Текст книги "Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл"

Автор книги: Кейт Саммерскейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Всего через две недели после начала следствия Янгмен предстал перед судом в Олд-Бейли. «Выглядел он совершенно невозмутимым, – сообщает „Таймс“, – демонстрировал исключительное хладнокровие и выдержку… не выказывал ни малейшего волнения». Услышав вердикт присяжных – «виновен», – он заявил: «Я ни в чем не виноват», – отвернулся и решительно поднялся со скамьи подсудимых. Ссылки на невменяемость были отвергнуты, и Янгмена приговорили к смертной казни. Едва вернувшись в камеру, он потребовал принести ему ужин и поел с большим аппетитом. Пока он ожидал исполнения приговора, некая дама прислала ему в тюрьму религиозный трактат, выделив в нем места, относящиеся, по ее мнению, к данному делу. «Лучше бы она мне прислала чего-нибудь поесть, – заметил Янгмен. – Я бы не отказался от какой-нибудь дичи или куска маринованного мяса».

Участие Уичера в уолвортском деле осталось практически не замеченным прессой, продолжавшей негодовать по поводу его действий в Уилтшире. Огрызаться он мог только репликами в адрес корреспондентов, продолжавших заваливать письмами в Скотленд-Ярд; на публике же предпочитал хранить молчание.

За день до начала суда, 15 августа, над Янгменом, Уичер стал объектом резкой критики в парламенте. Сэр Джордж Бауэр, католик, один из ведущих парламентариев в палате общин, сетовал на низкий уровень работы английской полиции, избрав в качестве козла отпущения Уичера. «Недавнее следствие по делу об убийстве в доме на Роуд-Хилл, – заявил он, – стало ярким примером несостоятельности некоторых наших полицейских. Оно было поручено инспектору по имени Уичер. Основываясь на ничтожных уликах – собственно, на одном только факте исчезновения ночной рубашки, – он арестовал юную даму, живущую в доме, где было совершено преступление, и заверял судей, что для представления доказательств ее вины ему будет достаточно нескольких дней». Далее Бауэр обвинил Уичера в «совершенно непозволительной манере ведения следствия», напомнил, что «после всех его хвастливых заявлений о том, что-де, улики будут предъявлены, суд освободил обвиняемую из-под стражи». Министр внутренних дел предпринял вялую попытку защитить детектива, заявив, что «действия его были оправданны».

Общественное мнение, однако, было на стороне Бауэра.

«Мы считаем, что общее настроение может быть сформулировано следующим образом, – заявила „Фрум таймс“. – Офицер полиции, способный бездумно выдвигать столь тяжкое обвинение – обвинение в предумышленном убийстве, – а также давать обещание сделать то, чего он заведомо сделать не может, неизбежно вызывает недоверие».

«Версия Уичера не смогла пролить хоть какой-то свет на эту леденящую кровь тайну», – говорилось в газете «Ньюкасл дейли кроникл».

«Следует искать новые нити, дабы правосудие оказалось способным выбраться из этого лабиринта» – так прозвучал вердикт газеты «Морнинг стар», одновременно весьма скептически высказавшейся о «легкомысленных, в духе сплетен, совершенно бессодержательных показаниях школьницы», на которых Уичер строил всю свою версию.

«Бат кроникл» критически отозвалась о «сомнительных, на живую нитку сметанных рассуждениях, представленных в виде доказательства… Проделанный эксперимент отличается непозволительной жестокостью».

В статье, опубликованной в «Корнхилл мэгэзин», известный юрист сэр Джеймс Фитцджеймс утверждает, что цена действий, направленных на раскрытие убийства – вторжение полиции, нанесшее ущерб частной жизни людей, сделавшейся достоянием гласности, – бывает порою слишком высока: «Обстоятельства убийства, совершенного в доме Кентов, достойны пристального внимания, ибо могут служить прекрасной иллюстрацией того, насколько высока эта цена». Так как среди тех, кого можно было бы обвинить в неудаче следствия по делу об убийстве в доме на Роуд-Хилл, не нашлось более подходящей кандидатуры, чем Уичер, все упреки и достались ему. Каламбуря и играя на зловещих звуковых ассоциациях, связанных с именем детектива, «ученик Эдгара Аллана По» пишет в своей брошюре: «Констанс Кент признана невиновной, несмотря на все козни лондонских ведунов».[79]79
  Та же игра слов: Whicher – witchery (ведовство).


