Текст книги "Дочь хранителя тайны"
Автор книги: Ким Эдвардс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
Едва дверь открылась, в дом влетела Сандра с большой тряпичной сумкой в одной руке и с Тимом, повисшим на другой. Сандра, высокая, ширококостная и крайне волевая блондинка, без церемоний плюхнулась посреди ковра и вывалила перед собой гору игрушек.
– Прости, что так опоздала. Движение – просто жуть, – затараторила она. – Ты еще не очумела от жизни у самой дороги? Лично я точно сдвинулась бы. Ладно, неважно, гляди, что я нашла. Смотри, какие пирамидки – пластмассовые, разноцветные. Тим их обожает.
Каролина тоже села на пол. Сандра, как и Доро, была ее неожиданным другом, человеком, которого она никогда не встретила бы в прошлой жизни. Они познакомились в библиотеке тоскливым январским днем, когда Каролина, обозлившись на экспертов и мрачную статистику, в отчаянии захлопнула книгу. Сандра, сидевшая через два стола от нее, перед стопками книг с до боли знакомыми корешками и обложками, подняла глаза. Как я вас понимаю! Иной раз от возмущения окно тянет кокнуть!
Они разговорились: сначала робко, потом взахлеб. Тиму, сыну Сандры, было почти четыре. Он тоже страдал синдромом Дауна, но Сандра долго этого не знала. Видела, конечно, что мальчик развивается медленней трех ее других детей, но винила его природную леность и не считала необходимым щадить. У нее хватало забот, и она требовала от Тима того же, что и от других детей, закрывая глаза на то, что он во всем отстает. Ходить Тим научился к двум годам, пользоваться туалетом – к трем. Диагноз потряс всю семью, но предложение врачей сдать сына в приют взбесило Сандру и заставило действовать.
Каролина слушала, и с каждым словом Сандры на душе у нее становилось легче.
Из библиотеки они пошли пить кофе. Каролина никогда не забудет тот день и свою радость: она словно медленно просыпалась от бесконечной спячки. Они с Сандрой все не могли наговориться. Прикидывали: что будет, если и дальше относиться к этим детям как к самым обычным малышам? А вдруг они постепенно станут как все? Пусть не очень и не по книге. Что, если наплевать на всякие там диаграммы роста и развития? Сохранить надежды и просто не думать о времени? Чем плохо? Почему не попробовать?
Действительно, почему? Они стали встречаться дома, у Каролины или у Сандры, вместе с ее старшими хулиганистыми мальчишками. Пригождалось все: книжки, игрушки, исследования специалистов, рассказы родителей таких же детей, собственный жизненный опыт – Каролины как медсестры, Сандры как учительницы и матери четверых ребят. Во многом помогал обыкновенный здравый смысл. Чтобы научить Фебу переворачиваться, нужно положить яркий мячик так, чтобы ей пришлось к нему тянуться, а чтобы у Тима развивалась координация движений, надо давать ему ножницы (но только тупые!) и разноцветную бумагу. Дело шло медленно, иногда безрезультатно, но для Каролины эти занятия стали настоящим спасением.
– Видок у тебя что-то неважный, – заметила Сандра. – Устала?
Каролина кивнула:
– Вечером у Фебы был приступ крупа. Даже не знаю, сколько она сегодня продержится. А как ушки Тима?
– Мне понравился новый врач. – Сандра улыбнулась Тиму и протянула ему желтую верхушку от пирамидки. Пальцы у нее были длинные, корявые. – Кажется, добрый, внимательный. Только новости не ахти: Тим плоховато слышит, видно, потому слова и тянет. Ну-ка, лапонька, – добавила она, постукивая по верхушке, которую он бросил, – покажи мисс Каролине и Фебе, что ты умеешь.
Тиму пирамидка уже наскучила – он возил пальчиками по ворсу ковра, зачарованно и восхищенно. Но Сандра не сдавалась, и в конце концов Тим взял желтую верхушку, прижал к щеке, потом бросил на пол и принялся строить башню из других колечек.
