Текст книги "Второе пришествие Золушки"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Правда, Ленин относился к литературным исканиям Богданова резко отрицательно: "Надо обладать поистине гениальным узколобием, – со свойственной ему деликатностью отчитывал он молодого товарища по партии, чтобы верить в немедленный социализм... Ха-ха-ха! Где там! Нам ведь вынь да положь вот сию же минуту "Красную звезду" моего друга Александра Александровича... на меньшее мы не согласны!.. и зря он написал этот роман, ибо он только окончательно совращает с пути истины всех скорбных главой, имя же им легион, и заставляет их лелеять, по выражению моего друга, "Его величества Божьей милостью Николая II" несбыточные мечтания".

Так записал монолог Ленина его соратник Г. Соломон в 1908 году. И там же Владимир Ильич высказывался об утопиях вообще, что немаловажно: "И сколько все мы, пишущие, и говорили, и писали, предостерегая от увлечения всякого рода социалистическими утопиями, сколько мы доказываем, что именно всякого рода фурьеризмы, прудонизмы, оуэнизмы ведут только, в конечном счете, к реакции, к глубокой, душной, безысходной реакции!".

К утопиям Ленин относил не только построения политические, но и экономические течения, которых он не принимал и не признавал.

* * *

Не знаю, читал ли Ленин утопию "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии", первая часть которой вышла в свет в Государственном издательстве в 1920 году. Если Ленин утопию прочел, она должна была вызвать у него раздражение.

Утопия Богданова, не во всем отвечая идеалам большевиков, тем не менее впитала в себя многие постулаты коммунистов. Утопия И. Кремнева была мечтой другого, куда более многочисленного в России класса, нежели пролетариат. Это была утопия крестьянской России. А Ленин и большевики, хоть и говорили немало о союзе рабочих и крестьян, на деле крестьян не любили. Эту нелюбовь унаследовал Сталин, который делал все для того, чтобы низвести крестьян до положения сельскохозяйственных приспособлений, сознанием не обладающих.

Утопия Кремнева могла появиться лишь сразу после гражданской войны, даже во время ее, до победы над Врангелем, ибо очень скоро отношения большевиков с крестьянством обострятся настолько, что начнутся восстания, крупнейшим из которых стала крестьянская война, именуемая Тамбовским восстанием, на подавление которой была брошена Красная Армия. Крестьянская война – самая жестокая из войн, со зверствами с обеих сторон. Красная армия употребляла для массовых убийств крестьян отравляющие газы.

Но даже в 1920 году, когда идеология будущего государства еще находилась в стадии формирования, крестьянская утопия выходила со скрипом и не целиком. Помогло ей лишь то, что автор был крупным экономистом, ученым и "попутчиком" советской власти. А от своих тогда терпели куда больше, чем от врагов, хотя различие между первыми и вторыми зачастую было зыбким и неопределенным.

В книге И. Кремнева удивляет уже предисловие П. Орловского, в котором последовательно и резко низвергаются все основные мысли и положения писателя. Автор предисловия ведет спор с автором книги по всем ее положениям, причем не только по общим вопросам. Его не удовлетворяют и детали. Возмущает его и то, что в утопическом государстве играют в бабки, половые в ресторане одеты в белое и исполняется концерт на церковных колоколах. В душе критика крепнет подозрение: "Если есть колокола... должны быть и делать свою работу попы!". Повесть характеризуется такими терминами: "скучная, мелкомещанская жизнь", "реакционная крестьянская идеология", "закабаленный фабрично-заводской пролетариат", "нелепый строй".

Но в конце автор предисловия объясняет, почему Государственное издательство в 1920 году печатает такую книгу: "Эта утопия, – пишет он, явление естественное, неизбежное и интересное. Россия – страна преимущественно крестьянская... Пролетариат старается вести крестьянство за собой к социализму, но эта задача требует большой внутренней работы... будут возникать разные теории крестьянского социализма, разные утопии. Эта имеет те преимущества, что написана образованным, вдумчивым человеком, который, приукрашивая, как и все утописты, воображаемое будущее, дает в основе ценный материал для изучения этой идеологии".

