Текст книги "Журнал «Если», 2000 № 08"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Александр Громов,Дмитрий Володихин,Владимир Михайлов,Владимир Гаков,Брайан Уилсон Олдисс,Дмитрий Байкалов,Джеймс Типтри-младший,Александр Ройфе,Джеймс Патрик Келли,Алексей Зарубин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Эта пигалица имела несчастье вообразить себя женщиной, – едко отозвался обвиняемый. – Смерть есть достаточное условие прекращения жизни, а значит, и чрезмерного самомнения.

– И вы говорите об этом так просто?

– У всех нас достанет твердости, чтобы переносить чужие несчастья.

– Паскаль?

Михаил расхохотался. Это был смех закоренелого преступника, и судья содрогнулся.

– Нет! Ларошфуко! Вторая степень, с-164.

– Потом вы расправились с полицейским агентом.

– Он копался слишком долго. Я не мог ждать, когда он вытащит лучевой пистолет!

– Вы аморальны!

– Настоящая мораль насмехается над моралью! – Михаил поймал взгляд секретарши и улыбнулся ей.

– А сосед по гостинице, где вы скрывались? На суде вы показали, что он истязал свою жену, но вы и ее не пощадили!

– Потому что она его оплакивала. Терпеть не могу экзальтированных идиоток.

– До чего вы докатились! Вы, который мирно грабил автоматы! Одумайтесь, подсудимый…

– Болезнь, именуемая отсутствием денег, обычно поддается лечению.

– Но теперь вы подняли руку на святое! На правосудие! И гибель судьи Дисса от ваших рук тому доказательство.

Адвокат следил за перепалкой, тщетно пытаясь вставить слово. Наконец, улучив миг, он выдавил из себя: «Проте…», но Михаил перебил его:

– Надо же помочь природе! Старик явно засиделся на этом свете.

Глаза судьи, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

– Вы асоциальный член общества, подрыватель его устоев!

– У сердца свои законы, которых не постичь рассудку, – отозвался Михаил.

– Пусть так, но адвокат Роберт Руперт, на которого вы обрушили заряд в двадцать тысяч вольт!

– Правда не нуждается в защите. К тому же он был прескверным адвокатом.

– А секретарша? – кипятился судья. – Ее гибель тоже лежит на вашей совести!

Адвокат вскочил с места.

– Протестую! Секретарша умерла от старости в тот миг, когда мой подзащитный взорвал судью Дисса через наушник.

Судья поспешно вытащил свой наушник.

– Обвиняемый, вы совершили все мыслимые и немыслимые преступления! Общество с гневом отворачивается от вас.

– Кто живет, не безумствуя, не так уж мудр, как кажется, – насмешливо отозвался Михаил.

Судья в ярости грохнул молотком. Молоток, не выдержав удара, разлетелся в щепки. Паук от неожиданности подавился усиками мотылька и бурно закашлялся. Грудь секретарши вздымалась от избытка переполнявших ее чувств. Она уже предвкушала, как будет рассказывать подругам о том, что видела самого знаменитого преступника Марса.

– Признается виновным! – проревел судья.

– Протестую! – кричал адвокат.

Фемида нежно улыбалась.

– Наказание первой степени! А-115, Бокаччо, «Декамерон»!

– Уже приговаривался, – подал голос робот. Судья на мгновение запнулся.

– Тогда а-110, Данте!

– Lasciate ogne speranza! [9]9
  Оставьте всякую надежду (итал.), известная цитата из «Божественной комедии» Данте. (Прим. авт.)


[Закрыть]– пропел Михаил. – Уже было, было!

– А-93, Булгаков, полностью, с вариантами и разночтениями!

– Протест! Вы бесчеловечны! – бесновался Эрве Прорва.

– Приговор был приведен в исполнение!

– А-55, Толстой, «Война и мир», а кроме того…

Михаил засмеялся. Он смеялся так, что слезы выступили у него на глазах. Адвокат растерянно глядел на него.

