Текст книги "Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли"
Автор книги: Кэтрин Вебб (Уэбб)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава пятая
Кэт слышит у ворот скрип телеги молочника и выходит с молочными кувшинами ему навстречу. Еще нет семи утра, небо чистое и бесцветное, словно стекло. Барретт Андерс, молочник, человек худощавый и молчаливый. От его комбинезона разит коровником, зато руки у него розовые и чисто вымытые. Рот теряется под свисающими усами, такими же седыми, как и волосы.
– Пожалуйста, как обычно, Барретт, – просит Кэт, подавив зевок.
В первый час после пробуждения, очнувшись от не принесшего отдохновения сна, она плохо соображает и ее знобит. Кэт ставит на землю тяжелые кувшины, пока молочник отмеряет две пинты пахты, пинту снятого молока и пинту сливок, погружая в бидоны жестяную черпалку с длинной ручкой. Лошадь, крепкий коб [9]9
Коб– невысокая, коренастая рабочая лошадь, приспособленная для перевозки грузов.
[Закрыть]с массивным крупом, задирает хвост, шумно выпускает газы и оставляет на дорожке кучу навоза. Кэт закатывает глаза.
– Вот спасибо большое, мне еще и за лошадью убирать, – ворчит она.
Губы Барретта кривятся под усами.
– Хозяйка будет довольна, эт’ точно. Эт’ бесплатное удобрение для ее роз, – произносит он неспешно.
– Очень любезно с твоей стороны, старая ты кляча, – благодарит Кэт лошадь.
Когда Барретт снова садится на козлы и медленно катится по дороге между изгородями в деревню, Кэт на мгновение замирает с кувшином в руках. Ей нравится тишина и спокойствие, влажная свежесть в воздухе. Как хорошо, как не похоже на тяжкую и удушливую дневную жару. Над головой проносится с криками стайка стрижей: крылья назад, тела вытянуты в полете. На запад, туда, где небо гораздо более синее. Кэт смотрит вслед птицам, страстно мечтая отправиться за ними.
В этот миг она слышит, как за спиной отворяется дверь, звучат приглушенные голоса. Она оборачивается и видит викария и теософа, которые выходят из дома, с биноклями и сумками. Викарий вышагивает красиво, при каждом шаге опуская на гравийную дорожку трость из полированного ореха и продолжая проникновенную беседу. На мистере Дюрране щеголеватое полотняное пальто, одна рука непринужденно опущена в карман, в другой он несет фотокамеру в квадратном футляре из мягкой свиной кожи, коричневого цвета и с позолотой. Когда они проходят мимо нее, Кэт успевает расслышать слова викария, сказанные вполголоса.
– …и я верю, что именно по этой причине всегда чувствовал такую глубокую любовь к деревне и к дикой природе, находя в них утешение, потому что рядом со мной, хотя я об этом даже не подозревал, находились все эти элементали – создания, стоящие выше и ближе к Богу, чем все человечество, вместо взятое, – изрекает он.
Викарий настолько увлечен своими мыслями, настолько восхищен собой, что не замечает горничной, которая стоит, залитая утренним светом, рядом с молочными кувшинами.
– Возможно, что все обстоит именно так, Альберт. Вы прежде всего должны обладать хотя бы небольшими способностями, чтобы просто заметить их, с этого все мы начинали. Скажите, когда вы увидели их в первый раз, вы находились в состоянии, близком к трансу? – спрашивает теософ.
Кэт хмуро смотрит им в спину, когда они проходят мимо в тридцати футах от нее. Минуты покоя испорчены. У ворот, у выхода на улицу, теософ оборачивается незаметно для викария и улыбается Кэт – чересчур понимающей, чересчур фамильярной улыбкой, которая ей совсем не нравится. Она отворачивается и поднимает очередной кувшин, чтобы отнести его в кухню.
