Текст книги "Мятежный батальон"
Автор книги: Кирилл Басин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Мятежный батальон
Кирилл Борисович БАСИН
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С РЕВОЛЮЦИОНЕРАМИ
За плечами восемьдесят два года жизни. С их вершины оглядываюсь на свою молодость. Одной из ярких страниц той поры передо мной встают события 1905—1906 годов.
Я часто думаю о тех днях, о своих товарищах. Помню людей, которые, несмотря на рогатки охранки, на бесчисленные опасности, пробирались к нам в казармы, вместе с листовками и брошюрами несли в солдатскую гущу революционные идеи.
Еще в юношеском возрасте мне довелось встречаться с ссыльными. Царское правительство, выдворяя революционеров на окраины империи, стремилось изолировать их от массы пролетариев, удалить от центров классовой борьбы. Но, поступая так, оно тем самым против своей воли способствовало проникновению политической пропаганды в массы крестьян и различных слоев интеллигенции в провинции.
И в мою душу тогда попали беспокойные зерна.
Родился я в 1883 году в маленькой деревушке, в десяти километрах от города Шенкурска, Архангельской губернии, в бедной семье хлебопашца. Наши места в верхнем течении реки Ваги отличаются той скромной и неяркой северной красотой, которой всегда восхищался Михаил Пришвин. Сухие песчаные берега, сосновые боры, просторные луга да прозрачные лесные озера радовали глаз. Но жилось в этом краю большинству крестьян, как и везде в царской России, трудно, так как наделы были очень скудные.
Земли южной половины Шенкурского уезда принадлежали царской фамилии. Управляло ими удельное ведомство. Доходы от них шли на содержание членов императорской семьи и не подлежали контролю со стороны государства.
«Положение о крестьянах, водворенных на землях имений государевых, дворцовых и удельных» от 26 июня 1863 года давало лишь формальную свободу сельским труженикам, а по сути они по-прежнему оставались бесправными, полукрепостными.
Чтобы хоть как-то сводить концы с концами, мои земляки вынуждены были заниматься смолокурением, дававшим кое-какой дополнительный заработок.
Смолу по дешевке скупали местные богатеи, переправляли в Архангельск торговцу Беляевскому, а тот сбывал этот товар за границу и наживал огромные капиталы.
Удельное ведомство также грело руки на труде смолокуров. С каждой бочки оно брало большой налог.
Беззастенчивая эксплуатация вконец разоряла крестьян. Бедняцкие массы все решительнее проявляли недовольство своим положением, их все больше охватывали революционные настроения.
Когда мне исполнилось семь лет, родители отдали меня на выучку местному грамотею. Он учил читать по псалтырю. Отец мой хотел, чтобы мы, сыновья его, были людьми грамотными. Он говорил: «Грамота – большое дело. Неграмотных начальство обманет в два счета, а если читать умеешь, то разберешься, что к чему, и за себя да и за других постоишь».
В девятилетнем возрасте мне удалось поступить в трехклассное сельское училище, расположенное в Усть-Паденге, в семнадцати километрах от нашей деревни. На огромную Усть-Паденгскую волость это было единственное учебное заведение, в котором занимались всего семьдесят ребят – приблизительно три процента всех детей школьного возраста. Остальные постигали азбуку по молитвенникам или оставались вообще неграмотными, особенно девочки.
Я жил постояльцем у чужих людей, питаясь хлебом и водой. Иногда мать присылала с попутчиками ячменные шанежки. Это было уже лакомством. Спал на полатях. Вечерами у хозяев собирались соседи. Потрескивала лучина, дым от нее заполнял избу, мешаясь с махорочным. Утром шел на уроки с тяжелой головой, насквозь прокопченный.
Все три класса размещались в общем зале. У всех уроки вел один учитель. Писали на грифельных досках – бумага для нас была слишком дорога.
Летом вместе с родителями работал в поле.
После трехлетки пошел в Шенкурск, поступил в четвертый класс пятиклассного приходского училища.