– Уже приговаривался, – пискнул робот. Судья решился прибегнуть к крайнему средству.

– А-9, Шекспир! Полное собрание сочинений, включая набросок к «Томасу Мору», на языке оригинала!

Михаил неожиданно перестал смеяться. Это было именно то, чего он желал, то, к чему стремился; но, чтобы быть приговоренным к Шекспиру, надо было совершить нечто из ряда вон выходящее. За синдикат, производящий искусственное золото, ему дали всего лишь Желязны, а за ограбление Первого марсианского банка – Петрарку в полном объеме.

– Приговор вступает в силу с сегодняшнего дня! – торжественно объявил судья и в изнеможении опустился на стул. – Очистить зал!

Поскольку молоток был разбит, судья, не найдя ничего лучшего, хватил по столу кулаком. Фемида поспешно опустила повязку. Паук подавился вторично и забился в отвратительных корчах. Секретарша посылала осужденному воздушные поцелуи, но он не смотрел на нее.

В коридоре его догнал запыхавшийся адвокат.

– Мы обжалуем приговор. Сегодня же я подаю на апелляцию. Они не имели права!

Михаил остановился и обернулся к нему.

– Не надо. От судьбы не уйти.

– Таково ваше указание? – недоуменно спросил адвокат.

– Да, – твердо сказал Михаил.

Адвокат, окончательно сбитый с толку, стоял и смотрел ему вслед. Роботы-конвоиры, сомкнувшись плотным строем, увели осужденного. Шествие замыкали двое, тащившие антикварное кресло. Подойдя к выходу, Михаил остановился. Сейчас к ним бросятся репортеры, защелкают камеры, включатся микрофоны, но это его не волновало. Он добился своего: он прочтет Шекспира, как прочел десятки, сотни книг, и если для этого надо совершать преступления, значит, он будет преступником, самым дерзким, самым отчаянным. Михаил приосанился и поправил галстук. Роботы-конвоиры встали навытяжку. За дверями волновалась толпа. Михаил двинулся вперед. На губах его играла легкая улыбка.

Владимир Михайлов
ХОЖДЕНИЕ СКВОЗЬ ЭРЫ

_{(Окончание. Начало в № 7, 2000 г.)}

Мезозой

На вольных хлебах мне удалось продержаться года полтора. Помогло то, что мне неожиданно заказали киносценарий. В освоении космоса мы все еще оставались «впереди планеты всей», и, видимо, было решено к пропаганде наших успехов подключить и фантастику. Заказ был московским. Под него я получил аванс, очень неплохой по тем временам. И взялся за дело. Кроме сценария успел написать и небольшую повесть «Исток»; о ней и сейчас думаю без угрызений совести. Повесть вошла в сборник того же названия, изданный в Риге в 1972 году. Сценарий был принят худсоветом Рижской киностудии, на которой предполагалось и снять фильм.

Дожидаясь этого, я наконец отважился сделать то, о чем подумывал уже давно: начал писать большой роман, который потом получил название «Дверь с той стороны». Я легко вошел в работу, а о предполагаемом фильме перестал и думать.

Дела на киностудии тем временем шли своим чередом. Позвонили в Москву, чтобы договориться, когда везти сценарий для утверждения. На студии уже создали съемочную группу, и директор ее размышлял о том, где, как и что нужно достать, чтобы можно было получить нужные фантастические эффекты при съемках. Но из Москвы неожиданно ответили:

– Сценарий рассматривать не будем. Не привозите.

Мы растерялись. Главный редактор республиканского Комитета по кино позвонил и потребовал, чтобы сценарий все-таки рассмотрели. Оттуда ответили зловеще:

– Вы хотите? Ладно, приезжайте, мы вам устроим обсуждение…

И устроили. Собрали динозавров сценарного цеха – Нагорного, Блеймана, еще троих-четверых. И учинили разгром. В фантастике никто из них ничего не смыслил; зато все хорошо знали, что значит «установка». Нам оставалось только спастись бегством.