Кэт знает, что они ушли по меньшей мере на час. Теософ быстро приспособился к привычке викария вставать ни свет ни заря и до завтрака бродить по лугам. Впрочем, теперь это не просто прогулки. «Призывания» – так называл их теософ, когда она как-то вечером подавала ему очередной омлет с сыром. Кэт терзает любопытство или что-то похожее на него, и она неслышно поднимается по лестнице, проходит по коридору до гостевой комнаты, куда поселили мистера Дюррана. Она беззвучно закрывает за собой дверь на тот случай, если Эстер проснулась и может услышать, отдергивает занавески и стоит, упершись руками в бока и осматриваясь. В комнате полный беспорядок. Каждое утро она прибирается и каждый вечер стелет постель и задергивает занавески; и за этот короткий промежуток времени теософ умудряется устроить такой разгром, какого не увидишь даже в детской. Одежда и обувь на полу, на кресле, на оттоманке; тарелка с корочками сыра и веточками от винограда стоит на шелковом стеганом покрывале, на котором видны жирные отпечатки пальцев; высокая стопка книг у кровати развалилась; простыни, сбившиеся в комок, съехали на пол. Одна подушка полностью вылезла из наволочки.
– Господи, у него, что ли, падучая? – бормочет Кэт, поднимает одежду, встряхивает и аккуратно вешает на плечики в гардероб. Она заправляет постель и находит ботинкам пары, грязные выставляет за дверь, чтобы отнести вниз и начистить. Она снова складывает книги в стопку, и в этот момент из них выпархивает конверт.
Кэт поднимает его, и адрес привлекает ее внимание. «Мистеру Р. Дюррану. Отель „Куинз“, Ньюбери». Неужели, прежде чем приехать к викарию, теософ жил в гостинице? Нисколько не колеблясь, Кэт открывает конверт и вытаскивает письмо, осторожно держа кончиками пальцев. Бумага гладкая и дорогая, чернила непроницаемо-черные, письмо написано всего двумя неделями раньше.
Дорогой Робин!
Боюсь, ты не обрадуешься содержанию моего письма, но мы с твоей матерью после долгих обсуждений согласились, что именно будет для тебя лучше. Конечно же, мы любим тебя, твоя мать любит даже чересчур: она души в тебе не чает и не отказывает тебе ни в чем. Иногда я задаюсь вопросом: сознаешь ли ты это и не склонен ли использовать эту любовь для своей личной выгоды? Для тебя это было бы вполне естественно, поскольку мы, кажется, что-то упустили в твоем воспитании. Однако пришло время тебе становиться на ноги. Твоя теософия, Робин, не доведет тебя до добра. Я не предлагаю тебе бросить ее; ради бога, продолжай ею заниматься, если хочешь, но лишь ради удовольствия. Для карьеры это занятие не годится. Тебе пора взяться за что-нибудь перспективное, что-то такое, что поможет создать тебе имя и сколотить состояние. Бери пример с братьев: медицина, армия. Они нашли для себя благодатную нишу. Я вовсе не предлагаю тебе заняться медициной, – в конце концов, ты не обладаешь научным складом ума, как Джон. Но заклинаю подумать еще раз об армии. Мы твердо уверены, что дисциплина и порядок помогут тебе найти место в жизни. Даже если ты начнешь снова утверждать, будто армия – это не твой путь, я буду настаивать, чтобы ты нашел хоть какой-нибудь путь – любой достойный путь. И потому, хотя об этом мне больно писать, я вынужден отклонить твою последнюю просьбу о деньгах. Я не могу – и совесть моя чиста – и дальше посылать тебе деньги, зная, что это позволит тебе тянуть с решением вопроса о твоих занятиях. Я знаю, что ты способен на многое, как и твои братья, и я буду помогать тебе до конца. Знаю, что ты не разочаруешь нас и у нас еще будут причины тобой гордиться. Уверен, с тобой все в порядке.
С наилучшими пожеланиями,
У. Э. Дюрран
Дочитав письмо, Кэт аккуратно убирает его в конверт. Кладет между двумя книгами и старательно их поправляет, чтобы конверт не торчал наружу. Она вспоминает новое льняное пальто Робина Дюррана, дорогой кожаный футляр его фотоаппарата. Ставит на место его ботинки из хорошей кожи и улыбается.
С наступлением темноты Кэт отправляется на свидание с Джорджем к мосту на окраине Тэтчема. На фоне построек у причала он выглядит всего лишь темным силуэтом, и его выдает только движение руки и оранжевый огонек сигареты. При ее приближении он улыбается, и она различает светлую полоску зубов, а когда зажигает для нее спичку, то на лице его написаны одновременно страсть и смущение. И что-то в душе Кэт тянется к нему, что-то неумолимо подталкивает ее: он как магнит, и все железо в ее крови стремится к нему.
