Текст книги "Журнал «Если», 1995 № 09"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Энтони Пирс,Григорий Остер,Андрей Родионов,Томас Майкл Диш,Сэмюэль Р. Дилэни,Иосиф Линдер,Павел Гуревич,Хейфорд Пайрс,Дэвид Александер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

А. СТОЛЯРОВ: – В отечественной фантастике всегда сильно ощущалось притяжение реализма. Вся фантастика разделилась сейчас на два могучих потока: фантастическая фантастика (как правило, одноразового употребления) и фантастика, осознающая себя частью классической литературы. У коммерческого направления традиции совершенно иные. А именно – облегченность повествования, игнорирование реальности и стремление к чисто логической, а не художественной новизне. Киберпанк как явление в российской фантастике не существует. Есть хороший писатель Александр Тюрин – вот и весь киберпанк: Правда, к сожалению, российская фантастика не слишком разнообразна.

А. ТЮРИН: – Русский киберпанк будет отличаться от американского именно за счет разных литературных корней. Но если содержание важнее формы, то киберпанк сохранит свое внутреннее адинство, невзирая на саои американские, русские и прочие ипостаси.

– Как бы вы сами разграничили для себя весь массив англоязычной фантастики, заполонившей наш рынок?

А. СТОЛЯРОВ: – Можно воспользоваться наблюдениями уже упомянутого Суэнвика. Он выделил школу «гуманистов» – тех, кто пишет фантастику средствами классической литературы. Правда, для выделения этой характеристики недостаточно, потому что такие средства использовал, например, Уэллс, а в советской фантастике можно вспомнить Алексея Толстого, из манеры письма которого выросли, между прочим, Стругацкие.

А. ЩЕРБАК-ЖУКОВ: – «Гуманистов», мне кажется, правильнее было бы называть «гуманитарии». Это люди с гуманитарным (как правило, филологическим) образованием и с гуманитарным же складом ума. В контексте гуманитарной области знаний и следует рассматривать их произведения, в ней они находятся, к ней апеллируют. Спор между киберпанками и гуманистами – это новый виток спора между физиками и лириками. Виновата во всем разница в типах мышления.

– В ходу еще один термин, на новый, но, так сказать, возрожденный. Многое из того, что написано в последние годы, называется «постмодернизмом».

Е. ЛУКИН: – Насколько я помню, Умберто Эко квалифицирует постмодернизм как раскаявшийся и обратившийся к прошлому модернизм.

А. СТОЛЯРОВ: – Постмодернизма, по-моему, не существует. Во всяком случае, я не могу назвать ни одного постмодернистского произведения – это либо авангардизм (экспериментальная проза), либо просто хорошая или плохая, но традиционная литература, разумеется, продвинутая по отношению к девятнадцатому столетию, но не рвущая с ним в своем глубинном течении. Вероятно, постмодернизм – это не направление, в состояние литературы: состояние кризиса, разброда, шатаний. Происходит, по-видимому, перерастание в новое качество, а все это в целом и называется «постмодернизмом».

А. ТЮРИН: – Постмодернизм, также, как и любое литературное течение, создает новые реальности. Однако новые реальности постмодернизма основаны на традиционных мифах.

А. ЩЕРБАК-ЖУКОВ – Постмодернизм – это способ мышления, присущий большинству современных художников. И никакого отношения к личным пристрастиям это не имеет. Виноват во всем «поток информации, в котором мы тонем». Все, что нужно придумать, уже придумано. Все, что можно сделать, уже сделано. Все, что следовало бы написать, уже написано. Более того, придумано, сделано и написано больше, чем нужно, можно и следовало бы… Для понимания искусства постмодернизма необходима не только обоюдная информированность, но и заметная терпимость. Если что-то непонятно, то виноват контекст. Тот контекст, в котором мы все находимся. Он же – вышеупомянутый поток информации.

– Последнее время некоторые отечественные писатели активно используют в применении к своему творчеству такой термин, как «турбореализм». Как вы думаете, существует ли такое литературное направление в действительности? Если да, то какие характерные особенности оно, на ваш взгляд, имеет?

А. ТЮРИН: – Дитя с таким звучным именем еще в колыбели. Посмотрим, вырастет ли оно.