Сейчас я им за этот разгром благодарен. Сценарий был плохим, как я потом понял. Но отвергли его вовсе не потому. Дело в том, что в космосе мы потерпели ощутимое поражение: на Луне первыми высадились американцы. И наверху сразу решили, что всю пропаганду надо сворачивать. Но поскольку такие вещи называть своими именами не принято, нам просто устроили показательную порку. Мы же на студии не потрудились расшифровать сделанное нам предупреждение.

Тем охотнее я уходил в придуманный мною мир корабля «Кит». Название имело два смысла: наименование созвездия и ассоциация с библейским китом, проглотившим Иону.

Мне хотелось исследовать литературным путем вопрос: какой должна быть минимальная численность человечества, чтобы оно выжило, лишившись не только всякой связи со всеми остальными людьми на свете, но и, главное, всякой надежды когда-нибудь эту связь обрести. Проблема достаточно абстрактная, не вытекающая из той жизни, которой все мы жили. Несмотря на это, книга, которая вышла в 1974 году, была принята любителями фантастики; вероятнее всего потому, что фантастических романов тогда издавали мало, да и писали их у нас немного.

Проблема «замеченности» тогда еще передо мной не вставала. Все, что было написано, я относил в одно из рижских издательств, даже не пытаясь заинтересовать ими, скажем, «Молодую гвардию» (где тогда еще существовала великолепная редакция Жемайтиса с Беллой Клюевой и Светланой Михайловой); мне казалось, что невелика разница, издадут ли в Риге или в Москве. Поэтому единственный сборник, вышедший тогда в Москве, в этой самой редакции, я подал туда лишь после того, как мне сказал один из редакторов: «Володя, пора тебе и у нас выпустить книгу». Я, понятно, не стал отказываться, собрал рассказы, которые считал лучшими. Сборник озаглавили по названию одного из них: «Ручей на Япете». Вышел он в 1971 году. Лишь после этого я понял, что разница между Москвой и Ригой есть, и большая: московские издания, пусть хоть считанные экземпляры, попадали хотя бы в библиотеки областных центров и в тамошние книжные магазины, а из Риги они по этим каналам не шли, у нас издатели старались выпустить книгу к курортному сезону, приезжие покупали их и увозили, но ведь не весь СССР отдыхал каждый сезон на Рижском взморье. Так что в очень многие места книги эти вовсе не залетали.

В «Двери с той стороны» я – автор – еще не присутствовал, оставаясь как бы сторонним наблюдателем, старавшимся поточнее запечатлеть происходившее. Строго говоря, это была лишь проба сил в жанре романа.

Мне пришлось слышать, как студенты МГУ рассуждали об этой книге: «Ну, Михайлов напал на жилу, теперь будет продолжать, книгу за книгой».

Но об этом я тогда и не думал: мне казалось, что писать продолжения легче, персонажи уже есть, нужно только создавать ситуации. А мне не хотелось легкого пути. Решение было твердым: второй части не будет.

(Но она все-таки возникла через двадцать пять лет, и в 1999 году издана в ЭКСМО.)

Тем временем мои ресурсы исчерпались, и я принялся искать новую работу. Одной литературой было не прожить: издав книгу, автор в те времена знал, что если он даже завтра напишет следующую, выпустят ее года через три, а вернее – через пять. С одной стороны, это было хорошо: можно писать неторопливо; закончив, дать рукописи отлежаться, затем перечитать на свежую голову и переписать еще разок, а то и два. С другой же – денег от книги до книги, конечно, не хватало: планировать свой бюджет я умел еще хуже, чем книгу.

Ищущий, как известно, обрящет. Помогало и то, что я был хотя и бывшим, но все же главным редактором газеты. То, что мне предложили, было вроде бы вполне достойно: пойти на ту же Рижскую киностудию, где я потерпел фиаско со своим сценарием, и стать членом сценарно-редакционной коллегии – подразделения, которое занималось чтением и обсуждением сценариев перед худсоветом. На съемках члены коллегии работали редакторами фильмов, то есть, как у нас говорили – дописывали в сценарий все то, что автор забыл или не сумел написать. Платили там неплохо, лучше, чем в печати; работать было интересно и весело.