По мере чтения самой книги понимаешь, чем вызвано сопротивление критика. Он, без сомнения, большевик. Кремнев же пишет о мире будущего, в котором победил не пролетариат, а крестьянство. Пишет в самом деле талантливо, куда интереснее, чем Чернышевский или Моррис, не говоря уже о Богданове. Но читать эту утопию человеку сегодняшнего дня странно. Ведь она дает альтернативу не капиталистическому строю, а диктатуре пролетариата.

Начинается повесть с иронических картин Москвы, которые видит ответственный работник Мирсовнархоза Алексей Кремнев. Действие происходит в 1921 году, через полтора года после выхода книги, когда якобы только что опубликован декрет о ликвидации домашнего питания. "Разрушая семейный очаг, мы тем наносим удар буржуазному строю!" – гласит лозунг на Политехническом музее. Мировая революция свершилась, пролетариат победил во всем мире. Наступает эра всеобщего военизированного коммунизма.

И тут непонятный катаклизм переносит Кремнева в далекое будущее. Светлое, мирное, лишенное больших городов, с определенным оттенком патриархальности, в котором власть в Советской стране принадлежит не рабочим, а крестьянам.

Идет 1984 год.

Именно 1984-й!

Посреди Москвы стоит памятник деятелям революции. "Увенчивая колоссальную колонну, стояли три бронзовых гиганта, обращенные друг к другу спиной, дружески взявшиеся за руки... Ленин, Керенский и Милюков". Под ними барельеф с революционерами рангом пониже – среди них и Рыков, и лидеры эсеров, и трудовики.

"Послушайте, – восклицает Кремнев. – Ведь эти же люди вовсе не образовали в своей жизни таких мирных групп!"

"Ну, для нас в исторической перспективе, – следует ответ, – они сотоварищи по одной революционной работе, и поверьте, теперешний москвич не очень-то помнит, какая между ними была разница".

Как же развивалась воображаемая история нашей страны?

В начале 20-х годов пролетарская революция победила во всем мире, однако вскоре "лагерь социализма" раскололся, потому что национальные интересы вошли в противоречие с интересами идеологическими. Если в некоторых странах произошла реставрация капитализма, Россия "свято хранила советский строй".

Однако в 1932 году во ВЦИКе большинство получили представители крестьян. Начались конфликты между крестьянами и горожанами, даже восстания городов. Но после подавления последнего восстания в 1937 году Советская Россия окончательно стала державой победившего крестьянского социализма.

Страна добилась благоденствия через кооперативную систему. Но в ней сохраняются и индивидуальные хозяйства, и даже частные предприятия ("остаточный капитализм"), которые создают конкуренцию государственным и кооперативным, чтобы "карась не дремал". Общее изобилие, достигнутое властью над погодой, дало возможность всем жителям Советской России совершенствоваться, отдавать много времени наукам и искусству. Надо сказать, что в полемическом задоре автор предисловия несколько сгустил краски: звон колоколов и бабки далеко не главные культурные ценности. Жители утопического общества наслаждаются произведениями Боттичелли и Брейгеля, музыкой европейских композиторов...

Кремнева волнует проблема, которая вскоре родит антиутопию. "Нашей задачей, – говорит один из жителей будущего, – являлось разрешение проблемы личности и общества. Нужно было построить такое человеческое общество, в котором личность не чувствовала бы на себе никаких пут, а общество невидимыми для личности путами блюло бы общественный интерес".

Реально власть находится в руках крестьянских Советов, а все органы власти ответственны перед массами. "Принципиальные вопросы решаются Съездом Советов. Сама же законодательная техника передается ЦИК и в целом ряде случаев Совнаркому". При том государство допускает "местные варианты": в Якутской области у нас парламентарий, правда, ограниченный властью местного совдепа, а в Угличе любители монархии завели себе "удельного князя".

