Текст книги "Журнал «Если», 2000 № 08"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Александр Громов,Дмитрий Володихин,Владимир Михайлов,Владимир Гаков,Брайан Уилсон Олдисс,Дмитрий Байкалов,Джеймс Типтри-младший,Александр Ройфе,Джеймс Патрик Келли,Алексей Зарубин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Джен, – спросил он, – что здесь творится?

Голос отца сохранил прежнюю мощь и без всякого микрофона добрался бы до любого закоулка второго яруса. На миг мне показалось, что он обращается ко мне.

– У нас гости, папуля, – сказал анд писклявым голоском четырехлетней девочки, полностью заставшим меня врасплох. – Это леди.

– Я прекрасно вижу, что леди, моя милая, – вытащив руку из кармана джинсов, он прикоснулся к пульту на поясе, и экзоноги чопорной поступью перенесли его через комнату. Он представился: – Питер Фэнси.

– Это миссис из Строберри-Филдс, – выглянув из-за отца, анд метнул в меня взгляд, полностью определивший условия моего дальнейшего пребывания здесь: если я разрушу иллюзию, меня выставят.

– Она зашла проверить, все ли в порядке у нас дома.

Я поднялась с пуфика, и отец наделил меня игривой улыбкой, из тех, что были превосходно мне знакомы.

– А как у этой миссис насчет имени? – Должно быть, он только что побрился: когда отец подошел ближе, я заметила парочку свежих царапин. Возле уха остался клочок седой щетины.

– Ее зовут миссис Джонсон, – объяснил анд. Фамилия моего бывшего мужа, но я никогда не становилась Дженифер Джонсон.

– Вот что, миссис Джонсон, – сказал он, зацепив карманы брюк большими пальцами. – В нашем туалете идет ржавая вода.

– Я… э… постараюсь, чтобы это исправили. – Я уже не знала, что говорить дальше, когда меня вдруг осенило. – На самом деле я пришла совсем по другому поводу.

Андроид заметно напрягся.

– Не знаю, видали вы когда-нибудь наш местный бюллетень «Вчера»… Дело в том, что я переговорила с вашей соседкой, миссис Чизли, и она рассказала мне, что раньше вы были актером. Нельзя ли получить у вас интервью? Несколько вопросов, если у вас найдется время. Я подумала, что вашим соседям…

– Был?! – переспросил он, сразу подтянувшись. – Когда-то?.. Мадам, я остаюсь актером и всегда буду им.

– Мой папочка – знаменитость, – вставил анд.

Меня чуть не перекосило: именно так я и говорила когда-то. Отец прищурился:

– Так как, вы сказали, вас зовут?

– Джонсон, – ответила я, – Джейн Джонсон.

– Значит, вы репортер? Скажите, а вы точно не критик?

– Не имею к этой братии ни малейшего отношения.

Отец казался довольным.

– Питер Фэнси, – он протянул руку. Покрытая пятнами костлявая старческая ладонь трепетала, как отражение в озере. Те чары – или искусство хирурга, – что сохранили лицо моего отца, явно не распространяли своего действия на его руки. Их дряхлость настолько смутила меня, что, задержав в своей руке холодную ладонь, я три или четыре раза пожала ее. Кожа была суха, как листы мертвых книг. Он махнул в сторону пуфа.

– Присаживайтесь, – попросил он. – Располагайтесь.

Когда я устроилась, он прикоснулся к пульту и подошел к разрисованному окну.

– Барбара Чизли – сломленная старая женщина. И я не стал бы обедать с ней ни при каких обстоятельствах.

Сказав это, он принялся разглядывать улицу.

– Да, папочка, – вякнул анд.

– По-моему, она голосовала за Клинтона, так что теперь нечего жаловаться. – Очевидно, удовлетворившись тем, что подслушивающих соседей вблизи не оказалось, он прислонился к подоконнику, обратившись ко мне лицом.

– Миссис Томпсон, сегодняшний день может оказаться удачным для нас обоих. Я хочу сделать заявление. – Он сделал эффектную паузу. – Я подумываю о роли Лира!

Анд опустился на один из небольших стульчиков.

– О, папочка, это великолепно!