Я проработал там три года. Но уже на втором году начал думать, куда бы сбежать. Имелось на то две причины. Относительно первой мой приятель, работавший на студии уже много лет, предупреждал: «Здесь можно жить очень неплохо, если только не стараться что-нибудь сделать по-своему». Тогда мне показалось, что я с этим условием смирюсь. Но вскоре я понял, что разучился просто при чем-то присутствовать: хотелось и что-то делать. У нас же все творческие вопросы решал директор студии, бывший второй секретарь одного из рижских райкомов. Вторая же причина заключалась в том, что (как мне сказали, когда пошел третий год моего пребывания там) если я не уйду в ближайшем будущем, то не уйду вообще никогда, потому что киношная жизнь засасывает. Это я и сам чувствовал. И стал подыскивать позиции для отхода.

Но еще в пору работы на студии произошло событие, которое я воспринял очень тяжело: наши танки вошли в Прагу, «социализм с человеческим лицом» был задавлен. В Риге по этому поводу никто на улицы не выходил, люди привыкли к осторожности, но настроение было понятное. И я сразу же сел за новый роман.

Когда я начал его, я еще не чувствовал, что эта книга получится принципиально другой, чем все написанное до той поры. Не знал, что уже пошел по совершенно другой тропе, уводящей все дальше от романтического мировосприятия и интереса к науке и все более приближающей к политическим интересам. Не понимал, что подобное закономерно; это сейчас я уверен, что такой поворот был обусловлен очень многим – начиная с семьи, в которой я родился, работой в партийном аппарате, журналистике, книгоиздании; во всех этих областях политика – официально или нет – всегда была на переднем плане, внедрялась в сознание и подсознание. Как и обычно, мне было ясно, что я хочу сказать этой книгой, но как-то не осознавалось, насколько отличалась эта задача от тех, что я ставил перед собой в написанных до того рассказах и повестях, да и в первом романе тоже: не отношение к природе, не стремление к познанию, не героизм при схватке с неведомым интересовали меня на этот раз, но проблема чисто политическая – если общество велико и могуче, это еще не дает ему права навязывать свои понятия о жизни другому обществу, пусть даже не столь многочисленному и хуже вооруженному. Эта мысль наложилась на уже существовавший замысел – написать о космическом экипаже, составленном из представителей разных эпох.

Так возник «Сторож брату моему». Вышел он из печати в 1977 году, хотя в выходных данных стоял 1966-й; такое бывало и бывает не так уж редко. Не будь вторжения в Чехословакию и вызванного им перелома в моих взглядах на мир, я бы наверняка написал что-то совсем другое, да и позже писал бы какие-то другие книги…

Мне потом не раз приходилось слышать удивленное: «И как только это издали? У нас (в Москве, в Ленинграде) это ни за что не прошло бы».

И в самом деле: не было никаких затруднений с Главлитом, когда роман проходил через него, да и потом никаких претензий к нему политическое руководство не предъявляло. Почему? Думаю, причин было несколько. И политическое руководство, и Главлит основное внимание уделяли латышской литературе, а что до русской – так это дело Москвы, пусть она и решает. Москве же доставало своих забот. Во-вторых, меня все-таки партийные круги продолжали считать своим – пусть и не без греха, поэтому никакого подвоха с моей стороны не ожидалось. К тому же фантастика относилась к развлекательной литературе, гораздо менее опасной, чем, например, сатира; поэтому ее тексты под микроскопом не рассматривались. И наконец – в Латвии тогда других фантастов не было, так что некому было, как того требовала конкуренция, «раскрыть начальству глаза». Еще не начиналась атака на Стругацких, на книги Ефремова.

И все же издали книгу тиражом лишь в тридцать тысяч. Однако, несмотря на это, ее заметили читатели не только в Латвии.