Дабы обитатели кооперативных ячеек не застаивались и не погрязали во внутренних проблемах, введено обязательное путешествие по всему свету для юношей и девушек, а также двухлетняя военно-трудовая повинность. К этому есть основания, потому что Германия продолжает угрожать Советской России. В конце повести даже возникает война, в которой Германия терпит поражение, но так как обе страны социалистические, побежденная Германия вынуждена выплатить России контрибуцию картинами великих художников.

Книга Кремнева уникальна: автор утопии и автор предисловия – оба скрылись под псевдонимами. Кремнев оказался крупнейшим советским экономистом-аграрником Александром Васильевичем Чаяновым, горячим сторонником крестьянской кооперации. Его оппонент – один из вождей партии Вацлав Воровский. Чаянов был человеком энциклопедически образованным, всесторонне одаренным: он не только ученый с мировым именем, но и художник, автор ряда повестей, трагедии "Обманщики", историк Москвы и фантаст.

Тип утопии, созданный Богдановым и разработанный Чаяновым, оказался новинкой для мировой литературы. Это не альтернатива существующему статичному строю, а результат развития, хотя и не совпадающий с господствующей точкой зрения в государстве, но допустимый в качестве размышления о будущей эволюции страны.

Хотя Воровский в предисловии предполагал, что подобные произведения появятся во множестве, он ошибся. Чаяновская крестьянская утопия стала исключением. Дальнейшие споры велись уже в пределах концепции о диктатуре пролетариата. Да и сам Чаянов, написав на последней странице "конец первой части", работу не продолжил. Не думаю, что он чего-нибудь опасался – не такой был человек. Но он вскоре понял, что "доморощенный фурьеризм в духе автономных коммун князя Кропоткина", как определил его утопию современный автор П. Пэнэжко, не имеет перспектив в советском государстве. Хотя как ученый продолжал исследовать аграрную экономику страны, ратуя за повышение благосостояния крестьянства, отказ от насильственной коллективизации, развитие кооперации.

Утопия Чаянова осталась в прошлом веке. Она не пыталась воспевать идеал существующего порядка вещей, а искала альтернативу. Сам этот факт вызывал подозрения в нелояльности. Ведь уже объявлено, что будущее России коммунистический строй, к которому ее приведет победивший пролетариат во главе с ВКП(б). Партия еще согласна терпеть старые ошибки товарища Богданова, потому что никто из современных читателей не разберется в тонкостях теории и дел марсианских... Но Чаянов опасен!

Уже к 1921 году остатки сопротивления эсеров, партии, представлявшей крестьянские интересы, были сломлены, и любые разговоры о возможном развитии страны по крестьянскому пути стали крамольны.

Впоследствии, до самой своей ранней и жестокой смерти политического заключенного и мученика, великий русский ученый Чаянов продолжал писать фантастику – но удивительную, демонстративно отвернувшуюся от жизни страны и ее проблем – своего рода гофманиану. Действие всех повестей Чаянова происходит в России первой половины XIX века, и они лежат в русле романтизма постнаполеоновских лет. Это повести абсурда, не имеющие аналогий в советской литературе.

* * *

Если утопии Богданова и Чаянова альтернативны по отношению к официальному идеалу, то закономерен вопрос: а были ли утопии верноподданнические, авторы которых желали заглянуть в светлое будущее и живописать его для нового читателя? Немыслимо, чтобы такой утопии совсем не было – ведь победила революция, закончилась гражданская война, люди вернулись домой, они хотят понять, ради чего шла столь жестокая борьба. Ведь не только ради того, чтобы министры стали называться наркомами, а вместо тезоименитства теперь празднуется день Парижской Коммуны.

Каково оно, светлое будущее?

