Текст книги "Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл"

Автор книги: Кейт Саммерскейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

В августе восковая фигура Констанс Кент была выставлена в Комнате ужасов Музея мадам Тюссо, рядом с двумя другими только что изготовленными изваяниями: доктора-отравителя Притчарда и Джона Уилкса Бута, убившего Авраама Линкольна на той неделе, когда Констанс исповедовалась Вагнеру. А в тот день, когда она была помещена в камеру тюрьмы Девайзеса, Бут был настигнут и застрелен.[101]101
  Изваяние Констанс Кент мадам Тюссо выставила только после смерти Сэмюела Кента – возможно, из уважения к его чувствам. Согласно музейным каталогам, оно было доступно для обозрения с 1873 по 1877 г.


[Закрыть]

Мировые судьи Уилтшира 4 августа обратились к сэру Ричарду Мейну с предложением выплатить Уичеру и Уильямсону сто фунтов премиальных, еще в 1860 году обещанных правительством тому или тем, кто поспособствует поимке убийцы. Это, говорилось в послании, «хоть в какой-то степени послужит признанием выдающегося мастерства и проницательности, проявленных этими офицерами при выполнении своей трудной миссии». Ответа на это обращение не последовало.

В апреле, прямо перед тем как ее доставили из Брайтона на Бау-стрит, в мировой суд, Констанс отправила письмо сэру Джону Ирдли, баронету Уилмоту, принявшему в 1860 году столь живое участие в том, чтобы помочь Кентам защитить свое честное имя. Та часть этого письма, в которой она самым подробным образом объясняет, что именно подтолкнуло ее к убийству, была переправлена в июле Питеру Эдлину, работавшему по этому делу в качестве защитника. Но поскольку защита на суде представлена не была, письмо осталось фактом частной переписки. Вот сохранившийся его фрагмент:

Я совершила убийство, чтобы отомстить за мать, чье место заняла мачеха. Она жила в нашей семье с самого моего рождения и всегда относилась ко мне с добротой и любовью (ибо моя родная мать никогда меня не любила и не заботилась обо мне), и я отвечала ей тем же, как если бы она действительно была мне матерью.

Примерно с трехлетнего возраста я начала замечать, что мать занимает в доме второстепенное положение – и как жена, и как хозяйка, а главная – она. По прошествии многих лет мне вспомнились разговоры по этому поводу, которые велись при мне, так как считалось, что мне их не понять, – мол, слишком мала для этого. В то время я всегда становилась на сторону, противную матери, и когда о ней отзывались презрительно, тоже испытывала чувство презрения. Но по мере того как с годами я начала понимать, что отец любит ее, а к матери равнодушен, мое отношение начало меняться. Теперь меня втайне коробило, когда она отзывалась о матери неуважительно или с пренебрежением.

Мама умерла. С тех пор моя любовь к мачехе перешла в самую черную ненависть. Даже после смерти она продолжала говорить о маме с презрением. В такие моменты ненависть настолько переполняла меня, что я не могла оставаться с ней в одной комнате. Я принесла смертельную клятву, отреклась от религии и отдалась душой и телом духу зла, умоляя его посодействовать в выполнении моей клятвы. Сначала я собиралась убить ее, но потом решила, что эта боль пройдет слишком быстро. А мне нужно, чтобы она почувствовала мою месть. Она украла у моей матери ту любовь, что принадлежала ей по праву. Что ж, теперь я украду то, что она сама любит больше всего на свете. С этого момента я превратилась в демона, одержимого злом и стремящегося других втянуть в круг зла, постоянно ищущего возможность осуществления своего дьявольского замысла. И я нашла такую возможность.

Почти пять лет прошло, и на протяжении всего этого времени меня либо сжигал огонь безумия, поддерживавшийся жаждою сотворить зло, либо я впадала в такое отчаяние, что готова была покончить с этой жизнью при первой же возможности. В такие моменты я ненавидела всех и желала только одного – чтобы всем было так же плохо, как и мне.

А потом все переменилось. Совесть замучила меня и пробудилось раскаяние. Несчастная, потерянная, всех и во всем подозревающая, я чувствовала себя как в аду. И тогда я решила во всем признаться.