– Единственная роль из большой четверки, которую я не сыграл. В 99-ом мы должны были сниматься в Стратфорде, штат Онтарио; Корделию предстояло играть Полли Мэтьюз. Вот это была актриса, умела растрогать даже камень. Но тут у моей жены Ханны настала очередная плохая пора, и мне пришлось взять на себя Джен. И мы вдвоем засели в домике моей матери, на Мысе; весь сезон я утюжил пляж. А когда Ханна вышла из клиники, она решила, что больше не хочет жить с безработным актером. Тогда-то и мне пришлось затянуть ремень. Впрочем, наверное, это к лучшему. Мне было тогда только сорок восемь. Для Гамлета слишком стар, а для Лира слишком молод. Как вы знаете, моего Гамлета приняли отлично. Ребята с Пи-Би-Эс уже делали заходы относительно записи, но тут Би-Би-Си р'ешила выпустить шекспировский сериал этого доктора… как там его звали?.. Ах да, Джонатан Миллер. И поэтому вместо Питера Фэнси мы получили Дерека Якоби, не придумавшего ничего лучшего, чем кататься по сцене, с пеной у рта выкашливая строчки, словно взбесившийся енот! Можно подумать, он увидел инопланетянина, а не призрак собственного отца… Вот вам и еще одна упущенная возможность, хотя, конечно, я был тогда слишком молод. Опыт – важная штука, правда? Поэтому мне еще нужно сыграть Лира. Неоконченная работа… Мое возвращение…

Он поклонился, потом торжественно повернулся, так что я увидела его профиль в рамке окна.

– Где был я раньше? Где я нахожусь? Что это, солнце? – он поднял трясущуюся руку и заморгал, не узнавая ее. – Что ответить? Моя ль это рука? Не поручусь.

Внезапно анд вскочил на ноги.

– О, сэр, взгляните на меня, – прозвучал ее детский голосок. – Благословите.

– Не смейся надо мной, – отец мой креп на глазах в потоке утреннего света. – Я старый дурень восьмидесяти с лишним лет. Боюсь, я не в своем уме. [8]8
  «Король Лир». Пер. Б. Пастернака. (Прим перев.)


[Закрыть]

Он украдкой бросил взгляд в мою сторону, проверяя реакцию на импровизированное представление. Строгий взгляд остановил бы его, неосторожное слово могло раздавить. Возможно, мне стоило заговорить, но я боялась, что он вновь заведет речь о маме, открывая мне то, чего я знать не хочу. И я смотрела на него, прикованная к месту.

– Признаться, я начинаю что-то понимать… – он на мгновение опустил руку на голову анда, – и кажется, я знаю, кто вы оба.

Отец прикоснулся к пульту, экзоноги понесли его через комнату ко мне. Приближаясь, он словно бы сбрасывал с себя лишние годы.

– Поймите, я не знаю, где я, своей одежды я не узнаю, где я сегодня ночевал, не помню. Пожалуйста, не смейтесь надо мной! Поспорить с вами я готов, что это – дитя мое. Корделия.

Он глядел прямо на меня, пронзая деланное безразличие к ране, которую я носила в себе все эти годы, ране, так и не зарубцевавшейся с тех пор. Тоненький и грустный голосок в душе моей пищал: «Ты оставил меня и получил по заслугам». Я почти дрожала.

Анд воскликнул:

– Это я! Я!

Она отвлекла его. И смятение сразу же лишило его сил.

– Что это, слезы на твоих щеках? Да, это слезы. Не плачь. Дай яду мне. Я отравлюсь. Я знаю, ты меня не любишь.

Отец умолк, морща лоб.

– Там еще что-то о сестрах, – пробормотал он.

– Да, – напомнил анд. – Сестры твои меня терзали без вины.

– Нечего скармливать мне затертые строчки! – завопил он. – Черт побери, все-таки я Питер Фэнси!

Когда она утихомирила его, мы сели за ленч. Она позволила ему сделать сэндвичи с арахисовым маслом и бананами, а сама разогрела кэмпбелловский суп с томатом и рисом, который подала в старомодной кастрюльке. Сэндвичи вышли нескладными; отец никогда не умел их делать. Девчонка попыталась уговорить его рассказать мне о лилейнике, так красиво расцветшем позади дома, в саду, или о старом Бостонском парке, или о том завтраке у Буша, пригласившего их с мамой. Она попыталась выяснить, что он предпочтет на ужин – блюда, заказанные по ТВ или мясной пирог в формочке. Однако отец не поддался ни на одну из ее уловок. Но съел только половину тарелки супа.