Но, как говорилось выше, инициатива в этом направлении не поощрялась. Инициатива опасна тем, что может представить картину, которая окажется ложью и даже клеветой на коммунизм, но как ты схватишь врага за руку, если никто не видел, каким будет коммунизм, и даже классик Карл Маркс не дал на этот счет исчерпывающего объяснения, а вожди России также коммунизм не описали?

И вообще: от утопии до пародии всего один шаг...

Очевидно, первым понял эту опасность умнейший и хитрейший Алексей Толстой. В 1924 году он представил в Государственное издательство заявку на новый фантастический роман "Гиперболоид инженера Гарина". Писатель предложил разделить роман на три части. Часть первая – авантюрная, часть вторая – героическая, часть третья – утопическая. В романе Толстой обещал показать войну и победу европейской революции, а также нарисовать "картины мирной роскошной жизни, царство труда, науки и грандиозного искусства".

Но когда писатель уселся за письменный стол, он сообразил, что за показ "роскошной жизни и грандиозного искусства" ему лучше не браться. Он ограничился авантюрной частью, которая стала, пожалуй, лучшим образцом советского авантюрного фантастического романа. Там действуют хорошо написанные негодяи, намеченные еще пунктиром в "Союзе пяти": прелестная, развратная и холодная Зоя Монроз в ожерелье из светящихся шариков, наполненных газом, всесильный миллиардер Роллинг и сам инженер Гарин, который говорит сообщнику: "Видишь ли, мой дорогой, единственная вещь на свете, которую я хочу всеми печенками, это власть... Не какая-нибудь королевская, императорская, – мелко, пошло, скучно. Нет, власть абсолютная...". Впрочем, и его партнерам – Роллингу и Зое – тоже нужна власть. Так что роман Толстого – трагедия властолюбцев, и это куда важнее, чем гиперболоид, и именно это обеспечило роману столь долгий успех.

Утопии в первые годы советской власти крупные писатели выковать не смогли. Как только они поднимали перья, решаясь на такую дерзость, обнаруживалось, что писать-то не о чем. У Маяковского ни в "Клопе", ни в "Бане" будущего, в сущности, нет, хотя в одном месте можно обнаружить цитату из Гастева: "Следите за манометром дисциплины. Отклонившихся срежет и снесет", – говорит фосфорическая женщина, на что Чудаков отвечает: "Отметим линию состояния, и можно пускать пассажиров". А Велосипедкин вторит ему: "Ничего! Подтянем струною!".

Но мне представляется, что чем мельче был писатель, тем легче ему было заглянуть в будущее и выковать социалистическую утопию. Замятин удачно цитирует комиссара Французской революции по просвещению, который писал: "Есть множество юрких авторов, постоянно следящих за модой дня; они знают моду и окраску данного сезона; знают, когда надо надеть красный колпак, а когда скинуть. В итоге они лишь развращают вкус и принижают искусство. Истинный гений творит вдумчиво и воплощает свои замыслы в бронзе, а посредственность, притаившись под эгидой свободы, похищает ее именем мимолетное торжество и срывает цветы эфемерного успеха...".

На мой взгляд, наиярчайшим из приспособленцев был некий Виктор Гончаров, о жизни которого ничего не смогли узнать даже такие знатоки фантастики двадцатых годов, как В. Бугров и И. Халымбаджа. Зато осталось полдюжины его книг, написанных за пять лет – с 1923 по 1928 годы.

Книги-однодневки Гончарова написаны плохо, но залихватски. Настолько, что когда о нем упоминают критики, то уверяют, что Гончаров писал пародии. Но пародировать ему в середине двадцатых годов было некого. Наоборот, он ковал книжки для умственно неразвитых комсомольцев. Герои Гончарова всегда "борются за права угнетенных", разоблачают капиталистов во всех углах Галактики, устраивают революции на Луне и дальних планетах. Именно Гончаров рисует одну из первых социалистических утопий.