Теперь я готова заплатить за это самую высокую цену. Жизнь за жизнь – вот все, что я могу отдать, потому что само причиненное Зло непоправимо.

Я не была милосердна, так пусть никто не просит милосердия для меня – напротив, пусть всем я внушаю настоящий ужас.

Я не смею просить прощения у тех, кому нанесла такой страшный удар. Я ненавидела, так пусть и мне наградою будет их ненависть.

Это поистине прекрасный образец покаяния. При чтении этого письма, где Констанс объясняет, почему убила Сэвила – хотела причинить дурной матери такую же боль, какая была причинена матери доброй, – дух захватывает: в нем есть в одно и то же время и безумие, и своя логика, как и в самом убийстве есть хладнокровие расчета и безумие страсти. Во всем этом повествовании ощущается некая заданность, предопределенность: дикость убийства ребенка представляется как роковая неизбежность, человек ищет возможность сотворить зло и «находит» ее.

По завершении процесса Уильямсон направил сэру Ричарду Мейну отчет: «Мне стало известно, что Констанс, по ее же словам, дважды замышляла убийство мачехи, но оба раза мешали обстоятельства. Потом ее вдруг осенило: перед тем как убить ее, она убьет детей, ибо это причинит ей еще большую боль, и именно с этим чувством она вернулась домой из пансиона в 1860 году». Скорее всего узнал это Уильямсон от доктора Бакнилла, довольно подробно обсуждавшего с Констанс обстоятельства убийства. Но лишь в конце августа психиатр направил в редакции газет письмо, содержащее рассказ девушки о том, как она убила брата.

За несколько дней до убийства она завладела бритвой отца, хранившейся в зеленом ящичке среди его туалетных вещей, и спрятала ее. Это было единственное орудие, использованное ею. Приготовила она также свечу и спички, спрятав их в углу дворового туалета, где и было совершено убийство. В ту ночь она пролежала не смыкая глаз, предполагая, что к ней перед сном могут зайти сестры. Когда же, вскоре после полуночи, решила, что весь дом заснул, вышла из своей комнаты, спустилась на первый этаж и, войдя в гостиную, откинула ставни… Затем она прошла в детскую, вытащила одеяло, лежавшее между простыней и покрывалом, и повесила его на бортик кровати. Далее подняла ребенка и прошла вниз через гостиную. На ней была ночная рубашка, а в гостиной она надела калоши. С ребенком в одной руке, другой она открыла окно, обошла вокруг дома, добралась до туалета, зажгла свечу и поставила на сиденье. Все это время ребенок, завернутый в одеяло, не просыпался. Спящему она и перерезала горло. По ее словам, она думала, что не будет столько крови. И так как ей показалось, что ребенок жив, она вновь вонзила бритву ему в шею, а затем, не раскрывая одеяла бросила тело в яму. Свеча догорела. Она вернулась к себе в комнату, осмотрела одежду и обнаружила на ней только два пятна крови. Она смыла их в тазу и слила воду, почти чистую, в тазик для мытья ног. Затем надела другую ночную рубашку и легла спать. К утру первая рубашка просохла. Она аккуратно свернула ее и положила в ящик для белья. Все три ее ночные рубашки были тщательно осмотрены мистером Фоли, а также мистером Парсонсом, домашним врачом Кентов. Ночью ей показалось, что рубашку она замыла дочиста, но через день или два, осмотрев ее при свете, обнаружила, что небольшие следы все же остались. Какое-то время она прятала ее, перекладывая с места на место, и в конце концов сожгла в своей комнате, а золу собрала и ссыпала в камин. Произошло все это через пять-шесть дней после убийства. В субботу утром, тщательно отмыв бритву, она улучила момент, чтобы незаметно вернуть ее на место. Воспользовавшись тем, что горничная вышла за стаканом воды, она вынула рубашку из корзины с грязным бельем. Что касается какой-то одежды с засохшими на ней пятнами крови, обнаруженной в бойлере, то она не имеет к этому делу никакого отношения. Говоря о мотивах преступления, следует отметить, что, относясь ранее ко второй жене отца с большим уважением, она в то же время брала на заметку любое замечание, бросающее, с ее точки зрения, тень на членов первой семьи отца, и готова была отомстить за него. По отношению к Сэвилу она не испытывала никаких дурных чувств, для нее это был просто один из детей мачехи…