Два часа прошли за играми с детьми и разговорами. У Сандры обо всем было собственное мнение, и она не боялась его высказывать. Каролине нравилось обмениваться материнским опытом с этой толковой, уверенной в себе женщиной. Последнее время Каролина часто вспоминала свою мать, умершую почти десять лет назад, хотелось позвонить ей, спросить совета или просто заехать в гости, увидеть ее с Фебой на руках. Наверняка мама чувствовала то же самое – любовь и бессильную тревогу за свою такую позднюю дочь. Внезапно Каролина по-иному взглянула на свое детство. Постоянная боязнь полиомиелита была странным, своеобразным проявлением любви. Как и вечная работа отца, его сосредоточенные подсчеты семейного бюджета по вечерам.
Мамы больше нет, но, к счастью, теперь у Каролины появилась Сандра и утренние часы, которые они проводили вместе, – самые яркие моменты нынешней жизни Каролины. Они рассказывали друг другу истории из детства, делились соображениями по поводу воспитания детей, смеялись, когда Тим пытался строить пирамидки на их головах, когда Феба тянулась, тянулась за ярким мячиком и, сама того не желая, вдруг перевернулась на живот. В то утро Каролина, которую не отпускало беспокойство, несколько раз трясла перед Фебой ключами от машины. Они сверкали, отражая солнечный свет, и Феба раскрывала ладошки, шевелила растопыренными пальчиками. Звуки трубы, пылинки в лучах света, а теперь вот и ключи – к ключам она тоже тянулась. Но, как ни старалась, не могла их поймать.
– В следующий раз получится, – утешила Сандра. – Подожди, увидишь.
В полдень Каролина проводила Сандру с Тимом до машины и с Фебой на руках долго махала с крыльца вслед фургону подруги. Уставшая, но довольная, она вернулась в дом, где ее оглушил рев трубы. Пластинку Лео заело, и проигрыватель бесконечно повторял один и тот же аккорд.
«Мерзкий старикашка, – злилась она, поднимаясь по лестнице. – Мерзкий плешивый старикашка».
– А выключить нельзя? – раздраженно бросила она, распахивая дверь.
Но пластинка заикалась в пустой комнате. Лео пропал.
Феба заплакала, словно у нее имелся встроенный барометр, отмечающий малейшее напряжение и неприятности. Похоже, Лео удрал через заднюю дверь, пока они провожали Сандру. На такие шутки хитрюге ума хватало, хоть в последнее время он и ставил ботинки в холодильник. Ему страшно нравилось издеваться над Каролиной. Сбегал Лео уже трижды, причем один раз в чем мать родила.
Слетев вниз, Каролина сунула ноги в мокасины Доро, на размер меньше, чем нужно, и жутко холодные. Прогулочная коляска, куртка для Фебы – а сама обойдется и без пальто. Небо было затянуто низкими серыми тучами. Феба хныкала, подергивая маленькими ручками, пока Каролина катила коляску мимо гаража к аллее. «Да-да, сердечко мое, – бормотала Каролина, нежно касаясь головы девочки. – Я все понимаю». Заметив на подтаявшем снегу большие рифленые следы, она вздохнула с облегчением. Значит, беглец рванул в эту сторону. Одетый.
По крайней мере, в ботинках.
Квартал закончился. Каролина подошла к ста пяти ступеням, ведущим вниз, к Кенингфилд. Это Лео сказал ей, сколько их здесь, как-то за ужином, пребывая в светском расположении духа. Сейчас он, беспомощно опустив длинные руки, стоял у подножия длинного цементного каскада, седые волосы торчали в разные стороны, и выглядел он таким несчастным, потерянным и напуганным, что гнев Каролины сразу улетучился. Она недолюбливала Лео Марча – он не внушал приязни, – но ее чувства сильно осложнялись состраданием. Ибо в подобные минуты она хорошо понимала, что окружающие видят в нем рехнувшегося склеротика, а не могучий ум, каким был (и до сих пор оставался) Лео Марч.
Он повернулся, обнаружил ее – и замешательство исчезло с его лица.
– Смотри! – крикнул он. – Смотри на это, женщина, и плачь!
Не обращая внимания на обледеневший поток в центре лестницы, Лео побежал наверх. Он энергично перебирал ногами, черпая силы в застоялом старческом адреналине и потребности что-то доказать. Спорим, ты никогда не видела ничего подобного, – с трудом выговорил он, достигнув вершины.
– Это точно, – согласилась Каролина. – Никогда. И надеюсь, больше не увижу.