[Закрыть]

Одним из наиболее сокрушительных обвинений, выдвинутых в адрес Джека Уичера, был упрек в корыстолюбии. Детективы первого призыва нередко представали в образе эдаких не лишенных своеобразного обаяния авантюристов, не далеко ушедших от тех, за кем они гоняются. Эжен Видок, сам некогда преступник, а затем сыщик, чьи сильно сдобренные вымыслом мемуары переведены на английский в 1828 году, а еще тридцать лет спустя инсценированы и поставлены в одном из лондонских театров, не моргнув глазом сменил род деятельности, как только до него дошло, что это более соответствует его материальным интересам.

Традиция премирования детективов восходит к XVIII веку, когда тем, кому удалось поймать вора либо проявить себя в качестве информатора, выплачивались так называемые «деньги на крови». В августе 1860 года «Вестерн дейли пресс» брезгливо писала о «рвении (Уичера), подогретом обещанными воздаяниями». «Девайзес энд Уилтс газетт» опубликовала письмо некоего «судьи», уподобляющего Уичера Джеку Кэчу, печально знаменитому палачу XVII века, причинявшему своим жертвам неисчислимые страдания. «Снедаемый жаждой получить свои 200 фунтов, – пишет „судья“, – Уичер не вполне, видимо, отдавал отчет в своих действиях, когда заставил пятнадцатилетнюю девушку провести неделю в тюрьме для взрослых». Подобно многим, «судья» выражает явную неприязнь к выдвиженцу из пролетариев, вмешавшемуся в жизнь людей среднего класса. Детективы корыстны и некомпетентны, ибо они не джентльмены. Быть может, Уичер потому именно и вызвал общее негодование, что фактически занимался тем же самым, чем легионы читателей газет занимаются в своем воображении: подглядывал в замочную скважину, таращился по сторонам, вынюхивал, рылся в чужом белье, – словом, занимался чужими грехами и переживаниями. Люди Викторианской эпохи видели в детективе собственное отражение и, охваченные коллективным чувством отвращения к самим себе, ставили его вне общества, делали изгоем.

Порой, впрочем, звучали и голоса в защиту Уичера. Неизменно лояльная по отношению к нему «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» писала, что просто некоему «хитроумному мошеннику» удалось посредством «ловких комбинаций» свести на нет ситуацию с пропавшей ночной рубашкой. В том же духе высказалась и «Дейли телеграф»: «Мы не можем вполне согласиться с мистером Эдлином, заявляющим, что жестоко было сажать на нары юную даму… Если верить адвокату Констанс, явно выдающему желаемое за действительное, то чрезвычайно важный вопрос, касающийся одной из принадлежностей ее гардероба, нашел удовлетворительный ответ. Но это не так. Где ночная рубашка?.. Вся ситуация выглядела бы совершенно иначе, если бы запачканную кровью одежду удалось отыскать. Иные из наших читателей, возможно, вспомнят историю жизни Беатриче Ченчи, точнее, окровавленный кусок ткани, как раз и оказавшийся недостающим звеном в цепи доказательств, самым трагическим образом обусловившим трагический финал».

Беатриче Ченчи – юная патрицианка XVI века, казненная за убийство отца; три столетия спустя она превратилась в нечто вроде прекрасной романтической героини, мстящей жестокому кровосмесителю. Доказательством же ее вины стала окровавленная простыня. В своей поэтической драме «Ченчи» (1819) Шелли вывел заглавную героиню в романтическом образе восставшей против устоев общества. А один из персонажей романа Натаниела Хоторна «Мраморный фавн» (1860) видит в ней «падшего ангела, падшего, но при том безгрешного».