После этого я поверил, что могу писать романы, и с тех пор к рассказам возвращался лишь в редких случаях – если был заказ.

Я начал думать над следующим романом. В отличие от «Двери…», на этот раз мне не хотелось расставаться с героями. «Сторож…» стал первой моей книгой, где я сам как бы участвовал в действии. То есть – одному, другому, третьему персонажу постарался передать что-то, свойственное мне самому и другим людям, которых я знал в жизни; что-то брал прямо из своей биографии. Но взялся я за эту работу далеко не сразу. И потому, что знал: спешить некуда – мой черед в издательском плане подойдет не скоро. И потому, что потребовалось опять на какое-то время целиком погрузиться в работу.

Из студии я все же ушел: мне предложили место консультанта Союза писателей Латвии по русской литературе. Заменить того человека, к которому я приходил в молодости со своими виршами.

Соглашаясь, я не представлял себе, с каким множеством графоманских (претолстых!) рукописей придется иметь дело. В тихом кабинете Союза писателей работа оказалась весьма нервной. К тому же меня избрали еще и заместителем секретаря партбюро, на это тоже уходило время.

Конечно, работа имела и свои преимущества; всякие мелкие блага расходились, как правило, между своими – теми, кто был под рукой. Например, ранней весной 1970 года ко мне зашел один из секретарей Союза.

– Володя, хочешь поехать в Ялту, на Всесоюзный семинар молодых драматургов?

– Да какой я драматург – ни одной пьесы.

– Да ты поройся в столе – не может быть, чтобы ни одной не нашлось.

Тут я вспомнил о своем «Открытии Америки». Поехал. Но в Ялте сразу же предупредил руководителя группы, в которую попал, известного театрального критика Анастасьева: «Не просите у меня пьесы, у меня ничего серьезного нет, а тут я буду писать совсем другую вещь». Но через день он все-таки потребовал показать рукопись; я отдал ее, заранее стыдясь. Неожиданно она была признана одной из лучших на семинаре; первой была пьеса Вампилова, тогда еще мало кому известного. Пьесу взяли для прочтения в Симферопольский театр. Там она вроде бы понравилась, но мне сказали: «Вы же понимаете – юбилейный год, столетие Ленина, о другой тематике даже говорить нельзя…». Я взял пьесу и снова забросил ее в стол; только в 1979 году ее опубликовал в латышском переводе журнал «Карогс», а уж вслед за ним и «Даугава».

Я тем временем понял, что, работая в Союзе, еще долго не напишу ничего. И решил уйти. Снова, как после газеты – на подножный корм, или, как это официально называлось, на творческую работу. В Союзе не могли понять, какая муха меня укусила: от добра, как говорится, добра не ищут. Может, будь я человеком более организованным, смог бы успешно делать и то, и другое. Но у меня не получалось.

Меня наконец отпустили, пожав плечами. Но не успел я, так сказать, дойти до дома, как меня пригласили к директору издательства «Лиесма», бывшего Латгосиздата, где выходила большая часть моих книг. Я пошел, недоумевая: в издательстве у меня ничего не лежало… Мне с места в карьер было предложено занять место заведующего редакцией современной художественной литературы. Здесь издавались книги благополучно здравствовавших латвийских авторов и на латышском, и на русском языках (перестав здравствовать, авторы переходили в редакцию литературного наследия). Именно в этой редакции вышла моя первая книжка; правда, последующие издавались уже в молодежной редакции. Я не собирался, бросив одну работу, хвататься за вторую, я хотел посидеть дома и что-то написать. Но меня погубило любопытство: в книгоиздательстве мне еще работать не приходилось, и я ощутил интерес – что же это такое.

Случилось это в марте 1974 года. Редакция выпускала в год до восьмидесяти названий, так что работы хватало и мне, и книжным редакторам, которых было десять, в том числе два русских. Больше времени стало уходить и на то, что можно условно назвать «светской жизнью»; впрочем, к этому я успел привыкнуть еще в Союзе. Конечно, работа в издательстве позволяла вовремя подать заявку на свою книгу и проследить, чтобы она нормально продвигалась в плане соседней редакции.