Отодвинувшись от стола, он объявил, что ей пора поспать. Девчонка в ответ учинила легкий скандальчик, хотя было ясно, что устал именно отец. Однако это представление чуточку взбодрило его.

– Ладно, дорогая, – согласился он, – разок сыграем, но только разок, иначе вечером будешь капризничать.

Они устроились рядышком на постели девчонки. Отец затянул и девица немедленно присоединилась.

– Крошка-мошка-паучок забрался повыше.

Их жесты отражали друг друга почти как в зеркале, только ветхие руки отца действительно напоминали поднимающихся по ниточке пауков.

– Хлынул дождь, и паучка тут же смыло с крыши.

– Вышло солнышко и враз осушило лужи. Паучок на крышу влез и опять не тужит.

Когда руки отца вновь взлетели, она хихикнула и прижалась к нему. Отец опустил руки, отвечая на объятие.

– Умница моя! Моя Дженни!

Выражение его лица свидетельствовало: это не спектакль. Для него сцена была столь же реальной, как и для меня. Невзирая на все старания, я до сих пор помнила, как мы играли вместе: папочка и дочечка, папка и дочка.

И ждали, когда придет мама.

Он поцеловал ее, и девчонка зарылась под одеяло. Глаза мои защипало.

– А когда ты вернешься домой, – спросила она, – если уедешь играть?

– Что играть?

– Ну, эту пьесу. О короле и дочерях.

– Дженни, такой пьесы нет, – он взъерошил пальцами ее черные кудри. – Есть пьеса о короле и дочери. Но я никуда от тебя не уеду. Не беспокойся. Еще раз этому не бывать.

Неловко поднявшись на нетвердых ногах, он оперся рукой о шкаф.

– Покочи ночи, – сказала девочка.

– Спи сладко, моя милая, – пожелал отец. – Я тебя люблю.

– И я тебя тоже.

Я ждала слов, обращенных ко мне, однако отец как будто совсем забыл о том, что в комнате находится кто-то еще. Он проковылял через детскую, открыл дверь в свою спальню и вышел.

– Прости его, – сказала девочка, – но опять почти взрослым голосом.

– Не за что, – отозвалась я и закашлялась: что-то попало в горло. – Все отлично.

– Обычно он держится бодрее. А иногда возится в саду. – Девочка откинула одеяло и спустила ноги с кровати.

– Это радует.

– Я хорошо забочусь о нем.

Кивнув, я потянулась к кошельку.

– Вижу. – Надо было идти. – Ты довольна?

Она пожала плечами.

– Он мой папа.

– Если вам чего-то не хватает, я хотела бы помочь.

– Спасибо. У нас все есть.

Передо мной открылась дверь, однако я не спешила выходить.

– А что будет… потом?

– Когда он умрет? Мои обязанности закончатся. Он обещал оставить мне этот дом. Я знаю, что ты будешь оспаривать это решение, но мне придется продать его, чтобы оплатить двадцать лет техобслуживания.

– Нет-нет. Все в порядке.

Подойдя к двери, она поглядела на меня снизу вверх. Крохотная Джен Фэнси перед женщиной, которой ей не суждено стать.

– Ты ведь понимаешь, что он любит тебя, – сказала она. – Я всего лишь суррогат.

– Он любит свою малышку, – ответила я. – Ко мне эти чувства не относятся – мне уже сорок семь.

– Если бы ты сумела принять их… Интересно, не потому ли мама устроила все это? Впрочем, не знаю. Разбирайся сама.

– Наверное, ей было просто жалко его. Мать была умной женщиной.

– Итак, миссис Фэнси, надеюсь, вы когда-нибудь вновь посетите нас. – Ухмыльнувшись, девочка пожала мою руку. – Папа обычно пребывает в хорошем настроении после дневного сна. Он сидит в этом шезлонге и дожидается появления грузовичка с мороженым. Он всегда покупает нам какое-нибудь. Но любимое у нас – «Желтая субмарина». Ванильное, со сливочными завитушками и покрытое белым шоколадом. Название странное, но вкусное.

– Да, – ответила я. – Мне будет очень приятно.