Лео засмеялся; его губы розовым пятном выделялись на выбеленной старостью коже.
– А я от тебя сбежал, – сказал он.
– Недалеко.
– Но мог бы. Если б захотел. Ничего, это поправимо.
– В следующий раз не забудьте пальто, – посоветовала Каролина, поворачивая к дому.
– В следующий раз, – подхватил Лео, – я сбегу в Тимбукту.
– Счастливо добраться, – буркнула Каролина, едва волоча ноги от усталости.
В свежей зеленой траве сидели кричаще-яркие фиолетовые и белые крокусы; Феба не на шутку расплакалась. Каролина благодарила судьбу за то, что несчастья не произошло и Лео идет за ней целый и невредимый. Если б он потерялся или покалечился, виновата была бы она, потому что много недель думала только о том, что малышка Феба ничего не умеет держать в ручках.
– Какое-то время они шли молча.
– А ты молодец, соображаешь, – вдруг сказал Лео.
Каролина как вкопанная застыла на кирпичной дорожке.
– Что?! Что вы сказали?
– Его взгляд был вполне осознанным, глаза – ярко-голубые, пытливые, как у Доро.
– Мозги, говорю, у тебя есть! До тебя моя дочь нанимала восемь медсестер – ни одна не продержалась больше недели. Спорим, ты этого не знала.
– Нет, – ответила Каролина. – Не знала.
* * *
Позже, за уборкой кухни, Каролина вспоминала слова Лео. «Я молодец, – твердила она себе, стоя на аллее возле мусорного бака. – Мозги есть!» Было сыро, прохладно, дыхание вылетало изо рта маленькими облачками. «Мужа на ум не поймаешь», – отрезала бы ее мать, но даже это не испортило удовольствия Каролины: Лео впервые сказал ей что-то приятное.
Она постояла еще чуть-чуть, наслаждаясь свежим воздухом и тишиной. С холма, лепясь друг к другу, спускались гаражи. Далеко не сразу Каролина заметила фигуру в конце аллеи. Это был высокий мужчина; в темных джинсах и коричневой куртке он почти сливался с предвесенним пейзажем. Что-то в нем – в том, как он, не двигаясь, внимательно смотрел в ее сторону – сразу насторожило Каролину. Она закрыла бак металлической крышкой и скрестила на груди руки. Тогда он быстро направился к ней – большой, широкоплечий. Куртка оказалась не коричневой, а клетчатой, неяркой, с тонкими красными полосками. Мужчина достал из кармана ярко-красную шерстяную шапку и натянул на голову. Жест странным образом успокоил Каролину, хоть она и не поняла почему.
– Привет! – крикнул мужчина. – Как ваш «ферлейн», бегает?
Ее волнение вспыхнуло вновь. Каролина обернулась к темному кирпичному дому, восходящему к белому небу. Вот ее ванная, откуда вчера ночью она смотрела на залитый лунным светом газон, вот ее окно, приоткрытое навстречу весенней прохладе, ветерок шевелит кружевные занавески. Мужчина остановился на расстоянии нескольких футов, и она поняла, что знает его, – поняла, не думая, по своей инстинктивной реакции, по тому, как легко вдруг стало на сердце. Но это же невозможно, даже не верится.
– Как вы… – начала она.
– С трудом! – засмеялся Ал, сверкнув белыми зубами. Борода его стала гуще. Добрые темные глаза светились радостным удивлением. Она вспомнила, как он заботливо положил яичницу ей на тарелку, как, уезжая, помахал рукой из кабины. – Замаскировались вы на славу, это уж точно. Но вы сказали – Питтсбург. А у меня тут, хочешь не хочешь, каждые две недели привал. Вот я и завел себе что-то вроде хобби, вас разыскивать. – Он улыбнулся. – Теперь вот не знаю, чем дальше заниматься.
