он, когда видит их, бегущих на работу или домой…

Глядя на Георгия и слушая его, я все раздумывал, как подступиться к рассказу о Цачеве, но Георгий облегчил мне задачу.

После рюмки отличного коньяка и чашки кофе, принесенных модной секретаршей, я закурил, а он, не выпуская изо рта очередную сигарету, со вздохом спросил:

– Что происходит с Марией? Как она?

– Ее будут судить, – выпалил я прежде, чем придумал другой ответ.

– Что-о? – Он захрипел, как раненое животное, которое вдруг попало на бойню.

Да, я зря сразу обрушил на него новость. Надо было идти к ней по ступенькам.

– Возникли серьезные неприятности. Но…

– Снова… то же самое? – Впервые я увидел в его глазах неподдельный ужас.

– Нет-нет. Другая история, довольно глупая.

– Небось застрелила кого-то, – с невеселой усмешкой проговорил Георгий.

– Нет еще, но может сделать и это! – я улыбался во весь рот, успокаивая его и призывая к серьезному разговору.

– Тогда в чем же дело? – с некоторым раздражением спросил он, стиснув в пухлой руке зажигалку.

– Понимаешь, явился наследник Робевых и хочет отнять у нее тир, у него даже есть нотариальный акт, и, кроме этого, он требует двадцать пять тысяч левов, а у Марии есть только две!

Георгий с досадой махнул рукой:

– Что за ерунда! В предсмертном письме та Мария написала, что оставляет тир нашей.

– А где, где это письмо?

– В деле! Это письмо, по сути, и спасло нашу Марию, потому что в доносе, с которого все и началось, помимо всяких прочих вещей, с абсолютной уверенностью сообщалось о том, что наша убила владелицу тира, чтобы та не выдала ее. Однако это письмо не только провалило обвинение, но и поставило под сомнение и другие улики против нее… Да, это спасло ее… А я не поверил ей тогда…

Георгий тупо смотрел на крышку стола, слова падали медленно, тысячу раз передуманные и сказанные самому себе. Что же надо было ему пережить, какой путь пройти до осознания своей вины…

– Да, я не поверил ей тогда, и это был большой грех, видно, Господь наказывает меня за это… Уродливой душе дает уродливое тело…

Теперь и мне стало трудно дышать, я будто задыхался вместе с ним.

– Перестань глупости болтать! – крикнул я ему в сердцах. – А кроме того, нету такого письма в деле. В описании следственных документов оно упоминается, а в архиве отсутствует! Наверно, кто-то весьма заинтересованный во всем этом убрал его, не пойму только – еще тогда это случилось или уже сейчас?

– А разве содержание документа не изложено в деле?

– Нет. Ни один документ не описан. И этот тип в результате подбросил суду идею, что наша убила старшую Марию, чтобы завладеть ее имуществом.

– А что это за тип? – Георгий размахивал зажигалкой, как ножом.

– Некий прилизанный балканский мошенник.

– Да неужели же ты не можешь справиться с ним?

– Закон справится. Правда, если и ты поможешь.

– Ну а Мария?

– Если узнает, что он завел против нее дело, – застрелит его.

– Это точно – застрелит! – с довольной улыбкой прорычал он, и передо мной сквозь бесформенную массу на секунду промелькнул образ того мальчишки, с которым прошли мои детство и юность, облик моего друга и брата. – А если она не застрелит его, тогда я сведу с ним счеты. Меня не учили хорошим манерам в ордене кармелиток!

Сколько раз я слышал от него про этот «орден кармелиток»! Таким образом он выражал свое недовольство моей мягкотелостью и излишней, по его мнению, терпеливостью.

– Чему и где тебя учили – я знаю.