Шенкурск – небольшой деревянный городок на берегу Ваги – в то время был населен ремесленниками, мещанами, мелкими чиновниками, торговцами и священнослужителями. От больших дорог он был вдалеке, и жизнь в нем текла тихо и спокойно. Во многих таких населенных пунктах Архангельской губернии до революции жили ссыльные. В Вельске некоторое время пребывал Петр Моисеенко, в Мезени в разные годы были видная революционерка Инесса Арманд и писатель А. С. Серафимович.
С людьми, находившимися под надзором полиции, я впервые познакомился в двенадцать лет. Все, что слышал от них, понемногу откладывалось в дознании, а позднее осмысливалось.
Впоследствии я узнал имена некоторых из них. Случай свел меня с социал-демократами Александром Александровичем Машицким, Леонидом Семеновичем Федорченко, Александром Васильевичем Малышевым и другими.
О них я как-то заговорил с отцом. По весенней дороге мы на телеге возвращались с ним из Шенкурска в деревню. Мне хотелось знать, за что выслали сюда таких хороших людей, и я спросил его об этом.
– Они против государя идут, – ответил он.
Его слова привели меня в смятение: сызмала и в церкви, и в школе нам неустанно твердили о любви к «царю-батюшке». И вдруг оказывается, есть люди, которые готовы его скинуть. Я задумался. Разобраться в этом самому было трудно. Стал чаще бывать на квартире у Машицкого, где собирались его товарищи. Пока они беседовали, я тихонько сидел на диване и слушал. Однажды набрался храбрости и поинтересовался:
– Вот вы говорите, что царь первый помещик, у него много земли и он угнетает простой народ. А почему попы молятся за императора?
– Они за это деньги получают.
– Значит, церковь обманывает нас?
– Выходит так.
– А сами-то священники верят в бога?
– Некоторые верят, а некоторые и нет.
– А архиереи?
– И среди них всякие есть.
– Так, может, всевышнего и вправду нет?
Мои собеседники переглядывались и улыбались, а я все допытывался почему да отчего. Леонид Семенович Федорченко заметил:
– Чтобы народу хорошо стало, надо перевернуть все…
Мое знакомство с политическими ссыльными продолжалось четыре года. Иногда они бывали у нас, ночевали. Беседовали с отцом, интересовались, как мы живем. Отец в свою очередь, отправляясь в город на базар, навещал их и привозил домой нелегальные брошюры.
Все это оставляло в моем сознании какой-то след.
В 1905 году в Шенкурском уезде начались массовые «аграрные беспорядки». Мой отец и братья тоже участвовали в них. К тому времени вся наша семья считалась неблагонадежной. Брат Михаил, к примеру, арестовывался за то, что вел среди односельчан пропагандистскую работу, раздавал им подпольные брошюры, подстрекал к неплатежу податей, разделу выкупной земли, самовольной рубке удельного леса и неповиновению властям. Кроме того, как было указано в полицейском протоколе, Басин «позволял себе ругать Его Императорское Величество».
Отцу было предъявлено обвинение в том, что сам он и сыновья его занимаются «преступной противоправительственной агитацией и распространением нелегальной литературы».
В наш дом в деревне Кашутинской то и дело наведывалась полиция. Искали брата Константина. Он прятался у знакомых, в лесу, в тайнике под конскими яслями. После этого заболел туберкулезом костей. Долго и тяжело болел. Умер он очень молодым.
Против «бунтовщиков» власти предприняли крутые меры. На усмирение крестьян были брошены солдаты, жандармы и казаки. Во всех волостях уезда свирепствовали карательные отряды. К нам заявился архангельский вице-губернатор камер-юнкер Григорьев.
Все это происходило уже без меня…
Я СТАНОВЛЮСЬ ГВАРДЕЙЦЕМ
В 1904 году в возрасте двадцати одного года меня призвали на военную службу и направили в Петербург, в гвардию.