Узнав, что в убийстве подозревают няню, она решила, если ту осудят, непременно признаться в содеянном, а если осудят ее – совершить самоубийство. Она рассказала также, что до совершения убийства подпала под влияние духа зла, но ни тогда, ни прежде не считала, что он несет большую ответственность за данное преступление, чем за любое иное злое дело. На протяжении года до этих событий она не молилась, не молилась и потом, до самого переезда в Брайтон. Она сказала, что возрождением религиозного чувства обязана мыслям о предстоящем обряде конфирмации.

Заканчивается письмо замечанием, что хотя, с точки зрения автора, Констанс нельзя считать психически неуравновешенной, еще в детстве она обнаруживала «странные наклонности» и «поразительную твердость характера», из чего следует, что «к худу ли, к добру ли, но жизнь ей предстоит необычная». Если содержать ее в одиночке, предостерегает доктор Бакнилл, она может-таки впасть в безумие.[102]102
  В лекции «Умопомешательство как юридическая проблема», прочитанной тринадцать лет спустя – в апреле 1878 г. – в Королевском медицинском колледже, Бакнилл продолжил разговор о мотивах, толкнувших Констанс на преступление. У девушки «копились ярость и мстительное чувство» по отношению к своей «несдержанной мачехе», вызванные унизительными репликами, которая та отпускала по адресу ее «полупомешанной» матери. Констанс попыталась было убежать от «ненавистной» матери, но была поймана и возвращена домой; тогда она и приняла твердое решение отомстить. Яд показался ей «недостаточным наказанием», и она решила убить Сэвила. «Ужасная история, – замечает Бакнилл, – но кто не испытает сострадания при мысли о семейных несчастьях, которые за ней стоят?» Цит.: Мэйкок У. «Знаменитые преступления и знаменитые преступники», 1890.


[Закрыть]

В эмоциональном смысле исповедь, выслушанная Бакнил-лом, отличается мрачной отстраненностью, какая вообще-то свойственна такого рода преступлениям. Осуществление убийства требует подавления всех чувств. В момент гибели Сэвила внимание убийцы сосредоточивается не на трупе, а на колеблющемся пламени; «Свеча догорела».

Ясное и в то же время холодное по тону повествование несколько удивляет своей двусмысленностью. Никаких точек над i, вопреки поспешным утверждениям прессы Констанс не расставила. Как ей удалось одной рукой откинуть и расправить постельное белье, если в другой она держала крупного, почти четырехлетнего, ребенка? Каким образом, по-прежнему держа его на руках, она подняла окно в гостиной? Как ухитрилась проскользнуть через проем, даже не разбудив мальчика, а затем зажечь свечу в туалете? Зачем ей понадобилась фланелька и почему никто раньше не замечал ее в комнате Констанс? Почему на ночной рубашке оказалось лишь две-три капли крови, если она резанула мальчика несколько раз? Каким образом те, кто обыскивал дом после совершения убийства, сумели не заметить пропажи ночной рубашки, а также бритвы Сэмюела Кента? Как, наконец, девушке удалось нанести столь глубокие раны бритвой, ведь медики в один голос утверждали, что это невозможно? Правда, некоторые детали, пусть даже еще более осложняя картину, представляются убедительными: например, суеверный страх, охвативший Констанс, когда не оправдалось ее предположение, что «крови не будет очень много», трудно надумать, он кажется вполне натуральным.

«Таймс» меланхолически отмечала, что преступление, «будучи прослеженным шаг за шагом, так, кажется, и осталось странным и запутанным. Представляется очевидным, что у нас по-прежнему нет полной картины случившегося». Даже после того как прозвучало признание, остается слишком много неясного. «Дополнительного света пролилось совсем немного, – пишет „Глобал ньюс“, – показания Констанс лишь усугубляют наш ужас и смятение».

