Текст книги "Вечные мы (СИ)"

Автор книги: Кирилл Киннари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

13. ДА, ЭТО ОНА (КАТЯ)

ФИК: fuck for the world. (Очень смутная идея пока.) Почему секс чудо: потому что это подтверждение и оправдание всего тебя со всеми потрохами. Да, это ты, ты хорош, я тебя нашла, выбрала, я хочу продолжить тебя, подарить и принять в дар вечность. Ты есть то, каким я хочу чтобы было будущее. Отсюда: представим, что каждый наш половой выбор не потомство производит, а по-настоящему целый новый мир, и не холодный безличный или только в какой-то микроскопической мелочи разошедшийся (quantum many-worlds), а настолько новый, большой, хороший насколько нас двоих, причем взаимно усиленных и переплетённых, хватит. Экстраполируем себя на вечность! Миллионы существ и судеб зависят от того, с кем же ты и как наконец трахнешься. Ответственность, чудо, ритуал. В кого же Парис яблоком кинет.

ИДЕЯ: вот такие башмачки, но не с помпончиками, а с маленькими ветродуями снизу вверх, незаметными. Чтобы все развевалось, от юбки до волос, и ногам приятно, и чтоб трусики не потели в жару. Подойди ко мне, возлюбленный мой, ибо я твоя свежесть (а зимой твоё тепло!), я твой оазис в пустыне, я возношусь к небесам, солнечный ветер колеблет вершины трав. А когда сердце бьётся чаще (от любви, конечно, от чего ему ещё биться), дуть тоже начинает сильнее, чтоб волосы взлетали и юбка задиралась. Хочу! (Кстати: общий принцип, любую одёжку можно сделать лучше если поддеть ярко-белое под низ, или пришить как изнанку, но чтоб было сверху чуть видно.)

ФИК: тайные встречи. Мир последнего идеала красоты, через тысячи лет отбора и гениальности, где все немыслимо прекрасны и немыслимо разны, и где поэтому каждому невозможно не любить всех кого видишь и знаешь. Где сильнейшая «наша» любовь потянет максимум на вежливый интерес. Где избирательность любви уже не работает, by force of sheer beauty (что, скорей всего, невозможно, избирательность наоборот будет только расти, но попробуем представить). И конечно же, им нельзя, немыслимо без близости, со всеми кого любишь, то есть со всеми, period. Просто умрут без этого. Но – главное! – никому нельзя знать, кто когда и с кем и как. Всё должно быть в строжайшей тайне. Потому что это слишком для них сильно. Если знать, что вот сейчас он с ней – это перетянет весь мир, накренит, обвалит. Или наоборот: нельзя будет не побежать к ним, не броситься, усилив всё взрывообразно, и тем ещё вернее сведя с ума остальных – будет как чёрная дыра, big bang любви. Поэтому – тайна, тем более трудная, что они куда чутче нас, и знают и видят неизмеримо больше. Все знают, что у всех со всеми, но смертельно важно не общее, а частное – кто вот прямо сейчас с ним, с ней, и этого знать нельзя, и они все знают что нельзя, но не хотеть знать не могут. Даже случайных фраз типа «он с ней» избегают, привычно, потому что слишком сильно бьёт по мозгам, даже когда речь о совершенно неодушевлённых и несимволических предметах. И чувство вины и тайной сладости у тех кто смог, всё-таки смог уединиться, и дичайший, на разрыв башки, неукладывающийся ни во что разнос между «все всех всегда» (и все знают!) и «мы с ним сейчас» – и никто не знает...  Что-то в этом есть, но надо ещё думать.

ФИК, даже метафик: любили с детства, были разлучены бессчётно лет, и всё это время искали друг друга. Но в этом мире нельзя полагаться на узнавание по лицу, лица и тела меняются как одежды, как облака, вернуть нельзя и замереть нельзя, и чтобы узнать кого-то (в обоих смыслах!) нужно прожить вместе, дни или годы, но близко и тесно, чтобы наконец уверенно сказать: да. И вот он сходится, расходится, бежит, ищет, мечется, перебирает, влюбляется, иногда сразу в нескольких, живёт у них или увозит в далёкие страны. Но не знает, что на самом деле он её уже нашёл, да, это она, она давно его узнала и ждёт, ну когда же он её узнает, ну когда, а он всё тоскует; она пробует и так и этак, пытается быть разной, вспоминает какая она была в детстве, живёт с ним теперь уже в нескольких телах, уходит одной и возвращается совсем другой – а на самом деле это всё она – и он любит её всякой, теперь уже любит, но всё равно мечтает о той, и не узнаёт её-их, вжимаясь ночью и восхищённо бегая кругами днём, и боится как бы «они» не ревновали его друг к другу, вот глупый. Эх, грустно вышло.