– Извини, я с годами все больше грубею… – вздохнул Георгий, снова наливая в рюмку коньяк (так же как он беспрерывно курил, так и от рюмки почти не отрывался). – Видно, тут единство формы и содержания… – он горестно глянул на свой необъятный живот, взял рюмку и глотнул изрядно. – Скажи, Свилен, ты по-прежнему считаешь меня человеком?

– Странный вопрос, – промолвил я после неловкой паузы, и, может быть, поэтому ответ мой прозвучал неубедительно.

– Вопрос обыкновенный, и ты бы должен ответить на него прямо, без риторики, а я не рассержусь – заслужил… Во всяком случае я сам давно ответил на него себе: я был свиньей…

Надо было бы сказать ему, что много лет подряд я думал о нем то же самое, но теперь… теперь все возвращалось на круги своя, и я видел, чего это ему стоило – осознать все и осудить себя самого самым страшным судом – судом совести.

– Послушай, друг, прошлое минуло… а время было такое, что каждый мог ошибиться. Важно, что теперь ты…

– Время ни в чем не виновно… – тихо и твердо произнес он. – Его нельзя винить. Оно стоит на месте, а мы проходим сквозь него. Оно становится таким, каким мы его делаем, следовательно, важнее всего, как и какими мы пройдем его. Какая сила и какой разум поведет нас…

– Плохо то, что в молодости у нас бывает больше силы, чем разума, – попытался я пошутить и развеять тягостную атмосферу, но он мрачно взглянул на меня и вдруг стукнул кулаком по столу:

– Не было у меня разума, но пистолет-то был, будь оно все проклято! Если бы я был на твоем месте, Свилен, а ты на моем, я бы всадил в тебя пулю еще в пятьдесят первом! – И тяжко уронил голову на руки.

– Не отрицаю, иной раз это приходило мне в голову, но теперь я рад, что не сделал этого…

Георгий поглядел на меня, и я увидел, как постепенно таяли льдинки в его когда-то ярко-синих, а теперь водянисто-белесых глазах. Я постарался взять деловой тон:

– И вообще, довольно философии. Сейчас самое главное, что от тебя требуется, – вспомнить как можно более точно текст предсмертного письма старшей Марии и приготовиться стать свидетелем в суде. Надо еще найти Денку Драгиеву, она тоже должна подтвердить.

– Зачем тебе Драгиева? Меня разве недостаточно?

– Достаточно, но, если мы и ее найдем, будет еще лучше.

– Ну что ж, ищи…

Мне показалось, что он не хочет встречи с этой женщиной – ведь она была свидетельницей тех его поступков, которых он теперь так мучительно стыдился.

– Скажи мне, Свилен, после того, как я дам соответствующие объяснения, можно ли вообще прекратить дело?

– Оно будет прекращено только в том случае, если отпадут претензии истца.

– Опиши мне, наконец, этого странного истца, который только меня еще не успел напугать! – с какой-то гневной иронией проговорил Георгий и нажал звонок под крышкой стола.

В ту же секунду вошла секретарша.

– Меня нет! Ни для кого!

Секретарша кивнула головой и скрылась за тяжелой кожаной дверью.

– Ну, я слушаю!

Я стал рассказывать ему о Цачеве, а когда назвал фамилию Ценкова, он чуть не подскочил, несмотря на свои габариты.

– Валерий Ценков, говоришь?!

– А ты что, знаешь его?

Георгий был в таком гневе, что даже не мог найти точного слова, которым он хотел окрестить адвокатишку.

– Этот… этот… негодяй из негодяев! Я дал ему образование, его отец работал у нас юрисконсультом и ушел на пенсию… А этот… этот негодяй пять лет получал от нас стипендию – по сто левов в месяц! А после института он не захотел занять отцовскую должность юрисконсульта, хотя мы все подготовили для этого и у нас была в нем нужда… А ему, видите ли, понравилось быть адвокатом или судьей, да… И стал, знаешь! Ну, освободили мы его от нашего ангажемента, хотя это и незаконно, и, если какой-нибудь ревизор прижмет меня, мне придется не только платить эти шесть тысяч левов, но может случиться и кое-что похуже. Но ради его отца! Человек он достойный, способный, из каких только водоворотов он нас не вытаскивал… Нет, ты послушай! – Георгий просто из себя выходил от ярости. – Я все чаще убеждаюсь в том, что иногда из терновника вырастает роза, а из розы – колючий терн!

