Текст книги "Девушка лет двадцати"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Ну так как, Даггерс?

– Рановато, вам не кажется? Не могу же я полтора часа дуть шампанское, а потом отправляться работать!

– Чертовски приятная погода. А не пройтись ли нам пешком прямо до эстакады или хотя бы до канала?

На Эджвер-роуд было пыльно, ветренно и шумно, но так солнечно, что даже высотные кварталы на западной стороне смотрелись пригодными для жилья, создавая иллюзию, будто в них и возможна самая что ни на есть распрекрасная жизнь. Автобусы казались еще красней и массивней, грузовички с прицепами, дребезжа и подпрыгивая, стремились будто к какой-то высокой цели. Я спросил:

– Что в ней такого особенного? То есть понятно, молода и все прочее, потом вы утверждаете, что она буквально во всем разбирается, но видел я ее всего лишь несколько минут, скажите, что в ней такого особенного?

– Насколько я могу судить, а судить в этом вопросе могу только я, особенное в ней – то, что она есть. Я встретил ее и стал с ней спать. Именно с ней, с Сильвией, ни с какой другой. Конечно же, молодость и осведомленность – вещи весьма существенные, но этими качествами обладает множество других девушек. А я встретил именно эту и именно с ней сплю. И еще очень существенно, что она мне не жена.

– Справедливо. Китти уникальна в своем роде.

– Да не Китти я имею в виду, идиот вы этакий! Я сказал: не жена, – а не Китти! А это совсем не одно и то же. Вот станете старше, сами поймете, что к середине жизни секс – это уже совсем не то, что в самом начале. По существу, как бы то же, если разобраться, даже, может быть, когда доходит до дела, и лучше, потому что с годами вы, вероятно, кое-чего набрались, способны лучше собой управлять и тому подобное, только теперь воздействие иное. И нет уже той оголтелой ебли как части бытия, где само воздействие чуть ли не одинаково важно, как то, чтовоздействует. Что бы ни воздействовало. Всякий гораздо больше времени тратит на то, чтобы ощутить воздействие всего этого, а не на сам процесс. Я говорю не про листание журнальчиков с голыми сиськами, орудуя при этом над своим членом, хотя без этого тоже не обойтись, и не только про то, сколько всего проносится в голове от взгляда, цепляющего птенчика, до определенного в этом направлении шага, хоть и тут всякого уйма. Нет, я говорю о том, чтоб, увидев собственную жену в ванной, заметив на улице птенчика, представить, как было бы с ней, или, читая в романе сексуальную сцену, представить себя на месте того, другого, или не представить, хотя почему бы нет, или встретить прежнюю любовь и поразмышлять на этот предмет, или прикинуть, как будет получаться лет через десять, если повезет дожить. И вдруг, о господи, выпадает удача!

Мы остановились на кромке тротуара на углу Сент-Джонс-Вуд-роуд, пережидая, пока не зажжется зеленый или не иссякнет движение. Рядом также пережидал мужчина лет тридцати в строгом черном костюме и темных защитных очках. Рой шагнул к этому субъекту и внезапно подхватил его под руку.

– Не волнуйтесь, старина! – воскликнул Рой. – Я вас переведу. Вы меня, конечно, извините, но, по-моему, с вашей стороны довольно опрометчиво выходить на улицу без палки. Кроме того, вам, разумеется, стоит подумать насчет собаки-поводыря. Говорят, это исключительные помощники. С ними познаешь совсем другую жизнь.

Поток машин ненадолго прервался, и не успел незнакомец опомниться, как Рой перевел его на противоположную сторону. Там человек вырвался:

– Какого черта, что за издевательство!

– Как вы разговариваете с человеком, только что переведшим слепенького через улицу? Какая неблагодарность!

– Вы спятили? Я вовсе не слепой!

– Тогда зачем вы в такой день в темных очках? Всякий здравомыслящий примет вас за слепого. Что ж, я перестарался! А все дурацкое сострадание.

– Послушайте, Рой, – сказал я, поравнявшись с ним, – день, как вы изволите заметить, довольно-таки солнечный!

– Солнечный, но не слишком! Это вам не август в Италии, а май в Англии.