Был конец декабря. Столица встретила слякотной погодой. Шел мокрый снег. С Николаевского вокзала нас привели на Фонтанку, в «проходящие казармы» – большое одноэтажное здание, обнесенное высоким забором. Сюда собрали новобранцев – и гвардейских и армейских. На полу помещения грязи было не меньше, чем во дворе. Соломенные матрацы, сложенные в «костры», своей лоснящейся чернотой вызывали неприятное ощущение. «Неужели на них придется спать?» – с омерзением подумал я. Кто-то из вновь прибывших возмутился таким антисанитарным состоянием казарм. Офицер отправил протестанта в карцер.
Нам, будущим гвардейцам, посчастливилось избежать ночевки в этом клоповнике. Нас поместили в казармы лейб-гвардии Егерского полка, где мы переночевали, хотя и на полу, но в чистоте. А утром направили в Михайловский манеж, там выстроили и приказали снять шапки. Ждали главнокомандующего гвардией великого князя Владимира Александровича, брата Александра III, который должен был распределить призванных по частям.
Владимир Александрович прибыл в одиннадцать часов. Среднего роста, с седыми усами и бакенбардами, в шинели и глубокой фуражке он быстро вошел в помещение, поздоровался с офицерами, затем с солдатами – представителями от гвардейских полков – и скользнул взглядом по новобранцам. Кто-то подал ему кусок мела. Великий князь приблизился к правофланговому, пристально осмотрел его и, начертив на груди какой-то знак, громко сказал:
– В Измайловский!
Потом перевел взгляд на следующего. Опять черкнул мелком и бросил:
– В Павловский!
Так, медленно идя вдоль шеренги, главнокомандующий ставил пометки и выкрикивал названия полков.
Дошла очередь и до меня. На моей груди он вывел огромную единицу и произнес:
– В Преображенский!
Тотчас сзади кто-то подхватил меня под мышки и турнул в сторону. Еще чьи-то руки направили в другую шеренгу.
Так я стал рядовым 1-го батальона лейб-гвардии Преображенского полка.
После я узнал, что главнокомандующий делал разбивку вновь прибывших исключительно «по масти». Преображенцы все, как один, были шатены и с длинными носами. Измайловцы – блондины. Когда они выстраивались на плацу, то казалась, что волосы их обсыпаны мукой. Отсюда и прозвище им дали «хлебопеки». В Павловский полк, расквартированный на Марсовом поле (Царицыном лугу), подбирались курносые солдаты. Это делалось в честь Павла I.
А в Московском служили только рыжие. Их прозывали «жареными раками».
Преображенцы тоже имели кличку – «Захары». Среди солдат бытовало такое предание. Как известно, дочь Петра I Елизавета Петровна была возведена на престол преображенцами, свергнувшими Иоанна Антоновича и Анну Леопольдовну. Во время своего царствования Елизавета не забывала об этом и проявляла к преображенцам благосклонность. Иногда проводила с ними праздники. Однажды свои именины (в этот день по церковному календарю было двое святых – Захарий и Елизавета) царица вздумала отметить в нашем полку. Солдат надоумили – если она будет спрашивать: «Кто из вас Захары?» – отвечайте: «Все мы Захары».
Когда Елизавета приехала и задала такой вопрос, гвардейцы дружно гаркнули:
– Все мы Захары, все именинники!
Пришлось царице раскошелиться и угостить всех. С тех пор, как утверждали ветераны части, и закрепилось за преображенцами прозвание «Захары».
После распределения новобранцев по частям командир Преображенского полка пошел вдоль строя доставшихся ему новичков и тыльной стороной руки начал водить по их щекам и подбородкам. У кого была хорошая щетина, тот попал в «бородатые» роты. Их было две.
Отбор производился и по росту. У меня он равнялся двум аршинам и девяти с половиной вершкам. Если бы я был выше на полвершка, то попал бы в первую «его императорского величества» роту. Она отличалась от остальных тем, что носила на погонах царские вензеля, а командовал ею некоторое время великий князь Михаил, брат Николая II.