Н. РОМАНЕЦКИЙ: – Из высказываний Андрея Столярова в различных публикациях не эту тему можно сделать вывод, что поле деятельности турбореалистов представляет собой пограничную полосу между фантастикой и реализмом. Иными словами, это не что иное, как фантастический реализм. Что до самого названия… Думается, здесь присутствует немалая доля саморекламы – занятие при современном состоянии издательской политики понятное и оправданное. Тем не менее я понимаю этот термин так: «произведение в жанре фантастического реализма или смежных с ним жанров, написанное представителем строго ограниченной группы авторов».

А. СТОЛЯРОВ: – Направления в литературе не возникают на пустом месте. Чтобы направление действительно существовало, необходим мощный базис в виде ряда конкретных произведений, причем отличающихся от литературных соседей не желанием авторов выделиться, а четкими эстетическими критериями. В этом смысле в российской фантастике существует лишь одно оформленное течение – турбореализм, но зато представленное целом рядом известных авторов. От классической научной фантастики «турбо» отличается органичностью подхода: если в большинстве произведений фантастическое допущение привносится в описываемый мир извне волей автора, то в произведениях «турбо» теза не привносится, а уже существует, не сдвигает мир, а просто высвечивает его особенности, не «посмотрим, что будет, если…», чем занимается классическая НФ, а «мир так устроен» – вот эстетическая основа «турбо». В самом деле, в романе «Мост Ватерлоо» Андрея Лазарчука вряд ли можно выделить конкретное фантастическое допущение – просто так устроен мир, который описывает Лазарчук, и неискушенный читатель может принять этот роман за чисто реалистическое произведение. Между прочим, таким же способом создается и фэнтези: магия туда не привносится – она уже существует, но от фэнтези «турбо» отличается принципиальной реалистичностью, оно делает с фэнтези то, что Стругацкие в свое время сделали с научной фантастикой: они начали писать фантастику реалистическую, достоверную как в бытовых деталях, так и психологически. Современный турбореализм производит эту метаморфозу с фэнтези: сказка, магия, волшебство присутствуют в повседневной ревльности – Мы не видим этого волшебства, но зато его видит автор произведения. Между прочим, именно так мне хотелось написать «Альбом идиота» и «Мышиного короля», и, надеюсь, что читатель почувствовал это авторское стремление. То есть «турбо», как можно видеть, отличается и от научной фантастики, и от фэнтези – от НФ это направление воспринимает реалистичность повествования (то, что сделали Уэллс, Алексей Толстой, Аркадий и Борис Стругацкие), а от фэнтези – изначальность существования фантастического.

А. ЛАЗАРЧУК: – Да, турбореализм существует, причем со времен самых древних. Характерной чертой его является то, что в нем нет разделения между так называемыми «действительностью» и «фантастическим допущением». «Турбо» – это не фантастика, где созданная вымышленная реальность объявляется вымыслом, и не реализм, где созданная вымышленная реальность объявляется действительностью; при этом подразумевается, что действительность существует и что окружающий мир истинен. «Турбо» же рассматривает окружающий мир как мир вымышленный, описанный, транскрибированный или, по крайней мере, как один из множества возможных. Произведения этой школы могут быть похожи не фантастику, но это чисто внешнее, формальное сходство.

Вопросы: Борис Завгородний и Андрей Чертков

Публикацию подготовил Андрей Чертков

КРИТИЧЕСКИЕ КОНСПЕКТЫ
БУДУЩЕЕ, КОТОРОЕ МЫ ПОТЕРЯЛИ

Теневые миры стремятся стать Реальностями [3] 3
  Первая статья Сергея Переслегина на данную тему была опубликована в предыдущем выпуске «Интеркома» («Если», 1995, № 5).


[Закрыть].

Иногда им это удается.

Германия могла выиграть первую мировую войну. Или второй ее раунд, начавшийся в 1939 году. Это реальности А. Лазарчука («Иное небо»), Ф. Дика («Человек в Высоком Замке») и некоторые другие.

Заметим, что к существенным изменениям структур сегодняшнего мира победа Германии не приводила.