Каролина не могла говорить. Она очень обрадовалась ему, но и страшно смутилась. Почти год она не позволяла себе слишком долго думать о прошлой жизни, а сейчас воспоминания хлынули мощным, ярким потоком: запах чистящей жидкости и нагретой солнцем приемной, безмятежное возвращение домой после долгого рабочего дня, аккуратная квартирка, скромные ужины, книги по вечерам. Она добровольно рассталась с привычными тихими удовольствиями и, повинуясь глубинному, подсознательному зову, обеими руками ухватилась за новые перспективы. Сейчас ее сердце громко стучало, и она испуганно смотрела в конец аллеи, словно там вот-вот должен был появиться еще и Дэвид 1енри. Она внезапно поняла, почему так и не отослала свое письмо. Что, если они заберут Фебу – он или Нора? Эта мысль наполнила ее мучительным страхом.
– Как вы меня нашли? – требовательно спросила Каролина. – И зачем?
Ал, несколько оторопев, пожал плечами:
– Я как-то был в Лексингтоне и зашел к вам поздороваться. А в квартире – никого, ремонт. Соседка ваша, та самая, сказала, что вы уже три недели как уехали. А я, как выяснилось, не люблю загадок и все думал и думал о вас. – Он помолчал, словно размышляя, продолжать или нет. – К тому же… черт… вы мне просто понравились, Каролина, и еще показалось, что у вас какие-то неприятности, раз вы так все бросили. Там, на парковке у магазина, у вас на лбу большими буквами было написано: «беда». Я подумал, а вдруг смогу помочь. Пока залось, что я вам нужен.
– Нет, у меня все нормально, – сказала она. – И что вам теперь кажется?
Она вовсе не хотела, чтобы ее слова прозвучали так грубо и холодно. Последовало долгое молчание, затем Ал снова заговорил:
– Что я сильно ошибся. – Он покачал головой. – Я думал, между нами что-то промелькнуло.
– Промелькнуло, – со вздохом кивнула Каролина. – Просто… вы меня захватили врасплох. Я была уверена, что обрезала все концы.
Его карие глаза встретились с ее голубыми.
– Если вы боитесь, как бы вас не выследил кто другой, не забывайте, что мне на это понадобился целый год, – сказал он. – К тому же я знал, с чего начинать, а еще мне очень повезло. Я проверял все мотели подряд, спрашивал о женщине с ребенком. Каждый раз ехал в новое место и на прошлой неделе напал наконец на золотую жилу. Вас запомнила регистраторша из гостиницы, где вы жили. А она, между прочим, на будущей неделе выходит на пенсию. Еще бы вот столько, – он показал нечто микроскопическое большим и указательным пальцами, – и я бы потерял вас навеки.
Каролина кивнула, вспомнив женщину, о которой он говорил: седые волосы с аккуратным начесом, тусклый блеск жемчужных сережек. Ее семья владела мотелем уже пятьдесят лет. Батареи там всю ночь грохотали, а обои из-за постоянной сырости отклеивались от стен. «В наше время уж и не знаешь, кого и ждать», – сказала женщина, подталкивая к ней ключ по регистрационной стойке.
Ал показал подбородком на бледно-голубой капот «ферлейна».
– Как увидел его, так и понял, что нашел вас, – улыбнулся он. – Кстати, что ваша малышка?
Перед глазами Каролины возникла пустая автостоянка, свет, утопавший в снегу, и большая, ласковая ладонь Ала на крошечном лобике Фебы.
– Хотите зайти? – услышала она собственный голос. – Я как раз собиралась ее будить. Угощу вас чаем.
Каролина провела его по узкой асфальтовой дорожке к заднему крыльцу. Они вошли в дом. Гость остался в гостиной, а Каролина поднялась к себе, слегка пошатываясь от странного головокружения, словно вдруг обнаружила, что планета под ее ногами вертится и весь мир тоже, как бы она ни старалась удержать его на месте. Она переодела Фебу и плеснула себе на лицо водой, чтобы хоть немного успокоиться.
Ал сидел за столом в гостиной, глядя в окно. Услышав, что она спускается, он обернулся, на его лице расплылась широкая улыбка, и он потянулся к Фебе с возгласом: «Как же ты выросла! Настоящая красавица!» Каролина вспыхнула от удовольствия, а Феба залилась смехом, и ее темные кудри рассыпались по щекам. Ал вытащил из-под рубашки медальон в прозрачной пластиковой оболочке, с позолоченной бирюзовой надписью: «Гранд оул оупри [3]3
Знаменитая радиопрограмма музыки кантри, которая с 1974 г. ведется из концертного зала «Гранд оул оупри хауз» г. Нэшвилла, штат Теннеси.