– Согласен. Но для чьих-то глаз может быть и ярковато!

– Пусть так, но этот говнюк вовсе не потому напялил свои окуляры. Выставиться хочет! Нельзя им бесконечно все спускать с рук. Надо тыкать мордой. Нет, я согласен, лучше бы солнце не так светило. Но беда в том, что слишком редко подворачивается случай встретить ближнего, в самом деле нуждающегося, чтоб его перевели. Я уже года три предвкушаю такую возможность, и вот наконец представилась. Ну как ей было не воспользоваться?

Некоторое время мы шагали молча, потом я возобновил разговор:

– Вы рассказывали про свои сексуальные ощущения…

– Ах да! Так к чему я это все? Ага, помните, один малый у Джойса, по ночам бродя по городу, выкрикивал: «Голые бабы!» – специально, чтобы себя возбудить? И еще был в романе, кажется у одного француза, такой, у которого тут же вставало, стоило ему увидеть в колонке кратких объявлений: «Девушка двадцати лет». Впрочем, ну их всех к черту! Все мы по молодости этим грешили. В наши дни, я убежден, должно возникнуть нечто большее. Такое, чтобы секс по-настоящему волновал. Чтобы был изощренней, самобытней. По-моему, не важно как, важно, чтоб это было. Возьмем, к примеру, тех, кто, большую часть жизни прожив в скучнейшем и благопристойнейшем браке, под конец пускается в приставания к бойскаутам или выставляет свое хозяйство перед девчушками в электричках, – кажется, у Олдоса Хаксли есть что-то на этот счет. Ведь на самом деле вряд ли они занимались подобным изначально, так чтоб теперь, если приспичит, сказать себе: займусь-ка; нет, ничего подобного! Скорее, слова «девушка двадцати лет» уже не способны их возбудить. Ну, как призыв, что ли. Сама по себедевушка двадцати лет, может, их и возбудит, только это совсем другое. Послушайте, не знаю, как вам, а мне уже порядком надоело это пешее хождение. Ради бога, возьмем такси!

– Ну а ваш случай как с этим соотносится? – спросил я, когда мы сели в машину.

– Видите ли, как вы можете догадаться, я был на пути к этому. Порой, знаете ли, невольно приходится обдумывать многое заново, как бывает, скажем, когда выбираешь страну, куда эмигрировать, климат один – уровень жизни другой, ну и тому подобное. И говоришь себе: а не попроказничать ли напоследок? Столько возможностей, такие приятные, по нашим временам почтенные партнеры, относительно недорого. А иметь член – это так восхитительно, и что за образ!Вот что волнует. Беда лишь в том, что за ним всегда существо мужского пола. И тут, боюсь, в моем случае это неприемлемо. Есть еще способ истязания плоти. Я никогда всерьез этого не обсуждал. Положим, это возбуждает, ну и что из этого? Чтоб довести себя до экстаза, можно с таким же успехом играть в теннис или носки вязать. То же относится к таким проказам, как некрофилия и скотоложство. Даже говорить об этом не хочу. Воистину – из пушки по воробьям.

Я повернул голову и пристально взглянул на Роя: он сидел, подергивая то рукой, то коленом, то плечом, и бормотал как бы себе под нос.

– Ну… видите ли, «пушка» и «воробьи» здесь ни при чем, – словно оправдываясь, продолжал он. – Просто этоменя не волнует. Надеюсь, вы понимаете?

– Да-да, я-то понимаю! Хотелось бы думать, что и вы понимаете. Я слушаю.

– Понимаю, черт побери! Словом, я буквально только что трахал эту самую девушку двадцати лет, но ситуация становится еще пикантней, если представить девушку двадцати лет вместе с мужчиной, по возрасту годящимся ей в деды, подразумевая при этом привкус подростковой преступности в восприятии обоих поколений. Да, кстати, я не говорил вам, что моя – девушка девятнадцати лет? Вот-вот, так я многим говорю. То есть тем, кому считаю нужным сказать. Однако, Даггерс, между нами говоря, на самом деле она – девушка семнадцати лет. Уверяю вас, это так вдохновляет!

– Боже милостивый!