– Что, в город пойдем? – спрашивает Кэт, останавливаясь рядом, достаточно близко, чтобы ощутить тепло его тела, уловить слабый запах опилок и лошадей, исходящий от одежды.
Он тянется к ней и берет за руку.
– Мне бы так хотелось увидеть тебя при свете солнца, – говорит он. – Вечно мы в темноте. Роман двух привидений.
– Роман? Так вот что у нас? – спрашивает она насмешливо. – Тогда при свете дня я растаю, как облако.
– Я почти верю в это, Черная Кошка. Почти верю! – отвечает он серьезно.
– Я могу встретиться с тобой в воскресенье после обеда. Или же ты приходи на праздник в Коулд-Эшхоулт в День коронации. Можем встретиться там, – предлагает она. Однако Джордж качает головой:
– Завтра утром я ухожу с грузом. Меня не будет несколько дней.
– А-а-а… – отзывается Кэт, и сердце у нее падает. – В таком случае не будем терять эту ночь.
– Не будем. – Джордж улыбается. – Пошли. Я хочу показать тебе кое-что.
Он ведет ее за собой, но не в город, а прочь от канала, в лабиринт пустынных складов и ветхих мастерских, которые теснятся вокруг небольшой площади – заброшенного центра некогда оживленной торговли на канале.
– Куда мы идем? – спрашивает Кэт.
– Уже пришли. Давай поднимайся, – говорит Джордж, указывая на узкую металлическую лестницу, привинченную к стене самого большого строения.
– А что наверху? Туда можно?
– С каких это пор тебя волнует, можно что-то или нельзя, Кэт? – спрашивает он.
Кэт пожимает одним плечом и начинает подниматься.
– Ты прав, – бросает она.
Лестница длинная, перекладины, рассчитанные на мужчин, отстоят слишком далеко друг от друга. Оказавшись наконец наверху и ступив на выложенную керамической плиткой крышу, она тяжело дышит. Кэт сгибается пополам, воздух колет грудь тысячей стеклянных осколков. Она успевает вдохнуть разок, прежде чем начинается приступ кашля, сотрясающего тело. Боль мучительна, режет грудь как ножом. Джордж ничем не может помочь, пока приступ не пройдет. Он хочет поддержать ее, однако прикосновение к ребрам невыносимо, и она слабо отталкивает его. Когда приступ проходит, Кэт остается сидеть на крыше, притянув к себе колени и уткнувшись в них лицом. Горло саднит, зато железные прутья, стянувшие грудь, слабеют с каждым осторожным вдохом.
– Тебе лучше? – с тревогой спрашивает Джордж. Он берет ее за руку, гладит большим пальцем косточки ее пальцев.
Кэт кивает.
– Этот кашель действительно выбивает меня из колеи, когда начинается так неожиданно, – извиняется она. – Но думаю, все не очень страшно, как может показаться. Доктор сказал, таким образом тело избавляется от того, что ему мешает. – Она поднимает голову, видит в мягком свете звезд озабоченные морщинки на лице Джорджа и ощущает укол совести. Многие женщины покинули Холлоуэй в куда худшем состоянии, чем она. Некоторые, возможно, и вовсе не смогли выйти из тюрьмы – ей не у кого спросить. Она вдруг с пугающей ясностью видит Тэсс, скорчившуюся в углу камеры, словно сломанная кукла. – Не смотри так испуганно, это случилось по крайней мере не на лестнице, – говорит она, и голос ее слегка дрожит.
– Не надо было заставлять тебя лезть сюда. Я забыл… Прости меня, Кэт.
– Нет, не извиняйся. Если с каждым приступом из меня выходит немного болезни, ты, наоборот, помог мне. Так что же мы будем делать на крыше?
– Погляди вокруг. Мне здесь очень нравится. После жаркого дня плитки держат тепло часами, можно просто лежать, греться и смотреть на мир вокруг. Смотри! – говорит Джордж, и Кэт слушается его.
Рядом с ними были верхушки каштанов, а внизу сплошь глубокие тени и очертания крыш. На востоке огни Тэтчема разливали по небу бледно-желтое свечение, а еще дальше, едва видимые на горизонте, слабо переливались огни Ньюбери. Небо у них над головами было сиреневое и чернильно-синее, усеянное холодными белыми звездами.