Сорок лет спустя прозвучало знаменитое утверждение Зигмунда Фрейда относительно того, сколь обреченно человеческие существа выдают самих себя и с какой определенностью читаются их мысли: «Имеющий глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, вполне может убедиться в том, что смертный не способен хранить секреты. Даже если уста его безмолвствуют, пальцы выдают его; вся его суть словно проступает сквозь поры.» Подобно автору «романа ощущений» или сверхпроницательному детективу, Фрейд создает некий образ: человеческие тайны, утверждает он, в конце концов оказываются на поверхности, образуя на ней красные и белые пятна, либо выходят на свет божий при еле заметном шевелении кончиков пальцев. И вполне возможно, в признаниях и умолчаниях Констанс Кент таится, ожидая своего часа, истинная история преступления.

Глава 18
КОНЕЧНО, НАШ НАСТОЯЩИЙ ДЕТЕКТИВ ЖИВ

1865–1885

В октябре 1865 года Констанс была переведена из Солсбери в Миллбанк, тюрьму на тысячу камер, расположенную на берегу Темзы. Это было «господствующее над всей местностью массивное приземистое мрачное здание с башнями, – пишет в „Принцессе Казамассиме“ Генри Джеймс, – с бурыми голыми стенами без окон и уродливыми срезанными шпилями, производящее впечатление невыразимо грустное и угнетающее… Тут были стены меж стен и галереи над галереями; здесь всегда царили сумерки, и никогда нельзя было сказать, который теперь час». Женщины содержались в крыле, известном под названием «Третий Пентагон». Перед посетителем тюрьмы, продолжает Генри Джеймс, заключенные «возникают внезапно, словно призраки в одинаковых уродливых колпаках, прячущиеся в потаенных уголках и пещерах продуваемого насквозь лабиринта». «Пенни иллюстрейтед пейпер» направила репортера ознакомиться с условиями содержания Констанс. Миллбанк показался ему «геометрическим ребусом, запутанным лабиринтом подземных, видимо, коридоров общей протяженностью три мили, с мрачными закоулками, с дверьми с двойными запорами, открывающимися под самыми разными, порой совершенно немыслимыми углами и ведущими то к какой-то потаенной двери, то, чаще, к каменной лестнице, выглядевшей так… будто она вырезана из огромного кирпича».

Констанс поместили в камеру, в которой имелись газовый рожок, умывальник, отхожее ведро, полка, оловянные кружки, солонка, тарелка, деревянная ложка, Библия, грифельная доска, карандаш, подвесная койка, постельное белье, гребень, полотенце и щетка. Свет проникал через зарешеченное окно. Подобно другим заключенным, она носила коричневую фланелевую робу. Завтрак состоял из чашки какао и черной патоки, на обед давали мясо, картошку и хлеб, а на ужин – хлеб и тарелку каши. Первые несколько месяцев заключения ей было запрещено общаться с другими арестантками, не разрешались свидания – преподобный Вагнер и мисс Грим обращались со специальной просьбой о посещении, но им было отказано. Каждый день Констанс убирала камеру и ходила в часовню. После этого она обычно работала – штопала одежду, шила чулки, делала щетки для других заключенных. Раз в неделю полагалась баня, в библиотеке можно было заказывать книги. На прогулках заключенные держали дистанцию в шесть футов; гуляли по огороженному заболоченному пустырю, окружающему тюремные здания. На севере виднелось Вестминстерское аббатство, с востока доносились речные запахи. Дом Джека Уичера, невидимый за высокими тюремными стенами, находился всего в квартале от этих мест.[103]103
  Из свидетельства о браке Джонатана Уичера, в котором он называет себя не вдовцом, а холостяком.


[Закрыть]

Сам Уичер тем временем вернулся к активной жизни. В 1866 году он женился на своей домохозяйке Шарлотте Пайпер, даме тремя годами старше его. Даже если он и был официально женат на Элизабет Грин, матери своего умершего в младенчестве ребенка, то к этому времени она, должно быть, уже почила. Церемония бракосочетания состоялась в церкви Святой Маргариты – изящном образце зодчества XVI века, расположенном на территории Вестминстерского аббатства, где в то время еще щипали траву овцы.[104]104
  Об овцах, щиплющих траву близ Вестминстерского аббатства, упоминает И. Тэн в «Английских заметках» (1872)


[Закрыть]

В начале следующего года Уичер занялся частным сыском. В деньгах он не нуждался – пенсии вполне хватало, и к тому же у новоявленной миссис Уичер был независимый доход. Но теперь, когда в глазах общественного мнения Уичер был оправдан, на душе у него полегчало, мысли прояснились и вернулся вкус к расследованию.