Генри Ладлоу, председатель уилтширского городского суда, продолжал поддерживать Уичера. В своем письме к Мейну он писал: «Поведение инспектора Уичера в ходе расследования убийства на Роуд-Хилл действительно вызвало много нареканий. Я же со своей стороны с удовлетворением хочу отметить проявленные им в этом деле усилия и подтвердить согласие с его заключениями. Я полностью согласен с мнением Уичера по поводу личности убийцы. Все его действия при ведении следствия совершенно оправданны». Возможно, таким образом Ладлоу хотел несколько загладить свою, вероятно, все-таки ощущаемую вину по отношению к Уичеру, которого он всячески побуждал к аресту Констанс Кент и который принял на себя всю вину за провал этой версии.

«В связи с убийством Фрэнсиса Сэвила Кента, совершенным на Роуд-Хилл в ночь на 29 июня, – писал Уичер в понедельник, 30 июля, – имею честь далее довести до сведения сэра Р. Мейна, что повторный допрос Констанс Кент состоялся в прошлую пятницу в помещении Темперенс-Холла…»

И далее на шестнадцати страницах Уичер в своей прямолинейной манере обосновывал занятую им позицию. Он с раздражением отводил многообразные версии, выдвинутые репортерами и любителями строчить письма в газеты. Он выражал также крайнее недовольство действиями местной полиции: улики, свидетельствующие против Констанс, писал Уичер, «были бы куда убедительнее, если бы полицейские немедленно по прибытии на место происшествия установили, сколько всего у нее должно быть ночных рубашек. И если бы Фоли не пропустил мимо ушей слова Парсонса относительно того, что ночная рубашка на постели Констанс выглядела вполне свежей, и тут же, на месте, допросил ее и выяснил, сколько всего у нее таких рубах, уверен, что той, запачканной кровью, хватились бы сразу и, возможно, нашли. Адвокат Констанс, – продолжает Уичер, – заявил, что загадка, касающаяся пропавшей ночной рубашки, разрешена, но это не соответствует действительности, ибо одна из трех рубах, что она привезла с собой домой из школы, неизвестно куда исчезла и до сих пор не обнаружена, а две другие находятся в настоящий момент у меня». Уичер выражает предположение, что ждать признания осталось недолго, «но, несомненно, оно будет сделано кому-нибудь из членов семьи и дальше этого скорее всего не пойдет».

Уичер отчет подписал, но адресату не отправил. Через некоторое время он зачеркнул свою подпись и добавил еще две страницы, находя новые аргументы в подкрепление своей позиции. А еще через девять дней, упорно отказываясь считать дело закрытым, он резюмирует: «Имею честь добавить следующие замечания и соображения…» Отчет на двадцати трех страницах, представленный им Мейну 8 августа, пестрит подчеркиваниями, исправлениями, вставками, сносками, звездочками, двойными звездочками и вымарываниями.

Глава 13
ВСЕ НЕВПОПАД

Август – октябрь 1860

В первых числах августа, с разрешения министра внутренних дел, уилтширская полиция произвела эксгумацию тела Сэвила Кента. Они утверждали, что рассчитывают обнаружить в гробу ночную рубашку сестры мальчика. Судя по всему, это был жест отчаяния – в полиции не придумали ничего лучше, чем вернуться назад, к исходному пункту. В откопанном и вскрытом гробу оказалось лишь тело Сэвила в похоронных одеждах. Тлетворный запах был настолько силен, что суперинтенданту Вулфу сделалось плохо и он несколько дней пролежал в кровати.

Констебли обыскали дом с чердака до подвала. Еще раз заглянули в канализационную трубу, идущую из дома к реке. Полицейское начальство информировало прессу о продолжающейся неустанной работе. «Утверждение, будто местная полиция не оказывала мистеру Уичеру необходимой помощи в раскрытии этого таинственного преступления, абсолютно ни на чем не основано, – излагала заявление полиции на пресс-конференции „Бат кроникл“. – Мы предоставили в его распоряжение всю имевшуюся на тот момент информацию и при малейшей необходимости всегда были рядом. Нет никаких сомнений в том, что поспешные шаги, предпринятые инспектором Уичером в самое последнее время, ничуть не уменьшили, если не усугубили, трудности, вставшие перед полицией графства в проведении собственного расследования».