Но написать роман, работая в издательстве, так и не удавалось. Слишком много времени уходило на всяческую суету – и на работе, и в Союзе писателей. Со временем все яснее становилось: совмещать издательские дела со своими литературными почти невозможно. Я подал заявление и ушел с работы – на этот раз уже точно домой.

За романом выстраивались в очередь еще не написанные повести. Чтобы успевать все, пришлось найти свой метод работы. Я стал писать быстро – на двадцать авторских листов текста у меня уходило два месяца. Тогда я мог долгое время выдерживать такой темп: писать по пол-листа в день. Написав первый вариант, на полгода откладывал рукопись. Через шесть месяцев, успев изрядно забыть текст, возвращался к ней и переписывал заново. Второй вариант я подавал в издательство. А в промежутках делал другие вещи.

Так я написал второй роман, с теми же героями, что и «Сторож…». Он получил у меня длинное (тоже заимствованное из Писания, тогда это еще воспринималось, как крамола) название: «Тогда придите, и рассудим». Хотел я того или нет, но роман получился с явственным привкусом сатиры. Иначе я тогда просто не мог.

Подготовленный к печати текст ушел, как и водится, в Главлит. Поздно вечером мне позвонила редактор, Вета Семенова, через руки которой прошла большая часть моих изданных в Латвии книг. Она сказала тревожно:

– Володя, твой роман, похоже, завис. Уже неделя – и никакого ответа. Сходи к ним сам, а? Они ведь тебя знают…

У нас все друг друга знали – в том числе и тех, кто хоть когда-то занимал какие-то посты в республике. Назавтра я пошел в Главлит. Заместитель начальника обрадованно сказал:

– Хорошо, что сам пришел. Твой роман прочитал инспектор, я тоже посмотрел; но мы, откровенно говоря, в этих делах ни черта не понимаем. Скажи честно, как коммунист коммунисту: ты там пропагандируешь идею экспорта революции?

То была пора, когда Запад обвинял нас в том, что мы экспортируем революцию во все страны; так оно, по сути, и было, другой вопрос, что оглашать этого не следовало. (Под этим предлогом, кстати, «закрыли» книгу «Час быка» И. Ефремова.)

Я, облегченно вздохнув, ответил:

– Да ничего подобного, скорее, наоборот…

На эти последние слова он, к счастью, не обратил внимания. И обрадовался:

– Если так, то завтра получите книгу – с разрешением.

Так и вышло: на следующий день верстка с разрешительным штампом оказалась в редакции, и роман пошел в печать. Вышел он стотысячным тиражом и тоже был замечен. Это был уже 1983-й год.

Кстати, после выхода этой книги кинорежиссер, с которым я больше всего работал на студии, предложил директору поставить по роману многосерийный фильм (слово «сериал» тогда еще не было в ходу). Директор ответил:

– Ну и что же мы скажем этим нашему советскому зрителю?

Коротко и ясно.

В печати оценки были разные. В обширной статье в «Литературке», написанной двумя коллегами, отзыв был достаточно критическим, а в качестве одного из доказательств приводилось высказывание автора романа, заявившего, что сам он книгой недоволен. Прочитав, я несколько удивился. Разговор такой у нас действительно был; на вопрос, как я сам отношусь к этому роману, я ответил своим обычным: «Можно было бы написать и лучше». Я готов сказать это по поводу любой своей книги. Даже самый строгий критик не может видеть всех недостатков работы так, как видит их автор, потому что лишь ему одному ведомо, какой вещь представлялась ему до овеществления в словах. Это вечная разница между идеалом и реальностью.

Другой соавтор статьи мне потом объяснил: выступление было направлено в основном против «молодогвардейской» фантастики, но в редакции стали возражать: что это вы все по одним и тем же, давайте и кого-нибудь из своих. Выбрали меня – поскольку жил я не в Москве и издавался тоже не в столичных издательствах. Кир Булычев объяснил мне, как он понимает этот казус: «Ты – провинциал, а сколько книг у тебя уже вышло?.. Ну, вот видишь. А он автор столичный, и у него – всего одна. Ясно, что ему обидно».