Возможен вопрос: а есть ли среди вероятностного континуума, среди миров-отражений, символизирующих утраченные в нашей реальности возможности, пути, отличающиеся от нашего не только отдельными именами и фактами политической истории, но и результатами? И где те критические точки истории, которые сформировали нашу действительность?

* * *

Первая, ближайшая к нам «точка ветвления», выявляющаяся в результате анализа контекста истории, связана с «противостоянием двух систем». Речь идет, разумеется, не о том, какая из сверхдержав должна была господствовать на планете. Достаточно простые соображения, вытекающие из теории систем, убеждают в том, что «выигравшая» страна, будучи неразрывно связанной с «проигравшей», обязательно разделит ее участь: распад СССР неизбежно приведет к распаду США и наоборот… Противостояли не страны, а идеологии, картины мира, сосуществующие в рамках единого европейского менталитета (что показал, например, В. Рыбаков в чуть ироничных построениях «Гравилета «Цесаревич»).

История – это всегда аккомпанемент победителю: поражение СССР сейчас воспринимается как неизбежность и, более того, благо. Идеология коммунизма объявляется нежизнеспособной… Однако все не так просто. Нет такого мира среди Теней, над которым не сияла бы своя звезда. А великое сражение двух систем было проиграно нами, в сущности, случайно.

«Цивилизация есть ответ на вызов», – писал А. Тойнби. Европейская цивилизация есть прежде всего ответ на вызов бесконечности, исходящий из пустого черного Космоса. Результат столкновения систем и идеологий определялся в первую очередь тем, какая из сторон найдет более достойный ответ, кто выиграет в космической гонке, бледным и бессмысленным подобием которой была гонка вооружений.

Успех Союза с первым спутником и первым космическим кораблем поставил Штаты в тяжелое положение. Следующей очевидной цепью была Луна, причем цель эта могла оказаться и оказалась решающей.

Увы, советская лунная программа развивалась от неудачи к неудаче. И в тот критический момент, когда надо было осознать цену поражения и, может быть, пойти на огромный риск, чтобы вырвать победу у противника, советское руководство отказалось от лунной программы и заменило ее паллиативом («Луноходы», орбитальные станции и т. п.), который лишь маскировал отступление. Собственно, уже тогда можно было начинать «перестройку», демонтажи распад системы социализма, по крайней мере, избавив собственный народ от горького зрелища двадцатилетней агонии режима.

Интересно, что советская фантастика 60-х годов (с обеих сторон) прекрасно понимала цену «лунного противостояния». И разгром редакции фантастики «Молодой гвардии» в конце 60-х был просто следствием поражения. Классическая советская фантастика, призванная подготовить низкоэнтропийный ранне-коммунистический мир, была нужна системе, стремящейся к победе. Системе, потерявшей надежду на нее и стремящейся извечными «тоталитарными» рецептами лишь продлить свое существование, она была попросту опасна.

* * *

«Именно преданность здравому смыслу, а вовсе не ханжество, как почему-то полагают многие, отличают викторианскую этику. С первых же дней двадцатого столетия эту этику считали безнадежно старомодной и обреченной на быстрое забвение. Однако несмотря на все политические и эстетические сумасшествия, она выжила и, очевидно, будет жить дальше. Более того, сейчас ее перспективы выглядят значительно лучше, чем сто пет назад» [4] 4
  А. Тимофеевский. Хорошо продуманное убийство всегда бывает уютным – Коммерсантъ-Daily, 1994, № 146.


[Закрыть].

Дискуссия о перспективах викторианской этики не кажется мне уместной: пациент скорее мертв, чем жив. У тех, кто еще помнит действительную социально-психологическую обстановку конце XIX столетия, это не вызывает огорчения. Однако разрушив викторианскую систему этических императивов, XX век не сумел обеспечить ей приемлемую замену (если, конечно, не считать трех законов роботехники в изложении А. Азимова). Это может означать, во-первых, искусственность смены парадигм, во-вторых, проявление каких-то неизвестных факторов, связанных со взаимодействием аналитических и хаотических структур.