В романах этого фантаста действуют два друга: комсомолец Андрей и молодой ученый Никодим. В своих путешествиях и приключениях попадают они и на Луну, где живут эксплуататоры везы и угнетенные невезы. В романе "Межпланетный путешественник" лунная революция побеждает, и власть везов рушится. Невезы конфискуют у везов дома, имущество, а самих, всех без исключения, отправляют в исправительно-трудовые лагеря.

Когда гости из Советской России попадают на Луну, их селят в особняке, который принадлежал до революции знатному везу. Молодые коммунисты легко обживаются в многочисленных покоях виллы, блаженствуют в реквизированной роскоши, а обслуживает их хорошенькая невезка Кайя. Неугомонный Андрей, конечно же, начинает обыскивать дом и находит в запертой комнате космический корабль (Гончаров – человек простой, у него космический корабль может оказаться и под кроватью). Корабль движется, как и все летательные аппараты у Гончарова, за счет психоэнергии.

Друзья-непоседы выясняют, что корабль изобретен бывшим владельцем дома, который заодно был и великим ученым. Андрей решает, что изобретателя надо освободить из лагеря, но не из соображений гуманности и не из преклонения перед гениальностью ученого – его надо освободить для допроса.

Андрей несется в революционный совет и там получает разрешение на изъятие из концлагеря старого веза. "Дряхлого веза с огромной головой" привозят в бетонном ящике.

Оказывается, этот старый маразматик даже не понял, за что его посадили в тюрьму. Вот потеха! Он совсем чудак: "Прожив 3025 лет, половину из них он провел в кабинете, вдали от жизни и событий". Наукой, видите ли, занимался!

Комсомольцы принялись за допрос. И часа не прошло, как вконец запуганный изобретатель признался, что он открыл Земли-двойники, на которых время идет с разной скоростью. И на его корабле можно отправиться на Землю, которая ушла вперед на много лет. Причем, можно выбрать Землю по вкусу, увидеть любой из трех этапов ее эволюции: Земля-2 (Советский Союз в 1927 году), Земля-3 и Земля-4 – отдаленное будущее.

Итак, Земля-2.

"Проходя мимо церкви, Андрей с большим удовольствием отметил, что с нее снят крест – символ рабства и невежества – и заменен красным флагом, гордо развевающимся под звездным небом... Еще заметил нововведение: на перекрестках улиц сверкали электрические лампочки, а перед Советом горел целый фонарь на высоком столбе".

Первый же встречный требует у Андрея "трудовую карточку" и за неимением таковой делает вывод, что Андрей прибыл из Америки.

При встрече Андрея с его двойником выясняется, что за пять лет "все государства были советизированы, кроме одной Америки, где скопилась вся мерзость капиталистической своры, согнанная туда со всех концов земного шара. Но она уже обнаружила явную тенденцию к разложению благодаря хроническому несогласию между собой и нарастающему раздражению рабочих".

Какова же структура социалистического мира?

"Прежде всего... мы имеем теперь не РСФСР и не СССР, а Союз Советских Федеративных Республик Европы, Азии, Африки и Австралии, или сокращенно Ф.Р.Е.А., где "Ф" значит федерация".

Создание этой федерации, как следует из рассказа, выросло из войн с империалистами. Последний же год "прошел в залечивании глубоких ран, которых оказалось особенно много у окраинных государств. За это время мы даже успели наполовину электрифицироваться и поднять свое хозяйство на небывалую доселе высоту... Теперь во всей федерации денежные знаки потеряли свое значение, так как введена всеобщая обязательная трудовая повинность и пищевые продукты, так же, как и все снабжение, распределяются по трудовым карточкам".

Андрей счастлив: "Трудно даже охватить все подробности колоссальных перемен по земному шару... Да! Америка, значит, до сих пор держится, но уже гниет на корню... скоро мы будем иметь федерацию республик мира...".