Перевел с английского Юрий СОКОЛОВ

Кир Булычев
ЧЕГО ДУША ЖЕЛАЕТ

_{(начало см. на стр. 49)}

Резиденция будущего диктатора Земли занимала психлечебницу. Преимущества этого места определялись высоким бетонным забором и крепкими решетками на окнах обоих этажей. Резиденция была окружена парком, оставшимся с дореволюционных времен. В парке щебетали воробьи, так как к осени остальные птицы замолкают.

Минцу не спалось. Наступил день «П», что означает: «Поехали!»

С рассветом Лев Христофорович навсегда покинет этот городок, в котором прошел ряд лет его жизни, и вскоре забудет местных жителей, людей ничтожных, недостойных сожаления, но в чем-то привычных и даже приятных.

Остаток жизни Льву Христофоровичу придется провести на командных пунктах, в походах и бомбоубежищах.

Не в силах сопротивляться сентиментальному душевному порыву, столь опасному для диктаторов, Лев Христофорович тихонько поднялся с кровати, раздвинул бронированные шторки, защищавшие от случайного злоумышленника, натянул сапоги, галифе, китель без знаков различия, перекрестился на портрет Калигулы и спустился в сад по водосточной трубе.

Охрана этого не заметила, потому что смотрела наружу и не ждала опасности изнутри.

Неприступных крепостей не бывает.

Минц поднял с травы забытую малярами стремянку, прислонил ее к забору и перебрался на улицу.

Рассвет только подбирался к Великому Гусляру, и воздушная синева была густой, как в чернильнице минцевского детства.

Звук шагов профессора легко пронесся над примолкшими садами и зелеными крышами.

За несколько минут профессор дошел до дома №16 по Пушкинской улице.

Знакомый двор. Стол для игры в домино под кустом сирени. Куст разросся, стол покосился – увлечение этим видом спорта осталось в прошлом.

У двери в двухэтажный дом сверкала медная доска.

Мемориальная.

На ней были выбиты буквы:

В ЭТОМ ПОДЪЕЗДЕ В КВАРТИРЕ ДВА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XX ВЕКА ПРОЖИВАЛ ПОКОРИТЕЛЬ ЗЕМЛИ ЛЕВ ПЕРВЫЙ НЕСГИБАЕМЫЙ

«Лакеи, челядь, блюдолизы! – с тоской, свойственной великим завоевателям, подумал Минц. – Какая убогая фантазия!»

Минц вошел в общий коридор и остановился перед своей дверью. Он опасался, что здесь уже успели соорудить музей, но, на его счастье, музея пока не было, зато на двери оказалась сургучная печать.

Минц сорвал печать и отворил дверь.

Странное предчувствие опасности охватило его. Настолько, что Минц замер, протянув руку к выключателю. И лишь сделав над собой усилие, смог на него нажать.

В комнате были гости.

Трое сидели в ряд на постели. Один на стуле, один в кресле за этажеркой, еще один стоял у окна.

Минц нащупал пистолет, который был прикреплен под мышкой.

Другая рука потянулась за пазуху, за мобилем.

Гости смотрели на резкие и даже суетливые движения диктатора без страха и удивления.

– Не узнаешь? – спросил один из них.

Единственное знакомое лицо… Корнелий Удалов!

– Что ты здесь делаешь? – строго спросил Минц. И добавил, обводя ледяным взглядом остальных: – А вы все что здесь делаете?

– Лев Христофорович… – Удалов развел руками. Он был в пижаме. Пижама разъехалась на животе. – Ты ж меня с молодости знаешь. Зачем тебе все это?

– Уходите, а то буду стрелять, – приказал Минц.

– Еще неделю назад ему бы такое и в голову не пришло, – заметил мужчина средних лет с величественным лицом римского императора. – Поднять руку на ближних – нет, настоящий ученый так не поступает!

И тогда Минц хладнокровно нажал на курок. Спасенья нет. Его пустое сердце билось ровно, в руке не дрогнул пистолет.

И все-таки в Удалова он стрелять пока не стал – пуля попала в грудь суровому гостю.

Следов на одежде не обнаружилось.

Минц выпустил остатки обоймы в молодую женщину, стройную, как тополь.

– Щекотно, – сказала она.

– Татьяна! – строго произнесла другая женщина, постарше. – Ты не на вечеринке.

Выпустив все пули, Минц со злобой бросил на стол дефектный пистолет. И стал отступать к двери.