Во всяком спучае, не подлежит сомнению факт СЛОМА мирового исторического процессе на рубеже десятых – двадцатых годов нашего столетия. Проявляется это прежде всего в изменении РИТМА истории. Возникшие вследствие нарастания в обществе колебательных процессов волны времени резко повысили СОЦИАЛЬНУЮ ЭНТРОПИЮ – меру нереализованной социальной энергии и, как следствие, ИНФЕРНО – меру индивидуального человеческого страдания. Понятно, что это не могло не сказаться отрицательно на темпах социального и технического прогресса.

Возможно, утверждение о земедлении темпов прогрессе в ХХ веке покажется несколько неожиданным. Однако изучая характер поведения основных последовательностей для целого ряда технических (и экономических) систем, нельзя не заметить искусственного занижения тангенса угла наклона кривых – системе просто не давали своевременно реализовывать свои потенциальные возможности. Далее, исследуя научно-техническое «зазеркалье» (благополучные по сравнению с Землей миры-отражения), наблюдаешь растущее отставание. В сущности, первый спутник мог и должен был появиться еще в тридцатые годы и, во всяком случае, не позднее 1944-го. Сейчас человечество обязано иметь экономически рентабельные базы не Луне, Марсе, поясе астероидов и в системе Юпитера…

С другой стороны, в поиске форм и методов мучения и уничтожения себе подобных люди XX столетия проявили если не изобретательность, то размах. Отношение к человеческой смерти резко изменилось, и это обычно связывают с первой мировой войной. Но как понять сему эту войну, ее ненормально жестокий, тоталитарный характер? Как объяснить ее – тоталитарную войну – в не тоталитарном мире?

Или, другими словами, какие факторы: макро– или микроскопические, случайные или закономерные, сломали историческую последовательность, создав вместо «литургийно стройного» викторианского (поствикторианского) мире хаотическую последовательность странных и темных отражений, населенных существами, пришедшими из снов?

«– Это мой сон. И я буду делать в нем все, что захочу.

– Да. Но это мой мир» [5] 5
  Цитата из фильма «Кошмар на улице Вязов, 6».


[Закрыть].

Сергей Переслегин

ГОСТЬ ИЗ БУДУЩЕГО
ГРЕГ БИР:
ВСЕ ДАЛЬШЕ И ДАЛЬШЕ

– Известно, что фантастика – литература скорее концепций, нежели характеров. Что выдумаете по этому поводу?

– Вообще тезис о том, что литература должна концентрироваться на психологии персонажей, к фантастике, по-моему, не применим Он применим к литературе, не занимающейся переменами как таковыми, глобальными подвижками Романы о второй мировой войне – такие, как «Ветер войны», например, – тоже не всегда сосредоточены на персонажах, если не считать таковыми целые человеческие сообщества. Так или иначе, персонажи вынуждены действовать в обстоятельствах, влиять на которые они не в состоянии Именно это я и считаю опорной точкой в понимании фантастики. Фантастика, скорее, похожа на роман Толстого, на «Ветер войны», на «Сегуна» – книги, в которых описаны грандиозные события

– Как вы оцениваете нынешнее состояние дел в фантастике?

– Недавно я впервые попробовал себя в качестве составителя антологии. Книга будет называться «Новые легенды» и выйдет в середине 1995 года Вызвонил меня Мартин Гринберг [6] 6
  Ведущий американский антологист, составитель множества сборников НФ и фэнтези.


[Закрыть]– он вообще способен дозвониться хоть на край света. «Хотите сделать антологию?» – «Конечно! Сто лет мечтал сделать антологию» Мы все обсудили, выбили приличные ставки и принялись за дело

Я хотел представить «твердую» НФ в новом ракурсе. В последнее время этот термин стал применяться в уничижительном смысле – мол, это не литература, там нет психологии и так далее. В лучших образцах фантастики всегда хватало и психологичности, и художественности, но пришла пора, по-моему, расстаться с термином «твердая научная фантастика». Ну я и попробовал А потом свел материалы воедино и выяснил кое-что для себя новое. Что-то из этого мне показалось обнадеживающим, а чего-то я век бы не знал.

