Текст книги "Фаза Урана"

Автор книги: Кирилл Чистяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Он был с ним под Уманью, когда, прорвав кольцо окружения, они гнали офицеров Деникина, рубя им головы и пуская кишки в конском галопе…

Он был с ним, когда Батька выстрелом из нагана сделал лоботомию атаману Григорьеву…

Он был с ним, когда во второй раз брали Екатеринослав, и Черный Флаг несся через взятый город на фоне горящих октябрьских листьев…

Он был с ним в ту ночь в усадьбе Джушевских…

За долгие месяцы бесконечных боев, слава Анархо-Матери выросла и окрепла. Его отважная жестокость и жестокая отвага звенели стальным лязгом и в Гуляиполе, и в Крыму, и в Харькове. Он протыкал штыками чекистов, вздирал на телеграфных столбах петлюровских полковников и четвертовал белогвардейских аристократов. Иногда, на привалах, он спрашивал у идейных анархистов об Анхра-Майнью, и кто-то ему шепнул жаркое, неизвестное слово: «аватара»…

А сейчас, сейчас великая Повстанческая Армия Махно гибла от тифа, а он лежал на влажном дощатом полу старой разграбленной усадьбы рядом со статуей опирающегося на меч средневекового рыцаря и даже не кашлял. Он задремал и ему пригрезился черный негр в белой форме матроса, удерживающий в руке бечевку с воздушным змеем. Негр стоял на корме парохода и улыбался, улыбался и одновременно пел какую-то грустную песню на непонятном языке…

Анархо-Матъ ткнули в бок нагайкой и он проснулся. Мокрая папаха, склонившегося над ним бойца, пахла холодным дождем и дымом костра. Лица нельзя было разглядеть, но в его фигуре отчетливо проступала болезнь.

– Вставай, Матка. Батька сказал – к другу едем, – обратился человек в папахе.

Отряд из двух дюжин всадников скакал в ночной, наполненной ливнем, темноте. Он ехал в арьергарде и не знал, есть ли там впереди Батька, и к какому другу они едут. Спустя два часа они достигли подножья знакомого холма. В числе десяти человек Анархо-Мать остался держать лошадей у склона. Остальные поднялись на холм Друг и спустились только к рассвету…

В конце осени 1920 года они пошли с Красной Армией брать Перекоп. Он штурмовал Турецкий вал, а в это время по гнилому озеру Сиваш, по пояс в воде, шли солдаты, и соли вокруг них было так много, сколько не съели бы они и за всю свою жизнь. Десять тысяч жизней как раз и закончились в озере Сиваш тем ноябрем…

Перекоп пал. Но больше Анархо-Мать к Махно не вернулся. Говоря официальным языком, он влился в ряды Красной Армии и стал комиссаром. Ему всегда нравились кожаные куртки с алыми бантами. Он предал своих бывших соратников без раздумий. Той ночью они не пустили его на холм, и он отомстил им за это изуверски, когда вместе с большевиками физически уничтожал весь махновский штаб в Симферополе…

А может быть, на самом деле, его внутренняя сила почувствовала другую Силу? Силу, которой следовало подчиниться. Дикие звери в этом вопросе никогда не ошибаются…

Имя Анархо-Мать теперь ему было не к лицу.

– Архимед, – сказал, листая календарь, старпомначопе-родштабфронт, – Великий пролетарский ученый, замученный римскими империалистами.

Так он стал Архимедом. А фамилию выбрал себе Комиссаров. Архимед Комиссаров – совсем неплохо для красного командира…

Они гнали брошенные бароном Врангелем отряды будущих парижских таксистов. Крымские города сдавались без боя. Всех, кто не успел на французские пароходы с билетом до Константинополя в один конец, ждала либо пуля, либо веревка. Козлик умел считать только до десяти…

17 ноября пала Ялта. Среди тех, кто так никогда и не увидел ни Эйфелевой башни, ни храма Святой Софии, был вдовый фельдшер, обрусевший немец Александр Францевич Герлитц. Больше всего на свете он боялся вида крови. Почему он не попал на французский пароход? Больше всего на свете после крови, он боялся толпы…

Архимед Комиссаров увидел его в бедной маленькой нетопленой комнате на окраине Олеандры. К фельдшеру, будто к Меньшикову в Березове, кутаясь в тулупы, жались три его дочери. Старшей, Марии Александровне Герлитц, едва ли исполнилось шестнадцать. Она смотрела на Архимеда отрешенно, так, как сегодня люди смотрят в вечерних новостях репортажи о землетрясении в Мексике или о наводнении в Китае. Той же ночью она сочеталась с ним революционным браком. Она спасла жизнь своему отцу и своим сестрам…