[Закрыть]». Он привез его из Нэшвилла. «Поехали со мной», – сказал он тогда, почти год назад, в шутку и одновременно всерьез.
А теперь он проделал такой путь, чтобы ее найти.
Феба тихо лопотала что-то и тянула ручки к Алу. Ее пальчики легонько касались шеи Ала, его ключиц, темной клетчатой рубашки. Каролина не фазу поняла, что происходит, но, когда до нее дошло, слова Ала отошли на задний план, слились со стуком шагов Лео, с шумом уличного движения. С тех пор она всегда вспоминала эти звуки как мелодию счастья.
Феба тянулась к медальону. Не била по воздуху, как еще утром, нет, – она упиралась в грудь Ала и хлопала, хлопала ладошкой по блестящей штучке, пока наконец не ухватила ее в кулачок. В страшном восторге от такого успеха, она дернула медальон к себе, и рука Ала взметнулась к проступившей под шнурком красной полоске на коже.
Каролина невольно тоже коснулась шеи, ощутив быстрый ожог радости.
«Да, да, – подумала она. – Держи его, моя радость. Хватай этот мир!»
Май 1965
Нора шла впереди, была путеводным светом среди деревьев, вспыхивая белым и джинсово-синим: то она есть, то нет. Дэвид шагал следом, время от времени наклоняясь и подбирая камни. Шершавые жеоды, сланцевые окаменелости. А один раз – наконечник стрелы. Каждую находку он держал на ладони, наслаждаясь прохладной тяжестью и формой, и лишь потом клал в карман. В детстве он заваливал камнями все полки своей комнаты и даже сейчас, зачарованный их таинственностью и неясными обещаниями, не мог спокойно пройти мимо, хотя наклоняться с детским рюкзачком на груди, в котором сидел Пол, было очень неудобно, а фотоаппарат всякий раз стукался о бедро.
Нора, далеко впереди, остановилась, помахала им рукой и вдруг исчезла, словно растворившись в гладкой стене из серого камня. Почти сразу оттуда же один за другим высыпалось несколько человек в одинаковых синих бейсболках. Дэвид подошел ближе и увидел незаметную издалека лестницу, ведущую на природный каменный мост. «Осторожнее, – предупредила спускающаяся женщина. – Такая крутая, не поверите. И скользкая к тому же». Тяжело дыша, женщина остановилась и схватилась рукой за сердце.
Дэвид, отметив ее бледность и одышку, тоже остановился.
– Я врач, мэм. Как вы себя чувствуете?
– Тахикардия. – Она небрежно махнула свободной рукой. – Всю жизнь мучаюсь.
Он взял ее полное запястье и нащупал пульс, частый, но стабильный, постепенно замедляющийся. «Тахикардия». Люди пользуются этим термином очень вольно, при любом учащении пульса. Дэвид сразу понял, что у женщины нет ничего серьезного. В отличие от его сестры – та задыхалась и едва не падала от головокружения, всего лишь пробежавшись из одного конца комнаты в другой, и потом ей приходилось долго сидеть. «Порок сердца», – сказал, покачав головой, врач из Моргантауна. Он не мог поставить более точный диагноз, но это не имело значения: все равно ничего нельзя было сделать. Много лет спустя, учась в медицинском колледже, Дэвид припомнил все симптомы, читал допоздна и вынес собственный вердикт: сужение аорты или, может быть, порок сердечного клапана. В любом случае, Джун двигалась медленно, хватая ртом воздух, и с каждым годом ее состояние ухудшалось, а за несколько месяцев перед смертью кожа стала совсем бледной, голубоватой. Она любила бабочек, любила стоять с закрытыми глазами, подняв к солнцу лицо, и обожала домашнее желе на тоненьких соленых крекерах, которые мать покупала в городе. Она постоянно тихонечко напевала какие-то выдуманные мелодии, и у нее были светлые, почти белые, волосы – цвета пахты. После ее смерти он часто просыпался ночами, как ему казалось, от тоненького пения, напоминавшего шум ветра в сосновом бору.
– Всю жизнь, говорите? – сурово переспросил он женщину, отпуская ее руку.
– Да, – ответила она. – Врачи говорят, ничего серьезного. Досадное неудобство.