Кэт делает глубокий, осторожный вдох, чувствует запах разогретого гудрона от дороги, просмоленных досок складов.
– Какая мирная картина, правда? Ни ссор, ни лжи, ни драк. Никаких мерзостей. Все это осталось внизу, как навоз. Будто мы оказались далеко-далеко в море. Ведь так? – негромко спрашивает Кэт.
– Никогда не бывал в море. – Джордж обнимает ее за плечи, тянет руку, чтобы погладить по голове.
– Я тоже. Но я читала об этом.
– Вокруг на много миль ни души. Если не считать старика Клемента, который ночует под мостом, – говорит Джордж мягко.
– Значит, я полностью в твоей власти.
Кэт улыбается. Их приглушенные голоса кажутся громкими в тишине ночи. На дереве рядом с ними шуршат и хлопают птичьи крылья – они потревожили устроившихся на ночевку пернатых, – легчайший ветерок холодит кожу.
– Нет, Кэт, это я – в твоей, – отвечает Джордж.
Их поцелуи нетерпеливы, поспешны. Кэт стягивает с Джорджа рубашку, покрывает поцелуями его торс, ощущая на губах соль. Сначала Джордж нерешителен, он прикасается к ней с осторожностью, но в глазах у него разгорается огонек желания, и Кэт говорит:
– Я не калека, Джордж Хобсон.
Он запускает пальцы в ее подстриженные волосы, притягивает к себе, целует ей шею и одним легким движением сажает на себя верхом, тесно прижимая, чтобы заниматься любовью в тихом ночном воздухе, от которого руки покрываются гусиной кожей.
Праздничный день, когда отмечают годовщину коронации Георга Пятого, начинается с безоблачного утра, и к полудню над землей стоит жаркое марево. Листья на березах слегка сворачиваются, как будто обожженные, показывают серебристую изнанку; музыканты духового оркестра с раскрасневшимися лицами играют, потея в своих нарядных мундирах. На лугу перед церковью выстроился ряд навесов и шатров, боковые стенки у них закатаны и подвязаны, чтобы воздух хоть немного двигался. Яркие полотняные знамена натянуты по всему периметру деревенского луга и вдоль улочки, ведущей к церкви, а Клер Хиггинс, которая отвечает за цветочные украшения, в тревоге мечется от композиции к композиции, потому что растения вянут на жаре.
– Клер, дорогая, очень жаль, но ты ничего не можешь сделать. Зайди выпей лимонаду, пока ты не упала от усталости, – зовет ее Эстер.
– Если мне удастся пристроить душистый горошек в тень дерева, наверное, он протянет еще часок… – отвечает Клер звенящим голосом, не позволяя отвлечь себя от дела.
– Возьми хотя бы зонтик от солнца! – кричит ей вслед Эстер и уходит под белый тент, прячась от обжигающих солнечных лучей. – Кэт, как там чай? – Эстер улыбается.
Кэт обливается путом в чайном шатре, где кипятит на небольшой плитке чайник за чайником, чтобы наполнить большой бак. Платье на спине стало мокрым от пота, волосы прилипли к лицу, но чепец снимать нельзя. На шее осталась отметина: Джордж поцеловал ее слишком крепко и появился синяк. Волосы уже отросли, и Кэт торопливо расправляет их за ухом, чтобы его прикрыть.
– Готов, мадам. Но все просят лимонад. Для чая слишком жарко, – отвечает Кэт без всякого выражения.
– Глупости! Чай в жаркий день освежает гораздо лучше. Я и сама не прочь выпить чашечку.
Целый день Кэт заваривает и подает чай жителям Коулд-Эшхоулта. Эстер и другие женщины подкладывают печенье и кексы в красивые многоярусные вазы, ставят на столы миски с клубникой со сливками. Дети расхватывают замороженный шербет и лижут быстро-быстро, потому что шербет через секунду начинает таять и капли его стекают по рукам до самых локтей. Он сладкий, и осы злобно гоняются за детьми по всему лугу. Робин Дюрран переходит от стола к столу, заложив руки за спину, словно чиновник, явившийся с проверкой. Викарий и небольшая группа мужчин и женщин следуют за ним. Кэт наблюдет за теософом с недоумением, не понимая, как за столь короткое время он сумел завоевать такое положение.
