Текст книги "Девушка лет двадцати"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Когда мы вышли, я направился было вниз под горку по направлению к клубу «Траншея», но Рой меня остановил.

– У меня машина поблизости, – сказал он.

– Туда пешком быстрей, честное слово!

– Мне бы не хотелось ее здесь оставлять. И кроме того, вдруг она понадобится для стремительного бегства!

Истинная причина столь незначительного изменения в плане действий открылась мне (хоть и не мгновенно), когда, подойдя к машине, я увидел налепленную на заднее стекло полоску бумаги с напечатанным призывом: «Поддержим Родезию!» с припиской тут же, довольно крупно, от руки: «И апартеид в Южной Африке!» Я сразу решил про себя, что лучше объяснений Роя подождать, не задавать немедленно вопросов самому; если понадобится, можно выяснить и позже. Пока Рой вынимал ключи, я заметил аналогичный призыв и на лобовом стекле. Рой нырнул в машину, открыл дверцу напротив себя и надел котелок, лежавший рядом на сиденье. Я по-прежнему вопросов не задавал.

Мы газанули из переулка, где была припаркована машина, со скоростью не меньше сорока миль в час, вынудив резко затормозить какой-то грузовичок и такси. Рой рявкнул клаксоном, крикнул что-то и погрозил кулаком. И продолжал примерно в том же духе при подъезде к Пиккадилли, когда под красным глазом светофора вспыхнул желтый: тут Рой, опустив стекло, принялся орать и еще пуще грозить кулаком пешеходам, мимо которых мы тронулись и которые вовсе, по-видимому, не собирались перебегать улицу у него перед носом, всем своим видом свидетельствуя о готовности оставаться на своих местах. Беспрерывно сигналя, Рой то и дело выруливал из ряда в ряд, а когда мы проезжали короткий отрезок по Дьюк-стрит, такое лавирование, надо сказать, было сопряжено с определенной долей риска. Каждый раз Рой с новой силой обрушивался на пешеходов, стоило ему произвести поворот на скорости, позволявшей ему вычленить из толпы объекты своего возмущения. Однако никто не реагировал на его выпады с раздражением или с беспокойством, разве что с недоумением. В промежутках между всем этим я чувствовал, как Рой бросает взгляды на меня, сидевшего рядом и проявлявшего живой интерес ко всему, за исключением его фокусов. Когда мы остановились у светофора на Джермин-стрит, я стал разглядывать витрины магазина «Фортнам и Мейсон», а Рой принялся сигналить. Он прекратил это занятие, завидев полицейского, который, подходя к нам, оглядел (как мне показалось, с легким отвращением) наклейку на переднем стекле и, заглянув в раскрытое окошко Роя, сказал:

– Будьте добры, сэр, подъехать к тротуару!

Я уже приготовился к тому, что вместо обеда грядут долгие препирательства с представителем власти, однако Рой молча повиновался приказу.

– Как вижу, сэр, вы довольно нетерпеливы.

– Да, прошу прощения, я тороплюсь на чрезвычайно важную встречу!

– Этот светофор, насколько мне известно, переключается только особым электромеханическим устройством, а не сигналом автомашины. Позвольте, сэр, ваши водительские права!

Рой без звука вручил свои права полицейскому. Тот изучал их некоторое время, причем как-то задумчиво, будто собирался запечатлеть этот момент в памяти на всю жизнь, затем вернул Рою:

– Я так и думал, что вы – сэр Рой Вандервейн. Несколько раз видал вас по телевизору. Так вы поняли, что нарушаете правила уличного движения?

– Да, начальник, я понял и прошу меня извинить.

– Что ж, можете следовать дальше, но я бы советовал вам в дальнейшем не злоупотреблять сигналом. Сами понимаете, как-то не укладывается в образчик примерного вождения!

– Вы правы! Благодарю.

Мы двинулись дальше с умеренной скоростью. Когда выруливали на Сент-Джеймсскую площадь, Рой скинул свой котелок и произнес:

– Проклятый фашист!

– Чего ж вы ему этого не сказали?

– Только потому и отпустил меня, что одобряет эти гнусные лозунги!