14. ПОРОСЁНОК И ПЕРЕЦ

– Маш... Можно?...

Скрип двери, шорох. Тихие шаги.

Молчание.

Глубокий вздох.

– Элли... Здравствуй, Элли. Вот ты какая... Проходи, я всегда рада тебе...

Шаги.

Шорох. Скрип.

Смущенный смешок. Тихое «ой».

– Ничего, ничего, сейчас я... Вот так. Садись. Прости меня... Я знала, что ты придешь, но не успела... приготовиться. Подожди минуту...

Быстрые шаги босиком.

Металлический стук. Шум закрываемого окна.

– Спасибо, что ты пришла ко мне... девушка Элли. Позволь... послужить тебе...

Шорох. Шелест страниц.

Стеклянное звяканье.

– Ты очень красивая... Элли. Можно, я тебе сделаю... на волосы?...

Слабый смех.

– ...Вот так... Теперь ты как улыбка возвращения домой... Ты дома, Элли...

Нерешительный выдох.

Долгое молчание. Шелест одежды.

Ритмичный, неразличимый шёпот.

Тихий смех.

– Маша, Маша... (шёпот) глазищи хитрющи...

– ...Дык...

Смех.

– Маш... А вот что ты сейчас делала, расскажи?...

– Делала? Да что... Шью вот... штанишки мужу, чтоб не мёрз он в стужу. А в общем, ничего не делала. Тебя ждала.

Дрожащий вздох.

– Ну что ты, Эль... Ну всё же хорошо...

Глухой всхлип, но не без самоиронии.

– Эля, Эля... Знаешь... Одна девочка сочиняла в детстве сказки о том, как вещи не любили делать то, для чего были предназначены: обувь не любила надеваться, каша – есться, книжки – читаться... Но конец всегда был счастливый: через приключения, или через уговоры вещей более конформных... бунтари смирялись, начинали служить. И даже с любовью. Понимаешь?

– Маша, я... сама не знаю... Мне как-то... тревожно?... Сама не знаю почему...

– Ты просто вживаешься... Сначала все было странно и страшно... потом хорошо – да? ведь было? А теперь ты как бы всмотрелась и видишь, как у нас тут... всё...

– ...Как?

– Как на коленке сделано, да?

– Ну... Не знаю... Может быть... Ну да, наверно... тревога, что всё непрочно так... случайно...

– Во-от... Но ведь это потому, что ты пришла, когда уже что-то было. И боишься, что... рассыплется. А я-то видела всё с начала, когда ничего ещё не было. Видела, как это всё получается. Всё ведь само, представляешь? Андрей тебе расскажет, как мы с ним делали то и другое – не верь... Я уж точно ничего не делала. Просто... жила...

– ...А как же...

– Да вот так. Одно тянет за собой другое, и... Я до сих пор в состоянии «вот бывает же». И мне не страшно! Что бы там ни было потом, это всё у нас уже будет быть – will have been. Уже не отнять. Это уже часть нас... это мы и есть. Что бы ни.

Всхлипывания переходят в рёв.

– Элли, девочка моя... Когда первый раз попадаешь в Neverland, дрожишь и плачешь, страшно боишься его потерять. Это ещё не любовь – просто инстинкт держаться, раз уж повезло. Но если ты научишься любить этот мир – не сразу, очень не сразу, не торопись, многие вообще никогда, хотя уверены, что любят – тогда страх уйдёт: этот мир будет уже в тебе. Ты уже будешь уметь любить. И сможешь так же полюбить и другое... куда бы тебя ни забросило. Насколько бы хуже там ни было. Или лучше... В тебе затеплилось, и огонь этот можно теперь кормить чем угодно...

– (шмыгая носом) А если не место, а... человек? Кормить огонь... кем угодно, что ли?

– Понимаешь... Перевлюбиться можно, да. Не в кого угодно, но можно. Труднее, конечно, и больнее... Но тут совсем уже другое. Тут надо не только о себе думать, да ведь? То есть перевлюбиться можно, но нельзя, потому что это не только тебя уже касается. Это становится твой выбор, а не просто что тебе случайно выпало...