Считалось, что частные детективы вроде Чарли Филда или Игнатиуса Поллэки воплощают самые зловещие стороны профессии. В 1858 году судья по бракоразводным делам сэр Кресуэлл обрушился «на таких типов, как Филд»: «Из всех народов мира англичане испытывают самую большую ненависть к шпионажу. Сама мысль о том, что за ними следят и каждый шаг отмечают, вызывает у них крайнее отвращение». В романе Уилки Коллинза «Армадейл» (1866) частный детектив предстает «довольно мерзкой личностью, порожденной обществом для удовлетворения своих еще более мерзких нужд. У этого „доверенного лица“ нового времени становится все больше и больше дел, а агентство его все более процветает. Вот он – вездесущий детектив… человек, профессионально готовый к тому, чтобы по одному подозрению (если только оно сможет принести ему барыш) залезть к нам под кровать и заглянуть в замочную скважину; человек этот должен был бы лишиться всего, что имеет, если бы, конечно, ему было хоть отдаленно знакомо чувство жалости или стыда». Работа оплачивалась хорошо, пусть и непостоянно. Так, в 1854 году Филду была поручена слежка за некой мисс Эванс, и получал он пятнадцать шиллингов в день плюс оплата накладных расходов; за доказательство же супружеской измены, что требовалось на случай, если муж решится на развод, полагались дополнительные шесть шиллингов в день.[105]105
  См.: «Таймс», 9 декабря 1858 г.


[Закрыть]

В своем новом качестве Уичер принял участие в самой продолжительной и самой знаменитой судебной тяжбе второй половины XIX века – в деле лже-Тичборна. В конце 1866 года в Лондоне объявился полный, с двойным подбородком джентльмен, представлявшийся сэром Роджером Тичборном, баронетом, католиком по вероисповеданию и наследником семейного состояния. Сэр Роджер погиб в кораблекрушении в 1854 году, тело его так и не было найдено. Лже-Тичборн утверждал, что на самом деле он спасся, оказался в Чили, а оттуда перебрался в Австралию. Все это время он жил в Новом Южном Уэльсе, в местечке Вага-Вага, под вымышленным именем Томас Кастро; в какой-то момент он узнал, что вдовствующая леди Тич-борн, весьма эксцентричная француженка, твердо уверенная в том, что ее сын жив, разместила в австралийских газетах объявление о его розыске.

Вдова признала в Томасе Кастро своего сына; друзья, знакомые, бывшие слуги также официально удостоверили его личность. Даже домашний врач подтвердил, что это тот самый человек, за которым он присматривал с детских лет; он также упомянул пикантную деталь – в вялом состоянии пенис пациента втягивается в пах, как у лошади. С другой стороны, многие из тех, кто хорошо знал сэра Роджера, видели в этом типе лишь жалкого самозванца. Подчас этот человек поражал своей памятью: так, например, он обратил внимание на то, что за время его отсутствия одна из картин в поместье Тичборнов была реставрирована, – но при этом делал элементарные ошибки и даже, казалось, забывал слова своего родного французского языка.

Один из таких скептиков, а именно лорд Арундел из Виндзора, связанный с Тичборнами родственными узами, нанял Уичера, чтобы тот разоблачил самозванца. Детективу был обещан щедрый гонорар, если он будет работать по делу с полной отдачей сил и времени. На протяжении последующих семи лет это дело привлекало к себе внимание не только Уичера, но и всей страны. Могло показаться, что решение этого запутанного ребуса, оттеснило на второй план все другие проблемы в стране. «Словно демон какой-то вселился в сознание англичан», – отмечал один адвокат в 1872 году, а два года спустя газета «Обсервер» констатировала, что «трудно припомнить время, когда человеческое сознание было бы столь же безраздельно поглощено каким-то предметом».

