Текст книги "Первому ворону снится"

Автор книги: Кирилл Щедрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Сказки для пения в перевёрнутом лесу

Туман

В мире нет очевидного, понял я в тридцать и продал квартиру.

Положил деньги в прозрачный файл, бросил посередине пустой комнаты и вышел на балкон.

Едкий зеленый чай в термосе, сверток на полу, тугой бесформенный рюкзак – и я.

Сел на перила, удивился, как легко держать равновесие, теперь-то. И меня съела разноцветная влажная ночь.

Луна разливалась темной зеленью по небу, двор отвоевывали фонари – осенней рыжиной, в которую провалились подслеповатые пятиэтажки. У железнодорожных путей притаился туман, готовый подступать ближе и ближе. Плавил очертания. Растушевывал свет.

Нельзя смотреть на туман, подумал я. Только сквозь него.

И тогда же спрыгнул на пол, забыл о чае и поспешил к рюкзаку, распаковывать ноутбук.

Если в мире нет очевидного, лучше держаться за воздух.

Дальше было труднее: оказалось, предсказать туман непросто, и сайты прогнозов молчали. Только на следующий день, сидя в кафе, прислонившись к остаткам своих вещей, я навел справки: кому позвонить, сколько заплатить. Вечером сел в поезд, и он повез меня в соседний областной центр.

Когда мы подъезжали, а я едва разлепил сонные веки, понял: работает, не обманули. Двойные очки: я смотрел сквозь стекло с белесыми следами пальцев и сквозь негустую, слабую дымку. Потом – плотнее и плотнее.

Мои маршруты ломались, складывались на карте в мешанину линий – сначала рисовал их, смотрел, думал найти в этом узоре смысл. Потом уже не старался.

Везде туман был особенным. Светился огнями фонарей разных цветов, таил в себе: просторные и узкие дворы, новостройки в двадцать пять этажей и покинутые избы, леса, поля, одинокие деревья, коров, бизнесменов, слепых старух, нелепо раскрашенных школьниц, трехногих собак.

Они все казались другими, когда туман их отпускал. Но что я знал о каждом этом доме или человеке? Через месяц погони я понял, что туман не скрывает, а показывает главную правду: горизонта не существует, вещи размыты, очевидного нет.

Когда в очередном городе ко мне подошел бездомный, я уже нашарил пригоршню монет. Как обычно бывает, он сцепился со мной глазами еще за несколько шагов, я знал заранее – попросит.

– Извините, можно у вас спросить… – начал он, и я выдал ему заготовленные кивки и достал руку из кармана. – Что вы ищете в жизни?

Я смешался. Посмотрел на лицо бездомного и увидел там улыбку такую добрую, какую не видел на лице ни одной возлюбленной. Такую, что крошит все щиты в пыль.

– То, что нельзя найти, – подходящие слова нашлись едва ли через полминуты. – То, что не могу догнать.

– Так, может, и не надо бежать? – с усмешкой спросил он и развел руками, почти театрально – я покрылся мурашками. – Встань и жди, когда оно само тебя догонит.

Туман и так был настолько густым, что в нем будто заваривалась эта улица с толпами людей, гуляющих в воскресный вечер, с песнями уличных музыкантов, перекрикивающих друг друга, с визгливой рекламой на повторе. Звуки глушили спокойствие, которое осело во мне, но я не двигался. Закрыл глаза.

Когда открыл – ровно на том щелчке внутреннего секундомера, где я сбился со счета – все стало серым. Ослепительно-серым, идеально пустым, щемяще никаким.

Осталось ли мое тело? Я уже ничего не видел и только чувствовал, как расщепляюсь на мелкие капли.

Секунда – и через меня побежали прохожие, бродячие собаки, полился струей свет ближайшей витрины.

Очевидное есть. Это туман.

Птицы

Недавно мне рассказали об одном человеке.

Он заблудился в лесу – да, в нашем лесу – и замерз. Дело было осенью, мокрый холод расползся по телу. С собой у него почти ничего не было, даром что на плечах висел целый рюкзак глупых городских вещей. Но когда он порылся, нашел там спички и блокнот. На ближайшей поляне разгреб листву, натаскал хвороста и немного дров. Выбраться, подумал он, получится еще нескоро, а колотит уже так, будто умру через несколько минут.

Вспыхнул огонь – и первые же язычки пламени, захрустевшие бумагой, согрели его. Ломота и ноющие мышцы, лед, в который превратились кости пальцев, – все забылось, будто и не было. Он улыбнулся и сел ближе, еще ближе. Костер, разгораясь все сильнее, не жег его, а только ласкал. Наконец занялась и древесина.