– Прям-таки выбор? Вот выбрал себе, и...

– Элли, полюбить – это примерно как выучить новый язык. Не намного сложнее... и не легче, конечно. Но реально, и способ тот же самый: родиться и прожить детство, новое детство, с этим языком, с этим человеком. Стать опять ребёнком...

– М-м... То есть всё забыть... всё заново?

– А разве плохо? Забывание – добрая сила, полюби её... Ты никогда не забудешь до конца то, что тебе по-настоящему важно. Только лишнее. А нужное – вспомнишь, в самый нужный момент и вспомнишь, и тем больше ему обрадуешься. По-новому увидишь... И кстати – чем больше языков знаешь, тем легче новые учить. Правда, язык можно любой, а человека всё-таки нет, тут химия... бывает с первого взгляда отторжение, не судьба. Но нам повезло... Да? И ещё: язык задан, не меняется, ну или почти. Люди меняются гораздо сильнее. И тот кто и тот кого, и себя и друг друга...

– ...Ох, Маша... Ох. Просто... Страшно мне, страшно и...

Всхлип.

– ...А знаешь, что надо делать, когда страшно?... (громким шёпотом) Танцевать!

Смех сквозь всхлипывания.

– Я думала, ты скажешь...

Шёпот. Смех.

– А ты хочешь?... Ах ты же хочешь, милая девушка, прости меня, ну конечно же...

Смущенный смех.

Шорох. Шум постели.

Поцелуи.

– Как же я не... Потанцевать всегда успеем, да?... А давай-ко ляжем, вот я тебе колыбельную спою...

Шелест одежды.

– Шли мы долго... ох да по дороге... Ох да устали наши ноженьки, ох ноги...

Песня без слов.

– Маш... подожди... Я просто... посмотрю ещё на тебя, вблизи... можно?

Тихий смех. Дыхание.

– А хочешь?...

Детски-жалобное мычание.

Шорох. Рывок. Что-то мягкое падает на пол.

Шумное дыхание.

Судорожный счастливый смех.

– Ой... Маш... Ты правда мне... да?

– ...(глухо) Дык...

Жалобный стон.

– Ох... нет, нет, лучше не так, а... ага...

Стон. Крик.

Срывающееся дыхание.

– Маша... Маша, Маша, Маша... Вот так тебе, вот...

Дыхание поднимается. Хрип. Мгновение стиснутой тишины.

Глубокий полувыдох, полустон.

Постепенно слабеющие всхлипывания.

Глубокий вздох.

Тишина.

– Маш... Маша... А у тебя висит – «одни»?

– ...А ты хочешь?...

Заглушённый смех.

– Ты не забыла, у нас же сегодня... ночь...

– Да я помню... но до ночи ведь ещё...

– Время быстро летит... девушка Элли... Ничего, что я тебя так?

– ...Ага... А кто сегодня...

– У-у-у, это страшная тайна...

Смех, долгий шёпот. Счастливый вздох.

Тишина.

Шорох, тихое звяканье.

– Какой у тебя...

– Нравится? Я тебе такой сделаю... И всем бы надо сделать, хорошая вещь. Да ленива я, знать...

– Ты?!

– Ну... Видела водомерок у нас в ручье, в лесу? Висишь над прозрачной водой, разглядываешь камни на дне... время остановилось... медленно, медленно сносит течением... вдруг рывок, жизнь, порыв, мгновение – и снова золотая лень, снова медленно проплывают камни... Вот это я и есть. А Катя – стрекоза.

– А...

– А ты... Дай подумаю...

– Нет, я про...

– ...Андрей... он просто мальчик. Гениальный счастливый мальчик... Он всегда мальчик и всегда растёт, и никто не знает, кем он станет... Ни ты, ни я, ни он сам. В каком-то смысле он наше будущее... если мы не отстанем по дороге...

– ...Маша... А ты ведь... ты его любишь?

– ...Да, Элли. Я его люблю.

– А Катю? А... меня?

– Да, Элли. Я люблю Катю. Я люблю тебя. Ты поросёнок, вот ты кто.

Тихий долгий смех.

– Я... эльф...

– Дык. То же самое. Оба розовые и с ушками.

Смех.

Мяуканье.