– Так и сказали бы ему, что он проклятый фашист!

– Не сказал только из-за предстоящего обеда. Если бы не обед, непременно бы сказал! Хотя, наверное, нет, не знаю. В нас с детства вбивают почитание к властям, и оно переходит в рефлекс. Условный рефлекс.

– Плюс к тому трусость.

– Да, не без этого, конечно! А, ладно, пока не время бросать открытый вызов системе. Своеобразная тактика, – сделал он выразительное лицо, – на текущий момент это лучшее средство.

– Тактика?

– Ну, в социалистическом лагере! Демонстрация от противного. Притворяетесь, будто вы такое же дерьмо, как и те, с кем вы не согласны, или как те, которые у власти. Идея не нова, но, по-моему, такую параллель провожу я первый. Надо поставить этот вопрос перед исполкомом «Антирасистской солидарности». Достаточно просто кинуть здесь посреди клубного царства свою тачку с определенными лозунгами, чтобы, себе на пользу, вызвать озлобление некоторых лиц.

Рой припарковал свою тачку в нескольких метрах от того места, где она стояла в тот день, когда мы заходили с ним в «Крэгг», в тот самый день, когда Пенни попросила меня о помощи. Помощь! Что за причуда! Когда мы направились в сторону улицы Пэлл-Мэлл, я сказал:

– На мой взгляд, большинству из тех, кто проходит по этой площади, наверное, лестно было б узнать, что некто, могущественный обладатель подобного автомобиля, думает так же, как они.

– Подобная публика способна замечать только то, что у них непосредственно под носом. А зачастую не видят даже и этого.

– Ах так!

– И кстати, для вашего сведения, чтобы иметь такой автомобиль, особого могущества не требуется.

Несвойственная Рою злость говорила о том, что я попал в самую точку. Отлично. Что ж, отличненько! Может, Рой и в самом деле свихнулся? И как бы в ответ моим мыслям (вернее даже, я бы сказал, именно в ответ и именно в свойственной ему убеждающей манере) Рой, едва мы начали переходить улицу, внезапно принялся распевать одну из своих препротивных песенок:

 
В ха-алодн-ай зимн-яй вечи-ир присяди-им у ками-э-на,
И Ме-э-ари улыба-ись внима-аит неж-на-а мне…
 

Это пение, исполняемое molto largamente, [5]5
  Довольно протяжно (um.).


[Закрыть]продолжалось вплоть до нашего перехода на противоположную часть улицы, где и привлекло внимание одного маститого советолога, спускавшегося по ступенькам Клуба путешественников. Рой помахал ему рукой и для пущей выразительности схватился свободной рукой за машущую, придавая размаху большую амплитуду.

– Очередной фашист хренов! – весело бросил он мне, частично проясняя смысл своего пения и помахивания, возможно, как ту самую демонстрацию от противного, а может, нечто большее, скажем, выдрючивание, чтобы унять, развеять, отринуть внутреннюю тревогу. – Подумать только, – прибавил он в том же ключе уже на пороге «Траншеи», – сколько фашистов и подонков проходило под этими сводами!

– По-моему, «фашист» и «подонок» в целом понятия взаимозаменяемые.

– Неужели? Вы растете! Именно так! Ах, черт, какое отличное шампанское в «Крэгге»! Способствует совмещению фашистов и подонков нашей эпохи.

Мы вошли в зал, в несколько раз превосходящий площадью дом, половину которого я занимал, – роскошный, в классическом стиле и вместе с тем отдающий церковным величием зал, напоминавший помещение для оргий во дворце какого-нибудь императора на заре христианства. Мужчины в костюмах спокойных тонов устремлялись нестройными рядами по двое и по трое по мраморному полу вперед к помятого вида жестяной тележке, с которой неспешно отпускались напитки. Вслед за Роем я направился в хвост этой очереди.

– Может, лучше сначала узнаем, здесь ли он? – предложил я.

– Да ну, к черту! Его ведь инициатива. Пусть сам нас ищет.