Все эти чисто внешние признаки, по которым сортировали новобранцев, тогда имели определенное значение. В гвардию брали самых сильных и рослых. А «одномастность» еще более отличала и выделяла эти подразделения на парадах. «Опора государя» должна была выглядеть внушительно.
1-й батальон Преображенского полка состоял из четырех рот и размещался на Миллионной улице (ныне Халтурина) в большом четырехэтажном здании рядом с Эрмитажем и Зимним дворцом. Из казарм крытый переход вел в Эрмитаж, а из Эрмитажа – в Зимний дворец. В случае чего преображенцы обязаны были по тревоге спешить на защиту царя. Это была его ближайшая охрана. Остальные три батальона размещались за Литейным проспектом в двух километрах от нас.
Преображенский полк, как известно, был создан еще Петром I и сослужил ему немалую службу в борьбе с боярами и царевной Софьей. В знак уважения к этой части Петр I носил мундир преображенца.
Но не всем самодержцам удавалось сохранить гвардию как надежную защитницу своих интересов от посягательств заговорщиков из высшей знати. Преображенцы нередко использовались офицерами-дворянами для свержения неугодных императоров. Так были сброшены Анна Леопольдовна и Петр III, а вместо них возведены на престол Елизавета Петровна и Екатерина II.
Рядовые солдаты, конечно, ничего не знали о политических интригах и являлись только механическими исполнителями воли военачальников.
Монархи стремились назначать на командные посты в гвардию проверенных и преданных им людей, старались создать впечатление, что пекутся о солдатах. С этой целью «их императорские величества» прибегали к мелким подачкам, носившим чаще всего показной характер.
Начиная с Петра I, все цари были шефами Преображенского полка, числились в нем на военной службе. Николай II при своем рождении тоже был зачислен в преображенцы и автоматически продвигался по лестнице чинов. Александр III, умирая, не успел произвести Николая в генералы, и тот всю свою жизнь из показной скромности носил мундир с погонами полковника, сохранив за собой должность командира 1-го батальона. Но фактически этим подразделением, когда я начинал службу, командовал полковник Дельсаль, потом его сменил князь Трубецкой.
Подчеркивая свое расположение к преображенцам, Николай II назвался кумом фельдфебеля 1-й роты Соколова и стал крестным отцом его новорожденного сына.
Кто только не служил в Преображенском полку – и великие князья, и просто князья, и принцы, и герцоги, и графы, и всякие приближенные «свиты его величества». Все это были крупные землевладельцы, обиравшие и беспощадно эксплуатировавшие народ.
Наряду с офицерами из русской знати в части немало было и аристократов иноземного происхождения: принц Ольденбургский, герцог Лейхтенбергский, барон фон дер Остен Дризен и другие. Приставка «фон» у офицеров с немецкими фамилиями обычно опускалась. Считалось неудобным афишировать, что в русской гвардии служили германские «фоны».
Командир Преображенского полка имел право свободно входить во дворец и в случае необходимости непосредственно докладывать государю. Здороваясь с нами, монарх называл нас «братцами», а других гвардейцев – в зависимости от наименований частей, «семеновцами», «измайловцами», «павловцами»… О привилегированном положении преображенцев свидетельствовали и такие детали. Команды или подразделения иных гвардейских частей, проходя мимо наших казарм на караул в Зимний дворец, обязательно играли «Марш преображенцев». Полковое знамя хранилось во дворце. На Зимней канавке возле казарм находился ботик Петра I. Он охранялся третьей ротой. Офицеры иногда катались на нем по Неве.
Большим праздником у нас считался так называемый день «преображения господня» (6 августа по старому стилю). Проводили его в Петергофе, в летней резиденции царя. В канун этой даты священники служили всенощную в Манеже в присутствии императора и его семьи, а 6 августа проводился парад.
На богослужения солдаты роты «его величества» ходили в дворцовую церковь.