– Стареющий мерзавец пытается возбудить в себе угасшую страсть, возрождая в памяти ранние сексуальные искания и одновременно вкушая всю прелесть недозволенности, растления малолетних, этот старый грязный развратник заманивает девчушку в заброшенную будку путевого обходчика и, потчуя жвачкой и дешевыми сладостями, заставляет скинуть трусики и удовлетворить его гнусную похоть. Именно так. Лучше и не скажешь. Прямо в самую точку.

Я все еще не мог оправиться от потрясения:

– Но ведь вы определенно рискуете!

– Да, и это тоже. Теперь ясно, почему не слишком стремлюсь показываться с ней на люди? Вообще-то, насколько мне известно, я не так уж чтоб нарушаю закон. Она не пьет, и, собственно говоря, как это ни жаль, скоро ей восемнадцать.

– И как на это реагируют ее родители?

Тут Рой стал клониться от меня куда-то вбок, словно торговое судно от таможенного катера.

– Э-э-э… видите ли, они дают ей полную свободу…

– О да, это заметно! А насчет вас они в курсе?

– Нет! – Рой рассмеялся нелепости такой мысли. – Им известно, что мужчины у нее имеются, но, гм…

– Вероятно, если они узнают про вас, вы окажетесь в дурацком положении? Где вы с ней были вчера вечером, до того как очутиться под моими окнами?

– На одной вечеринке. У ее друзей. Вполне надежное место.

– Кто ее родители?

– Ну, отец… э-э-э… банкир, – процедил Рой, всем своим тоном выражая презрение к профессии отца Сильвии, и добавил с притворным вздохом облегчения: – Приехали!

Мы спустились под горку, подъезжая к клубу «Крэгг». Рой отстранил плечом мою руку с деньгами, но когда с его ладони вниз скатился жалкий флорин, завопил так, как кричат в кино, срываясь вниз из окна небоскреба. Водитель включил двигатель, дал задний ход и проронил унылым фальцетом:

– Вы – сэр Рой Вандервейн?

– Да.

– Катились бы себе в Москву, если вам здесь обрыдло!

Такси унеслось прочь. Когда мы шли к крыльцу, Рой с тяжелым вздохом сказал:

– Нет смысла втолковывать таким, как этот, что я выступал против вторжения в Чехословакию!

– Ни малейшего. Все равно будет считать, что вам здесь не место.

– У него все извилины выпрямлены.

– Должно быть.

Мы вошли в просторный продолговатый холл, где потрескивал, вернее, ворковал телетайп. Рой направился к швейцару, поглядывавшему на нас из застекленной кабинки красного дерева. Какой-то тип с отвислым подбородком, вероятно член клуба, хотя по виду поп-сингер в обличье джентльмена из Сити, промелькнул мимо, направляясь к выходу. Я обвел беглым взглядом отдельные и групповые портреты, во множестве висевшие по стенам, в который раз ощутив всю шаткость тезиса о демографическом взрыве, поскольку, исходя из имевшегося поле зрения, человечество сто лет назад было явно многочисленней.

Рой догнал меня, и мы вместе пошли по крытому ковром, звучно скрипевшему под ногами коридору. В конце оказалась более просторная, чем холл, но равно высокая комната с таким множеством писчей бумаги и конвертов повсюду, какого в обозримом будущем вполне хватило бы, чтоб занять работой сотню трудолюбивых писцов, а в данный момент приютившая полдюжины одиноких мужчин, каждый из которых пребывал в той или иной степени оцепенения. Рой нажал кнопку звонка, появился моложавый официант в белом пиджаке и получил заказ принести шампанское. Внимательно оглядевшись, я перевел взгляд на Роя.

– Здесь удобно пережидать, – сказал он успокаивающе. – В промежутках между разными встречами. Отличная кухня. Весьма привлекает американцев. Можно и на ночь остаться.

– С птенчиками?

– Нет, зато по чеку выдают наличными. К тому же прекрасное место в смысле алиби: «Как же, дорогая, я был в клубе! Прикорнул в гостиной у цветного телевизора. Швейцары здесь все ленивей и ленивей. Знаешь, мне еще надо перекинуться словом с секретарем!». Вот так-то.