– О, кто к нам, смотри-ка... Где тебя носило, разбойниче... Ну-ко шасть сюда, шасть...

Мягкий стук лап. Беззвучный прыжок.

Шорох.

Мурчание.

– Ух ты, ох ты... Угнездился... Что в лесу делал, признавайся? Хороводы с мышками водил?... Дня три ведь его не было, да?

Мурчание.

– Лес-то наш такой маленький стал, жалкий, как листья сбросил...

– Ой, да... грустно. Я как летний ребёнок... В смысле, я как родилась только... летом, и вот моя первая осень...

– ...А воздух сегодня какой чистый – видела? Только осенью бывает... Дальний берег залива виден страшно близко, будто придвинулся... Или будто мир наш сворачивают трубочкой... как сухой лист...

Мурчание.

– Маш, вот всё-таки... мне это важно. Ты можешь мне объяснить... Как можно... любить всех?

– А как нельзя, если все хорошие? А как нельзя, если все плохие? Как нельзя, если все есть?

– Есть?...

– Вот да. Вы все у меня – есть. Вот я вас и люблю.

– Так просто? А вот как это – не сравнивать, не делить? То есть... я вижу как, но всё равно не понимаю...

– «В этике есть только парадоксальные ответы» – помнишь? Это хороший пример тебе... Чтобы не делить – надо всегда отдавать. Чтоб не сравнивать – стать несравнимо разными...

– Ох... разными, да... Знаешь, мне всё время страшно – потому что к одному... прилипаешь, и сразу: а как же остальные? Или: эй, ну-ка, а почему я с ним сейчас, это у меня... или просто чтоб равновесие поддержать? Я понимаю, смешно... но ведь это всё всерьёз! Страшно даже переключаться между... вами. Как в воду каждый раз. На одного-то можно полжизни убить, пока понимать научишься, притрёшься... а тут...

– Значит,  на нас надо три полжизни? Полторы жизни, всего-то, ужмём легко...

Смех.

– Ничего, Эль. Не торопись. Тебе ещё будет казаться, что мы все тоскливо одинаковые... будет такой период, наверняка. Но и он пройдёт...

– ...Слушай, а может это быть самообман – одного только любишь, остальных... терпишь?

– Хо. Знаешь-ка, если бы все семьи так друг друга терпели, как мы...

– Маш, я серьёзно. Вот откуда ты, например, решила, что...

– Элли, это называется юношеский максимализм... погоди обижаться. Это клише, но точное. Modulo gender, естественно. Все ведь рождаются чёрно-белыми, да-нет, в генетике ничего сложнее не умещается. Минимум выживабельный и всё. А потом всю жизнь мы эту детскую монохромность размываем, перемешиваем. Расширяем спектр. И это значит – подожди, подожди – это значит и освобождение от слов, среди прочих освобождений. Мудрецы немногословны. Потому что слово не для того изобрели, чтобы неоднозначность мира выражать, понимаешь? Это мы сейчас понакрутили, а изначально-то речь – чтобы влиять, убеждать. Подчинять. Охмурять – вот точно. Так что не держись за слова. Охмурят в два счёта.

– Я не...

– Это я про любовь – про слово «любовь». Очень авторитарное. Сказано любовь, изволь соответствовать. Сказано не любовь – всё, завяли помидоры. Да?

– А разве нет? Что вообще имеет хоть какой-то смысл, если...

– Элли, всё имеет тот смысл, который тебе хватит сил туда вложить. Я просто не хочу держаться за слова... Давай не говорить «любовь» вообще, давай просто мычать. Будет честнее.

– Как мычать?

– Да так. Вот с Андреем у меня... м-м-м, с Катей... м-м-м, а с тобой вообще: м-м-м! Видишь, какие все разные?

– ...Интересно, как это в записи будет...

– И бессмысленно спрашивать, что сильней. И где там любовь и нелюбовь... А запись это не берёт, проверено. Будет м-м-м везде и всё.

– ...То есть... века словесных ухищрений... всё, будем теперь мычать?

Смех.

– Слово – это знак. Знаки изнашиваются... Вещи растут и меняются, старые знаки им тесны. Поэт – это кто умеет делать новые знаки. И знак не обязан быть понятным и простым. Целое стихотворение может быть знак для какой-то вещи. Оно же и создаёт эту вещь – открывает, объясняет. Ну а когда стих не написан, цитировать нету... а сказать надо... то хоть бы и мычи...