Я обнаружил, что уйма писателей начинает трястись от одного только предложения написать что-нибудь в жанре научной фантастики. Противостояние двух культур – фэнтези и научной фантастики – все еще парализует фантастику Между жанрами блуждают очень немногие Как правило, люди хотят оставаться в тех рамках, которые они установили сами для себя. Так им удобнее Я же всегда был бродягой, и в рамках мне не сиделось. Писал я и фэнтези, и научную фантастику, и так называемый магический реализм, и сюрреализм, и даже стихи писал – и от работы в каждом новом жанре получал удовольствие

Но множество людей, к которым я всегда относился с искренним уважением, так мне ничего и не прислали И женщин-фантастов, согласившихся написать что-нибудь в определенных мною рамках, оказалось гораздо меньше, чем я ожидал. А обнадежило меня то, что я эту антологию, несмотря ни на что, все-таки подготовил – и довольно быстро Во всяком случае, мне не пришлось два года ждать появления рассказов, которые стали жемчужинами моей антологии. Так что научная фантастика жива; как говорится, все системы работают нормально

Мне нужна была антология для того, чтобы попробовать проанализировать всю парадигму науки: относительно того, как она меняет мир – в лучшую или худшую сторону. Такой критический подход нам просто необходим: сейчас немало писателей, которых или учителя в школе отвратили от науки, или сами они от рождения не способны мыслить в этих терминах. Они комфортно себя чувствуют в рамках древних парадигм – безнадежно устаревших, но надежных Таким авторам гораздо удобнее писать о прошлом, нежели о будущем То, что вызывает у меня восхищение, их просто пугает – и пугает очень серьезно Но изменения идут. Научная фантастика всегда говорила о переменах Тема антологии определилась для меня, когда половина работы была уже сделана: все писатели и читатели «НФ» вовлечены в грандиозный диалог друг с другом; наше фантастическое сообщество – одно из самых долгоживущих творческих сообществ в истории. Фантастика – это целое движение, со своей собственной философией, собственным подходом И фэнтези, на самом деле, с момента своего возникновения была частью нашего сообщества. Вспомните «Франкенштейна». Что это – фэнтези? Или же научная фантастика? Да и то, и другое! И вместе они составляют исключительно интересный вид искусства, рождают особую философию этого искусства О фэнтези иногда говорят в понятиях «quest fiction», но это совершенно неверно. Фэнтези поднимает темы, которые существовали с древнейших времен и никогда не исчезнут. Поэтому фэнтези более консервативна, нежели НФ. И я хотел слегка подтолкнуть научную фантастику – не ту НФ, которая самоуспокоилась в удобных мирах, а ту, которая бросает вызов современности.

Читая рассказы для «Новых легенд», я обратил внимание на то, что идеи, которые для меня четко ассоциировались с конкретными авторами, теперь приняты на вооружение и осмысляются другими авторами, расширяются, углубляются. Фантастика похожа на эстафету: ты передаешь идею следующему автору, тот пробегает с ней новую дистанцию и передает следующему – и так далее…

– В принципе это относится скорее к научной фантастике. А фэнтези?

– Я сейчас читаю своим детям «Хоббита». Это прекрасная книга, но в то ж» время мне она видится старомодной, а в некоторых аспектах даже вредной. Хоббиты с радостью устроили бы гоблинам «ночь длинных ножей», гномы были бы счастливы подчистую вырезать троллей только потому, что и те, и другие – «злые» сущестаа. Все это прямое наследие Вагнера [7] 7
  Имеется в виду оперная тетралогия Р. Вагнера «Кольцо Нибелунгов».


[Закрыть]. Сначала создается несколько «злых» народов, которых мечтает уничтожить чуть ли не вся Вселенная, а потом, само собой, торжествует добро. Все это было выжжено из нашего общества второй мировой войной. Вагнеровский подход к фэнтези – «добрые» существа, «добрые» люди и «злые» существа и «злые» люди – все это привело к одному из самых больших бедствий в истории XX века.

Вообще для меня история XX века – это три-четыре великих события, которые никогда не случались прежде. Первое – Холокост [8] 8
  Геноцид еврейского народа. В фантастике это слово – особенно в 50-е годы – употреблялось также в значении «ядерная катастрофа».


[Закрыть]. Никогда прежде в истории не ставилась задача уничтожить целый народ только потому, что они не совсем такие, как кому-то хотелось бы. Были такие люди, как Сталин, уничтожившие десятки миллионов людей. На совести Сталина больше жизней, чем погубил Гитлер, но это подход именно Гитлера – создание лагерей смерти, целой инфраструктуры, целой отрасли экономики, завязанной на убийстве.