– Кстати, об алиби, где вы провели прошлую ночь?

– Здесь! Неплотный ужин, ранний отход ко сну. Никаких телефонных звонков не было; я проверил.

– Тогда все в порядке. Одного вы мне пока не прояснили – насчет того, почему вас устраивает, что некая особа вам не жена. Могу понять, что девушка двадцати или там семнадцати лет для этой роли не годится, ну а девушка двадцати восьми? Наверное, она для как раз уж…

– Отложим эту тему до того, как принесут шампанское.

Когда шампанское было принесено, мы пристроились в уголке в окружении томов «Панча» и «Кто есть кто», и Рой начал:

– Тут, видите ли, есть два обстоятельства. Очевидное – все, что имеет касательство к девице сорока пяти, гораздо более привлекательной, чем ваша собственная жена, но которая на самом деле не лучше, а…

– С этим все ясно. Перейдем ко второму.

– Ну а тут все просто определяется вашим желанием уйти от привычного, пристойного, богобоязненного секса, а ваша жена на это не способна. В ваших отношениях все фальшиво, все надуманно. Так больше невозможно. «Милый, Тулбоксы прислали письмо и приглашают нас к себе на Пасху, помнишь, как тебе тогда у них понравилось, ну как же, когда ты пописал в дождемер мистера Тулбокса, так что, написать, что приедем? И будь добр, передай с туалетного столика мою сумочку! И позвони, прошу тебя, этому мерзавцу, как его, керосинщику и выдай ему по первое число! Что интересного получил с почтой?» – «Ничего особенного, дорогая, вот прислали пару билетов на концерт этого Дерьмовича, еще контракт от Британского союза музыкантов, и еще пару вырезок из газет, и вот, взгляни на это, а, не хочешь ли вниз?»

Я выждал, пока часы в глубине комнаты пробьют половину чего-то.

– Хотите сказать, настолько приелось вставать по утрам, спускаться вниз к завтраку, и при этом совсем не…

– О, громы небесные, Даггерс! Тон государственного мужа! Вниз!Да вы что, в самом деле! Ваша вас совершенно…

– Спокойно! Моя – мое личное дело.

– Позвольте просветить вас, что теперь означает слово «вниз»!

– Сам знаю, что означает.

– Судя по вашей реакции, нет!

– Вы это выпалили в таком контексте, что я сразу не сообразил.

– В самом деле? Простите. Позвольте, я завершу свою мысль. Так вот, уясните себе. Девушка таких-то лет даст вам то, что вы хотите, и еще кое-что, хотя… Скорее, не то чтобы сама даст, а то, что ее можно об этом попросить. Наверное, это опять-таки в значительной степени вопрос возраста. – Рой произнес это тоном премудрого судии, чем напомнил мне, как недели две тому назад я прочел сообщение о его предстоящем участии в симпозиуме, организуемом каким-то служителем Церкви и касавшемся проблем сексуальной морали в наше (или же их) время. – По-моему, даже такие, как вы, не могут не согласиться: одна полная, воистину дающая раскрепощение доза терпимости, заимствованная хотя бы от тех, кто помоложе, – и открывается доступ всего многообразия в известный, боже ты мой, стандартный набор приемов, практикуемых супругами в постели.

– И тогда все станет естественным, как воздух, которым мы дышим?

– Вот именно! Куда это подевался Гилберт? Обычно он крайне пунктуален. Надеюсь, дома все в порядке.

– А что, вы сомневаетесь?

– Всегда что-то может случиться.

Рой оценивающе взглянул на меня, и я понял, что он соображает, то ли представить домашние неурядицы неминуемым следствием буржуазного уклада, то ли, наоборот, здоровым свидетельством более мощного, более возвышенного строя социальной справедливости, который вот-вот грядет. Однако не успел Рой открыть рот, как в комнату вошел Гилберт. Только теперь я обратил внимание, как он строен и как легко двигается. Вид у него, однако, в данный момент был встревоженный. С порога он выпалил Рою:

– Со мной Пенни!

– Как! Это невозможно. До пяти сюда женщин не пускают.