За спиной Уичера было два десятка лет подобной работы: тайной слежки, соглядатайства, поисков свидетелей, балансирования между ложью и полуправдой, выуживания информации у людей, не склонных к разговорам, установления личности по фотографиям, психологической оценки людей. Используя конфиденциальную информацию, полученную от одного австралийского детектива, Уичер начал с прочесывания Уоппинга, бедного городского района, прилегающего к докам на востоке Лондона. Ему удалось выяснить, что на Рождество 1866 года, едва сойдя на английский берег, лже-Тичборн зашел в трактир «Глобус» на Уоппинг-Хай-стрит, заказал шерри и сигару и принялся расспрашивать о семействе Ортон. Интерес свой он объяснил тем, что действует по поручению Артура Ортона, своего знакомого австралийского мясника. Уичер заподозрил, что этим мясником сам же он и является.

Месяц за месяцем Уичер рыскал по улицам Уоппинга. Он выявил местных жителей, знавших Ортона – трактирщиков, бакалейщиков, мастеров, изготовляющих паруса, и многих других, – и принялся методически наезжать в Кройдон, район в южной части города, где поселился самозванец. Один за другим доверенные люди детектива из местных встречались с ним на вокзале Лондон-Бридж, затем доезжали до Кройдона и ждали там, пока лже-Тичборн выйдет из дома или появится в окне. Многие, хотя и не все, узнали в нем Артура Ортона. Если он оказывался на улице, Уичер тут же отходил за ближайший угол. По словам одного из свидетелей, «он говорил, что его не должны здесь видеть, – это может вызвать подозрения и заставит этого типа отсиживаться дома». Уичер разыскал Мэри-Энн Лодер, бывшую приятельницу Ортона, клятвенно заверившую, что лже-Тичборн тот самый мужчина, что бросил ее в 1852 году и уехал искать счастье за океан. Она оказалась важной свидетельницей. Так, ею было подтверждено, что у Ортона действительно втягивающийся в пах пенис.

Уичер широко раскинул свои сети. Он не только собирал факты, свидетельствующие против лже-Тичборна, но и пытался перевербовать тех, кто выступал на его стороне. В октябре 1868 года он нанес визит одному из его главных поверенных, некоему мистеру Раусу, владельцу поместья Суон в Элресфорде, графство Гэмпшир. Заказав стакан грога и сигару, детектив спросил его: «Так, стало быть, вы верите этому человеку?»

– Вполне, – ответил Раус. – У меня нет ни малейших сомнений в том, что он тот, за кого себя выдает. Только ведет себя глупо.

– Вынужден вас разочаровать, мистер Раус. Это не так. Боюсь, то, что вы от меня услышите, сильно вас огорчит. – И Уичер принялся разоблачать придуманную лже-Тичборном историю.

Весивший на момент прибытия в Англию приблизительно двести восемьдесят фунтов (семьдесят килограммов), он полнел прямо на глазах. Его сторонники из рабочей среды видели в нем героя, выступавшего против аристократии и католической церкви, стремившихся унизить его за вульгарные манеры и язык, перенятые им от австралийских бушменов. Таким образом, Уичер вновь работал на высшее общество и вновь против того класса, к которому принадлежал по рождению, – он был отступником, он был и остался типичным полицейским.

Когда лже-Тичборн в 1871 году обратился в суд с претензией на управление семейными имениями, Тичборны наняли защищать свои интересы сэра Джона Дьюка Колриджа, того самого адвоката, что выступал в суде от имени Констанс Кент. На протяжении всего процесса противная сторона, как и при расследовании убийства в доме на Роуд-Хилл, пыталась дискредитировать Уичера и представленные им доказательства. Адвокаты же истца жаловались на то, что их клиента постоянно «преследуют» детективы, особенно один из них. «Считаем, что именно в его голове и родилась вся история Артура Ортона, – заявляли адвокаты. – Думаем, нам еще предстоит узнать, как именно она была состряпана. Нам не нравятся такие люди. Они абсолютно безответственны и не представляют никакой организации, никто не требует от них отчета в их поведении. Они не принадлежат к государственной полиции, это любители, многие из них – доживающие свой век офицеры, зарабатывающие частным сыском хорошие деньги. Не обвиняя их перед лицом высокочтимого суда в том, что они подтасовывают факты, хотим, однако же, напомнить, что подобная практика может применяться для того, чтобы представить в искаженном виде и все дело».