Что Мирз и сделал, подойдя к нам, когда мы находились на полпути к тележке. Сначала раскланялись они с Роем, потом мы с ним. Наклонив голову второй раз, Мирз воспользовался этим движением, чтобы, не поднимая ее, тут же взглянуть на часы.

– Как бежит время! – заметил он. – Прямо-таки ничего невозможно откладывать на потом. Столько накапливается дел. Не возражаете, если мы выпьем за столиком?

– Нисколько, так даже лучше! – сказал Рой. – Но, если можно, я хотел бы сначала принять стаканчик здесь.

– А вы? – повернулся ко мне Гарольд.

Он ошибался, если рассчитывал, что Рой подчинит свое желание несогласному большинству, как ошибался, ожидая, что я хотя бы в малейшей степени отступлю от своих принципов.

– Пожалуй, я тоже пропустил бы здесь один.

– Вы хотите сказать, что будете пить и здесь, и за столиком?

– Именно так, если не возражаете!

Произведя очередной, более замедленный наклон головы, Гарольд быстрыми шагами отошел в противоположный угол зала.

– Неплохо сыграно, Даггерс! Первый раунд за нами!

– Вы считаете, что стоит его дразнить без особых на то оснований?

– Разумеется. К тому же основания все-таки есть.

Мы взяли свои напитки, однако наша победа носила чисто формальный характер. Лишь только мы их взяли, снова явился Гарольд, отклонил предложенную ему порцию, заплатил за нас и молча отступил в сторонку. И хотя Рой упорно сопротивлялся, развлекая меня всякими россказнями по поводу музыкантов и разных других лиц, которых Гарольд не знал даже по именам, все-таки ровно через десять минут мы все трое уже были в обеденном зале. Примерно половину его занимал стоявший в центре стол, сплошь заставленный блюдами с холодными закусками, к которым не просто не притрагивались, но которые вообще казались некой неприкосновенностью, вроде епископских яств на празднике урожая. Обойдя все это великолепие, мы присели за столик в углу под огромным, в полный рост, портретом какого-то герцога или иного вельможи, который если и не был фашистом, то уж во всяком случае в целом смотрелся отпетым подонком. Нас ждало меню, а рядом с тарелкой Гарольда лежал блокнотик для заказов с копиркой и шариковой ручкой наизготове. Уверенной рукой он взялся за ручку, принялся что-то выводить в блокнотике, бормоча (так сказать, на публику, а не себе под нос):

– Салат из помидоров. Бифштекс и пирог с печенкой. Мозги с фасолью.

Я заметил, что все перечисленные блюда обозначены на вставленном в меню листочке, где значился в виде комплексного обеда весь этот, на мой взгляд, до крайности дешевый набор. Я сказал, что возьму то же, и Гарольд, соответственно, запечатлел это в записи. Рою выбор блюд стоил значительно больших трудов: хмурясь и тряся головой, эту манеру он, по-видимому, перенял от собственной жены, Рой изучал меню. Наконец сказал:

– Пожалуй, салат из помидоров. И… наверное, утка под апельсиновым соусом. И еще зеленый салат.

– Три салата из помидоров! – пометил Гарольд в блокнотике. – Утка и… Откуда вы ее взяли?

– Да вот же! – Рой с некоторым нажимом ткнул пальцем в порционные блюда.

– Ах, здесь! Ага. Значит, утка, – произнес Гарольд, ненатурально изображая из себя страстного вегетарианца. Он и не старался что-либо записывать.

Рой махнул перед собой рукой, как бы ставя финальную точку:

– Простите, передумал, ничего?

– Да ради бога!

– Хочу целого омара, только, пожалуйста, холодного и фаршированного, скажем, икрой. И, как я уже сказал, зеленый салат.

– Меня исключительно время заботит. Все это не смогут приготовить быстро, как, скажем, бифштекс и пирог с печенкой.

– Пусть принесут отдельно омара и икру, не стоит утруждать ребят на кухне собственно фаршировкой. Пусть принесут как есть, я сам все сделаю.