Эти незначительные преимущества преображенцев умело использовались офицерами для идеологической обработки солдат. Все привилегии и традиции призваны были внушать нам уважение к службе, послушание, вызывать душевный трепет перед «высоким» назначением – охранять престол, быть верной опорой трона.
Комплектовался Преображенский полк в массе своей из крестьян. И не исключительно из зажиточных, как об этом пишет в своей книге «Революционное движение в русской армии в 1905—1907 гг.» Муратов. При наборе в гвардию руководствовались прежде всего тем, чтобы новобранцы были рослыми и физически крепкими. Их имущественное состояние на первый план не выдвигалось.
В первые дни все мы ходили ошеломленные необычностью обстановки. Представьте, жил-был парень в глухой забытой богом и людьми деревеньке и вдруг попал в блестящий Петербург, да еще куда! Служить самому «царю-батюшке». Сам великий князь начертал на груди твоей, где быть тебе. Помни это! Поселили в огромном четырехэтажном доме рядом с Зимним дворцом. И командуют тобой не какие-нибудь офицеришки из захудалых дворян, а графы, да князья, да герцоги. Чувствуй, брат, императора плечом подпираешь.
А то, что турнул тебя старослужащий, так это чтоб не забывал: чуть не так поведешь себя – так поддадут – не опомнишься.
В нескольких шагах от казармы – Дворцовая площадь с Александрийской колонной. Тут же Адмиралтейство, Сенат. Направо, вдоль Зимней канавки, – Нева, закованная в гранит. На том берегу – Петропавловская крепость. Она как бы напоминала солдату: ты теперь до последней пуговицы на мундире принадлежишь государю. Может он тебя и в унтеры произвести, а может и в порошок стереть, упрятать в каменный мешок вон той самой Петропавловки, где уж немало людей посходили с ума или истлели в глухих казематах. А будешь служить верой и правдой – тебе и харч готовый, и постель, и обувка, и одежка казенная, да и жалованья полтинник в месяц. Прочим же, кто не в гвардии, денег и на табак не хватает – только тридцать семь с половиной копеек за два месяца.
Когда выйдет счастье побывать в увольнении – можешь полюбоваться городом, его роскошными особняками, лихачами-извозчиками, златоглавыми соборами, красавицей Невой. Только не зевай, козыряй направо и налево, вытягивайся во фрунт, чтобы какой-нибудь поручик не вкатил тебе пощечину и не заслал на гарнизонную гауптвахту за неуважение к его чину.
Однако скоро восторженное состояние прошло. Началась унылая, однообразная солдатская жизнь, с ее муштрой, бесконечными нарядами и караулами.
Казарма нашего батальона размещалась, как я уже говорил, в большом четырехэтажном здании. В нем жил и командир полка генерал-майор В. С. Гадон и еще некоторые офицеры.
Каждый этаж разделялся на две половины сквозным коридором с арками по обе стороны. За арками – койки с соломенными матрацами, такими же подушками и одеялами из грубого сукна. Вдоль стен большие пирамиды с винтовками и поменьше – для тесаков.
Полы везде, кроме первого этажа, деревянные. Раз в неделю их подметали с сырыми опилками.
Во дворе под навесом на повозке стоял полковой денежный ящик, возле него круглые сутки – часовой. Неподалеку находилась баня с прачечной, где мы сами стирали себе белье.
Форма преображенцев состояла из русских сапог, мундира, шаровар, гимнастерки, шинели и фуражки-бескозырки, в царские дни солдаты надевали круглые каракулевые шапки.
Кормежка по калорийности была не такой уж плохой, но очень однообразной: щи и каша. Иногда как зарядят на целый месяц варить горох, так у солдата глаза на лоб лезут. Ели из общих бачков, по четыре – шесть человек на каждый.
Жалованье мы, рядовые, сначала получали полтинник в месяц. 6 декабря 1905 года (все даты по старому стилю), в день именин Николая II, денежное содержание увеличили вдвое и назначили «чайно-сахарное» довольствие (до этого чай и сахар солдатам покупали за свой кошт офицеры). Это было очередной подачкой царя в то беспокойное время.