– Погодите, Минц, – сказал строгий мужчина. – Что вам нужно от жизни?

– Это я вас должен спросить – что вам нужно?

– Мы испугались за вас, – ответил тот. – Мы испугались за ваш рассудок и за наших читателей. В течение своей жизни в науке и Гусляре вы совершили немало добрых дел. Да и люди, прочитавшие о ваших делах, стали лучше и добрее. Неужели вы теперь перечеркнете все усилия, которые вложил в вас автор?

– Кто?

Гость указал на пожилого человека с седой бородой и красным лицом гипертоника:

– Вы что, своего автора и создателя не узнаете? Это же Кир Булычев! Писатель!

– Не имею чести, – сказал Минц. – Пули бы на тебя не пожалел. А эти, остальные, кто?

– Таких людей полезно знать в лицо, – сказал Удалов. – Это редакция журнала «Если» почти в полном составе, во главе с редактором!

Суровый мужчина склонил благородную голову.

– Бред какой-то! – возмутился Минц. – Мы, простите, находимся в различных измерениях. Вы – жители Земли, я – существо высшего, литературного порядка. И вообще, не понимаю, кто вас сюда пустил.

– Я! – заметил Кир Булычев. – Когда слухи о перемене в вашем характере достигли нас, мы решили с вами связаться. Остановитесь, профессор! Я вас таким не придумывал, читатели вас таким не знают. Прекратите проявлять инициативу, помогайте людям, не вредите им.

– Не могу, – обреченно сказал профессор. – Пока на Земле остается хоть один жулик, взяточник, убийца, насильник или демократ, я не прекращу борьбы за счастье моего народа. До последнего олигарха! До последнего масона! Огнем и мечом!

– У вас большое и доброе сердце, – с чувством произнесла Елена. – Об этом знают читатели и критики. Неужели вы хотите, чтобы в литературоведении появилась фраза: «В конце жизни профессор Минц переродился в банального злодея»?

– Я не переродился, – ответил Минц. – Я таким родился, только не знал об этом раньше.

– Тогда сделай над собой усилие, – вмешался в разговор Удалов. – Ради людей.

– Это выше меня! Слышишь, как танки разогревают двигатели? Слышишь, как ревут моторы истребителей? Слышишь, как бьются в унисон сердца смелых борцов за мои идеи?

– Ах, у него и идеи есть! – воскликнул тут человек с грубоватыми, но привлекательными чертами лица, по имени Эдуард. – Вы посмотрите на бандита с идеями!

– Да! У меня есть идеи! – прокричал Минц. – Мои идеи – очистить мир от скверны!

– И дальше? – спросил Эдуард.

– А дальше все будут счастливы.

Пока присутствующие, к негодованию профессора Минца, предавали осмеянию его идеи, вошла привлекательная женщина-врач по имени Ольга.

– Лев Христофорович, – сказала она, – войска построены. История ждет у порога.

– Вот видите! – обрадовался подмоге Минц. – А вы говорили!

И тут, когда все, включая автора, поняли, что битва за Минца проиграна, Удалова посетила мысль.

– Простите, доктор Ольга, – произнес он. – Но мне кажется, что вы еще не добрались до истинной сущности Льва Христофоровича. Вижу я в нем некоторую неуверенность и даже внутреннюю слабость…

– Да как ты смеешь! – взревел будущий диктатор.

– А так смею, что ты сюда пришел, на свое моральное пепелище. В свой дом. Значит, осталось в тебе что-то человеческое. И я уверен, что для завершения образа придется тебя еще поглубже копнуть, до самого дна.

Доктор Ольга была человеком строгих логических правил.

– И что вы предлагаете? – спросила она.

– Еще одну капсулу, – ответил Удалов, – и тогда мы посмотрим.

– Ни в коем случае! – закричал Кир Булычев. – Вы нам тогда такого монстра сделаете, что у меня рука не поднимется его описать.

– Ты прав, но истина дороже, – ответил Удалов.

– Истина дороже! – поддержал его Минц. – Хочу быть завершенным, как гранитная плита.

– Что ж, попробуем, – согласилась доктор Ольга и приложила к уху профессора небольшую розовую капсулу.