Фельдшер Герлитц при НЭПе открыл ветеринарный кабинет в Юзовке, где лечил собак от бешенства и чумки. Он тихо и мирно скончался там же, в тот год, когда Юзовку переименовали в Сталино, так и не узнав цены, которой стоили его фобии. Судьбы же двух его других дочерей без остатка исчезли в казахских степях…

Мария Александровна закончила немецкую гимназию, играла на пианино и любила «Разбойников» Шиллера. Самым ярким впечатлением ее жизни так навсегда и осталось празднование в Одессе трехсотлетия Дома Романовых, немцев с незначительной дозой русской крови. Анхра-Майнью нашел то, что искал – Зло всегда нуждается в Добре. Их совместная супружеская жизнь, непрекращающееся насилие, напоминала знаменитый барельеф во дворце Дария Великого в Персеполе. Бог Света Ахурамазда сражается с богом Мрака – чудовищем Анхра-Майнью. Одной рукой Ахурамазда держит чудовище за рог, а другой за эрегированный член. Свет и Мрак, Добро и Зло будут сражаться на барельефе вечно. Потому что, если кто-то возьмет верх – мироздание рухнет…

Семья Комиссаровых передвигалась по гарнизонам. Разумеется, Архимед больше не протыкал штыками чекистов. Хотя бы потому, что и сам стал чекистом, и на его шинели крепкой ниткой были пришиты ромбы НКВД. Траектория их перемещений, стоит только ззглянуть на карту, походила на полеты пчелы вокруг родного улья. Два раза Мария Александровна беременела, и два раза случался выкидыш…

В конце двадцатых годов началась Коллективизация. Архимед Комиссаров по селам и весям убедительно и доходчиво пропагандировал вступление в колхоз. От него не могло укрыться ни одно пшеничное зерно. Того, кто сам голодал, трудно было обхитрить мякиной. Однажды, в одном кулаке, ползающем на коленях в своих собственных экскрементах, он узнал одного из тех бесчисленных хуторян, на которых он гнул спину еще ребенком. Этого кулака он повесил на мельнице, в очередной раз состряпав блюдо, которое, как известно, лучше употреблять в пищу остывшим…

В двадцать восьмом году в поселке Червоный Гай у него родилась дочь Энгельсина, а спустя два года, в Желтых Водах – сын Вилен. В июле тридцать четвертого, в тот месяц, когда в парижской клинике Тенон, Махно добил туберкулез – единственный враг, имевший силу над ним, пчела наконец вернулась в улей…

НКВД располагалось в здании бывшей синагоги, на том месте, где сегодня стоит ночной клуб «Анаконда». За последнее десятилетие, ромбиков на шинели Архимеда Комиссарова стало больше. Он был «плохим» следователем, а не «хорошим». По ночам в его кабинет вводили людей. Очень часто люди были в пижамах. Потом, все чаще, люди стали появляться в мятых, наскоро одетых костюмах, с дорожными чемоданчиками в руках. Можно было подумать, что к нему они заглянули случайно, для того, чтоб проститься перед срочной командировкой…

У него был свой, странный метод дознания, больше характерный для мизансцены вестерна, чем для НКВД. В сумерках, с конвоем, он вывозил арестованных на холм Друг. Там арестованным давали лопаты и заставляли копать глубокие ямы. Арестованные копали усердно, будто добросовестный труд мог даровать им прощение. Перед рассветом, Архимед выстраивал землекопов на краю самой глубокой ямы и приказывал конвою целиться в них. Но выстрелов не было. Арестантов отвозили обратно в подвалы бывшей синагоги…