– Думаю, с вами все в порядке, – сказал Дэвид. – И все же не очень переутомляйтесь.
Она поблагодарила его, коснулась волос Пола со словами: «А вы берегите малыша». Дэвид кивнул и пошел дальше. Взбираясь меж сырых каменных стен, он свободной рукой прикрывал голову сына. Ему было приятно, что он врач и может помогать людям, исцелять их, – почему-то это не удавалось с теми, кого он любил больше всего. Пол шлепал ручками по его груди, пытаясь схватить конверт, который Дэвид сунул в карман рубашки, – письмо Каролины Джил, доставленное утром ему в кабинет. Он прочел его всего один раз и, стараясь скрыть волнение, быстро спрятал, когда вошла Нора. «У меня и Фебы все в порядке, – говорилось там. – До сих пор у нее не было никаких проблем с сердцем».
Дэвид мягко обхватил рукой пальчики Пола, уже вцепившиеся в конверт. Сын поднял на него удивленный взгляд, и Дэвид даже растерялся от огромной любви к нему.
– Эй, парень, – улыбаясь, сказал Дэвид. – Я тебя люблю. Только не ешь эту штуку, ладно?
Пол внимательно смотрел на него большими темными глазами, затем повернул голову и прижался горячей щекой к груди Дэвида. На нем была белая шапочка с желтыми уточками – Нора вышила их в молчаливые, напряженные дни после своей аварии. С каждой новой уточкой Дэвид вздыхал чуть спокойнее. Он понял всю силу ее горя, ощутил пустоту, которую оставила в сердце Норы умершая дочь, когда проявил отснятую пленку из подаренного фотоаппарата и увидел пустые комнаты их старого дома, оконные переплеты крупным планом, резкие тени лестничных перил, плитки пола в искаженном ракурсе. И неровные, кровавые цепочки – следы Норы. Дэвид выбросил фотографии вместе с негативами, но они все равно преследовали его, и он боялся, что это уже навсегда. Он ведь солгал: он отдал их дочь. Ужасное возмездие казалось не только неизбежным, но и справедливым. Но дни бежали, прошло уже почти три месяца, и Нора постепенно становилась сама собой. Она работала в саду, смеялась, разговаривая по телефону с подругами или вынимая Пола из манежа своими тонкими изящными руками.
Дэвид, наблюдая за ней, убеждал себя, что она счастлива.
Сейчас уточки радостно подпрыгивали при каждом его шаге и ярко зажелтели, как только Дэвид сошел с узкой лестницы на природную каменную перемычку, тянувшуюся через ущелье. Нора, в джинсовых шортах и белой блузке без рукавов, стояла посреди естественного моста, у самого края; носки белых кроссовок нависали над обрывом. Она медленно, с грацией танцовщицы раскинула руки и выгнула спину, закрыв глаза и словно предлагая себя небу.
– Нора! – в ужасе закричал он. – Это опасно!
Пол уперся ладошками в грудь Дэвиду. А-па, эхом отозвался он, услышав знакомое слово – оно относилось к электрическим розеткам, лестницам, каминам, стульям, а теперь еще к огромному расстоянию, отделявшему его мать от земли.
– Это потрясающе! – Нора опустила руки и обернулась к мужу. Мелкие камешки покатились у нее из-под ног, посыпались вниз. – Иди, посмотри!
Он осторожно подошел и встал рядом, но как можно дальше от края. Внизу, в высохшем русле древней реки, шагали крошечные фигурки. Холмы стремились куда-то вдаль, к бурной весне: сто оттенков зеленого на фоне ясного голубого неба. Дэвид сделал глубокий вдох, борясь с тошнотой, страшась даже на Нору взглянуть. Он мечтал заботиться о ней, защищать от страданий и боли; он не знал, что утрата все равно пойдет следом, упорная, как водный поток, как сама жизнь. Точно так же он не мог предвидеть своего горя, пронизанного темными нитями прошлого. Представляя себе дочь, которую он отдал, Дэвид видел лицо сестры, ее бледные волосы и серьезную улыбку.
– Дай-ка я тебя сфотографирую, – сказал он, медленно отступая назад: шаг, другойю. – Выйди на середину. Там освещение лучше.