Полиция продолжала получать письма со всей страны. Некто из Квинстауна (Ирландия) утверждал, что убийство совершила Констанс Кент; если ему оплатят дорожные расходы, он привезет с собой злополучную ночную рубашку. Предложение было отвергнуто.

На вулвертонском вокзале (графство Букингемшир) в пятницу, 10 августа – в тот самый день, когда Сэвилу Кенту должно было исполниться четыре года, – к сержанту Роперу из Северо-Восточной железнодорожной полиции подошел невысокий мужчина с округлым красным лицом и признался в совершенном убийстве: «Моих рук дело». Он представился кровельщиком из Лондона, которому посулили один соверен (около фунта стерлингов) за убийство мальчика. Имя заказчика – как и собственное имя – он назвать отказался, заявив, что не хочет, чтобы мать узнала, где он сейчас находится. Признаться же в содеянном, по собственным словам, его заставляет то, что повсюду и всегда его преследует образ убитого мальчика. Он уже готов был броситься под поезд, но потом передумал и решил сдаться полиции.

На следующее утро полиция доставила его поездом в Троубридж. Известие об аресте было передано по телеграфу, и на всем пути из Вулвертона, через Оксфорд и Чиппенем, поезд штурмовали сотни людей. На одной остановке в окно вагона просунулся какой-то мужчина и потребовал показать ему преступника. Кровельщик потряс закованными в наручники кулаками и сказал сидящему рядом полисмену: «Так бы и врезал этому типу». Суд распорядился содержать доставленного в полицейский участок Троубриджа кровельщика под стражей до понедельника. «У него красное, с прожилками, лицо, – сообщала „Сомерсет энд Уилтс джорнэл“, – и крупный череп, необычно уплощенный на затылке. Он жалуется на сильную головную боль и отказывается от еды».

К понедельнику кровельщик передумал и заявил о своей непричастности к преступлению. На время убийства у него было алиби – ту ночь он провел в гостинице Портсмута, прикладывая к чирьям на спине марлю с подслащенной водой. Теперь он сообщил судьям свое имя – Джон Эдмунд Гэг. В ответ на вопрос, что заставило его признаться в преступлении, которого он не совершал, Джон сказал: «У меня совсем не осталось денег, и я решил, что пусть меня лучше повесят. Я болен и устал от жизни». Его то и дело донимали фурункулы, часто случались припадки – «кровь ударяет в голову», – но никаких признаков умопомешательства не замечалось. Загадка нераскрытого преступления может определенным образом воздействовать на слабого человека, особенно если он оказался в отчаянном положении. Подобно многим, Гэг был охвачен детективной лихорадкой, тайна убийства преследовала его постоянно. Его решение сделать признание – это триумф детектива-любителя: он разгадал загадку убийства, сделав убийцей самого себя.

Судьи связались с Уичером и попросили его отыскать в Лондоне жену Гэга. «Это весьма почтенная дама, – сообщал в ответном письме Уичер, – живущая собственным трудом с матерью и детьми». Алиби Гэга полностью подтвердилось, и в среду, 23 августа, он был освобожден из-под стражи. Местный суд оплатил его проезд до Лондона.

На той же неделе Элизабет Гафт объявила Кентам, что хочет уволиться. Судя по сообщениям «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «она стала в доме настоящим изгоем». Позднее журналист из Фрума Алберт Гросер сообщал в письме, опубликованном в «Таймс», что после убийства Сэвила Кенты не разрешали своим малолетним дочерям Мэри-Амалии и Элизабет спать в детской вместе с няней. В понедельник, 27 августа, она уехала с отцом из дома Кентов и поселилась в Айлворте, графство Суррей, где ее родители, две младшие сестры и два младших брата содержали булочную.