Я согласился с тем, что и такая версия имеет право на существование.

Аркадий же Натанович сказал философски:

– Хвалят или ругают – неважно, лишь бы не молчали.

Я подумал, что все-таки лучше, если хвалят, но спорить не стал. В нашей критике никого так не ругали, как Стругацких. Может быть, потому что никто не писал сильнее во всех отношениях, чем они.

По поводу же романа он заметил:

– Роман хороший. Но тебе, Володя, такого бы редактора, чтобы он тебе руки повыкручивал…

То был явный намек на многословие. Такой грех я за собой знаю и тогда тоже знал. Но не мог отказать себе в удовольствии. О двух великих ораторах древности говорили, что у Демосфена ни слова нельзя отнять, к Цицерону ни слова нельзя прибавить. Я больше люблю Цицерона, хотя перед демосфенами почтительно снимаю шляпу.

Кайнозой

В промежутках между вариантами «Тогда придите…» я успел написать повесть совсем в ином духе – «Стебелек и два листка». Здесь политики не было никакой, зато была лирика. Это показывает, что от романтики я отходил вовсе не по прямой, а по извилистой, петлявшей, как река, дороге. Замысел повести возник вроде бы случайно: я сидел на крылечке на даче и бездумно глядел на такой вот росточек, только что проклюнувшийся; смотрел, испытывая к нему странную нежность. Возникла картинка: бескрайний сухой песок – и на нем такая маленькая, бесконечно хрупкая жизнь.

Повесть написалась быстро, по обычной моей технологии идти за текстом и не знать, что произойдет на следующей странице. Вроде бы все было на местах, но впечатления, что вещь готова, не возникало. Внезапно пришла даже не мысль, но ощущение: женщина, героиня повести, должна погибнуть, должен быть трагизм. Все во мне протестовало против такого исхода, но я понимал, что другого выхода нет. И заставил себя сделать все нужное. Сам я переживал это так, словно женщина существовала в реальной жизни, словно утрата была действительной, а не вымышленной.

Повесть эта была опубликована в рижском русскоязычном журнале «Даугава». С ним у меня связано многое. Разговоры о его создании велись очень давно, у этой идеи имелись и сторонники, и противники; последние основывали свои возражения на том, что русскому альманаху «Парус» так и не удалось завоевать своего места под солнцем. На самом деле все решали, конечно, не противники и не сторонники, а московские партийные власти; когда они пришли к выводу, что русский литературный журнал должен быть в каждой республике, было принято соответствующее постановление, и журналы возникли. Журналы почему-то решили называть именами рек: «Нева», «Енисей», «Волга»… Так возникла и «Даугава», хотя мне казалось, что можно было найти название и получше. Почти все были уверены, что редактором назначат меня; сам я знал, что этого не произойдет: я еще «не отбыл срока». Существовало неписаное (насколько я знаю) правило: работник, которого считали провинившимся, на определенное время лишался права занимать должности того же уровня. Зная злопамятность нашего ЦК, я не сомневался, что получил лет двадцать. Так оно на самом деле и оказалось.

Журнал начался неплохо, его редактор приложил немало сил, чтобы собрать хорошие материалы – в том числе у писателей, в Латвии не живших, но хорошо известных в России. Но он сам же себе и вредил – получив хорошую (а значит – рискованную) вещь, шел в ЦК с вопросом: можно ее публиковать или нет? Ему резонно отвечали: «Раз вы и сами сомневаетесь, то что тут думать? Лучше не печатать, конечно». Жизнь всех нас приучила к самоцензуре, но и тут бывали разные уровни, в зависимости от готовности к риску. Редактор не хотел рисковать – и это сказывалось прежде всего на облике журнала. Да и давление со стороны Союза писателей Латвии было ощутимым: у них имелось свое представление о том, что хорошо, а что нет.