СОЛДАТСКИЕ БУДНИ
В шесть часов утра в казарме гулко раздалось:
– Встава-а-ай!
Не успев досмотреть сны, гвардейцы вскакивали с жестких коек, протирали глаза и поспешно одевались. Унтер-офицеры поторапливали, с утра пробуя свои голоса:
– Живо-живо!
– Не копаться! В гвардии служите!
Кто не слышал побудки, с того дежурный по роте сдергивал одеяло и оглушал:
– Вста-а-ать! Что тебе, уши заложило?
Солдат подскакивал как очумелый.
Притоптывая, мы торопливо натягивали сапоги, потом «доили» огромные медные умывальники, отфыркивались под струями холодной воды и окончательно приходили в себя.
После завтрака – чая с черным хлебом – старослужащие уходили в различные наряды, караулы, на работы. У нас, молодых, начинались занятия. То в одном, то в другом конце широкого коридора звучали разноголосые команды:
– Р-р-ряды сдвой!
– Пр-равое плечо вперед, марш!
– Тверже ногу!
– Ать-два, ать-два, ать-два…
Новички старательно грохали тяжеленными сапогами по полу. Он прогибался и трещал.
Из первого взвода доносилось:
– К но-ге! На пле-е-чо!
Там разучивали артикулы с винтовкой.
В полдень шли в столовую есть щи и кашу. Потом на час казарма замирала – отдыхали. После «мертвого часа» опять шли на строевую подготовку. Затем упражнялись в словесности. Это было самое нудное: в наши головы вколачивалась история полка, начиная с петровских времен. Мы заучивали наизусть состав царской семьи. Каждый должен был уметь отвечать без запинки на вопрос: «Кто твое непосредственное начальство?» Отвечать полностью, с соблюдением субординации.
Были занятия и «по политике». Нам давали представление о «врагах внешних и внутренних». Разъяснив суть вопроса, унтер-офицер интересовался, кто как его понял. Чаще всего он подходил к рядовому Прокофию Малыку. Тот был уроженцем Харьковской губернии, совершенно неграмотный и плохо говорил по-русски. Он не всегда сразу понимал, что от него хотят. А унтер был рад случаю покуражиться над парнем:
– Ну, что шары выкатил? Я тебе сказал: внутренние враги есть студенты-бунтовщики.
– Так точно. Внутренние враги есть скубенты-будочники.
– Не скубенты, а студенты. Не будочники, а бунтовщики.
Малык не мог правильно выговорить слово «бунтовщики». Унтер сердился:
– Дубовая твоя голова! Что должен сделать солдат, когда узнает о бунтовщиках?
– Доложить.
– Кому?
– Отделенному або господину взводному.
– Так. А как ты будешь действовать в случае смуты?
– По тревоге бежать…
– Куда?
– К бун-тов-щи-кам, – с трудом, но на этот раз правильно выговорил Прокофий.
– Дурак! Слушай. Все слушайте. Если возникнет опасность для государства Российского и его величества государя императора и членов его императорского величества семьи, солдат-преображенец обязан немедленно, по команде своего начальства в полном боевом снаряжении выступить на их защиту.
Для унтер-офицеров Малык стал чем-то вроде козла отпущения. Они часто потешались над ним, а порой просто издевались.
Однажды Малыка заставили сунуть голову в холодный камин и кричать в дымоход: «Городовой, служба не везет! Помоги!»
Койка Малыка была рядом с моей. Как-то после команды на сон Прокофий долго лежал, уткнувшись в подушку, а потом повернулся ко мне и шепотом спросил:
– Не спишь? Скажи, почему они надо мной измываются?
Что я мог ему ответить на это? Посоветовал стараться, не давать повода для насмешек. Начал обучать его грамоте.