– Еще минутку, – попросила она, держа руки на бедрах. – Здесь так красиво.
– Нора, – взмолился он, – уйди оттуда, мне за тебя страшно.
Нора, не глядя на него, встряхнула головой.
– Почему ты всегда всего боишься? Я не упаду.
Он промолчал, ощущая, как работают его легкие, каждый судорожный вдох. То же самое он чувствовал, читая письмо Каролины. Письмо пришло на адрес старой работы, конверт был надписан ее острым почерком и наполовину залеплен пересылочными марками. Каролина прислала три снимка Фебы, малышки в розовом платье. На письме стоял штемпель «Толедо, Огайо», вместо обратного адреса – номер почтового ящика, но не в Толедо, а в Кливленде. Город, где Дэвид никогда не был и где, судя по всему, жила Каролина Джил с его дочерью.
– Давай уйдем, – вновь умоляюще попросил он… – И дай я тебя сфотографирую.
Она кивнула, как будто соглашаясь, но он уже дошел до безопасной середины моста, а Нора все еще стояла на краю и глядела на него, сложив руки на груди и улыбаясь.
– Сфотографируй прямо здесь, – сказала она. – Как будто я иду по воздуху.
Дэвид присел на корточки, к теплу, исходящему от золотистых камней под ногами. Пол беспокойно заерзал в рюкзачке. Все это – прошедшее незаметно, не зафиксированное сознанием – Дэвид вспомнит потом, когда картинка, медленно обретая контуры, появится в проявителе. А сейчас он нашел Нору рамкой видоискателя. Ветер трепал ее волосы, загорелая кожа светилась здоровьем.
В теплом весеннем воздухе витали нежные ароматы. Дэвид и Нора стали спускаться, обходя пещеры, заросли горных лавров и фиолетовых рододендронов. Нора шла впереди. Она свернула с протоптанной дорожки и, петляя между деревьями вдоль ручья, вывела их на залитую солнцем поляну, запомнившуюся ей обилием земляники. Высокая трава тихо колыхалась на ветру, по земле, слабо мерцая, стлался темно-зеленый ковер земляники. Воздух был напоен жаром, сладостью, гудением насекомых.
Они разложили еду: сыр, крекеры, гроздья винограда. Дэвид устроился на одеяле и, прижав голову Пола к своей груди, расстегнул рюкзак. Он невольно вспомнил своего отца, плотного и сильного человека, умелые крепкие пальцы, которые накрывали его руку, обучая держать топор, доить корову или забивать гвоздь в кедровую дощечку. От отца пахло потом, смолой и темной, глубинной землей шахт, на которых он работал зимой. Даже подростком, уже учась в городе – только там можно было окончить школу, – Дэвид любил в выходные, подходя к дому, видеть на крыльце отца, курившего трубку.
– А-па, сказал Пол. Обретя свободу, он тут же стащил с ноги ботинок, внимательно осмотрел его, отшвырнул и пополз исследовать зеленый мир за границами одеяла. Дэвид наблюдал за ним. Малыш выдрал пучок травы, сунул в рот, удивился непонятному вкусу. Дэвиду вдруг пронзительно захотелось, чтобы родители были живы и могли посмотреть на его сына.
– Гадость, да? – усмехнулся он, вытирая травяную слюну с подбородка Пола.
Нора деловито и споро доставала столовые приборы, салфетки. Дэвид сидел к ней спиной, чтобы она не заметила, насколько он расчувствовался. Сунув руку в карман, он вытащил одну из своих находок, и Пол немедленно схватил ее обеими руками и потянул в рот.
– Может, ему все-таки не стоит облизывать камни? – Нора опустилась возле мужа, так близко, что он вдохнул ее тепло, запах пота и мыла, разлившийся в воздухе.
– Пожалуй, не стоит, – ответил Дэвид и отобрал у малыша камень, заменив крекером.
Жеода была теплой и влажной. Дэвид с силой ударил камнем о скалу, расколол на части и обнажил пурпурную кристаллическую сердцевину.
– Красиво… – пробормотала Нора, склонившись к его ладони.
– Вода древних морей. За много веков кристаллизовалась.