29 августа разрешилось дело преподобного Бонуэлла, расследовавшееся Уичером еще в предыдущем году, – англиканская церковь лишила Бонуэлла сана за скандальную связь и попытку скрыть рождение и смерть ребенка. Еще через неделю, 5 сентября, более двадцати тысяч лондонцев стали свидетелями казни уолвортского убийцы Уильяма Янгмена, состоявшейся перед тюрьмой Хорсмонгер-Лейн. Столько народу на публичную казнь не собиралось с 1849 года, когда на том же самом месте были повешены Фредерик и Мария Мэннинг. В день казни Янгмен позавтракал чашкой какао и хлебом с маслом. Снаружи мальчишки играли перед виселицей в чехарду, а в пабе напротив шумно веселились. Когда, как сообщает «Глобал ньюс», тело повешенного, «дергаясь и извиваясь», провалилось в люк, «кое-кто в толпе, как мужчины, так и женщины, все утро накачивавшиеся пивом, громко и искренне зарыдали». После четвертого убийства, жертвой которого стали мать, братья и возлюбленная Янгмена, прошло немногим более месяца. В последнем фрагменте «Женщины в белом», опубликованном 25 августа, граф Фоско говорит об Англии как о «стране домашнего уюта», и звучит в этих словах нескрываемая ирония.

Последние колосья пшеницы и кукурузы на полях, расстилающихся вокруг дома Кентов, были скошены в сентябре. В начале того же месяца министр внутренних дел получил две петиции – одну организовала «Бат экспресс», а другую «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» – с просьбой назначить специальную комиссию для расследования убийства в доме на Роуд-Хилл. Оба эти прошения сэр Джордж Корнуолл Льюис отверг, но, по предложению судебной палаты Уилтшира, без особой огласки уполномочил одного из батских адвокатов, И. Ф. Слэка, заняться этим делом. Поначалу полномочия Слэка были не вполне ясны, и Уильям Данн заявил от имени Кентов, что семья не склонна сотрудничать с этим господином, «ибо кто знает, не выполняет ли он предписания того самого детектива, чьи действия вызвали единодушное осуждение всей страны». В конце концов Слэку пришлось признаться, что он действует от имени государства. «Бат экспресс» наряду с другими изданиями весьма язвительно отзывалась о манере, в какой правительство либералов во главе с лордом Пальмерстоном осуществляет расследование; в частности, Корнуолла Льюиса газета называла робким, боящимся критики и до абсурдности скрытным чиновником.

Слэк переговорил со всеми, кто так или иначе был связан с этим делом. Конфиденциальные встречи проходили в течение трех недель – в его служебном кабинете, в одном из беннингтонских пабов или в гостиной дома Кентов. От кого-то ему стало известно, что небольшой участок земли, прилегающий к дому, зовется «садом мисс Констанс», и он распорядился заняться раскопками. Ничего сколько-нибудь значимого они не дали. Слэк попытался было поговорить с пятилетней Мэри-Амалией Кент, но этому решительно воспротивился Данн, заявивший, что дочь его клиента слишком мала, чтобы отвечать на вопросы следователя. Позднее Данн рассказывал, что Слэку самому пришлось убедиться в том, что на роль свидетельницы девочка не годится: на вопрос, сколько ей лет, Мэри-Амалия ответила – четыре; она утверждала, что семья ходит в церковь каждый день, хотя этого просто не могло быть потому, что церковь Иисуса Христа открыта не каждый день; наконец, она не смогла написать имени своего покойного брата: «извините, сэр, но меня этому не учили».

В понедельник, 24 сентября, Слэк закончил следствие, заявив, что, с его точки зрения, Констанс Кент не имеет никакого отношения к убийству. Ее кошелек, заметил он, был обнаружен за комодом, и это подтверждает слова Констанс, что она действительно искала его и, стало быть, не просто так попросила Сару Кокс порыться в бельевых корзинах в день, когда проводилось дознание.

По указанию Слэка суперинтендант Вулф отправился в Айлворт и арестовал Элизабет Гаф.