Он встал, налил из хрустального графина воду в чашку, достал из кармана какие-то таблетки, отсыпал себе на ладонь и быстро проглотил, запив водой.

Я попытался успокоить его – ну что ты нервничаешь, бывают отдельные случаи…

– Отдельные случаи?! Все начинается с отдельных случаев! И рак деформирует сначала только одну клетку! Отдельные случаи… Я ему покажу отдельные случаи! Я его научу! Завтра едем… И стипендию он вернет… Пять лет будет бесплатно работать! Увидит он у меня небо с овчинку!

Никак я не мог успокоить его и в конце концов бросил это дело – ему надо было выговориться, излиться, чтобы полегчало.

Мы ужинали в саду гостиницы «Болгария». Георгий ел страшно много, почти не прожевывая, пил без конца, и, глядя на него, у меня от жалости сжималось сердце. Мы говорили в основном о его делах, и я понял, что он, как и многие, достигшие высоких постов, лишен настоящих друзей: во-первых, потому, что у него никогда не было времени поддерживать и беречь дружеские отношения, а это довольно трудное дело, а во-вторых, потому, что высокий пост вызывает чаще всего чувства, весьма далекие от дружеских… В этот вечер я ясно понял, что Георгий, как никогда, нуждается в поддержке, я попал именно в тот момент, когда, сохраняя еще видимую внешнюю силу, он внутренне слабеет и теряет опору. И чем дольше длилась наша трапеза, тем все яснее чувствовал я, что этот процесс карьерного подъема давно сопровождался внутренним крушением, которое – голову даю на отсечение – началось даже раньше подъема, а именно в пятьдесят первом, когда он не поверил Марии и судьба его получила первую роковую пробоину. Древние называли это трагической виной, а за нее приходится дорого платить, потому что срока давности для нее нет, и чем дальше, тем оплата выше. В общем, передо мной сидел несчастный, преуспевающий, совершенно одинокий человек с нарушенным обменом, больной душой и безумной жаждой спасти хотя бы ее, свою душу. Я понял, что относиться к нему плохо больше не могу и не хочу, но и скрыть от него все, что касается Марии и ее разрушенной по его вине жизни, тоже не могу.

После ужина мы поднялись ко мне в номер, и я стал рассказывать ему о Марии – об ее собачьей жизни в кибитке, о том, как она искала его по всей Болгарии и заболела, о санаториях и одиноких пустых праздниках, которые я, как мог, старался скрасить, об ее сносной теперешней жизни в фургоне, который дает хоть некоторые удобства. А он курил беспрерывно и глядел в пол. И о старшей Марии я рассказал ему все, что знал от нашей, и он тоже должен был знать это. Я говорил и чувствовал, как стальная пружина, так долго мучившая душу, раскручивается все быстрее и быстрее, и я уже не в силах удержать ее, и острые края до крови ранят ближнего.

Георгий встал и, шатаясь, вышел в ванную. Он долго не возвращался, и меня это испугало. Я сунулся туда – Георгий держался обеими руками за умывальник, вся рубашка на груди была мокрая, с волос стекала вода. Я думал, что он решил освежиться после выпитого и массы сигарет, и уже хотел было вернуться, но вдруг с ужасом увидел, что все его огромное рыхлое тело дрожит и трясется от спазматических рыданий, похожих скорее не на плач, а на скулеж прибитой собаки.

На рассвете я посадил его в такси, а во второй половине дня мы двинулись в моей служебной машине в наш город.

Мария все знала о деле.