Они неспешно поели, затем набрали земляники, спелой и мягкой. Пол пихал ее в рот горстями, сок ручейками сбегал по его запястьям. В синем небе вяло кружили два сокола. Тики, сообщил Пол, показывая на них пухлой ручкой. Вскоре малыш уснул, Нора уложила его на одеяле в тени травы.
– Так хорошо, – сказала Нора и села, привалившись спиной к валуну. – Солнышко, и только мы втроем.
Она была босиком, и Дэвид стал массировать ее ступни, ее тонкие кости, одетые плотью.
– О-о, – почти простонала она, закрывая глаза, – а вот это действительно хорошо. Ты меня усыпишь.
– Не спи, – отозвался он. – Лучше расскажи, о чем думаешь.
– Даже не знаю. Вспомнила одну полянку возле овечьей фермы. Когда мы с Бри были маленькими, то обычно ждали там папу. Собирали огромные букеты из рудбекии и тысячелистника. Солнце грело так же, как сейчас, – словно обнимало. Мама ставила цветы в вазы и украшала весь дом.
– Тоже хорошо. – Кожа Норы была такой нежной. Дэвид опустил ее ногу и взял другую.
Легко провел большим пальцем по тонкому белому шраму, оставленному разбитой вспышкой. – Мне нравится представлять тебя маленькой.
Дэвид помнил солнечные дни своего детства, еще до болезни Джун, когда они всей семьей отправлялись за женьшенем, прячущимся в тени деревьев. Его родители и познакомились во время таких поисков. У Дэвида сохранилась их свадебная фотография, и в день, когда они с Норой поженились, она вручила ему подарок – этот самый снимок, но в красивой дубовой рамке. Его мать – кудрявая, с чистой кожей, тонкой талией и чуть заметной, мудрой улыбкой, а за ее спиной – бородатый отец с кепкой в руках. После свадьбы они уехали из главного города округа и поселились в домике, который отец построил на горном склоне, с видом на их поля.
– Мои родители любили природу, – добавил он. – Мать везде сажала цветы. А у ручья над нашим домом росли ариземы.
– Жалко, что я не знала твоих родителей. Думаю, они тобой очень гордились.
– Не знаю. Наверное. Они были рады, что у меня не такая тяжелая жизнь, какая досталась на их долю.
– Конечно, – согласно протянула она и, открыв глаза, взглянула на Пола. Мальчик мирно спал, солнечный свет пятнами падал ему на лицо. – Но видно, еще и переживали. Я бы очень скучала, если бы Пол вырос и уехал от нас.
– Это правда. И гордились, и переживали. Они не любили город. В Питтсбурге навестили меня только один раз.
Дэвид вспомнил, как они неловко сидели в его студенческой комнате и мать вздрагивала при каждом свистке поезда. Джун к тому времени уже умерла. Помнится, глядя на родителей, робко пивших жидкий кофе у шаткого столика, Дэвид тогда подумал, что теперь, когда им не о ком заботиться, они не знают, что с собой делать. Дочь так долго была смыслом их существования.
– Переночевали – и домой. А когда отец умер, мать переехала к своей сестре в Мичиган. Она не летала на самолетах и не водила машину. Потом я видел ее один-единственный раз.
– Очень грустно, – сказала Нора, стирая пятнышко грязи с ноги.
Дэвид подумал о Джун, о том, до какой белизны выгорали каждое лето ее волосы, вспомнил запах ее кожи – теплый, мыльный и немного металлический, как от монеты, ощущавшийся, когда они сидя на корточках копали землю палочками. Он так сильно любил сестру и ее нежный смех. И страдал, вернувшись домой и видя, что она бессильно лежит на крыльце на кушетке, а мать, поникшая от тревоги, чистит рядом кукурузу или лущит горох.
Дэвид посмотрел на сына. Тот крепко спал, повернув голову набок, длинные волосы вились по влажной шее. По крайней мере, Пол застрахован от горя. Он не будет расти, страшась, как Дэвид, неизбежной потери сестры. Ему не придется идти одному по жизни, потому что у него не осталось близкого человека.
Эта горькая мысль потрясла Дэвида. Ему хотелось верить, что, отдав дочь Каролине Джил, он поступил правильно. Или, во всяком случае, что этому есть оправдание. А если оправдания нет? Если в ту вьюжную ночь он защищал не столько жену и сына, сколько себя?