В понедельник, 1 октября, она предстала перед судом в помещении троубриджской полиции. Туда же на пролетке прибыли Кенты. «К счастью, – пишет „Бристоль дейли пост“, – появление семьи осталось незамеченным, иначе собравшаяся вокруг публика наверняка встретила бы ее далеко не самым приветливым образом».

Элизабет Гаф сидела в зале заседаний, сложив ладони словно в молитве или в попытке защитить себя. Выглядела она, как свидетельствует та же газета, «даже еще более исхудавшей, бледной и измученной, чем прежде», и на протяжении всех четырех дней наблюдала за происходящим «с лихорадочным беспокойством».

Обвинитель утверждал, что кто-то один похитить и убить Сэвила не мог, и если преступников было двое, то один из них, бесспорно, няня мальчика. Для начала он подверг сомнению прежние ее показания. С чего это она решила, будто сына взяла в ту ночь мать, – ведь та на сносях, как ей поднять четырехлетнего ребенка? Почему она изменила свои показания относительно того, когда ей бросилось в глаза исчезновение одеяла? Как она могла видеть, что Сэвил на месте, не вставая с постели?

Вызванному для дачи показаний Сэмюелу Кенту были заданы следующие вопросы: почему он с такой неохотой встречал просьбы составить план дома? Почему, узнав об исчезновении сына, тут же, утром, отправился в Троубридж? Наконец, что заставило его запереть в кухне двух полицейских? Кент ответил, что в тот день он никак не мог взять себя в руки: «В голове все смешалось, и даже сейчас мне трудно восстановить цепь событий; полицейских же я запер, чтобы все выглядело как обычно и никто бы не подумал, что в доме полицейские». Тот же инцидент обвинитель попросил прокомментировать суперинтенданта Фоли. «Я вовсе не хотел, чтобы их запирали, – сказал он, – и был весьма удивлен, узнав об этом». Он попытался сгладить впечатление от собственных неуклюжих действий шуткой, не особенно смешной, но явно со значением: «Насколько я понимаю, им надлежало взять под контроль весь дом, а они ограничились одной только кухней». Рассказывая о том, как Пикок сообщил ему о смерти сына, Сэмюел не мог сдержать слез.

Допрос остальных членов семейства велся максимально тактичным образом. Мэри Кент, давая показания, неохотно приподняла плотную черную траурную вуаль, прикрывавшую лицо; ее было едва слышно, так что то и дело приходилось просить говорить громче. «Насколько я могу судить, эта девушка, – Мэри обернулась в сторону Элизабет Гаф, – была исключительно добра к мальчику, всегда выказывала ему самую искреннюю любовь, и он тоже был к ней привязан; нет, затрудняюсь сказать, была ли она сильно опечаленав то утро: я была слишком поглощена собственными переживаниями и переживаниями мужа… Сэвил был славным, уравновешенным, разговорчивым мальчуганом, всеобщим любимцем; мне трудно даже представить себе, кто бы мог питать мстительные чувства по отношению к моей семье, а тем более к ребенку».

«Этот бедный малыш был моим братом» – вот практически и все, что сказала Мэри-Энн Кент.

«Я… сестра бедного малыша, которого лишили жизни», – эхом откликнулась Элизабет.

Они не смогли сказать суду ничего, кроме того, когда они легли спать и в какой час проснулись утром, в день смерти брата.

Констанс, не поднимая накинутой на лицо вуали, подтвердила, что Сэвил был веселым уравновешенным мальчиком, большим любителем поиграть в разные игры. «Мы часто играли вместе, и тот день не был исключением. Мне кажется, он меня любил, и я его любила».

Вызванный из пансиона, расположенного неподалеку от Глостера, Уильям отвечал на задаваемые вопросы односложно: «Да, сэр», «Нет, сэр». Элизабет привела в суд пятилетнюю Мэри-Амалию, но возникли сомнения, может ли она выступать в роли свидетельницы: известна ли ей процедура допроса и понимает ли она смысл присяги, которую должна принести? В конце концов девочку отпустили с миром.