В журнале повесть прошла; я попробовал предложить ее «Молодой гвардии». Но там уже не существовала та славная редакция, работали совсем другие люди, мало понимавшие в литературе, зато полагавшие, что смыслят в идеологии. Мне ответили: повесть никак не подходит, потому что у них «другое мнение относительно того, как должны выглядеть люди будущего».

Только в 1991 году организованное в Москве издательство «Дружба народов» выпустило книжку, в которую вошли две мои повести; вторая была написана сразу же после «Стебелька…» – повесть «Не возвращайтесь по своим следам». Точнее, тогда, в 1983 году, был написан лишь первый вариант повести, половинного объема, всего пять листов. Я поторопился сделать это, поскольку идея лежала, так сказать, на поверхности и хотелось застолбить ее, чтобы потом уже разобраться спокойно. Эти вещи вошли в коллективный сборник фантастики «Хрустальная медуза», вышедший в Риге в 1985 году стараниями Виолетты Семеновой; участвовали в нем лишь местные авторы – к тому времени их набралось не так уж мало, хотя лишь немногие остались в фантастике. Написанное я дал под названием «Все начинается с молчания», с подзаголовком «Главы из повести». Позже, уже в 1988-м, этот текст был включен в антологию «Современная фантастика», выпущенную издательством «Книжная палата». Тем временем я уже не спеша дописал повесть.

Этой повести тоже не очень везло с изданием, и впервые она увидела свет вместе со «Стебельком…». Роман Подольный тогда сказал мне: «Я был уверен, что могу предсказать все, что ты напишешь; но такого никак не ожидал». А мне всегда хотелось – да и сейчас хочется – испробовать что-то новое. Хотя с годами это не становится легче…

Именно поэтому я решился на попытку к бегству. Я имею в виду бегство от фантастики. А конкретно – книгу «Один на дороге», которую можно, наверное, отнести к «военным приключениям». Армейские воспоминания не давали покоя. Приходили по ночам. Нет, не кошмары; напротив, воспоминания были хорошими, и к ним примешивалось чувство тоски – по молодости, наверное. Я отлично понимал, что образцовым солдатом и сержантом никогда не был, но армию любил. Мне казалось, что я перед нею остался в каком-то долгу. Повесть писалась необычно долго и тщательно; и когда книга вышла (в Москве, в издательстве «Советский писатель», в 1987 году), стали приходить письма – офицеры интересовались, не пересекались ли мы в свое время по службе в инженерных, саперных войсках: решили, что книга написана профессиональным военным. Для меня это была радость.

Еще до выхода интересно было читать закрытые рецензии в издательстве. Их было четыре; одна разносила повесть вдребезги, три рецензента хвалили, один из них даже поблагодарил меня за русский язык, подметив, вероятно, мое стремление обходиться везде, где только можно, без заимствованного, иноязычного словаря. Тогда мы еще не объяснялись на том «пиджин-рашн», какой бытует у нас теперь. Четыре рецензии – это могло уже показаться перебором, но я настоял и на пятой – профессиональной. Ее авторы – два полковника, институтские преподаватели, военные инженеры. В рецензии меня упрекнули в том, что я неточно написал о фасовке взрывчатки, принятой в вермахте в военные годы. Я с ними поспорил, опираясь на авторитет другого специалиста – генерала. Был и еще один упрек: по мнению полковников, совершенно не нужно было описывать праздничный парад войск, «поскольку все это исчерпывающе дано в Строевом уставе Вооруженных сил». Прочитав, редактор только улыбнулся. Парад остался в тексте, как и многое другое, в свое время пережитое мною в армии.

Вскоре книгу переиздали в Риге, и тут я снова, после долгого перерыва, встретился с военной цензурой, нещадно придиравшейся к словам и терминам; в Москве с этим никаких проблем не возникло.

Книга вышла, и военные воспоминания стали приходить куда реже, а потом и вовсе прекратились.