– ...Знак – это же как имя?

– Конечно! Имя – знак в чистом виде. Слово всегда стремится стать именем. Слово – магия, имя – магия вдвойне. Такая сильная, что её даже страшно иногда, понимаешь, о чём я?

– Кажется... Когда как-то... трудно по имени звать, да?

– Да, да...

– ...Имя не прицепляется никак, кажется чужим, дурацким... человек – это же о-о-о, а имя – какая-то случайная ерунда, разве может быть связь? «Ты» – и всё, никаких не нужно имён... Как себя же по имени не станешь называть...

– Да, точно... И это ещё потому, что мы с тобой интроверты. У интровертов всегда с именами кранты. Кате это уже труднее понять, и Андрею...

– А вот опять про сравнивание – я заметила... Когда пишу что-нибудь про нас, именно его ни за что полным именем не могу, только инициалы. А «Катя», «Маша» – легко... Вот что с этим делать? Получается, он для меня всё-таки...

– Ну Элли, он же у нас и вправду... особая статья. Не переживай. У тебя ещё всё впереди. Ты ещё полюбишь его имя, и разлюбишь, и своё секретное придумаешь... И не одно. Имя же – это на жизнь, а жизней много, много... Магия имён... как магия бесстыдства...

Смех.

Медленный вздох.

– ...А вы никогда имена не путаете? У нас в семье папа всё время путал... И он не рассеянный, а просто... Всё время с нами играл, сказки сочинял... Но как начнёт что-то объяснять, увлечётся, и – ой, извини, ты ж не Ната, ты другая дочка... Хохотали мы...

Слабый смех. Мурчание кота.

– А маму, я заметила, никогда по имени не звал, тоже вот... Только «ты» всегда, или вообще «э-э», с балкона ей, помню... Любил её очень... Странно, да?

Вздох.

– Элли, Элли... А я твое имя очень люблю. Оно на тебя очень похоже... Давай так потрёмся ушами...

– ...(глухо) Понимаешь... Я же не поэт. Может, поэтому... Ты же не бросай меня, ладно?...

– Ну что ты, Эль... Ты нужна нам, очень. И всем, и мне... Ты другая, но всё-всё понимаешь.  А сама на звезды смотришь... Как настоящий, у-у, эльф-поросёнок... Хочешь, чихнём?

– ...Зачем?

– Прочищает. Нос, глаза, мозги... карму...

Слабый смех.

– Маш... А расскажи ещё... как понять, что любишь?

– ...Ещё?...

– Ну... ты тогда читала нам, помнишь...

– ...А, это...

Пауза.

– (читает) Посреди ночи, когда не спится, выйди голышом в осенний лес. Послушай, как шумят деревья, пощурься близоруко на звёзды, споткнись о корягу. Когда замёрзнешь, нырни обратно, прижмись к горячему спящему телу...

– «Не поймёшь, так хоть поебёшься»...

Фырк. Смех, возня.

– А... ещё?

– М-м-м... Тёмный профиль на фоне светлого окна: протяни руку, обведи пальцем. Остановись на губах...

Вздох.

– А ещё... про платье было?...

– ...Надень длинное, длинное, тяжёлое красное платье со шлейфом и иди, через огромный зал, иди как сквозь воду, бреди к берегу, и свались у ног, дойдя: обрушься, вспучь юбочную волну, выдохни, затихни в бархатных руинах...

– ...О-о... Маш, а у тебя ж есть такое?

– ...Платье-то?... Ну... найдём, только... тебе красное пойдёт ли, не знаю... и подшить надо будет...

– Ой, Маш...

Шум вставания. Кошачий спрыг.

– Прямо сейчас... давай? Успеем до вечера?

Кошачьи шаги удаляются.

15. ВАЛЬС (МАША)

Плавится воск. Падают сны. Веки летят.

Веки ясны памятью звезд, губы не спят:

плечи, стихи, дальше везде. Страшно рукой.

Крепче, стыдней. Облако-мир. Вот ты какой.

Здравствуй, пойми, не оглянись, я прошепчу,

новая жизнь, первая мысль, страшно лучу

в мире лететь. Дерево – сон, ветви в пути.

Много ли в том? Это не смерть. Миру расти.

Мне принимать, плавиться, течь, стискивать, знать.

Господи, лечь. Не удержать. Не удержать.