Тогда человек сказал слова – какие-то особые, шепнул огню как на ухо. И лес озарился белым.

Из горящих поленьев в рукава к человеку залетели три птицы. Ворон стал его новыми руками, и каждое перо прорезалось жилками от локтей до запястий. Ласточка раздвинула прутья грудной клетки и забилась там новорожденным сердцем. Сова спряталась в черепе, и глаза человека распахнулись шире.

Он смотрел вокруг и не узнавал – или нет, будто впервые смотрел на мир. Сумерки, которые уже спустились по стволам и осели чернотой на земле, вспыхнули, и все стало живым. Такой глубины каждого цвета он еще не видел. Листья зашевелились под дуновением ветра, и человек услышал голос каждого из них. Он различал даже течение соков в деревьях. И когда он наклонился, чтобы погладить траву, она сама тронула его пальцы.

«Быть счастливым – это именно так», – сказал голос в голове.

Прошла бессонная ночь, и его нашли люди, но он не хотел уходить. «Смотрите, – говорил он. – Я нашел центр мира. Если вы будете греть руки у костра и скажете правильные слова, то поймете все». И они делали так, как он велел, и их лица светились, будто у младенцев. Когда они уходили, хлопали его по плечу и жали руку, потому что слов не хватало.

Прошло три дня, пока он поддерживал огонь, и только тогда он понял, что спит на сырой земле, что его горло и легкие забиты, а желудок осел в животе тугим комом. Человек вспомнил о тех, что сейчас ищет и ждет его. И остался еще на одну ночь. Люди ходили мимо даже при свете звезд и уже ничего не спрашивали, только тянулись редкой чередой.

Утром он увидел десяток фигур у костра и принялся таскать сухие деревья к огню.

«Ты взял свое. Теперь иди и живи, а другие позаботятся о здешнем». Он так и не понял – то ли сам сказал себе это, то ли кто-то из пришедших пробормотал.

Но он ушел. На долгие годы. Родители встретили рыданиями, и он продолжил жить. Или начал – ему ведь было всего пятнадцать.

Похоже, он обрел счастье и только приумножал его, пока взрослел и мужал. А у зажженного им огня побывал только дважды.

К тем годам, что считают расцветом сил, он стал вянуть и чахнуть. Сова еще смотрела из его глазниц, но краски поблекли. Руки ослабели, сердце стало сбиваться.

Он недолго блуждал и вышел скоро к огню, где стояли трое мужчин. Ноздрей коснулся тяжелый и сладкий запах мяса. Да, они готовили еду. Человек рванулся к костру, но его плечо остановила грубая ладонь. Ты куда прешь, сказали ему из-под густых, поносного цвета усов. Ты не в себе, эй.

Он говорил что-то о центре мира, но его не слушали. Говорили, что это их место и для убедительности ткнули сальным лезвием в живот. Горячим – на нем жарили шашлык. Откуда-то хохотнула девушка. Он ушел.

Жизнь шла и дальше, но скорее катилась. Он не верил уже ничему, что делали его руки, что видели глаза и сердце. Просто дряхлел дальше и торопил время. Каждая новая морщина или седой волос радовали его.

Когда к порогу уже шло Ничто, он подумал: неужели я не смогу повернуть время вспять, если снова приду в лес? Ведь тогда-то казалось, что можно все.

На этот раз он долго блуждал, останавливался у каждого пня и путался в корнях. Глаза едва различали что-то, ноги еле шли. Все-таки он нашел то место, которое видел теперь через полуприкрытые веки. Они стали тяжелыми и рвано отмеряли кадры.

Еще различил шипение. Но что происходит – понял спустя минуту, когда наконец всмотрелся.

Два мальчугана мочились на костер, на уже потухающие угли. Человек уставился на их бритые нежные затылки и застыл. Мгновение – и шипение прекратилось.

Он упал. Говорят, ворон в его руках расправил крылья и оставил только обрубки, ласточка пробила грудь, а сова разнесла череп. Они улетели прочь.

Рассказывают и другое. Что старик еще шатается по лесу, мятый, слепой, сумасшедший, и просит у каждого встречного огоньку. Я тоже его видел.

Кто прав? Может, тот человек и не умер. Но и по лесу теперь ходит не он.

Первому ворону снится

Первому ворону снится:

Красное, испачканное черным. Туман грубой вязки.

Мир гудит – за пределами головы, в которой живу. Кажется, я иду: мимо несется воздух.

В тот день я потерял тебя и нашел ключ. Ты сама позвонила утром, чтобы сказать. Утром. Странное время, чтобы делать что угодно.