Слуги предпринимали настойчивые и трогательные попытки выгородить Элизабет Гаф, утверждая, что Сэвила мог похитить кто-то из посторонних. Во вторник, давая показания, Сара Керслейк заявила, что в то самое утро они вместе с Сарой Кокс возились в гостиной с окном, пытаясь выяснить, мог ли кто-то снаружи потянуть раму вниз так, чтобы она не доставала до земли шести дюймов, – именно в таком положении она находилась в день смерти Сэвила. «Все говорили, что это невозможно, вот мы с Сарой и решили проверить. И оказалось, что как раз вполне возможно, даже совсем не трудно». На что старшина судей возразил: «Даже если это и так, то все равно снаружи окно не открывается, и именно это имеет значение».

На следующий день показания давала Сара Кокс. Она рассказала суду, что тоже в порядке эксперимента пыталась закрыть ставни окна в гостиной снаружи, но это ей не удалось из-за слишком сильного ветра. Суперинтендант Вулф возразил ей, что все это видел собственными глазами и ветер тут совершенно ни при чем. Он добавил, что в то же самое утро провел собственный эксперимент и убедился, что няня не могла бы заметить отсутствия ребенка, находись она действительно в обстоятельствах, на которые ссылается. Опыт, проведенный Вулфом, выглядел следующим образом: миссис Кент взяла Эвелин (на тот момент ей было почти два года) в детскую, где Элизабет Кент положила ее на кроватку Сэвила. После чего Элиза Дэлимор, жена констебля, женщина примерно того же сложения, что и Элизабет Гаф, опустилась на колени у кровати последней, чтобы проверить, видно ли отсюда ребенка. Оказывается, нет, заметен только край подушки.

Любительские детективные упражнения Элизы Дэлимор вызвали сильнейшее неудовольствие суда. Заняв место свидетеля, она детальнейшим образом воспроизвела разговоры, которые у нее были с Элизабет Гаф, когда ту в первых числах июля поместили в камеру.

Как-то, вспомнила Элиза Дэлимор, Гаф спросила ее:

– Миссис Дэлимор, а вам известно что-нибудь о пропавшей ночной рубашке?

– Нет, а чья эта рубашка?

– Мисс Констанс Кент. Имейте в виду: эта рубашка поможет в конце концов отыскать убийцу.

В другой раз миссис Дэлимор спросила няню, может ли, с ее точки зрения, убийцей оказаться Констанс.

– Не думаю, что мисс Констанс Кент способна на такое.

В ответ же на вопрос, не мог ли Уильям оказаться сообщником сестры-преступницы, Элизабет воскликнула:

– Да ну что вы, мистер Уильям больше на девочку походит, чем на мальчика.

– А мистер Кент? Может, это его рук дело?

– Нет, это совершенно исключено. Он слишком любит своих детей.

Однажды вечером Элиза Дэлимор вновь принялась расспрашивать ее:

– И все же: могла мисс Констанс совершить убийство или нет?

– На это мне нечего ответить, – сказала няня, – но я видела ночную рубашку в бельевой корзине.

В этот момент в камеру вошел констебль Дэлимор и, уловив обрывок последней фразы, спросил:

– Так-так. Выходит, вы, как Сара Кокс, видели эту самую рубашку в корзине?

– Нет-нет, – встрепенулась Элизабет. – На этот счет мне нечего сказать. И вообще мне своих забот хватает. – С этими словами, по утверждению Элизы Дэлимор, няня отправилась спать.

Миссис Дэлимор привела и иные реплики Элизабет Гаф, звучавшие довольно подозрительно, – например, утверждение, что водопроводчик ничего не найдет в туалете, а также что Сэвил – большой выдумщик.

Мистер Рибтон, адвокат Элизабет Гаф, попытался поставить под сомнение достоверность показаний миссис Дэлимор саркастическими замечаниями насчет ее «удивительной памяти», а также другими высказываниями в том же духе. Скажем, миссис Дэлимор заметила, что фланельки носят не только молодые женщины, но и пожилые, и не отличающиеся особым здоровьем. «Я и сама ношу такую». Это вызвало взрыв смеха в зале, усилившегося при словах Рибтона: «Ну, о вашем возрасте, мэм, я спрашивать не решаюсь».