Перед войной, в сороковом году, он командовал частью, которая в составе советских войск оккупировала Бессарабию. Часть расквартировалась на границе с Румынией. К этому времени относятся первые отчетливые детские воспоминания Вилена Комиссарова. Он помнил деревушку на берегу узкой реки с домами, в чьих глиняных стенах остались оспины шрапнели. Помнил далекие выстрелы со стороны границы, которые иногда будили его по утрам. Помнил комнату, где спали родители – там висели ковер и винтовка – тот же ковер и та же винтовка, что и сейчас висят над его кроватью. Помнил, что в деревушке вина было больше, чем воды, и когда он просил пить – ему давали вино. Как-то раз, он выпил вина слишком много, и его тошнило весь день. С тех пор он в рот не брал спиртного. Его отец, напротив, пил много и постоянно, никогда не пьянея. Действие этилового спирта на Архимеда Комиссарова проявлялось разве что в редких и сдержанных приступах отцовского внимания. В той бессарабской деревушке, он учил Вилена делать воздушных змеев. И когда дул южный ветер, они их запускали. Это было, пожалуй, единственное за всю жизнь скромное доказательство отцовской привязанности к сыну…

21 июля 1941 года им объявили, что на следующие сутки начинаются общевойсковые маневры, которые могут затянуться. Сестра Вилена – Энгельсина, которой было тринадцать, все прекрасно поняла и собрала вещи, вплоть до последней ложки. Они вместе с матерью, чей взгляд стал отрешенным, погрузились на поезд и отправились куда-то на восток. Как оказалось – в Узбекистан…

В Узбекистане они жили в поселке недалеко от Ташкента. За поселком узкими параллельными полосами тянулась степь, отроги гор и небо. Все это напоминало изношенный среднеазиатский халат, чересчур долго находившийся на солнце. Мать работала медсестрой в госпитале, а сестра в городе, на заводе. В сорок втором она погибла, когда рухнул потолок цеха. Завалы разобрали быстро – под обломками находилось много готовых снарядов. Смерть сестры Вилен воспринял спокойно, чему поспособствовал малый возраст и война. Он продавал на вокзале огурцы, там же грузил эшелоны боеприпасами. Его детской забавой в эвакуации стало уничтожение змей. Не воздушных, а обыкновенных – тех, что ползают по земле. Змеи были фашистами…

Архимед Комиссаров командовал штрафбатальоном. Он гнал пехоту вперед на разминирование, и солдаты гибли, разрываясь на куски, как виртуальные, бессловесные существа в игре «Counter-Strike» вселенского масштаба. В один из дней, девятого декабря он положил роту, чтоб отбить у немцев населенный пункт в три избы с черными и гнилыми, как от кариеса, бревнами; отбить, чтобы отступить на следующее утро с еще большими потерями. Он всегда был нетерпим к дезертирам и уклонявшимся от приказа, испытывая во время военно-полевых судов состояние, сравнимое разве лишь с тем, что чувствует старый развратник, покупающий несовершеннолетнюю проститутку…

Но он не прятался в тени чужих простреленных спин, нет. Он выходил из окружения, из Шумейковской рощи под Киевом, рощи, населенной мертвецами, мертвецами, из рук которых невозможно было вырвать оружие. Он был на передовой в Сталинградских окопах, где средняя продолжительность жизни не превышала и двух часов. Он лично положил восемь немцев на Правом берегу, в устье Припяти, клыками вгрызаясь вместе с солдатами в плацдарм, площадью с теннисный корт. И если все то, что рассказывал старик, было правдой, то у меня есть только одно объяснение тому, почему Комиссаров не стал Героем Советского Союза. За всю войну у него не было ни одного ранения, ни одной нашивки: ни красной, ни желтой. Он не боялся смерти, он и был смертью. Он был Архимедом драки. Он был Анхра-Майнью, мать его цыганку!..

Он закончил войну в Потсдаме и вернулся домой с трофеями. Трофеи удивляли богатством и полной несовместимостью с его натурой. Из Германии Архимед Комиссаров привез целую библиотеку первых изданий на немецком, где имелся оригинальный экземпляр «Капитала» 1867 года. Привез пасторальное полотно XVII века, кисти какого-то неизвестного эпигона Адама Эльсхеймера, с лужайкой, козлоногим Паном, пастухами и пастушками. Привез пианино, сорокадевятиклавишного монстра по прозвищу «RosenKranz». А еще, себе на потеху, привез из Потсдама щенка немецкой овчарки. Щенок должен был родиться для Гестапо, но родился для него…

Черчилль уже успел выступить в Фултоне, и воинская часть на холме Друг быстро возводилась. Еще в сорок четвертом на холме построили лагерь для пленных фашистов. Они добывали глину и восстанавливали разрушенный войной город. Изгороди колючей проволоки ограждали унылые ряды их бараков. Комиссаров был комендантом лагеря и возглавлял часть – теперь на его плечах телячьими языками лежали полковничьи погоны, не уступавшие по красоте погонам белогвардейцев, которых он вешал в Крыму…