В 1872 году истец проиграл процесс, и против него немедленно было выдвинуто обвинение в лжесвидетельстве. И вновь адвокаты претендента – на сей раз возглавляемые ирландцем Эдвардом Кинели – попытались бросить тень на Уичера, на сей раз обвиняя его в том, что он подкупал своих свидетелей и натаскивал их на вопросах-ответах. Кинели не раз обрывал показания свидетелей обвинения едкими репликами: «Полагаю, вы с Уичером не одну рюмку выпили, обсуждая это дело?»

Дело об убийстве в доме на Роуд-Хилл научило Уичера не обращать внимания на подобные колкости, смотреть на ситуацию шире. Он обрел былую уверенность в себе. Уичер писал другу: «Наверное, тебе приходилось слышать, как полощут мое имя в связи с делом Тичборна. Не знаю, удастся ли мне вынести все инсинуации и клевету со стороны… Кинели (как удалось в деле об убийстве в доме Кентов), но в чем я твердо убежден, так это в том, что этот Артур Ортон – самозванец. Твой старый друг Джек Уичер».[106]106
  См.: Дилнот Дж. «Скотленд-Ярд, его история и структура», 1829.


[Закрыть]

В 1874 году лже-Тичборн был признан виновным и осужден на четырнадцать лет тюрьмы. Отбывал он срок в Миллбанке. Адвокат Тичборнов пытался убедить семью выплатить Уичеру премиальные – сто гиней, – однако за столь эффективное его участие никаких свидетельств, последовали ли они этому совету, не сохранилось.

Джек Уичер по-прежнему жил с Шарлоттой на Пейдж-стрит, в доме 63, невдалеке от Миллбанка. Раньше это был дом 31 по Холивелл-стрит, теперь и улицу переименовали, и номер дома изменили. Его племянница Сара съехала в 1862 году, выйдя замуж за Джеймса Холивелла, племянника Шарлотты. Он был одним из первых, кого наградили Крестом королевы Виктории за участие в подавлении индийского восстания 1857 года. Как писали газеты, он, будучи блокирован в одном из домов в Лакнау, «вел себя в высшей степени достойно, всячески подбадривая своих девятерых соратников, заметно павших духом… Ему удалось поднять их настроение и организовать эффективную защиту пылающего дома, обстреливаемого противником со всех сторон». Сейчас Джеймс и Сара вместе с тремя своими сыновьями жили в Уайтчепеле, на востоке Лондона. У Джека и Шарлотты своих детей не было, но у них в доме регулярно (с пятилетнего возраста) появлялась некая Эми Грей, родившаяся в 1856 году в Кембервелле, а в метрическом свидетельстве, выписанном в 1871 году на имя Эммы Сэнгвейз, появившейся на свет в том же Кембервелле в 1863 году, значилось, что она является воспитанницей Уичера. Истинная природа взаимоотношений супружеской пары с этими девочками остается загадкой, однако же связь с ними не прерывалась до самой смерти Уичера и его жены.[107]107
  Согласно переписям 1861, 1871 и 1881 гг., а также из свидетельства о браке Сары Уичер и Джеймса Холивелла.


[Закрыть]

В январе 1868 года, когда Уичер отыскивал в Уоппинге свидетелей, журнал «Круглый год» опубликовал первые главы романа Уилки Коллинза «Лунный камень». Публикация немедленно сделалась бестселлером. «Весьма любопытное повествование, – заметил Диккенс, – захватывающее и одновременно какое-то очень домашнее». В «Лунном камне», книге, породившей всю детективную литературу, прослеживаются многие черты подлинного расследования, проведенного некогда в доме на Роуд-Хилл: преступление, совершенное в сельской местности и при этом непременно кем-то из домашних; тайная жизнь под прикрытием полного благополучия; туповатый и надутый местный полицейский. События и поведение персонажей на первый взгляд свидетельствуют об одном, а оборачиваются чем-то совсем другим; одинаково подозрительно ведут себя виновные и ни в чем не повинные. Что объясняется просто: каждому есть что скрывать; множество, по словам рецензента, «подлинных и ложных следов» (выражение «красная селедка» – то, что бросают на землю, чтобы сбить со следа ищеек, впервые было употреблено в метафорическом значении «ложного следа» только в 1884 году). В обоих случаях причины преступления таятся в прошлом: грехи отцов ложатся на детей как проклятие. Те же ходы использовались впоследствии авторами детективов – преемниками Коллинза; воспроизводили они также атмосферу призрачности и неопределенности происходящего, столь характерную для «Лунного камня». Один из его персонажей называет этот феномен «атмосферой тайны и подозрительности, в которой все мы сейчас живем».