Первой моей мыслью было, что это один из заранее заготовленных сюрпризов, снискавших в свое время кое-какую славу Рою, однако вскоре стало очевидно, что его удивление и подозрительность, равно как и гнев ввиду нарушения клубных правил, абсолютно искренни. При этом выяснилось, что правила, по существу, нарушены не были: Пенни осталась сидеть в машине, которую Гилберт припарковал на Сент-Джеймсской площади. Выдав эту информацию, Гилберт устранился от малейших разъяснений, предположений или утешений. Рой в безнадежной ярости махнул рукой, завершив этот жест тыканьем в звонок.

– Что у нее на уме? – вопрошал он. – Что она сказала?

– Просто что хочет проехаться со мной, – сказал Гилберт.

– Может, ей захотелось развлечься, заскочить в магазины, где-нибудь пообедать? – высказал предположение я, с обоих сторон вызвав взгляды, на удивление единодушно выразившие жалость и презрение к моей бесцветной фантазии.

– Ну же, выкладывай, Гилберт, что она задумала? Как она себя ведет? Ей-богу, ты же все-таки должен знать!

– Она исключительно молчалива. По-моему, как обычно, задумала что-то крушить.

– Боюсь, что ты прав. Похоже на то.

– Что она может крушить, сидя в припаркованной машине? – воскликнул я, чувствуя себя одним из трех маститых хирургов, призванных мгновенно решить, стоит или нет вскрывать монарший чирей. – Ну, пройдется пару раз по обивке своими маникюрными ножничками, если те у нее окажутся!

Гилберт даже не взглянул в мою сторону:

– Должно быть, она заподозрила, что вы тут затеваете кое-что, чему ее присутствие или даже угроза такового могут помешать.

– Считаете, она намерена разделаться со мной в гостиной перед цветным телевизором?

– Я бы вас попросил, Дуглас, прекратить на время ваши насмешки и язвительные шуточки! – И Рой отвернулся к вернувшемуся официанту.

– А уж вас-то, – заметил Гилберт, – мисс Вандервейн вообще знать не желает!

– Я бы сказал, это усиливает мои опасения!

– В этаком элитарном заведении только и место субъектам с вашими взглядами.

– Угу, и с Роевыми. Это его клуб.

– Все живое вам противно!

– Да пошел ты!

– Ну-ну, Даггерс, успокойтесь, – сказал Рой. – Нам надо подумать, что лучше всего предпринять.

– Вам – точно! – сказал я, взглядывая на часы. – А мне пора, я опаздываю.

– У вас еще больше двадцати минут! – Рой метнул на меня грозный пристальный взгляд. – Минутку повремените, мы вас подбросим на машине. Подшампаньтесь еще чуть-чуть!

– Хватит. Благодарю!

– Итак, можем выйти все втроем, а мы с тобой, Гилберт, подбросим ее к «Савою». Как-то она сказала, что ей там нравится. Словом, решено!

– В какое время построено это здание? – спросил Гилберт с умозрительностью антрополога.

Рой принялся рассказывать ему про это и еще про что-то. Прибыл бокал для шампанского Гилберту, а также порция скотча для Роя. Они оба пили, а я между тем поразмышлял над своей ролью внештатного громоотвода, потом немного о Пенни, потом с особой озабоченностью о том, как, должно быть, здорово опоздаю на Би-би-си. Когда мы вышли из клуба, мне, чтобы не выслушивать упреков по поводу опоздания, оставалось времени ровно столько, чтобы, быстрой рысью промчавшись по Кинг-стрит, со скоростью участника автопробега рвануть затем вверх по Риджент-стрит.

– Что вы делаете днем? – спросил я по пути у Роя.

– Много чего. Мотаюсь туда-сюда. Но есть и некая скромная радость. Высказать одному охламону, почему я не желаю по его прихоти исполнять «Гарольда в Италии».

– Так ведь там, кажется, партия скрипки довольно-таки…

– Нет-нет, речь идет о том, чтоб палочкой махать. А причина – в Байроне.

– Какое Байрон имеет к этому отношение?

– Даггерс, эта музыка Гектора Берлиоза, умершего, как мы с вами знаем, в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году, в основу которой…

– Господи, ну конечно!