В первый послевоенный год пленные построили Дом. Семья Комиссаровых занимала две квартиры на втором этаже. Кроме них, в Доме жило еще пятнадцать семей. Роскошь, которой окружил себя Архимед, и которая во все эпохи губила воинов, вызывала в его подчиненных еще больший страх и трепет. Однажды его денщик во время чистки испортил мундир Комиссарова и в тот же день сбежал из части. Денщик с наполовину обожженным изувеченным телом, и от того более не годный ни на что, кроме как на прислуживание начальству, видел смерть не раз. Он горел на Дуге под Прохоровкой, но предпочел дезертирство очной встрече со своим командиром Он три дня пил водку на городском базаре с такими же, как и он, калеками, оставившими свои органы тела под Москвой, на Кавказе, в Белоруссии или Чехословакии. Калеки были озлоблены и брошены страной, словно поломанные игрушки. Во время ареста, денщик безрезультатно пробовал перерезать себе горло тупым перочинным ножом Когда его отправили под Магадан, он казался не слишком расстроенным».

Мария Александровна всегда смутно представляла род занятий своего мужа, а теперь, когда, наконец, осела в том месте, где ей суждено было умереть, посвятила себя воспоминаниям. Ей перевалило за сорок, но она еще молодилась. Делала утреннюю гимнастику на балконе, смазывала лицо сливками, прикладывала дольки огурцов к векам. Она любила подолгу разглядывать пасторальную картину, висевшую в спальне. Часто раскрывала книги с черными готическими буквами и вела с ними нескончаемые беседы на немецком, будто книги были гимназическими подругами ее юности. За пианино, с именем второстепенного шекспировского покойника, она могла сутками наигрывать «Сон в летнюю ночь» Мендельсона. Пианино было расстроено и это служило неисчерпаемым источником ее меланхолии. Она не раз просила мужа найти настройщика, что в городе, где эсэсовцы вырезали большую часть еврейского населения, было делом нелегким…

– Я нашел настройщика. Фриц нам поможет, – сказал однажды Архимед Комиссаров.

Молодого немецкого военнопленного, ко всем его несчастьям и вправду звали Фриц. И фамилия у него была особенная. Фройндхюгель. Внешне он чем-то напомнил Комиссарову любимую его жертву – гимназиста-альбиноса в широком жупане. Может, поэтому он проявил несвойственную благосклонность, оставив немца прислуживать в Доме и, вероятно, тем самым, спас ему жизнь. Это была первая немецкая жизнь, которую сохранил Архимед…

Почти все время полковник Комиссаров проводил на холме Друг, требуя от пленных добывать глину и копать, копать, копать. Пленные умирали, как лабораторные дрозофилы. По ночам Архимед полюбил смотреть в клубном кинотеатре один и тот же фильм, доводя механика до исступления. Это была трофейная пленка, «Серенада солнечной долины». Почему-то, черно-белое кино напоминало ему о Таганроге. Он потихоньку сдавал, и его сила засыпала, пресыщенная спокойной мирной жизнью…

Фриц тем временем гулял с овчаркой по кличке Нестор, названной так, наверняка, не в честь летописца, обучил ее немецким командам. Играл вальсы Шуберта с Марией Александровной в четыре руки. Читал Новалиса вслух».

История закончилась внезапно. Анхра-Майнью понял все, когда было уже поздно: это было в конце сорок восьмого и Фриц Фройндхюгель уже месяц, как вернулся в фатерлянд. Разорвать, задушить, затоптать, задавить Фрица уже не представлялось возможным…

Вселенная Комиссарова рухнула. Свет померк. Ахурамазда утратил свою чистоту, а значит и Мрак – Анхра-Майнью, должен был погибнуть. Банк предъявил закладную…

В тот день, необычайно ясный для декабря, Архимед Комиссаров снял со стены винтовку и заперся в кабинете. Через минуту раздалось два выстрела. Первый предназначался овчарке. Второй – ему самому, сделавшему с собой то, на что способны люди, и не способны дикие звери…

Он прожил еще сутки. Его жена в третий раз в жизни приобрела отрешенный вид. Теперь уже навсегда. Даже рожденная в марте следующего года дочь ничего не изменила. Марии Александровне Герлитц-Комиссаровой оставалось жить семнадцать лет…