Тут Гарольд сдался. Внешне он и глазом не моргнув удовлетворил просьбу Роя немедленно принести двойной коктейль из шампанского, и без особого нажима выступил с предложением заказать графин «шабли». Рой заявил, что от дешевых белых вин у него изжога и заказал из перечня вин какое-то с длинным названием. Все это Гарольд воспринял при явном отсутствии как положительных, так и отрицательных эмоций, собственно в его обычном, лишенном всякой реакции на события стиле, что, по всей вероятности и не нам на пользу, укреплялось его уверенностью в победоносности тайного оружия, которое он припас против Роя. Еда и питье были принесены необычайно скоро, что свидетельствовало либо о необычайно высоком качестве обслуживания, либо о тщательно отработанной Гарольдом системе запугивания. Пока Рой выскребал свою икру, Гарольд дарил его столь выразительным взглядом, что я сразу же получил ответ на изначально затруднительный для себя вопрос насчет многолюдности здесь, в подобного рода закрытом заведении. Если Роя можно будет удержать от всяческих демонстраций, впадения в буйство, может, даже физических нападок на своего более слабого противника, тогда все сойдет благополучно; если же нет, то именно здесь, как нигде, в переполненном обеденном зале клуба «Траншея», распущенное поведение Роя дорого ему обойдется. Помимо воли я почувствовал прилив уважения к Гарольду: он понимал, насколько фальшивы утверждения Роя насчет его презрения к обществу, которое нас окружало. Гарольд разлил нам вина, затем, не сводя глаз с Роя, вынул из нагрудного кармана свернутые листки машинописной рукописи, однако не торопился их разворачивать.

– Теперь перейдем к делу. Как приятель вы для моей дочери не подходите и еще более не подходите ей в качестве мужа. Я предлагаю прекратить первое и не доводить до второго. По причинам, в которые я вдаваться не намерен, моя дочь вышла из-под моего контроля. Возможно, лет десять тому назад, до окончательного распада семейных уз и канувших вместе в ними всяческих обязательств и понятий о послушании и тому подобном, я сумел бы положить конец всему этому вздору и удержать ее. Теперь же, куда бы я ее ни отправил, она все равно вырвется и вернется к вам. И все это из-за вас и таких, как вы. Единственное место, где она оказалась бы в безопасности, то есть в относительной безопасности, хотя бог его знает, чем это обернется при всех идиотских воплях насчет виновности общества и того, что нельзя проявлять жестокость к несчастным детям, ведь они свободны делать все, что им…

Тут Гарольд осекся, потом продолжал:

– Я всерьез подумывал, не отправить ли ее в тюрьму. За хранение марихуаны. Это вам не шуточки. Но даже если она не выберется оттуда, заплатив десять шиллингов штрафа и выслушав напутствие недели две повоздержаться от этих дел, если это ее не очень затруднит… Словом, все это коснется вас. Небольшой скандал. Это нанесет вам некоторый ущерб, что само по себе даже весьма желательно, но тогда ваши отношения будут преданы огласке, и, значит, я не смогу ни на вас, ни на нее воздействовать. Поэтому…

– Совершенно не согласен с вашим утверждением, будто я ей не подхожу! – проговорил Рой с полным ртом. – Я, черт побери, смогу заботиться о ней во много раз лучше, чем вся эта мелюзга – все эти сопляки, с которыми она носилась до того, как мы встретились. Возраст тут никакой роли не играет. Просто на ваше представление о счастье Сильвии накладывается ваша неприязнь к моим политическим взглядам, а это…

– Мне противны ваши политические взгляды, вернее, та бредовая мешанина, которую вы именуете политическими взглядами. Я в курсе, как вы извращаете факты. Как продаете нашу страну России. Но не в этом дело. Вы совершенно не тот человек, который нужен моей дочери. Ей нужен стойкий, рассудительный, надежный, умеющий владеть собой, выносливый мужчина. Вы же…

– Бросьте! Так к какому делу вы хотели перейти?

– У меня при себе примерный текст статьи о вас, которую я готов опубликовать в своей газете, если через сорок восемь часов, начиная с этого момента, вы не прекратите всякие отношения с моей дочерью. Позвольте, я ознакомлю вас с содержанием. – Гарольд развернул отпечатанную на машинке рукопись: «Отцы и дети».