– Дорогие друзья, – сказал Шалманов. – Я попрошу всех женщин покинуть помещение. Мы не знаем, кто вылупится из бывшего профессора. Даже в людях, нам известных и на вид достойных, таятся порой настоящие монстры. Но кто таится в монстре… Уйдите, женщины!

И женщины покорно, с некоторым внутренним трепетом покинули комнату.

Минц заметно волновался. Он подхватил со стола разряженный пистолет и стал почесывать им за ухом. Кир Булычев взял том энциклопедии и как бы невзначай прикрылся им от возможной пули. Даже доктор Ольга отступила к двери.

Минц положил пистолет на место.

Затем обвел странным, почти детским взглядом комнату и шмыгнул носом.

Далеко-далеко прогревали моторы танки и доносились резкие звуки строевых команд. Наступал рассвет.

– Неловко получается, – произнес Минц. – Людей побеспокоили, шумим, моторы греем. Нехорошо.

– Неужели получилось! – воскликнул Удалов. – Неужели ты к нам вернулся?

Минц сел на свободный стул.

– Твоя идея была верной, – сказал он Удалову. – И на самом деле душа неординарного человека бездонна. Диктаторские замашки были свойственны мне лишь на определенном этапе душевной организации. Теперь я докопался до моей сути.

И Минц задумался, как бы прислушиваясь к внутренним голосам.

Затем в тишине прозвучал его твердый и уверенный голос:

– Никакого насилия. Никаких танков на улицах. Я выставляю свою кандидатуру на пост губернатора, а затем и президента России демократическим путем, в рамках конституции. Мы с вами, друзья, будем строить правовое, дисциплинированное общество. Все для человека, все ради человека! Булычев, Шалганов, Геворкян, останьтесь, вы мне будете нужны в предвыборном штабе. А ты, Удалов, беги, отпусти танки по полигонам, а охрану вызови сюда. Береженого Бог бережет…

В ПОИСКАХ НОВОГО ИДЕАЛА

Предлагаемый вниманию читателей «круглый стол» был организован на II Московском форуме фантастики. Разговор, в котором приняли участие писатели Олег Дивов (Москва), Марина и Сергей Дяченко (Киев), Евгений Лукин (Волгоград), Сергей Синякин (Волгоград), Андрей Столяров (Санкт-Петербург), переводчик Андрей Новиков (Рига), критики Владислав Гончаров (Санкт-Петербург) и Евгений Харитонов (Москва), коснулся многих «болевых точек» современного общества и современной литературы. Беседу вел московский журналист Александр Ройфе.

A. Ройфе:Как мне кажется, последние романы наших ведущих фантастов очень сильно «продвинуты» в сторону социальности. Это ярко видно на примере творчества супругов Дяченко. То же самое можно сказать и о Евгении Лукине, который никогда не чурался этой темы, а сейчас, с позволения сказать, ушел в глухую «социалку». Или романы Генри Лайона Олди: вначале что-то абстрактно-философское, теперь же – «Маг в законе», где сегодняшний день «лезет из всех щелей»… Как вы считаете, в чем причина? Так «достала» окружающая жизнь, что хочется реагировать? Чувствуют ли писатели какой-то позыв, потребность поделиться своим рецептом решения общественных проблем?

Е. Лукин:Я категорически против, когда мои произведения квалифицируются как социальная сатира. Просто Я использую те внешние черты жизни, которые вижу. Ну как можно было упустить политику? Ведь это такой замечательный материал… Помню, когда мы с Любовью Лукиной принесли в редакцию первые свои рассказы, нам сказали: ребята, это никакая не фантастика, это злобная сатира на нашу действительность. Прошел смехотворно короткий отрезок времени, лет 5 – 10, и выяснилось: то, что мы писали, – никакая не сатира, а мягкий, незлобивый юмор по сравнению с той чернухой, которую начали выливать на всю нашу жизнь до 1991 года. Может быть, я самонадеян, но пройдет еще лет 5 – 10, и окажется, что «Алая аура протопарторга» – тоже мягкий, незлобивый юмор… Для чего я писал-то «Алую ауру…»? Меня интересовало, как люди становятся друзьями, а друзья – врагами. А пресловутая «социалка» – всего-навсего гарнир.

B. Гончаров:В таком случае нужно уточнить терминологию. Что подразумевается под социальной фантастикой?

М. Дяченко:Мне кажется, что социальная фантастика – это такая фантастика, где социальное устройство играет сюжетообразующую роль.