– Прошу прощения, но в последнее время вы как будто совсем перестали понимать с полуслова!

– Ну и при чем тут Байрон?

– Черт побери, ведь он греческий национальный герой! Они постоянно о нем распространяются.

– Значит, мы отказываемся исполнить музыкальное произведение французского композитора, подсказанное произведением английского поэта, скончавшегося полтора столетия тому назад, на том лишь основании, что эта музыка может смягчить сердца соотечественников насчет современных правителей Греции? Так-так.

– Сами знаете, тут опростоволоситься никак нельзя. Приходится приспосабливаться.

– Как же вы допустили, что мы с вами пару недель назад исполнили сонату номер четыреста восемьдесят один! Ведь Гитлер, кажется, тоже австриец?

– Ну, эта тема уже не так актуальна. И аналогия слишком притянута за уши.

– За что?

– За уши! – рявкнул Рой. – У Моцарта нет ни капли восторга перед колыханием знамен.

Шагавший по другую руку от Роя Гилберт всем своим видом демонстрировал вежливое нетерпение, явно не одобряя мою готовность злоупотребить свободным временем Роя и одновременно восхищаясь милосердием патрона. И он поставил меня на место, презрительно-монотонным тоном припечатав:

– Черт побери, это же и ежу понятно!

В поле зрения возникла машина, явно выделявшаяся среди остальных своими размерами и роскошным видом. Сразу и не подумаешь, что подобный выбор характерен для личности, желающей быть, мелькнула у меня жестокая мысль; затем я прикинул вариант, что Рой не столько владеет такой машиной, сколько посредством ее самовыражается. О любом другом можно было бы сказать имеет;его же отличительная черта – бытьтем, кому машина принадлежит. Хотя, возможно, он пока еще не преодолел грань между иметь и быть.

Склоненный силуэт внутри обернулся не кем иным, как Пенни в шляпе величиной с экипажное колесо. Она сидела на заднем сиденье. Почему? Может, она переместилась назад после приезда, чтобы освободить отцу место спереди? Исключено. Пенни всю дорогу ехала сзади, выказывая тем самым свое презрение к человечеству, олицетворением которого являлся Гилберт. Это более вероятно. Где-то на периферии сознания пронеслось, что, возможно, Пенни хотела распространить мнение (скорее всего, среди ограниченной части населения), что, мол, до скандальности прогрессивно мыслящий сэр Рой Вандервейн держит чернокожего шофера – в роли которого наглядно выступал Гилберт в своем темно-синем костюме и бледно-голубой рубашке с черным шелковым плетеным галстуком. Само предположение подобной версии в какой-то степени угнетало меня.

– Что ж, поехали все вместе! – бросил Рой зловещим тоном бандита-налетчика. – Полезайте назад, Дуглас!

Пенни отодвинулась от меня подальше так, как отодвигаются в автобусе от совершенно нежелательного, весьма пьяного соседа; для приветствия несколько демонстративно. Сидя вполоборота на переднем сиденье, Рой без обиняков выложил, что собирается подбросить меня до студии, после чего направиться в «Савой», между тем Пенни пялилась в окошко на какую-то ограду. При таком ракурсе, да к тому же из-за ее шляпы, собственно Пенни мне было плохо видно, но, даже несмотря на это, что-то в ней вдруг физически остро напомнило мне Сильвию. Ощущение сходства ушло, и я успел лишь бегло сообразить, на что оно не распространялось: лицо, волосы, фигура, одежда, запах. В последней из упомянутых сфер для Пенни было характерно обилие источаемых женской плотью теплых ароматов, хотя и без всякой иной примеси. Быть может, она тайно любила не только музыку, но и мыться? Замечательно, но только если я умудрился как-то углядеть сходство между двумя юными особами, вполне вероятно, даже возможно, даже допустимо, что это мог сделать и Рой. Не исключено, что инцестное влечение воплотилось у него в…

Дав себе не слишком пылкую клятву откопать дешевый справочник популярной психологии, который, я был почти уверен, до сих пор валяется где-то в ящике буфета в моей квартире, и при первой же возможности зашвырнуть его в Риджент-канал, я хотел было попристальней взглянуть на Пенни, что, однако, пришлось на неопределенное время отложить, поскольку Гилберт с лихостью гонщика международного класса, обходящего рытвины, рванул с места стоянки, и меня швырнуло затылком на спинку сиденья. Этим все не кончилось, так как Гилберт тут же произвел крутой вираж и меня с силой вдавило в дверцу с моей стороны, а Пенни кинуло в распластанном виде ко мне на колени, чему я был очень рад.