А потом, выходя из квартиры, нашел эту вещицу – у коврика с желтой бахромой вылезших ниток. Ключ. Пара ногтей в длину, пластмассовый, явно игрушка, что им откроешь?

Зачем-то положил в нагрудный карман, застегнул, потом на ходу еще проверял – тощая выпуклость под фланелью, тоньше косточки птицы.

Едва понимал, зачем вышел.

Мир заверещал, когда я переходил дорогу – чуть не задавила машина. Успела притормозить. Боднула по ноге, завалила на капот, а через несколько шагов я даже не чувствовал ушиб.

И тут все навалилось, как будто ждало, – прохожие, уличные музыканты, громкая реклама, чайки на набережной. Что-то еще более мерзкое. Голова треснула, как арбуз, и пошли мысли о тебе.

Кроссовки в грязи. Туман распускался.

Я пришел в кофейню, и ты была официанткой – я увидел тебя, когда она обернулась на резкий звук. Твой профиль. Ты. Потом она продолжила ставить посуду, и ты исчезла.

Женщина в книжном, вышедшая из бара девушка.

В этот день я терял тебя каждый час – ты просачивалась через других.

На ночь я повесил ключ на нитку, перевязал на шее.

Когда пил кофе на кухне, ты снова позвонила, сказала:

– Знаешь, меня никогда и не было.

– Знаю, никогда и не было.

Второму ворону снится:

За ночь в квартире выросли деревья, и я проснулся в молодом лесу. Мои ступни встали на пружинистый мох. Щетинистая трава щекотала голые ноги.

Все краны молчали, а в ванне появилось озерцо с зонтиками кувшинок. Умылся. Набрал номер друга. Нет, ты приезжай сам, посмотри.

Еще пять минут бродил сквозь зеленый свет: плющ оплел окна, и в комнаты вливалось солнце, подернутое тиной. Молчание перебивалось только стуком сердца.

Шевеление на пальцах ноги – вскрикнув, стал стряхивать с себя слизняка.

Потом не выдержал и вышел.

Расслабился, когда прохожий в спортивной куртке толкнул плечом. Всё на своих местах.

Потом еще шатался по двору, избороздил шагами асфальт, избегая газонов. Впитывал каждую ругань и всю трескотню, которую слышал, через поры.

В это утро полюбил то, что ненавидел. Когда узнал пару лет назад, что гравитация – это искривление пространства, сразу понял. Пространство тошнит от каждой вещи – как иногда меня. Но в то утро все изменилось.

Когда приехал друг, я уже думал, что зря его вызвал. Мямлил, что выпил лишнего, что от меня ушла ты…

– Ты же ни с кем не встречался, – удивился он.

– Я не говорил.

Когда мы зашли, он долго тер глаза. Будто лес забрался ему под веки, и его можно выдавить.

Потом молчал, пошел, не разуваясь, в комнату.

– Что это? – спрашивал он, глядя на выросшие до потолка стволы. Хвоя мешалась с листвой. Окна уже все залепил плющ, но было светло.

Тело показалось мне тесной, неудобной одеждой, я потолкался с другом и ушел на кухню. Здесь травинки пробивались через стыки плиток на полу, а первые деревца еще опасливо жались к стенам. На полке рядом с солонкой я нашел птичьи яйца.

В траве шныряли мыши: я различил две серые спинки.

Вернулся к другу – он стоял, раскинув руки, посередине комнаты. Нет, сказал я, этого не было еще вчера. Нет, я не знаю, что с этим делать.

А сам – думал, что перенесу постель вниз, что открою балконную дверь, чтобы дать деревьям больше света.

Он долго молчал, вскидывая вдруг правую руку, будто придумывал что-то, но тут же опускал. По-рыбьи хлопая ртом. Иногда слова вытекали из него, как сок из пробитой березовой коры. И потом он ушел.

…К вечеру все залил мрак, и я лежал в траве, слушая голоса птиц, стрекот насекомых, всю животную возню вокруг себя, безумную жизнь – она шуршала листвой, ползала вокруг, перелетала с ветки на ветку, скребла когтями по коре, переговаривалась сама с собой завываниями, пением, лаем.

Среди шума я слышал твой голос и отвечал. Я хотел тебе позвонить, но не нашел телефон.

Засыпая, я сжал ключик на груди.

Третьему ворону снится:

Шум, заглушающий мысли. Симфония диссонансов. Голова не болела, она была снарядом, готовым рвануть.