А. Ройфе:Интересная версия. А что думает Олег Дивов, который тоже был замечен в «грехе социальности»?

О. Дивов:Олег Дивов с большим удовольствием подпишется под словами господина Лукина. Боюсь, мы сейчас начнем спорить о том, что такое фантастика. А может быть, просто за последние годы многие научились прилично писать и в состоянии уже идти в сторону литературы, до упора приближенной к реальности?

А. Ройфе:Вероятно, на этот вопрос лучше всего ответит Андрей Столяров, последние вещи которого напечатаны в журнале «Звезда» и по формальным признакам явно принадлежат к литературе мейнстрима…

А. Столяров:На мой взгляд, ситуацию нужно рассматривать в ее исторической ретроспективе. Социальность в фантастику пришла не потому, что нас заинтересовали социальные проблемы, а от безысходности того, что сейчас представляет собой фантастика. В ней, как мне кажется, продолжается период пустоты. Года три назад я написал статью «Империя, магия, пустота», где говорилось о том, что закончился период имперских романов и начался период, когда авторам сказать нечего (хотя они тем не менее говорят очень активно). «Творческое содержание» сочинителя имеет свойство исчерпываться до конца. И в эту минуту чрезвычайно важно осознать художественную продуктивность молчания. Или, другими словами, продуктивность медленного накопления личности. Потому что пока автор не накопит в себе нового содержания, говорить ему бессмысленно. Это значит совершить литературное самоубийство. Это значит перемолоть по второму, по третьему разу самого себя. Как перемололи себя, на мой взгляд, авторы «Гиперборейской чумы», как перемолол себя автор «Человека напротив». При всех различиях названных романов у них есть одно общее свойство: они написаны ни о чем. Это сразу же бросается в глаза. В свое время я даже ввел специальный термин – «ниочемизм». Современная российская фантастика страдает «ниочемизмом». Старое ее содержание отработано, нового еще не придумали. Отсюда – попытка заполнить эту пустоту искусственным содержанием, искусственной социальностью. Но вся социальность современной фантастики условна, она не имеет никакого отношения к реальности. Это игра, та же самая, что и у детективщиков, которые создают некие бандитские миры, ничего о них толком не зная.

Е. Харитонов:По-моему, в гораздо большей степени страдает «ниочемизмом» так называемая проза основного потока. Авторы толстых журналов сегодня увлечены стилистическими экспериментами и нисколько не заботятся о содержательной стороне своих сочинений. И нужно говорить о кризисе современной российской литературы вообще. Возьмите последние наиболее заметные книги, ту же «Свободу» Михаила Бутова…

А. Столяров:Типичный роман ни о чем.

Е. Харитонов:Однако Букера получил!

Е. Лукин:Огромный соблазн выйти на более высокий уровень. Может быть, речь идет не о пустоте в фантастике, не о пустоте так называемой «большой литературы», а о пустоте исторического периода?

А. Столяров:Конечно. Ведь мы живем в безвременье. Мы живем в историческом периоде, который не имеет содержания. Одна эпоха со своими координатами – нравственными, культурными, мировоззренческими – закончилась. Неважно, какая это была эпоха – плохая или хорошая. Она завершена. А новая эпоха еще не началась. Такие периоды известны в истории. Это межвременная пустота, когда начинка эпохи отсутствует, когда нет идеала, когда невозможно отличить плохое от хорошего, истинное от ложного, добро от зла. Не с чем сравнивать. И как следствие – отсутствие содержания в литературе.

О. Дивов:Этот тезис очень хорошо подтверждается тем, что авторы самых разных возрастных категорий в 1999 году вдруг выпустили книги, в которых используются какие-то старые их наработки. Клонируются персонажи, сюжетные ходы. Не думаю, чтобы каждому было уже нечего сказать, но какой-то процесс явно идет. И такое впечатление, что он вызван внешними причинами.

А. Столяров:Фантастика растворяет в себе авторов. Любой маленький мир с жесткими законами – а у фантастики очень жесткие законы! – переваривает внутри себя тех, кто в нем живет. И постепенно авторы становятся похожими друг на друга. Типичный пример – Дяченко, которые начинали с резко индивидуального «Шрама», а теперь напоминают всех остальных.