– Полегче, Гилберт! – с сочной интонацией произнес Рой.

– Вот те на! Стараешься, а вместо благодарности…

В его словах я уловил некий протест, и, если задуматься, не столь уж безосновательный. Но на подобные размышления времени не было. Не успел я поддержать Пенни, как она уже приняла вертикальное положение и поправила шляпу на голове. На ней была малинового цвета юбка – сварганенная, видимо, из старой занавески, и такая широкая, что под нею вполне могло поместиться еще пары три-четыре ног, – алые ажурные перчатки выше локтя и замшевый жакетик с глубоким вырезом, из которого куполами страусовых яиц выступали ее груди. Пенни взглянула на мети, и мне открылись ее глаза, ее кожа.

– Ваш лоб как будто получше, – произнесла она.

– Да, спасибо! Быстро зажило.

– Небольшой след остался, но, я надеюсь, скоро исчезнет. Кстати сказать, он еле заметен. Я заметила только потому, что знаю, куда смотреть.

– Да, уже все в порядке!

– Простите, что была с вами тогда груба. Меня одна вещь очень расстроила, а когда меня что-нибудь расстраивает, я делаюсь грубой.

– Ах так!

– Словом, простите.

– Не стоит!

Моим глазам не слишком хотелось от нее отрываться, но я перевел взгляд и заставил себя смотреть в окно. Может, это – одна из форм ее дурацкого протеста против такой ничтожно-благопристойной атмосферы в машине? Или я вовлечен в одну из полных скрытого сарказма игр в искренность, когда некая А, наращивая обороты своей искренности, доводит некого Б до такого состояния, что он либо оказывается идиотом, позволившим так долго водить себя за нос, либо хамом, грубо обрывающим ее козни. Против этих домыслов говорил тот факт, что игра хороша, если есть зрители, а Пенни говорила, понизив голос, хотя вполне могла бы говорить громче, чтобы перекричать рев мотора, производимого автомобилем, который Гилберт запустил как стрелу в сторону Пиккадилли-серкус. Может, Пенни в самом деле извинялась? Но вот, так же тихо и так же пристально глядя на меня, она спросила:

– О чем вы с ним беседовали?

– Так, ни о чем особенно. О музыке.

– Он вам говорил насчет субботы? Ближайшей субботы?

– Нет. А что будет в субботу?

– Вы в этот день вечером свободны?

– Могу освободиться. – В субботу вечером мне предстоял концерт сольного пения и свидание с Вивьен; первое можно пропустить, а второе отложить. – А что?

– Он мне говорил, что собирается организовать небольшой ужин. В ресторане. Чтобы была я, вы и эта девица.

Вот она, услуга! Что ж, Гилберту нельзя вовсе отказать в интуиции, а Пенни удалось освободить Роя от того, чтобы самому сделать мне в удобный момент это предложение. Как он сможет одновременно договориться и с Гилбертом, предугадать было трудно, однако Рой всегда отличался обилием и разнообразием своих возможностей. Я спросил машинально:

– Какая девица?

– Ее зовут Сильвия. Вы, должно быть, с ней встречались. У нее такие длинные волосы.

– Да. Действительно, встречался. Когда вы с ней познакомились?

– Я в жизни ее не видала! Он мне о ней рассказывал. Ну, и как она внешне?

– Она… э-э-э… не в моем вкусе, – с трудом выдавил я.

– Угу, он говорил, что молоденькая. Хорошенькая?

– Я бы не сказал. Но, разумеется, о вкусах…

– Так что, пойдете на этот ужин?

– Не думаю.

– Бросьте, пошли, это будет забавно! Сами сказали, что освободитесь.