Исчезли окна. На месте входной двери вырос раскидистый дуб, и заросшие стены – не было видно ни клочка обоев – уходили дальше и дальше, превращая квартиру в огромный лабиринт из зелени.

Я стал искать кофеварку, но преобразилось все: исчезла мебель, растворились вещи. На месте ванной разлилось озеро размером с двор – я испугался поворачивать. Вернулся в то, что называл раньше комнатой. Птичий щебет сквозь гул в голове. Через кроны сочился золотой свет – хотя не было солнца, а потолок, оплетенный ветвями, еще высился над головой.

Я вслушался. Во мне звучали десятки и сотни голосов. Обо мне и моей жизни. Учителя, друзья, родители, любимые.

Как лунатик я бродил под это бормотание. Едва привык. Стал говорить с собой вслух, чтобы перекрыть их.

Напротив места, где стояла кровать, увидел низкую белую дверь. Ее не было раньше.

– Выход?

Я за несколько мгновений подскочил и стал дергать за ручку – закрыто.

– Как игрушечная.

Я нащупал ключ. Он вошел плотно, будто рука в перчатку, и я повернул его с щелчком против часовой стрелки. Один, два, три раза… до упора.

Я хотел увидеть улицу, двор, лифт – что угодно, только не тесную комнату с белыми стенами. Но когда я вошел, радио в черепной коробке умолкло.

Здесь умещался только я – и овальный стол, на котором в ряд стояли три клетки. Черные пернатые тела с горбатыми клювами, уткнувшимися в грудь. Легкое шевеление, тихое неразличимое дыхание.

Месяц назад ты подарила мне трех воронов. Как я мог забыть? Клетки стояли в комнате, а потом исчезли.

Поочередно скрипнули дверцы. Еще до того, как погладить птиц, я понял. Позавчера меня все-таки сбила машина.

Я постучал по каждому клюву – они казались мне, как всегда, деревянными. Вороны стали переминаться с одной лапы на другую и мотать головами.

– Пора просыпаться.

Оригами

Белые рыбы. Сначала они камнями падали с крыши, резали воздух с почти ощутимым свистом – потом застывали, секунда сворачивалась в комок, – и из белоснежных боков вырастали крылья. Падение становилось полетом.

Девочка складывала их из бумаги. Настоящий мастер оригами. Даже я застыл в нескольких шагах от нее, просто наблюдая: я не ждал ее здесь, не думал, что мой вязкий маршрут оборвется так. Красотой.

Черноволосая, голоногая, она напоминала то ли повзрослевшую Алису, то ли Лолиту, взгляд которой ушел внутрь и никогда оттуда не возвращался. Из джинсового комбинезона выглядывало угловатое подростковое тельце, на бледных щеках горели веснушки.

Листы бумаги она доставала из заплечной сумки. И всякий раз оборачивалась, так что уже дважды увидела меня, но сделала вид, будто меня нет.

Она стояла на самом краю не огороженной площадки, и под носками кед распласталась пустота высотой с десятиэтажный дом. Я подошел и присел рядом на корточки.

Ее летающие рыбы парили над городом, над ржавым хребтом крыш, спускались к окнам домов и продолжали скользить над улицами. Казалось, они сами трепещут крыльями, вновь воспаряя над крышами, сами наклоняются, уходя в петли или сворачивая в новые лабиринты переулков – хотя, конечно, это были только воздушные потоки и игра моего воображения. В том, как они лихорадочно кружили в нескольких метрах от асфальта, я увидел себя.

Я метался между плотных стен из камня, поросшего бархатом мха и грибком, между газетной рванины – гнездами бездомных – и обглодками от их ужинов, топтал дерьмо крыс и голубей, обходил стороной двери и пытался понять: сумасшедший ли я? По-настоящему ли помешался?

У каждого дома длинные пальцы, видел я. Они затягивают в глотку каждого, кто не прочь быть переваренным, и медленно сосут из него жизнь. С годами их ряды стали только плотнее. Улицы сжимались все туже, стены приближались друг к другу, как веки перед сном – город готовился к летаргическому сну. Даже бродячие псы, даже птицы и нищие не казались свободными: они были вроде трещин, морщин на каменном лице.

– Когда-то здесь были парки, – перехватила мои мысли девочка. – Прямо здесь, под нами был один. Живое зеленое море. Так его мама называет. Я не видела море, и парков тоже не видела.

– Был, – согласился я. Хрипло: во рту пересохло еще когда я поднимался сюда с желанием прыгнуть в пустоту.

– Лучше бы они его не вырубали. Я бы хотела посмотреть.