Следующая Земля – это наша страна через сто лет. Время действия – 2022 год. Место действия – Советский Союз.

Общий антураж с птичьего полета: "Все было покрыто роскошной зеленью и цветами... исчезли прежние убогие деревушки с их грубо сколоченными хатами и соломенными крышами. Всюду посреди моря зелени и ярких красок скверов бетонированные двух– и трехэтажные дома, рассчитанные, очевидно, на три-четыре семьи".

Андрей заходит в дом к Старику, который угощает его голубым маслом. Объясняется это тем, что все продукты пропитываются специальным составом, чтобы уничтожить микробов.

За завтраком Андрей узнает, что "у власти стоят трудящиеся", все называют друг друга на "ты". Америка, как бастион капитализма, пала в 1930 году. "Уже через 20 лет от разрухи и хаоса, порожденных великой войной, не осталось и следа, а рабочий день был сокращен до 4 часов. Все свободное время трудящиеся посвящали умственному и физическому развитию и разумным развлечениям, куда главным образом входили научные экскурсии по всему земному шару". Ввиду победы над болезнями продолжительность жизни достигла 300 лет.

Далее следует любопытная картинка жизни коммунистического общества.

Старик и Андрей отправляются на трамвае в столицу. В трамвае внимание Андрея привлекает молодая девушка, но оказывается, что ей семьдесят лет, и это приводит Андрея в смущение. Над трамваем летают дирижабли и планеры. "На широких улицах-площадях появились женщины с сумками и кошелками". Андрей решил было, что они идут на базар. Но дед засмеялся: "Базар?! Эка, брат, хватил! У нас, милый мой, давно базаров нет... Мы отдаем обществу все, что можем дать по своим силам и способностям, и берем все нужное по своим потребностям".

Андрей порадовался было, что его страна достигла полного социализма, но дед его несколько разочаровал: "Нет, друг, у нас пока только социалистическое государство". И пока нужно принуждение, нужен контроль, потому что некие старики, еще помнящие почему-то капиталистические порядки, "ушли в подполье и занимаются контрреволюционной деятельностью". "И чего им только надо? – говорит Старик. – Видно, старая закваска бродит, старая идеология..."

"Чего же с ними церемониться? – удивлен Андрей. – Переловить да к стенке!"

Дед по части стенки совершенно согласен. Но... "Так и нужно бы поступить! Сорную траву с поля вон! Да в том-то и беда, что хорошо прячется сорная трава. Тайное у них общество..."

Более разглядывать мир будущего Андрею не придется. Начинается очередной этап борьбы с контрреволюцией. Андрей попадает в плен к вредителям, побеждает их, передает властям, а сам улетает дальше.

В его путешествии встретится еще одна Земля. Такой она станет через 500 тысяч лет. Это будет Земля "сосиалей", то есть социалистов. Проблемы, которые стоят перед человечеством, в основном связаны с космическими перестройками, о чем сам автор имеет весьма приблизительное представление. Единственная жизненная деталь отдаленного будущего заключается в том, что тогда не будет разницы между полами. Всех будут выращивать в пробирках. Хотя случаются еще атавизмы, и некоторые бесполые "сосиали" остаются в душе женщинами. Одно из таких существ влюбляется в Андрея и пытается затащить его в большую колбу, чтобы слиться там с ним в виде розового плазменного шара. Но Андрей с негодованием отказывается от такой любви.

* * *

Любая попытка социалистической утопии даже в начале двадцатых годов, когда вроде бы сохранялись всеобщие надежды на достижение счастья, оказывалась не только робкой, недоговоренной, совершенно неконкретной, но и удивительно тоскливой. В 1923 году утопией решил побаловаться Яков Окунев, небольшого масштаба литератор и политработник, преданный делу победившего пролетариата. Из-под его пера вышел роман "Грядущий мир" с выразительными иллюстрациями Николая Акимова. В том романе некий профессор Моран изобретает газ, могущий погрузить человека в анабиоз и пробудить из оного через нужное число лет. Профессор отыскивает добровольца Викентьева, человека, разочарованного в жизни, а также укладывает в специальную ванну свою дочь Евгению, безнадежно больную туберкулезом.