–  Забавно? – Я постарался не придать этому восклицанию слишком легкомысленно-бодрое звучание. – Вот уж чего бы никак не сказал, имея в виду… имея в виду ее общество. Хотя, гм, для вас, возможно, это выглядит забавно, не так ли, показаться в свете с папашей и его птенчиком да вдобавок еще с одним типом для ровного счета? – А что такого?

Я набрал побольше воздуха в легкие, чтобы сказать ей, что если с точки зрения такого ветхого и древнего понятия, как чувство меры, она не видит ничего особенного в данном предложении, то я предпочту в компании служителей Церкви заявить, что у меня просто нет слов. Но на мгновение я задержал дыхание, осознавая, к моему вящему раздражению, или неловкости, или чему-то еще, что больше уже не ощущаю во всем этом деле ничего предосудительного. Тут вдруг мне пришлось разом выпустить весь воздух из груди, потому что автомобиль резко затормозил, как будто врезался в кирпичную стену, и я метнулся вперед и ударился лбом о спинку сиденья Роя. Машина не слишком разогналась и край, по которому я пришелся лбом, был не столь остер, как у притолоки в доме Вандервейнов; и все же я испытал на удивление сходное ощущение и, должно быть, выглядел подобным же образом, по крайней мере для Пенни, потому что она зашлась подобным же смехом.

Я разобрался в происшедшем. Машина врезалась не в кирпичную стену, а в идущий впереди автобус, слегка помяв ему зад, но сама при этом осталась вроде как бы невредимой. Все трое моих попутчиков также были целы, без сомнения предвидев столкновение. Гилберт высунул голову в окошко, Рой приоткрыл дверь, а Пенни хохотала и, как видно, от всей души. Переходившие улицу пешеходы останавливались, глазели, и так и замирали посреди улицы. Мы застряли на углу Кондуит-стрит. Было ровно четверть первого. На противоположной стороне улицы показался полицейский.

Бросив Рою, что буду звонить, я выбрался из машины и оказался на тротуаре. Впереди по всей Оксфорд-серкус застыли ряды неподвижного транспорта. Я двинулся вперед легким шагом пехотинца, предпочтя явиться в студию, опоздав минут на двадцать, но в свежем виде, чем опоздать меньше чем на четверть часа, но явиться во взмыленном. Я пробирался через заслоны семейных групп, передвигавшихся со скоростью едва начавших ходить младенцев, мимо дам с собаками на длинных поводках, мимо сцепленных под ручку троек, мимо внезапно останавливающихся старцев, мимо фаланги школьников, мимо двух увлеченно беседовавших девиц, мимо идущего прямо на меня сикха, уткнувшего нос в развернутую карту города. Больше всего раздражало меня в смехе Пенни предчувствие, что завтра я смогу определить в полной мере его мотивы, ни единого из которых сегодня представить абсолютно не способен. Смешное привлекает не потому или не столько потому, что несчастья ближнего увлекательны с безопасного расстояния, но именно в силу стирания отставания по времени. Кончится запись, и я зайду в пивную Джорджа, закажу себе пинту пива, кусок круглого острого сыра, круглый ломоть ветчины и побольше горчицы. А потом, дома, буду слушать новую запись моцартовских сонат К-415 и К-467 в исполнении Вальтера Клайна.

Я перешел Оксфорд-стрит, и тут меня кто-то окликнул сзади; это оказалась Пенни собственной персоной со шляпой в руке. Я остановился. Все проходившие мимо оборачивались и глядели на нее. Внезапно я почувствовал, что мотаюсь вот уже семь часов, что мне жалко коврик, с которым что-то приключилось, что у публичного громоотвода в контракте должен быть пункт, оговаривающий исключение из его обязанностей ответственности за все, начиная с присутствия в клубе и кончая отсутствием у Моцарта восторга к колыханию знамен, что мне душно, что у меня ноет сердце.

Пенни подошла ко мне: физического волнения в ней ощущалось меньше, чем можно ожидать от такой завзятой флегмы, однако вполне достаточно для того, чтобы мой взгляд тут же упал на вырез ее костюма. Должно быть, она их чем-то подпирает, подумалось мне. Что-то там снизу подкладывает. Может, рулоны туалетной бумаги?