– Да в гробу я это видал!

– «Известные личности нашего времени глазами своих детей».

Рой прекратил жевать.

– «Девиз моего отца – любить только себя», – говорит двадцатилетний Крис Вандервейн, сын сами понимаете кого. Далее – краткий обзор ваших достижений на музыкальном поприще, а также политических взглядов. Не делайте каменного лица! Тут все без обмана. В нем нет необходимости ввиду последующего материала. Пожалуй, мы несколько акцентируем внимание на вашей приверженности молодежи, на том, с каким пониманием и симпатией вы к ней относитесь. Так ведь и вы это подчеркиваете. Да, кстати, я показывал текст юристам. Фразы три их слегка покоробили, но ведь это пока только черновой вариант. Можете сами просмотреть, чтоб окончательный вариант выглядел убедительно. Ну вот, теперь перейдем к вашему дому и к его нынешним обитателям: Пенни Вандервейн, двадцати четырех лет, сожительствует с литератором из Вест-Индии по имени Годфри Александер, двадцати четырех лет…

– Гилберт Александер! – поправил Рой. – Можно мне еще бренди?

Гарольд сделал пометку в рукописи:

– Благодарю! Ах, бренди? Да-да, разумеется! Закажем, когда перейдем в кофейный зал. Может, хотите сыр или пудинг?

– Нет, спасибо! Только бренди.

Мы с Роем подождали у дверей, пока Гарольд тщательно пересчитывал сдачу у стойки.

– Он просто прощупывает почву, Даггерс! Действовать он не посмеет.

– Будем надеяться, что вы правы. Сдается мне, что посмеет, если приспичит.

– Но это же черт знает что такое!

– Но отмахиваться от этого никак нельзя.

– Ну и дерьмо!

В кофейном зале было не так многолюдно, однако все же вполне достаточно народу, чтобы удержать Роя от необузданных порывов, хотя, судя по нему, об этом он даже не помышлял. Мы подыскали очередной уголок, на сей раз с возвышавшейся над нами огромной скульптурой премьер-министра из давно усопших. Статуя была из особого белого камня, так что премьер-министр вышел побеленным с головы до ног. Принесли кофе, а также массивный бокал, в котором бренди было не больше столовой ложки. Рой мгновенно его выпил.

– Итак! – сказал Гарольд, закуривая бугорчатую манильскую сигару и разворачивая рукопись. – «То, что мой отец тянется к молодым, не так уж удивительно, поскольку это в его духе. Его самого взрослым никак не назовешь. Ведет себя, как десятилетний ребенок или даже еще хуже. Не могу сказать, как в смысле музыки, я про это ничего не знаю и знать не хочу, но во всем остальном он никого и ничего, кроме себя, не признает. Он как Эшли, мой сводный брат, которому шесть лет и который сущий чертенок. Если тотчас не дать, чего он требует, Эшли принимается орать на весь дом, и никто даже не пытается его остановить. И, знаете, мой отец ничего плохого в этом не видит. Ради того чтоб Эшли утихомирить, все время задаривает его дорогими игрушками.

Интервьюер: «И что же думают по этому поводу остальные члены семейства?»

«Моя сестра того же мнения, что и я. Отец всегда позволял нам делать все, что вздумается, и нам это нравилось, пока мы не поняли, что ему так просто спокойнее. С мачехой своей мы не очень ладим, но на самом деле слишком винить ее нельзя. Просто она выжила из…» Нет, здесь придется вырезать! «Он, отец, постоянно вертится около молодежи, чтобы самому чувствовать себя молодым и думать, что не отстал от жизни. Пытается говорить, как они, и это смешно. Воображает, что они считают его своим, а они просто не знают, как от него отделаться. Думает, им льстит, что с ними такая знаменитость, а им на это наплевать. Ну а все его политические взгляды – чистая показуха. Как можно жалеть вьетнамских крестьян и при этом закатывать приемы с шампанским, где прислуживают всякие типы в белых фраках и разливают его гостям? Не понимаю, чем он лучше богачей из Испании и Греции с их дворцами! Однажды я его об этом спросил, и он сказал, что я все не так себе представляю, одно дело – общество, в котором мы живем, а другое – какую ты в нем позицию занимаешь. У него всегда все не так. По-моему, богатым нечего соваться не в свое дело и надо дать возможность студентам и рабочим изменять общество и все, что в нем есть.