И вот другое событие, прямо противоположного порядка: план Маршалла, предпринятый после окончания войны. Никогда прежде в мировой истории не было случая, когда победившее в войне государство помогало проигравшему поднять на ноги экономику и тем самым обезопасить себя от угрозы нового нападения. Это было ново и неожиданно.

Третье событие – высадка на Луну.

Не знаю, насколько а этот ряд укладывается атомное оружие. Многие думают, что это нечто совершенно новое и небывало ужасное, но, по-моему, это просто очень мощная бомба. Холокост, план Маршалла и экспедиция на Луну – это, напротив, концептуально новые события.

По-моему, фэнтези может быть столь же содержательной и блистательной, как и любой другой вид литературы. Но, в отличие от научной фантастики, фэнтези не в состоянии исследовать конкретику современного мира. Она говорит о так называемых «универсальных понятиях», которые, в общем, могут и не быть на самом деле универсальными. Романы о взрослении личности – вот что мне нравится в фэнтези. В этом есть художественность и мастерство – достоверно описать развитие персонажа в сложном мире, не похожем на наш собственный.

– А как вы относитесь к фантастике ужасов? И к литературе ужасов вообще?

– Современная литература ужасов выросла на настроениях 1979–1980 годов, когда казалось, что наш мир в любой момент может испечься, как картофелина, погибнуть. Призрак хромированной смерти витал тогда над нами постоянно. Этот ужас накапливался двадцать лет, и в конце концов его стало слишком много. Тогда люди начали задумываться о том, что им делать со смертью – и возродились рассказы о призраках, о сделках с дьяволом. Эти настроения хорошо почувствовал Стивен Кинг. Он определил новый облик жанра. Мне это нравилось, потому что Кинг был динамичным и сильным автором. Я мог у него учиться. Я следил за тем, как он творчески растет, мне нравились его книги. Но сейчас я уже не читаю все, что он издает. Не потому, что он стал писать слабее. Изменился я сам. Неиссякаемый интерес к книгам, которые рынок подает как литературу ужасов, стал меняться. Книги Кинга тяготеют к реалистичности. Он использует разную темную мистику, но это уже не фэнтези – по духу. Книги же, например, Дина Кунца сильны эмоционально, сильны сюжетно, у него интересные персонажи, и к тому же он пишет в значительной степени научную фантастику…

– Считается, что фэнтези и литература ужасов уделяют большее внимание темам нравственности, морали и этики, нежели научная фантастике.

– В лучших произведениях научная фантастика всегда была литературой этической. Я не уверен, что фэнтези здесь можно отдать приоритет. Произведения в этом жанре говорят о добре и зле, но говорят так, как будто это кем-то заданные и навеки неизменные понятия. Давняя, очень давняя мысль и, по-моему, совершенно себя изжившая. Да, есть круг понятий, о которых нормальный современный человек может сказать, что вот это – плохо, это – недурно, а это – хорошо. Но подход, заставляющий считать плохими целые группы людей, мы должны отбросить, забыть, похоронить! Я больше не могу всерьез читать книгу об изначально плохих гоблинах, которых постоянно режут добрые герои.

Нравственная литература основывается на том, что в каждом человеке есть зерно его гибели и зерно его спасения, что каждый человек начинается с чистого листа. И его судьба не предопределяется ни классом, ни расой, ни вероисповеданием, ни используемой им технологией – ничем. И научная фантастика нравственна настолько же, насколько нравственны ее высшие достижения, даже если они и не сталкивают в тексте лбами Добро и Зло. Например, книги Филипа Дика – это исключительно нравственная литература.

Есть у научной фантастики известный грех. Чтобы осознать ее впечатляющее могущество, нужно охватить взглядом весь цикл ее развития. Нужно изо всех сил поддерживать критику научной фантастики: не для того, чтобы почивать на удобных парадигмах, а затем, чтобы двигаться вперед – все дальше и дальше…

По материалам журнала «Locus»,

сентябрь 1994

Перевел с английского Сергей Паншин