Тело. Душа. Брызги стекла. Обморок свеч.

Души. Тела. Плакать, дыша. Плавиться. Течь.

Вот же зачем. Теперь это в нас. Теперь это мы —

мы навсегда, мы насовсем, мы не рабы,

мы полнота. Дай нагляжусь. Мы полнота.

Ясно ежу. Птице светло. Смерть, да не та.

Мысленный дом. Медленный свет. Тени чисты.

Прошлого нет. Падает сон. Я это ты.

16. И СМЕХ, И ТО ЧТО НЕЛЬЗЯ

– А знаете, что самое-то нельзяшное? Я сам недавно понял... (Кать, не убегай пока, а?) Слушайте: писать про нас нельзя. Слова это смерть! Да, да, мы все чего-то пишем, и про себя, о ком же нам петь ещё... это чудесно, отправление здорового организма, помогает жить. Но это должно оставаться фрагментарным. Нельзя «всю историю». Нельзя «всю правду». Общий нарратив – табу. Нельзя делать роман...

– Да почему?...

– ...Максимум – газетный очерк... ну или уж тогда монографию. А почему – да потому что мы тут, друзья мои, зажились. Слишком у нас хорошо для романа, понимаете? Скучно. Расслабились, раздобрели... если честно писать всё как есть, будет не текст, а мастурбация. И будет соблазн придумать развязку, трагедию... а это уж совсем нельзя, и не из суеверия, конечно. Просто туфта выйдет, да? Искуственность. Прогрессия Набокова получится – который уж на что умён был, в каждом отдельном тексте концы прятал идеально, но в метатексте за сорок лет всё равно нарисовалось, как на рентгене...

– Что за...

– Да нимфетки его. Которых уж так хотелось всю жизнь. Но был не дурак, понимал: нельзя дать себе волю и просто написать как хочется. Это будет провал, будет анти-литература. В литературе обязательна трагедия, облом, моральный урок. «И понял вдруг, что я в аду.» И он раз за разом подступался к этой теме и писал – с обязательным адом. Но в чём штука-то: на продольном срезе всё равно видно, как всё сползает, как ад этот с каждым разом всё позднее настигает. Смотрите: рассказ «Сказка», 20-е годы – герою всё можно, надо только выбрать, любая будет его; он выбирает нимфетку – и сразу облом, выбрал не так, даже разглядеть не успел. Следующая нимфетка в «Приглашении на казнь», 1935 год: уже горяче́е, уже разглядел, даже помечтал, даже обнялся невинно, но облом тем более. Повесть «Волшебник» – «черновик Лолиты», конец 30-х: тут уже почти достиг, уже лежит с ней рядом, спящей, уже готов и более чем готов – но она проснулась... облом и смерть. Дальше «Лолита», 50-е: тут уж совсем всё, добился, поимел, насладился. Счастлив ли герой – вопрос, но «он с ней был». Ад и трагедия настигают, но уже в самом конце. И, как финал, «Ада», 60-е: это уже практически порнография, облома нет, точнее он временный – после бурной и наконец-то полностью взаимной любви с двенадцатилетней и потом пятнадцатилетней они просто на время расстаются. Максимум трагедии – изящное самоубийство младшей сестры героини, которая, вишь ты, тоже с героем хотела, а он её отверг. А потом – счастливое воссоединение с героиней и хэппи-энд до старых лет. Поглядывая на постаревшую жену... опасливо так...

– Зато он «ебаться» не писал...

– ...Что?... А, да, Маш, верно... слова fuck у Набокова нету, конечно. Секундочку, проверю... Да. Nor even swive. Ну... простим угрюмца, был аристократ всё-таки... Я о другом, что... как видите, никакая гениальность не спасает от таких вот обвалов, сползаний. Как в фэнтази – инфляция всемогущества...

– Так ведь он же выдумывал. Писал из головы... эти-то сюжеты? В реальности-то у него ничего ж такого не было? Ну и вот... без твердой опоры... сполз, в итоге.

– Ну да... но это неважно, в каком-то смысле мы всё из головы пишем, откуда ещё... Здесь просто неизбежная логика творчества: нельзя повторяться, каждый раз надо идти дальше, где ещё не бывал... А вот в этой именно теме «идти дальше» – эквивалентно... простому соитию, которое именно идёт дальше, неостановимо к оргазму, и всё. И которое изобразить – будет мастурбация и ничего больше. Во всяком случае, не литература никак...