Правда, от живописания ужасов Коллинз отказывается: вместо детоубийства в «Лунном камне» – кража драгоценностей, вместо пятен крови – пятна краски. Тем не менее в сюжете легко угадываются некоторые особенности реального события: запачканная пропавшая ночная рубашка; список белья, подтверждающий эту пропажу; известный детектив, которого вызывают в провинцию из Лондона; его появление в доме, повергающее семью в смятение; грубость представителя низов, обвиняющего в краже девушку, принадлежащую к среднему классу. А самое важное сходство заключается в том, что, создавая образ «прославленного Каффа»,[108]108
  В просторечье того времени «cuff» – это сокращенная форма глагола «to handcuff», что в переводе – надеть наручники.


[Закрыть] этого эталонного героя детективного романа, автор явно имел в виду Уичера. Прочитав роман сразу же после его появления, семнадцатилетний Роберт Луис Стивенсон писал матери: «Замечательный, право, образец детективной литературы». Внешне Кафф – сухопарый пожилой мужчина, с орлиным носом – абсолютно отличается от Уичера. Но по характеру они схожи. Кафф – человек меланхолический, с острым умом, загадочный, скрытный: в работе он предпочитает «кружные» и «подпольные» пути, с тем чтобы побудить людей наговорить больше, чем они намеревались. Взгляд его, направленный на тебя, чрезвычайно смущает каким-то неуловимым лукавством, так словно он ожидает от тебя чего-то такого, что ты сам о себе не знаешь. Вместе с фактами, укрываемыми сознательно, Кафф стремится вытянуть из людей их подсознательно хранимые тайны. Он явно контрастирует с героями «романов ощущений», выступая в роли думающей машины, проникающей в психологические глубины и оценивающей смутные побуждения других персонажей. Уподобляя себя Каффу, читатель получает возможность несколько отстраненно воспринимать острые ситуации, порождаемые динамично развивающимся сюжетом, физическим возбуждением, дрожью надвигающейся угрозы, хотя именно эти ощущения он и стремится получить от чтения детектива. При этом лихорадка чувства сменяется «детективной лихорадкой», обжигающей героев романа и его читателей властной потребностью разгадать загадку. В этом смысле детективный роман как бы усмиряет «роман ощущений»: бурное чувство он помещает в тенета красивой интеллектуальной структуры. Былое безумие уступает методологии. Именно сержант Кафф превратил «Лунный камень» в образец нового литературного жанра.

И тем не менее в отличие от детективов, им же порожденных, Кафф находит ответ, оказывающийся ложным. «Должен признать, что я все только запутал», – говорит он. Кафф ошибается, полагая, что преступница – дочь хозяина дома: «скрытная, дьявольски своенравная, непредсказуемая и страстная» мисс Рэчел. А на самом деле она обнаруживает большее благородство, нежели способна вообразить себе его полицейская натура. Отражая в каком-то смысле реальные события, происшедшие в доме на Роуд-Хилл, автор романа игнорирует официальный вердикт суда – виновность Констанс Кент – и, напротив, акцентирует сомнения, все еще витающие вокруг убийства. На страницах романа словно возникают сомнамбулические видения, совершаются бесконтрольные поступки, происходит раздвоение личности в ходе расследования, зарождаются поражающие воображение версии. И все это берет свое начало с убийства Сэвила Кента. В конце концов у Коллинза загадка лунного камня разрешается тем, что непредсказуемая и страстная мисс Рэчел навлекает подозрение на себя, чтобы отвратить его от кого-то другого.