С. Синякин:Все исходят из предпосылки, что «поэт в России – больше чем поэт». А происходит некая смена ориентиров. Разрушился один мир, нарождается другой. И очень трудно нащупать сейчас ту нить, которая будет тебя вести. Мы начали с того, что «социалка» вторгается в произведения. Да ведь это естественно. Если мы пишем, значит, мы пишем о человеке, а человек живет в мире. Живет и соприкасается с этим миром множеством точек. Некоторые точки болезненны. Но если ты сел писать, ты обязан их затронуть…

Е. Лукин:Я хотел задать вопрос Андрею Столярову. Верно ли я понял, что главным признаком безвременья является отсутствие положительного идеала?

А. Столяров:Отсутствие идеала вообще – неважно, положительного или отрицательного. У фашизма тоже был свой идеал…

Е. Лукин:Мне очень важно было задать этот вопрос и получить ответ. Допустим, я живу в матерно окрашенном мире. Вокруг меня постоянно звучит ненормативная лексика. А обязанность литературы – отражать этот мир. То есть я вроде бы должен материться в своих текстах. Но мне не хочется. Я, честно сказать, хорошо зная мат, его не люблю. Вот и приходится изощряться, искать какие-то обороты. Аналогично с «социалкой». От нее не уйдешь, как от того же мата. А что касается безвременья… Все-таки Тютчев мудро сказал: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Может быть, то отсутствие идеалов, то неустойчивое равновесие, в котором мы находимся, это не только бедствие, но и возможность один разок незашоренно взглянуть на мир? Да, наверное, взгляд получится циничным. Да, наверное, он не понравится читателю. И все-таки нужно поступить по-сократовски – сказать себе: «Я знаю, что ничего не знаю», – и посмотреть, что действительно вокруг происходит.

А. Ройфе:Возникает вопрос. Безвременье предшествует какому-то новому историческому этапу. И его основы, его идеал формулируются как раз в этот период. Так разве у писателя, который может обратиться к широкой аудитории, не возникает соблазна поучаствовать в составлении подобного идеала? И потом, что такое безвременье? Что, по большому счету, изменилось? Разве в безвременье убивать стало хорошо, грабить стало хорошо? Нет же! В этом плане никакого безвременья нет.

Е. Лукин:Ну, как же! Убивать стало хорошо! И грабить – хорошо! Ты же от этого богаче станешь!.. Нет, мораль «поехала». Еще с Приднестровья меня больше всего волнует именно это.

С. Синякин:В литературе есть еще один интересный момент. Когда возникает проблема, один добросовестно сидит и ломает голову, как ее решить. А другой дает герою пистолет, и все! Проблема решена.

М. Дяченко:А вот интересно: когда! мы обращаемся к так называемой «социальщине», мы, условно говоря, жертвы или борцы? Вот я своим студентам в театральном институте говорю: ты не страдай, ты преодолевай. Не играй чувство, а играй, как ты его преодолеваешь. Так вот, автор оказывается зеркалом, мягким воском, лепешкой под прессом или пытается активно на что-то воздействовать?

Е. Лукин:На что воздействовать?

М. Дяченко:На себя хотя бы.

С. Дяченко:Разрешите мне сказать два слова. У нас был поставлен острый эксперимент. Вы знаете Марину, она романтик, а я вот как раз этот самый «социальщик». Такой мне выпал жизненный путь, да и по образованию я психиатр… Наш последний роман «Армагеддом» – это чистая социальная фантастика. В результате Марина выдохлась на нем, прокляла все на свете и сказала: больше никакой «социальщины»! И сейчас у нас в планах сплошная фэнтези, даже какой-то ренессанс намечается наших прежних тем.

М. Дяченко:А вот пока не получается ренессанс.

С. Дяченко:И вот еще что. Почему все присутствующие заладили: мы живем в эпоху безвременья, все плохо… Да ничего подобного! Наступила весна, мы приехали на Форум фантастики в Москву. Какой прекрасный город! Это же объективная реальность. Другой жизни у нас нет. И жизнь эта прекрасна. Не только благодаря Марине, а вообще благодаря существованию простых человеческих радостей. Вот у Славы Гончарова родилась дочка… Я категорически не согласен с тем, что сегодня нельзя сочинить светлый роман о любви. Не то что можно, а должно! Вот давай с тобой, Марина, напишем такой роман, докажем скептикам, что это реально.