После этого, спасаясь от преследований слишком любопытной прессы, Моран грузит ванны со спящими пациентами на пароход и отправляется в Канаду – только бы спастись от рекламной шумихи, назойливых газетчиков и завистливых коллег.

По дороге корабль налетает на айсберг и идет ко дну вместе с профессором Мораном, чему посвящена наиболее драматическая глава романа. "Гробницы" оказываются на морском дне.

Тем временем в Америке, а потом и во всем мире побеждает революция, наступает счастливый коммунизм и люди будущего отыскивают "гробницы" – так что Викентьев и Евгения Моран приходят в себя уже в Мировом городе будущего.

Там, в коммунистическом завтра, все будут пользоваться идеографами аппаратами для чтения мыслей, чтобы ни одна мысль не была утаена от лысого коллектива (волосы при коммунизме расти не будут). Перед тем как оживить людей прошлого, к ним подключают идеографы, и все желающие подключаются к их мыслям. Наслушавшись, люди коммунистического общества расходятся по домам, а Викентьев и Евгения в сопровождении их гида Стерна отправляются на экскурсию по городу. Попутно выясняется, что люди здесь не едят и не спят: все время уходит на разнообразные занятия. Но тут обнаруживается, что гости из прошлого все еще постыдно хотят есть и спать.

"– Сейчас вы будете сыты и бодры, – говорит Стерн. – Разденьтесь и садитесь в эту ванну.

– Как? – испугалась Евгения. – При вас? При нем? Мне стыдно.

Стерн не понимает, отчего ей стыдно. Разве это дурно – раздеться и сесть в ванну с питательной жидкостью?

– Я женщина, я не могу при мужчинах!

Почему женщине стыдно? Ведь у нее нет никакой дурной болезни. Половой стыд – предрассудок старины".

Бодрые и сытые пребыванием в ванне герои идут гулять по городу, где на небе светятся строки электрогазеты, затем они встречают "гражданку", которая, взобравшись на выступ террасы, произносит короткую речь:

"– Мы, граждане Мировой коммуны, не знаем ни государств, ни границ, ни наций. У нас один закон – свобода. У нас нет правительства... Вместо органов насилия и принуждения мы создали органы учета и распределения..."

Вся Земля застроена одним Мировым городом, над которым герои летают на воздушном корабле. В этом корабле стоит пианино. Стерн время от времени садится за него и нажимает клавиши. Подчиняясь нажатию клавиш, корабль поворачивает и меняет высоту.

Мировой город – великое достижение коммунизма. Все теперь цивилизованно, покрыто асфальтом, детей отделяют от родителей и воспитывают в специальных домах.

Все замечательно...

"– Вы свободно сходитесь и расходитесь. Ну, а ревность? – интересуется Евгения.

Стерн не понимает.

– Ревность? Что такое ревность?

– ...Человек полюбил другую и уходит... я не могу уступить его, я страдаю. Я ненавижу ту, которая отняла его у меня..."

Эта горячая тирада поражает Стерна...

"– Ведь это дико! – восклицает он вслух. – Он мой, она моя... Разве человек может быть моим, твоим? Это же унижает человека!.. Нет, мы не знаем этого дикого чувства".

И тут сердце коммуниста Окунева не выдерживает. И логика повествования рушится на глазах.

Послушайте:

"Но вопрос о ревности тронул какую-то больную струну в душе Стерна. Он задумался, и его мысли долетают до Викентьева и Евгении:

– Нэля... Я любил ее... потом ушел с Майей... Нэля все еще любила меня... Мой друг Лэсли свез ее в лечебницу эмоций, и Нэлю вылечили.