Я оставил Георгия у себя дома, отправился за Марией и нашел ее неподвижно лежащей на узком диване в фургоне. Сначала я подумал, что ее обессилила августовская жара, но вентилятор, который я привез ей из Польши, был выключен, и, когда я увидел ее лихорадочно горящие глаза, я понял, что случилось нечто серьезное. Мария, однако, не выносила сожалений в свой адрес, поэтому я начал, как обычно, с шутки:

– Какая буря пронеслась над мысом Доброй Надежды?

Она сразу не ответила, значит, очень сердита на меня.

– Если бы я была здорова, я бы тебе такую бурю учинила, чтобы ты на всю жизнь запомнил! – огрызнулась она и с трудом потянулась к шкафчику за сигаретами.

Я тут же поднес ей мои, но она резко оттолкнула мою руку и продолжала искать свои. Они лежали далеко, я попытался пододвинуть их ей, но она снова оттолкнула меня, поднялась и взяла пачку. Я понял, что и огня она от меня не примет.

– Догадываюсь, почему ты сердишься, но можешь быть абсолютно спокойна – все в полном порядке! Настолько в порядке, что ты даже представить себе не можешь…

– Да, да, ты когда говоришь «добрый день», надо смотреть на солнце – где оно, может, уже закатилось! – Ярости ее не было границ. – В порядке! Мне, мне соврать!.. Как будто я какой-то недоносок, какая-то кретинка, которая…

– Не хотел тревожить тебя, пока все не уладится, – прервал я ее. – А откуда ты узнала?

– Если у меня нет друзей, которые должны были все рассказать, пришлось узнать от самого врага!

– От Цачева?! – не удержался и вскрикнул я.

– От его защитника.

– От этого… мм… Когда?

– Только что.

– И как он тебе это преподнес?

– Очень любезно, воспитанно… Из уважения ко мне и моему прошлому он готов уговорить своего подзащитного забрать иск из суда, если… Золото Робевой! Они очень скромные – просят всего половину…

Мария замолчала – то ли от усталости, то ли просто не хотела больше говорить об этом.

Но мне необходимо было все знать, и я подтолкнул ее:

– Ну, и дальше что?

– Ничего. Показала ему свою книжку – вот, говорю, мое золото, две сто. Примите от всего сердца, только тир мой не трогайте, а то головы полетят!

Она снова замолчала, и я опять вынужден был тормошить ее:

– Ну, а он что?

– Он? Ничего. Что правда, то правда, говорит, у некоторых действительно полетят головы, но никто не виноват, пусть пеняют на себя…

– Ну, а ты так и не сумела застрелить его? – попытался я пошутить. Мне очень хотелось подбодрить ее, ведь именно это нужно было ей после того, как этот плевок так напугал ее.

– Наверно, не сумела, раз лежу здесь и трясусь… – И Мария чуть улыбнулась уголком бледного рта.

– Так вот, перестань трястись и приготовься к важной встрече.

– Какой еще встрече? – машинально спросила она и взяла со стола чашку с водой.

Я подождал, пока она сделает несколько глотков – а то еще захлебнется, не дай Бог, – но скрывать больше не имело смысла, события надвигались.

– Встрече с единственным человеком, который может ответственно и авторитетно подтвердить, что́ было написано в предсмертном письме Марии…

Мне показалось, что глаза ее настолько расширились, что заполнили все лицо. Из горла донесся звук, похожий на треск расщепленной сухой доски:

– Георгий?

Я кивнул. Она отвернулась к стене, чтобы я не видел ее лица. И несмотря на то, что я считаю себя недурным психологом, я так и не мог понять ее состояния.

– Уходи… – сказала она тихо, и в голосе ее я не уловил ни единого из возможных чувств – ни счастья, ни отчаяния, ни презрения, ни испуга. Скорее всего, так говорили мученики, примиренные и с Богом, и с дьяволом.