Все дороги медленно уходили под крыши. Многие люди почти не выходили на улицу и не видели неба над головой. Чтобы добраться до работы или учебы, ездили на скоростных лифтах и в метро. За последние годы все здания связали.

– Почему ты не в школе?

Девочка криво улыбнулась, сложила еще одну чудо-рыбу, пустила ее в город и только тогда ответила:

– У меня свободный график.

В груди кольнуло. Значит, что-то вроде моей «справки по нежеланию» с сопутствующим пособием. Мы оба были нетрудоспособны. Оба выходили наружу, не находя себе места внутри.

– Хочешь?

Взрослые глаза девочки смотрели теперь прямо на меня, одна рука легла на плечо, а другая – протягивала следующую бумажную рыбу.

Несколько секунд я смотрел в веснушчатое лицо. Слишком серьезное, даже безразличное на вид – поджатые губы, серые глаза как металлические бусины. Ее голое бедро скользнуло по моему предплечью.

Я взял из тонких рук хрупкую бумажную рыбину, стараясь не смять. Встал и запустил с размаху в воздух. Сначала она, будто ударившись о стену, кубарем рухнула вниз – я испугался, что бросил ее слишком резко – но потом, как и предыдущие рыбы, начала свое медленное путешествие.

– Когда-нибудь все превратится в бумагу.

Я пропустил мимо ушей эту реплику. Меня слишком заворожило кружение ее оригами над городом – гнилым, воняющим гарью и кислотой – и тем, как рыбы наконец начали приземляться. Одна села в ручей, текший от водосточной трубы, другая юркнула в другой водосток, чтобы спуститься по нему и вскоре тоже начать сплав. Третья упала в сточные воды, которые лились из огромной решетки уродливого дома-гиганта, – и спустя мгновения исчезла в канализационном люке.

Все рыбы, как бумажные кораблики из древних забав, поплыли по узким улицам города.

– Они идут к подземным водам, – сказала девочка. – Станут настоящей кровью этой земли. А все, что творится в домах, – просто глупости.

«Глупости, – повторил я про себя. – Школьница говорит: глупости».

Закрыл глаза и стал вспоминать все попытки втиснуться в городскую жизнь.

В моей памяти она всегда была оклеена виниловыми обоями в цветочек. Сначала – стены моей комнаты. Родители сделали в ней ремонт, когда я еще учился ходить – и все два десятилетия, которые я провел там, каждый день причудливые, рельефные изгибы стебельков смотрели на меня. Еще бутоны роз, круглые, как палицы.

Потом – комната жены, и там снова винил, и снова цветочки, только уже хищные лилии. «Я не против, – говорил я, – давай оставим».

И наконец: кабинет врача. Или, точнее, спальня, – меня доставили к нему домой.

«Я выпишу вам два названия сейчас, – говорил он. – Станет полегче».

Стало не легче, тогда уж – тупее, острота прошла. Потому что розы с их шипами остались позади, а жизнь становилась придурковатой и простой, как ромашки за спиной врача.

Интересно, кто-нибудь из этих людей видел настоящие цветы?

«Решусь – не решусь», в такую игру превратились мои дни, как в гадание по тем самым лепесткам.

Теперь, когда я снова вспомнил, зачем выбрался на крышу, и снова понимал, что стоит только наклониться вперед, и… я правда стал падать. Только в ноздри ударил не кислый запах города, а свежий – от рук девушки.

Я ничего уже не мог видеть, только чувствовал. Как тонкие пальцы перебирают меня и складывают. Боль обожгла сразу по всей поверхности тела, а потом добралась до глубины и выключила сознание – щелкнула по тумблеру.

Кожа рвалась, вместе с сухожилиями и мясом. Кости смещались. Ребра растянулись будто на несколько метров, правая нога переломилась в колене и достала до позвоночника. Руки скрутились и изогнулись в нескольких местах. Рот принял в себя какую-то кость.

Меня сминали и выворачивали. Жар, охвативший каждую клеточку тела, давно должен был сжечь все внутренности – и мне чудилось, что я ощущаю: как мозг вытекает через ноздри, как сердце вышло через задний проход, как прочая требуха вывалилась из меня, будто из вспоротого мусорного пакета.

Когда боль закончилась, я понял, что стал легче и тоньше. Сильная и тонкая рука подняла меня над городом. Я ничего не видел, но уже все понимал.

– Ты найдешь дорогу, – сказала девочка. – Ты должен дойти до истока подземной реки.

И запустила в воздух.

…Утром какой-нибудь бездомный пнет ошметки гнилой рыбы, которые встретятся ему под этой крышей. А меня не найдут.