Архимед был в сознании и звал к себе сына Вилена. Он рассказывал ему историю своей жизни. Никогда он не говорил так много. Его история пряталась под землей его слов. Слова стариковского пересказа исказили воспоминания отца морщинами. Как оказалось, лишь для того, чтобы эта история была, в конце концов, окончательно погребена под снегом моей повести…

А еще, человек, который был Никем, был Анхра-Майнью, был Анархо-Матью, был Архимедом, сказал, что он искал большую часть своей жизни на холме Друг. Искал он, разумеется, не останки расстрелянных вместе с ним дезертиров, и не следы мифической цивилизации брахманов, способной объяснить ему его судьбу. Он искал золото…

Всего-навсего золото. Он был уверен: в ту ночь, Махно зарыл на холме Друг половину армейской кассы. И кто знает, прав ли был Комиссаров в своих поисках, и нашлось ли впоследствии это золото на холме. Существовало ли оно?…

Перед тем как умереть, отец просил сына никогда не прощать мать, а потом проклял весь этот, возведенный немцами, Дом Страшные проклятия его были слышны даже во дворе. И испуганные голуби кружили над Домом, словно Люфтваффе…

Его, как героя, похоронили на территории части. Его странная неодолимая сила вернулась туда, откуда появилась. И те, кто так боялся его при жизни, сделали все, чтоб навсегда забыть его имена. Забыть так, как это происходит с тайными именами злых духов в древних и примитивных религиях…

Что стало с единоутробной сестрой старика? Alles ist todt, und wir sind todt. Для старика, она и не рождалась вовсе. Мать он не простил никогда…

То, что последовало после сорок восьмого года, известно. Старик работал, старел, существовал в одиночестве. После выхода на пенсию, вспомнил Бессарабию и воздушных змеев. Тоска ли по детству, память ли об отце, усталость ли от жизни, стали причиной его странного увлечения, я не знаю…

В Доме сегодня не осталось никого из тех, кто мог слышать проклятья его отца. В Доме сохранился лишь смутный, таинственный и зловредный призрак, призрак, сотканный из детских страшилок на ночь и предрассветных кошмаров. И старик уверен, что смерть и болезни, не покидающие Дом, ложатся на каждого, кто обитает в этих стенах. На каждого, кроме него. У всех на этом свете своя религия…

Последними словами старика были:

…во всем виноваты немцы…

Он сам был немцем наполовину.

IV. Вода

Когда старик замолкает, а мои мозги тлеют от всего этого авессалома, я покидаю его квартиру через дверь. Перелезать с балкона на балкон – опасно. Уже рассвело и меня могут заприметить случайные прохожие.

У себя я набираю полную ванну теплой воды. Раздеваюсь и погружаюсь в нее. Сила Архимеда выталкивает жидкость на покрытый кафелем пол.

Я вспоминаю, как когда-то в газете прочел об одном опыте над обезьянами. Пять голодных обезьян сидят в закрытой комнате. К потолку подвешен банан. На полу лежит ящик. Наконец, одна из обезьян берет ящик и лезет за бананом. Тут же всех обезьян поливают ледяной водой из пожарного брандспойта. Отважная обезьяна оставляет свои попытки. Потом одну из обезьян меняют на новую. Новая обезьяна, проголодавшись, берет ящик и лезет за бананом. Остальные пытаются ее удержать – безрезультатно. Итог – всеобщая помывка ледяной струей из брандспойта. Затем еще один обмен. Обезьяну из первой пятерки вновь меняют на новичка. Обезьяна-новичок, не сложно догадаться, через некоторое время лезет за бананом. Разумеется, вызывает всеобщее негодование. Больше всех усердствует обезьяна, полезшая за бананом в предыдущий раз. Обезьяны не позволяют достать банан, и брандспойт не нужен… И так их меняют до тех пор, пока в закрытой комнате не остается обезьян, которых поливали из брандспойта. Тем не менее, ни одна из обезьян даже не пытается сорвать банан!

Даже если я волью в глотку каждой из своих старух-соседок по галлону археологического зелья, они не скажут ничего, потому, что им нечего сказать. Сказать что-то могут лишь чуждые Дому люди. Ф. не отвечает на мои e-mail-ы, но остается пожилой немец Фриц и… Да! Я вспомнил, есть еще один человек…

Есть еще один!

Время кричать «эврика» и бегать голым по улицам Сиракуз пока еще не пришло. У меня еще все только впереди.