Унтеры цеплялись не к одному Малыку. Грубое обращение с солдатами, оскорбление их человеческого достоинства было делом обычным. Помню, как кто-то из унтеров вдруг вздумал проверить у нас чистоту портянок. Он скомандовал:
– Садись на пол, снимай сапоги!
У Мельникова портянки оказались в пятнах от мази, проникшей через кожу сапог. Унтер-офицер распорядился:
– Садись на прыжки, бери свои тряпки в зубы и – шагом марш!
Мельников выполнил приказание. «Гусиным» шагом он прошел длинный коридор из конца в конец. Некоторые из наблюдавших эту картину смеялись. Но большинство угрюмо молчали.
Первогодков в полку оскорбительно называли «серыми». Вечерами, когда выдавались свободные минуты, мы часто собирались отдельно от старослужащих и сетовали на свою долю, пели грустные песни.
Три месяца нас усиленно обучали строевым приемам и словесности. В марте устроили смотр-экзамен. После этого определили, кого куда. Меня назначили писарем 2-й роты.
Канцелярия размещалась тут же в казарме, за аркой. Два стола, книжный шкаф, несколько стульев – вот и вся ее обстановка. В мои обязанности входило вести всю переписку, составлять заявки и отчетные ведомости, связанные с обеспечением подразделения провиантом, вещевым и денежным довольствием, выдавать по распоряжению офицеров увольнительные и отпускные удостоверения, писать под диктовку доклады, рапорты.
Писарь пользовался некоторыми привилегиями. Он мог не вставать утром вместе со всеми по сигналу побудки, с ведома фельдфебеля отлучаться из казармы. Но в летних лагерях обязан был ходить на строевые занятия, стрельбы, участвовать в маневрах.
В моем ведении находилась небольшая ротная библиотека, состоявшая из книг и брошюр патриотического содержания. Имелись в ней также и некоторые произведения классиков русской литературы.
В силу своего нового положения мне приходилось теперь часто бывать вместе с командиром – капитаном Мансуровым. Это дало возможность получше узнать его. Он являлся крупным помещиком. Корни родословной Мансуровых уходили к татарские князьям. Отец капитана был членом Государственного совета. Весной 1906 года при открытии Первой Государственной Думы он удостоился высшей чести: стоял у царского трона и держал в руках символические регалии самодержца – скипетр и державу.
По своим политическим убеждениям молодой Мансуров был до мозга костей монархистом, он всеми фибрами души ненавидел революционеров.
– Это психически ненормальные люди, – говорил он о них.
По характеру капитан был выдержанным и довольно культурным офицером. Очень хорошо разбирался в психологии солдат, в их настроениях, умел завоевать симпатии подчиненных. На личные средства он приобретал для гвардейцев бытовые принадлежности, пополнял библиотеку книгами, конечно верноподданнического содержания. В беседах не навязчиво и прямолинейно, а исподволь, тактично проводил нужные ему взгляды.
Не очень высокий, сухопарый, с бросающейся в глаза лысиной, Мансуров отличался крепким здоровьем, подвижностью, был легок на ногу. На тактических занятиях он лихо водил гвардейцев в атаку и, казалось, не знал устали.
Не допускаю, чтобы у Мансурова было к рядовым какое-то доброе расположение. Однако, когда мы выступили в Петергофе с революционными требованиями, он с удивившей меня порядочностью отнесся к «преступникам», «опозорившим» своим выступлением Преображенский полк и сломавшим карьеру служившим в нем офицерам. В письменных показаниях следователю генералу Томашевичу Мансуров дал нам объективные характеристики.
Но это я уже забежал несколько вперед.
А пока преображенцы продолжали исправно заниматься шагистикой, ходить в наряды.
Над российской столицей тем временем собирались тучи. Надвигалась революционная гроза. Ее приближение ощущалось и у нас.
В казармы проникали слухи о забастовках рабочих, крестьянских волнениях и студенческих сходках. В Петербурге усилили караульную службу.