Интервьюер: «Если я правильно понял, вас бы больше устроило, если бы ваш отец был человеком с устойчивыми викторианскими убеждениями?»

«Нет, я этого не скажу. Этого я тоже не одобряю. Такие люди наделали много зла, построив капиталистическое общество с его структурой власти. Но они все это делали ради империи, ради правящего класса и ради своей религии, не просто для себя. Не только для себя». Ну вот, с основным я вас ознакомил! Пусть не стройно, не слишком гладко, но, мне кажется, это дает кое-какое…»

– Вы не посмеете напечатать это, Гарольд! – сказал я. – Ваши юристы, должно быть…

– А вас никто не спрашивает!

– Сколько вы собираетесь заплатить Крису, если он это подпишет? – спросил Рой.

– О, пока мы это не обсуждали! По его словам, он рад возможности выговориться таким образом!

– Дайте-ка! – протянул Рой руку.

Но, заметив, что рука дрожит, немедленно опустил ее на скатерть.

Гарольд передал ему рукопись:

– Разумеется, вам стоит над этим поразмыслить! У меня в редакции копий достаточно. Но, предупреждаю, время не ждет. В данный момент я серьезен как никогда. Всего хорошего!

– Какое коварство! – заметил я Рою, когда мы вышли на улицу.

– Да, признаться, я тоже сражен.

– Нет, я в юридическом смысле! Он просто блефует. Он не посмеет нанести вам подобный удар!

– Уже нанес.

Я удержался от заверений, что это можно пережить. Но переживет ли Рой, если такая статья действительно будет напечатана, вот в чем вопрос. Очередной вопрос – действительно ли Гарольд ее напечатает, как угрожает. В пользу этого говорило одно важное обстоятельство: непосредственный владелец газеты, некий старый и больной лорд, вот уже пять лет как жил на Мальте и последние года два, если верить Коутсу, предпочитал «Таймс» в качестве ежедневной газеты. Гарольд же, по моему мнению, принадлежал к той весьма немногочисленной группе людей, которые по своим убеждениям и темпераменту готовы без всякого колебания пойти на любой скандал, огласку, крушение личных планов и перспектив, что неизбежно, или возможно, или естественно могло последовать за обещанной им публикацией. Собственно, в данный момент я не мог припомнить не единого человека подобного склада, кроме Роя.

Подходя к площади, Рой бросил взгляд налево, вгляделся попристальней и вдруг издал душераздирающий вопль, как герой фильма, пронзенный навылет копьем. Хрупкая фигурка Гарольда в ладно сидевшем желтовато-коричневом твидовом костюме двигалась через улицу по направлению к нам. Мы прибавили шагу.

– Почему этот кусок дерьма нас преследует?

– Да нет, не преследует, – сказал я. – Просто, видно, где-нибудь рядом припарковался.

– Если я не уступлю, у него не будет оснований напечатать это!

– Почему? Будут – месть!

– Вы ведь только что сказали, он блефует!

– С тех пор я уже успел передумать. Газетчики, если только они не боятся потерять престиж, не прочь опубликовать пасквиль. А в данном случае это увеличит рост подписчиков. Вы только представьте, какие факты всплывут, если дело дойдет до суда! Предположим, вы выиграете процесс, положите себе в карман, скажем, двадцать тысяч фунтов, но к чему вам они, если во всем остальном вы жестоко пожалеете о том, что предали дело огласке! Это Гарольд прекрасно понимает. Возможно, он как раз и надеется, что вы предъявите иск.

– Мальчишка столько наговорил! О боже! Послушайте, старина, вы не подскочите со мной в «Крэгг»? Хочу еще бренди. Можете просто посидеть, пока я буду пить.

– Ну конечно!