– Вылечили! – восклицают Викентьев и Евгения. – У вас лечат от любви?

– В лечебнице эмоций лечат гипнотическим внушением. Нэле внушили равнодушие ко мне, и она забыла меня".

Когда я прочел эти строчки, то встревожился за дальнейшую судьбу утопии. Не знаю, читал ли Окунев роман Замятина "Мы" – типичную антиутопию, где автора страшит возможность воздействовать на мозг человека внушением, волнами, скальпелем... в конце концов, не все ли равно чем! Было бы желание! Страшный конец романа "Мы" и говорит о том, как герой становится "нормальным" человеком, которому "внушили равнодушие к ней".

А коммунист Окунев радуется!

Сколько раз в XX веке фантастика будет возвращаться к мирам, где можно воздействовать на мозг человека, чтобы держать народ в подчинении тирании! Помните башни в романе Стругацких "Обитаемый остров"?

А в финале окуневского романа от любви лечат Викентьева. И как это радостно происходит: вот он сидит, опутанный проводами, и юркий резкий врач суетится рядом.

"– Евгения Моран, – произносит врач с чужим акцентом. – Она далекая! Чужая! Слышите? Нет тоски по ней. Слышите?"

Скоро он забудет о ней и... "Прошлое умерло. Викентьев и Евгения Моран, ожившие через двести лет в новом мире, приобщились полностью к человеческой семье Великой Мировой Коммуны".

Завершается роман послесловием автора, который спешит расставить точки над i. "Здесь изображается будущий коммунистический строй, совершенно свободное общество, в котором нет не только насилия класса над классом и государства над личностью, но и нет никакой принудительной силы, так что человеческая личность совершенно свободна, но в то же время желания и воля каждого человека согласуются с интересами всего человеческого коллектива". Ах, какая знакомая партдемагогия!

Политработник Окунев ничего достойного для будущего придумать не сумел. Получилось что-то страшненькое, особенно на любовном фронте. Возникает даже подозрение, не переживал ли товарищ Окунев в этот период какого-то жгучего и непреодолимого кризиса в личной жизни? Не покинула ли политработника дама? Уж очень очевиден перекос в романе о коммунизме в сторону борьбы с неудачной любовью и ревностью!

Помимо любви, ревности, чужих подслушанных мыслей и детей, отнятых у родителей, коммунизм ничего любопытного предложить не смог. Так что Окунев не пошел дальше Гончарова. А в следующих изданиях романа, изменяя его название, вообще убрал коммунистическое будущее, обратив внимание на капиталистов и борьбу пролетариата за свое освобождение.

Возможно, это случилось и потому, что в неких инстанциях утопия была внимательно прочитана и осуждена. Вряд ли пролетариат можно было привлечь к борьбе за такие идеалы.

* * *

Я не думаю, что образы коммунистического будущего вызвали радость у идеологических чиновников, которым они попали на стол. Но Гончаров не представлял ни для кого опасности. Пройдет несколько лет, прежде чем другие писатели посягнут на создание коммунистической утопии. К ней советская фантастика вернется в тридцатые годы, когда все иные темы будут надежно прикрыты.

При всей немногочисленности подобных попыток авторы чаще всего ограничивались технологическими предсказываниями. Не вышел за пределы технологии и В. Никольский в романе "Через тысячу лет". Иные попытки утопии в двадцатые годы были настолько неубедительны, что о них не стоит и говорить.

На рубеже 30-х годов была предпринята любопытная литературная попытка создать, как писал критик А. Ф. Бритиков, "контрантиутопию". Это повесть Яна Ларри "Страна счастливых". Автор ее, по мнению Бритикова, пытается нарисовать картину идеального общества, наполненного творческим трудом, и намекает, что своей утопией писатель борется с тенью Евгения Замятина, с его романом "Мы", который читателю "Страны счастливых", разумеется, не мог попасть в руки.