– А мастурбация не секс, что ли?

– Ну... секс, конечно, но я же говорю – не литература. Провал.

– Нет, погоди, это важно, мне кажется... То есть такой закон, да, что нельзя одно только счастье, надо обязательно облом? На каждого героя злодей?

– Ну... примерно, да, а разве...

– Не, Андрюш, это фигня, извини меня конечно. У искусства никаких нету законов, кроме тех, что мы... нет, даже не так: кроме одного закона: торкать должно. Торкать, и всё! А как и чем, неважно. Как в биологии, собственно: выжить и оставить потомство, а уж тушкой или чучелом... Работает усложнение – будем усложняться, в других условиях лучше проще – пожалуйста, деградируем докуда можно. И в искусстве: работает с моралью, торкает – будем сочинять с моралью...

– А сейчас что, мораль не работает уже?

– Да почему сразу... работает вполне себе, современная. Людям же приходится по-прежнему такие вопросы решать, даже и сложнее чем раньше... они хотят про это читать и писать, и смотреть. Торкает исправно. Но появляются и новые вещи, которые по-новому торкают. По-другому совсем. Вот ответь мне, почему для тебя мастурбация сейчас было ругательное?

– Да не ругательное! Просто одно дело литература, а...

– Нет, ты ругался всё-таки. Потому что – нет, я же понимаю прекрасно – представить, как Набоков этим занимается... фу, да? А собственно, почему? Потому что он немолодой мужик? А была бы молодая девчонка, совсем другие чувства?

– Катя, погоди, ну при чем тут чувства...

– Да как это при чем! Чувства ж это и есть торканье, будь то литература или что угодно. Нам просто неприятно, когда мы видим, что кому-то хорошо... Смущение, неловкость... противно... Но стой, опять же не всегда, хм-м... а давай посмотрим когда...

– Вот именно. Когда не секс, а еда, например... брат Горанфло какой-нибудь, жирный боров – вполне себе симпатичный персонаж, обжорство его с удовольствием расписывается и с удовольствием читается. Почему?

– Я решу вам шутя этот жалкий пример! Да потому что племени надо держать секс в узде, надо прятать, чтоб не передрались все...

– Ну нет... Так можно объяснить только инстинкт прятаться, тем более уязвимость особая в этот момент... cover my ass... но не инстинкт стесняться смотреть, понимаешь? И главное: всё-таки мастурбация противнее, чем секс двоих, вот почему? Хотя с точки зрения «чтоб не передрались», как раз, от мастурбации опасности гораздо меньше, согласись...

– Эгоизм?

– А обжорство не эгоизм? Нет, здесь ещё что-то... Сейчас, дайте сообразить...

– ...А по-моему, просто фричество.

– В смысле?

– Ну если он сам с собой – значит ему бабы не дают, значит он фрик ущербный, фу его. И всё объяснение. А обжора как раз – воплощённое здоровье и нормальность...

– Ну да!  Да!  Маш, ты гений!  Действительно, просто всё. Всегда были омега-самцы в племени, без шансов на самок, и самоутешались как могли. В результате мастурбация закрепилась как маркер низкого статуса и ущербности. Секс приватен, но им всё равно хвастаются, намекают, подглядывают. Мастурбацией не хвастается никто и никогда. Вот тебе и...

– Отсюда же и гомофобия, отчасти, наверно...

– Точно. И вот так оно и до сих пор, представьте? Никакие сексуальные революции это не сдвинули. Ну то есть, конечно, теперь все знают, что параходики это не вредно, но никто не горит желанием это показывать и смотреть. При том что какая угодно жестокость и смерть – это полёт нормальный, никто и не думает стыдиться... или хотя бы не признаётся. Учимся не выдавать внутреннее передёргивание, когда цитируем: «падали старушки»... «а я лишь пнул ногой»...

– И так мы возвращаемся к литературе...

– Да. Потому что автор всегда один, по определению. В отличие от кино, кстати – там ты глазами видишь людей, разных, и мозг переключается в режим подглядывания за жизнью. А текст – это всегда монолог, одинокий голос, иллюзию живых людей там гораздо труднее сделать. И если в тексте удовольствие, радость, счастье – особенно счастливая любовь, но не только! – наша сигнализация, врожденная, начинает верещать. Единственный способ её заткнуть – убить счастье обломом. В результате порнуха насилия, войны и всяких таких вещей – причем прямая порнуха, ну видно же, как автора прёт от этого, и без малейших тебе обломов в обратную сторону, то есть без просветов... такое у нас канает за литературу, даже и в первых рядах. «Юноша, любивший гибель»... А порнуха счастья – это нам сразу мастурбация, фи. Это нормально, вот скажи?