На тротуаре рядом с автомобилем Роя стоял полицейский. Приглядевшись, я узнал того самого полицейского. Он был примерно моего возраста, с жесткими пучками усов по щекам. Еще я заметил, а может, мне показалось, что машина как-то неестественно низко опущена к тротуару.

– Боюсь, сэр Рой, в ваше отсутствие произошла маленькая неприятность. Кто-то проколол вам покрышки. Судя по всему, ножом.

И он указал на дюймовый прорез в резине. Из-за согнутой спины полицейского в поле зрения возник Гарольд, вышагивавший на расстоянии примерно пятидесяти футов от нас. Подавшись вперед, Рой, слегка согнув колени, привстал на носки в позе человека, вот-вот готового ринуться на обидчика.

– Ах, гнусные недоноски! Как такую падаль земля носит! Что это им, игрушки? Нашли забаву! «Эй, глянь, Сид, ишь какую, блин, тачку заимел, блин, толстопузый, во, во, давай, блин, ножик свой, ща мы ему, блин, вмажем! Га-га-га! Пш-ш-ш-ик – и пор-рядок!» Воистину, бездна интеллекта и остроумия!

В непосредственной близости от нас остановилась в полуобъятии на бродяжий манер юная пара, он – в утратившей форму черной велюровой шляпке, из тех, что носила его тетушка, с ее же цветастым шелковым платком, повязанным поверх своего головного убора, она – в безрукавочке чуть ли не из фольги и в штанах с заплатками. Гарольд подошел к автомобилю, стоявшему через один от машины Роя, и вынул ключи. Полицейский сочувственно кивал:

– Да, сэр, уж тут приятного мало! Только вот вам не кажется, что эти наклеечки, они, как бы это сказать, могут воздействовать подстрекательски? Хотя, понятно, я никого не оправдываю!

Рой, который, заметив Гарольда, наблюдал, как тот долго возится с замком, вдруг резко крутанулся, рявкнув на парочку и махнув рукой с плеча, что (к моему облегчению) послужило ей сигналом удалиться, после чего снова повернулся к полицейскому:

– А где были вы, когда здесь творился этот массовый разгул? Разумеется, высчитывали, кто на сколько метров нарушил линию парковки!

– Нынче, сэр, такие штуки не в ведении дорожной инспекции. Я делал свой обычный обход и только за минуту до вашего появления оказался на этом месте. Сожалею, что пришел слишком поздно и не сумел предотвратить прискорбный акт вандализма.

Произнося это, полицейский в первый и в последний раз кинул на меня взгляд. Я бы не сказал, что его поведение во время обеих наших встреч, а также теперешнее выражение лица внушали сомнения насчет его явной неприязни, а то и желания поддразнить Роя тем обстоятельством, что представитель закона может позволить себе спокойно взирать, как протыкают шины у известной личности, носителя чуждых воззрений. Тоном несколько более официальным полицейский добавил:

– К тому же учтите, место здесь специфическое: Лондонская библиотека, молодежный клуб «Карлтон». Никогда не знаешь, какая тут может оказаться публика.

Гарольд завел машину. За все это время он ни разу не удостоил нас своим вниманием. Рой поднял голову и весь как-то сжался; я понял, о чем он подумал. Потом он спросил полицейского:

– Вам нужно от меня что-нибудь? Ну, заявление в трех экземплярах, или заглянуть в медицинскую карточку, или…

– Нет, сэр! Просто хотел узнать, чем могу помочь…

– Пожалуй, не можете. Ничем!

Полицейский почтительно коснулся пальцами шлема и отошел.

– И что же теперь делать? – спросил я.

– Черт побери! Что делать… Вернемся в «Крэгг», заставим швейцара разбираться со всей этой ерундой. Затем, как и предполагалось, выпьем бренди. Ну, или я выпью. Хотя если изъявите желание, милости просим! По правде говоря, если взглянуть под нужным углом, вся эта история с покрышками весьма вдохновляет. Ведь говорил же я вам, что кое-кого это может разозлить! Что доказывает: даже и в самых респектабельных районах не истлел еще живой дух… Такси!