Подобное легкомыслие в зале суда показалось миссис Дэлимор совершенно неуместным.

– Я нахожу, что такое серьезное дело не следует превращать в повод для насмешек, – сказала она. – Меня это прямо в ужас приводит.

– А вы, смотрю, человек чувствительный, – заметил Рибтон.

– Это верно, сэр. Полагаю, что и вы тоже.

– Ладно, не надо нас стращать всякими ужасами. Так как насчет нагрудной фланельки? Она вам подходит?

– Да, сэр.

– Хорошо подходит?

– Да, сэр.

– Так вы что, все время носите ее? – Этот вопрос вызвал очередной взрыв смеха в зале.

– Послушайте, сэр, мы ведь о серьезных вещах говорим. Об убийстве.

Миссис Дэлимор являла собой живое воплощение образов героинь литературы XIX века: детектив-любитель, каких изображали У. С. Хэйворд в романе «Послужной список сыщицы» (1861) и Эндрю Форрестер в романе «Женщина-детектив» (1864). Ее расследования, напоминающие интеллектуальные опыты миссис Баккет в «Холодном доме», выдают тот же энтузиазм и склонность к расследованиям, как и деятельность ее мужа полицейского и его коллег. Только инспектор Баккет отзывается о своей жене с чрезвычайным почтением («дама, одаренная природным гением детектива»), а миссис Дэлимор все считают сплетницей и дурой. В принципе детективный талант воспринимался как специфически женское достоинство – женщины наделены «врожденным даром наблюдательности», пишет Форрестер, а также способностью к дешифровке увиденного. Но на практике женщину, любящую заниматься расследованиями, воспринимали как близкую родственницу миссис Снегсби из того же «Холодного дома», чья ревнивая любознательность побуждает «обшаривать по ночам карманы мистера Снегсби, тайно читать его письма, подсматривать в окна, подслушивать за дверьми, а затем связывать одно наблюдение с другим, только не теми концами, какими следует».

Выступая в четверг с заключительным словом, Рибтон заявил, что «не часто в своей юридической практике сталкивался со столь постыдным поведением со стороны свидетеля, какое продемонстрировала миссис Дэлимор, явно стремившаяся, помимо всего прочего, поселить во всех присутствующих ужас, заставить их опасаться за свою жизнь, свободу, достоинство». По сути дела, миссис Дэлимор заменила Уичера в качестве соглядатая. Что касается противоречий в показаниях Элизабет Гаф, связанных с одеялом, то Рибтон объяснил их тем, что, заметив его отсутствие еще рано утром, она затем в суматохе и треволнениях дня совершенно об этом забыла. От фланельки же он вовсе отмахнулся, заметив, что, подходит ли она Элизабет или нет, к преступлению эта вещица вообще может не иметь никакого отношения.

Под бурные аплодисменты публики суд освободил няню при условии, что ее родные внесут сто фунтов стерлингов залога, на тот случай если она понадобится для дальнейших показаний. Эта сумма была внесена ее дядей, который затем отвез племянницу домой. Они успели на поезд, отходящий из Троубриджа и прибывающий на вокзал Паддингтон Лондона. По пути на каждой остановке собирались люди и с любопытством заглядывали в окно вагона.

«Если бы покойный Эдгар Аллан По решил сочинить очередную детективную новеллу, – писала через два дня после освобождения Элизабет Гаф лондонская „Таймс“, – то вряд ли нашел бы материал более странный и запутанный… Сегодня обстоятельства дела не более ясны, чем в самом начале. Стоит встретиться трем или четырем людям, и будет выдвинуто столько же версий преступления… Все охвачены волнением… Всем не терпится проникнуть в тайну детоубийства».

На следующий день такого рода волнения охватили дом Кентов… В воскресенье, 7 октября, вблизи него появились шестеро всадников. Щегольски одетые, они смеялись, курили и перебрасывались шутками. Увидев в окне девушку, они дружно воскликнули: «А вот и Констанс!» При виде Сэмюела Кента все шестеро соскочили на землю.