– Так ведь «порнуха счастья»... она вообще бывает? Пример?

– Именно! Именно! Её мало что нет, ты ж вот прям сейчас и запрещаешь нам её писать! «Ада» – провал, согласна, но не потому что там трагедий мало, а просто... герой мерзкий тип, противно. И мир картонный, именно что мастурбация, натужное фантазирование, куда-то испарилась вся его наблюдательность. Притом же у Набокова полно мерзавцев было всегда, но тут он первый раз стал... не просто героем и повествователем, это-то было, но и как бы главным содержанием всей книжки. Никакого контрапункта, все прочие персонажи – как порождения его же уродского воображения, тоже мерзости изводы, включая Аду. Беспросветно и тоскливо там всё, а вовсе не хэппи-энд...

– А раньше был контрапункт?

– Ну... Раньше вон даже «Подвиг» был – последняя вещь, наверно, в которой вообще ни одного мерзавца... тоже своего рода подвиг для него. Даже в «Даре» протагонист уже... попахивал...

– Что-о-о?!

– Да Маш, ну правда же... Самолюбование, поза, на Чернышевском зачем-то оттоптался, просто потому что под руку ему... но не будем об этом, ладно, не сейчас! Я просто хочу сказать, что он вовсе не был монстром, прекрасно всё понимал. Жалостлив был вот... Но и умел бить на жалость. Знал как. Да и то, со временем – жалость всё карикатурнее, всё сделаннее... Сравни хоть Лужина и Пнина. Тоже прогрессия... Но и мерзавцев своих он – из той же головы вынимал. Вот совместимо у него оказалось, человек сложная штука, what else is new?

– ...Ну так вот ты и согласилась, кажется. Всё-таки облом, получается, нужен... нужна трагедия, Ван Вину по рогам надавать, так?

– Плохому да, надавать! Если пишешь про мерзавца, изволь ему что-то противопоставить... или хотя бы открыть про него, объяснить. Я ж говорю, мораль никто не отменяет. Даже и наоборот, она победила, нам как бы всё понятно уже, известно откуда берется всё это и как лечить, и поэтому становится скучно про мерзавцев читать, и неприятно, и на автора такого уже косимся с подозрением. Что Набокова сильнее всего и бесило: он всё пытался поддерживать разделение, герои одно, а автора не тронь, про автора вам вообще знать незачем. Понятно, но глупо... Так что вопрос-то главный вот именно такой: а зачем про мерзавца писать? Зачем он вообще нужен? Что в жизни есть – не оправдание, мало ли что в жизни есть. Толкину вот понятно почему Моргот был нужен: не только чтобы сюжет двигать, главное – он действительно верил, что в мире есть разумное и абсолютно злое, отпавшее начало. На то он был католик. Но мы-то понимаем, кажется, немножко больше уже, да?

– Мы знаем зато, что есть хаос, лень, глупость... энтропия... да и насилие никуда не делось, почему нельзя об этом писать?

– Вот! Теперь ты правильно говоришь. Почему не писать: да, конечно, пиши, раз пишется. Особенно если от твоих писаний насилия меньше станет... спасибо скажем. Только других заставлять не надо, ладно? Не надо возводить в закон. Мне вот, например, интереснее искать совсем другие вещи, которые меня торкают. И раз уж они нашлись, вставлять туда мерзавцев и несчастья, чтоб было по канону, я не собираюсь...

– Катя, подожди... Я тебя понимаю, вообще-то, но... торкает – это ведь по-другому называется катарсис... а бывает ли катарсис от сплошного счастья, когда ничего плохого нигде? Или только будет... ожирение?

– А катарсис – это по-другому называется оргазм!

Общий смех.

– Тихо, тихо! И тут уж от тебя зависит... знаешь же, что такое оргазм. Можно – чпок и дальше побежал, а можно так улететь, что...

– Но я же не о том... Не о силе. Подожди, давай разбираться... Важно же не сила, а качество, да? Насколько это тебя меняет...