Преображенцы стояли на постах в различных государственных учреждениях, во дворцах великих князей и знатных сановников. Охраняли государственный банк, казначейство, департамент полиции, несли караул у главнокомандующего, в Мраморном дворце и во многих других местах.
Сменившись с поста, солдат едва успевал отдохнуть, как его опять куда-нибудь посылали. Всех нас держали в постоянном напряжении.
Особенно усиленные наряды под командой офицеров высылались в Зимний дворец. Гвардейцы располагались на подходах к нему, внутри – на лестницах, в коридорах, у покоев, кабинетов. За «усердную службу» во дворце каждый раз выдавалось по двадцать копеек. Сумма эта равнялась примерно дневной оплате работницы «на своих харчах». Подачка преследовала цель – повысить радение служивых.
С наступлением теплых дней вся гвардия обычно уходила из Петербурга в лагеря. Наши казармы на Миллионной занимали армейские части. Исключением не стал и 1905 год. Пешим порядком, с песнями направились мы в Красное Село, расположенное километрах в двадцати пяти от столицы. Разместились в палатках, по десять человек в каждой.
Наша 2-я рота была «прописана» на передней линейке, за нами – первая. Это было, вероятно, привилегией для подразделения «его величества», чтобы меньше отвлекать его на уборку.
В тыловой части находились кухни – столовые, канцелярии. Чуть поодаль – офицерские бараки. Командиру полка полагался домик. Тут же возвышалось благоустроенное двухэтажное здание офицерского собрания. В нем командиры питались и проводили свободное время.
С первых же дней лагерной жизни начались усиленные занятия. Строевая подготовка сменялась огневой, огневая – тактическими учениями… Всюду мы ходили обязательно с ранцами.
Утром мы поднимались в шесть часов, одевались, умывались, приводили в порядок территорию. Затем пили чай с хлебом и в восемь отправлялись в поле. Возвращались оттуда к двенадцати. Обедали, час отдыхали и снова шли постигать солдатскую науку.
С пяти часов вечера занимались разными хозяйственными работами. С девяти до десяти – свободный час. Завершался день вечерней поверкой и молитвой. Последней командой была:
– Накройсь!
А на следующее утро все повторялось.
Легче всего мы чувствовали себя на стрельбах. Проводились они за лагерем, сразу после завтрака. Вел туда нас обычно фельдфебель. Чуть позже появлялись командир роты капитан Мансуров и младший офицер подпоручик Есаулов. До их прихода я подготавливал список личного состава и устраивался за походным столиком. В мою обязанность входило отмечать попадания в мишень.
Офицеры располагались в небольшой палатке, откуда и следили за ходом занятий.
Тем, кто в хорошую погоду поражал мишень без промаха, а в плохую – из пяти пуль посылал в цель четыре, Мансуров раздавал по фунту ситного, который покупал за свой счет.
За это на другой день одаренные капитаном стрелки должны были из строя сказать ему:
– Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!
В конце лагерного периода в 1905 году устроили соревнования. Каждая рота выделила по десять лучших стрелков. Условия были такие: кто хоть раз промажет – из дальнейших состязаний выбывает. Попавшим всеми выстрелами в центр мишени вручался приз – золотые часы, у кого кучность была похуже, тех награждали серебряными.
Случилось так, что в том году отличились очень много солдат и часов всем не хватило. Поэтому часть метких стрелков была отмечена приказом по полку.
После этого был разыгран впервые учрежденный этим летом переходящий приз генерала В. С. Гадона. За него боролись шестнадцать рот. Победительницей оказалась наша.
В торжественной обстановке нам вручили позолоченный бунчук.
Это были самые светлые моменты в нашей лагерной жизни. В остальное время нас учили наступать, держать оборону, ходить в разведку, как в бою. Мы совершали длительные марши, рыли окопы, спали хоть и в палатках, но прямо на земле, питались по-походному. Спины наши не успевали просыхать. Нам все чаще вспоминались зимние квартиры, и мы считали дни, когда вернемся в них.