Я рассказал ей все о нашей встрече с Георгием, о его болезни, о разговоре в гостинице и его уходе в ванную – она слушала не двигаясь. Я попытался объяснить ей, что привез его не только и даже не столько чтобы спасти ее, сколько для того, чтобы утишить его собственные душевные муки. Думаю, что мне это удалось. Особенно сильное впечатление на нее, видимо, произвела его болезнь.

– Я приду завтра… – так же тихо, все еще не оборачиваясь, промолвила она, глубоко вздохнула и продолжила: – А сейчас иди…

И махнула рукой. Я поглядел на ее плечи и спину – было совершенно ясно, что моя железная Мария тихо плачет, а этого она никогда не позволяла себе ни при мне, ни при ком другом.

– Мы ждем тебя завтра в первой половине дня, – сказал я как можно мягче, открыл дверь и вышел на улицу.

А дома – полная неожиданность! После того как Ценков успокоил свою адвокатскую совесть посещением Марии и предложением честно поделить золото, он решил то же проделать и со мной – и налетел, бедняга, на Георгия…

Войдя в комнату, я застал такую картину.

Георгий сидел на диване, а перед ним у стены в положении «смирно» вытянулся Ценков. Адвокатик попытался повернуть голову в мою сторону, но Георгий гаркнул на него так, что даже я вздрогнул.

– Я не скомандовал тебе «вольно»!!

Ценков снова вытянулся по струнке, а мне стало и смешно и неловко.

– Ладно, я командую «вольно», я здесь хозяин, – пошутил я (какое счастье, что я не застал начала «дипломатической» встречи).

– Ты не вмешивайся! Садись и молчи! – приказал и мне Георгий.

– Пусть и парень сядет. Мы же не в казарме…

– «Смирно» стоят не только в казарме, но и перед отцом! А этому помету я больше чем отец! Я его учил и кормил целых пять лет! Ему хорошо известно, как он поступил в университет и как окончил его, так что не только стоять смирно будет, но сделает все, что я прикажу! Не так ли, паршивец?!

– Так.

– Я имею право так вести себя с тобой? Отвечай!

– Да.

– Я что, поступаю незаконно?

– Нет.

– Будешь ты думать впредь?

– Да.

– Будешь связываться с такими скотами, как этот Цачев?

– Нет.

– Будешь ты думать сначала о людях, а потом уж о своей засранной адвокатской славе?

– Да.

– Хочешь вернуть государству затраченные на тебя деньги, да чтоб отец от стыда ноги протянул?

– Нет.

– А если нет, тогда впредь каждый раз перед тем, как соберешься кого-то защищать, вспомни наш разговор. Вольно!

– Садись, Ценков, – пригласил я бледного до синевы «героя», уже взявшего в руки свой «дипломат» и направившегося к двери.

– Нечего ему рассиживаться! – отрезал Георгий. – У него важное дело!

Через полчаса он позвонил мне и сказал, что предупредил Цачева – пусть ищет другого адвоката…

Мы с Георгием вышли в город. Весь вечер мы ходили по разным улицам, я показывал ему издалека тир и фургон, мы миновали бывший дом Робевой, заглянули в подвальные окошки квартиры бай Дончо, где мы жили когда-то… Поздно ночью вернулись домой и решили вообще не ложиться, да и как можно было думать о сне, когда нас ожидала встреча с Марией – снова втроем…

В восемь часов утра я позвонил Ани, чтобы предупредить ее, что сегодня на работу не приду, а она огорошила меня новостью: в два часа пополудни я должен ехать с начальством в Софию. Уже неделю генерал ждет этого вызова по крайне важному делу в министерство, поездку откладывать никак нельзя… Я велел ей передать, что без пятнадцати два буду в управлении. А потом мне пришло в голову, что нет худа без добра, может, так лучше будет – они останутся вдвоем, и с моим отъездом все сложится более естественно.