– Так это и есть новая горничная Кэннингов? Кэтрин, не так ли? – вопрошает миссис Эвери, проходя мимо чайного стола со своими приятельницами. Она сдвигает очки к переносице острого носа и глазеет сквозь стекла на Кэт сверху вниз.
– Обычно меня называют Кэт, мадам, – отвечает девушка, которой не нравится тон миссис Эвери.
– Я не с тобойразговариваю, детка. А она дерзкая, не так ли? Только недавно из Лондона, и, насколько я понимаю, о причинах лучше не упоминать, – замечает миссис Эвери своей подруге.
Кэт охватывает злость. Она поднимает перед собой чайник, растягивает рот в дежурной улыбке и говорит с сильным лондонским акцентом:
– Чаю, мэм? Чашечку первосортного «Имперского»?
– Нет, благодарю, – бросает миссис Эвери и отчаливает прочь, презрительно сморщив нос.
– Высокомерная старая корова! – бормочет Кэт себе под нос.
– Улыбнитесь, леди! Посмотрите сюда! – произносит мужчина в коричневом полотняном костюме и шляпе-котелке. У него на штативе стоит фотоаппарат, нацеленный на чайный шатер.
– О-о-о! Это же из газеты! – говорит Эстер.
Кэт подходит к выходу из своего шатра, продолжая сжимать посеребренный чайник, который она совала под нос миссис Эвери. Она видит, как жена викария и прочие деревенские леди расправляют плечи и берут зонтики. Камера издает громкий щелчок.
– Еще разок, с вашего позволения! – кричит фотограф. – Стойте точно как стояли, больше улыбок!
Кэт смотрит в объектив камеры, сверкающий под ярким солнцем. Она смотрит прямо в него, стараясь как-нибудь испортить фотографию. Леди впереди, сплошь в белом кружеве и оборках, под легкими муслиновыми вуалями, жеманно улыбаются для фотографии. Кэт радуется, зная, что на заднем плане на фотографии будет она, маленькая, черная, сердитая. Она борется с желанием высунуть язык.
Кэт злится не только из-за жары и тоскливой работы. Еще из-за того, что у нее нет ни минутки свободной, чтобы самой насладиться праздником; а потом, когда все закончится, все будет убрано и вычищено, ей еще предстоит каким-то образом переделать все дела в доме викария. На этой неделе в номере «Голосуй за женщин» были прекрасные фотографии с коронационной процессии женщин, которая состоялась в Лондоне неделю назад, семнадцатого июня. Лошади везли платформы, украшенные цветными лентами, великолепными фестонами и гирляндами цветов. Собрались суфражистки со всего Лондона, на них были чудесные костюмы Свободы и Справедливости, а также национальные наряды Британской империи. Как бы Кэт хотелось быть с ними. Идти рядом с белыми пони с гирляндами алых английских роз или нести жезлы с орлами. Как бы ей хотелось быть частью чего-то столь же славного, прекрасного и, самое главное, осмысленного. Она наблюдает из шатра, как деревенские мужчины приступают к игре в перетягивание каната, в то время как женщины сплетничают и объедаются пирогами. В следующий миг перед ней возникает человек, который только что всех фотографировал.
– Добрый день, мисс. Нельзя ли мне получить чашку чая? – спрашивает он, сгружая фотоаппарат на стол и вытаскивая носовой платок, чтобы вытереть лицо.
– Сколько угодно. Для вас я заварю свежий, не из бака. Вам тоже приходится весь день работать на жаре, – говорит Кэт.
– В аду не такая жара, правда? – улыбается низкорослый фотограф. У него острое личико, мальчишеское, но огрубевшее и лоснящееся от пота, с рыжеватыми бакенбардами и такой же рыжеватой бородкой.
– Здесь у бака уж точно.
– А у меня по-прежнему останется шанс получить свежий чай, если я признаюсь, что сегодня уже закончил работу? – спрашивает он.
Кэт картинно наливает ему чай, и репортер снова улыбается.
– Для какой газеты фотографии? – спрашивает она.
– «Тэтчемский вестник». Я надеялся собрать какие-нибудь сплетни для светской хроники, пока болтался здесь, но все были ужасно вежливы и патриотичны. Иными словами, скучны. – Он принимает из ее рук чашку чая и опускается в деревянное кресло.
– А вы не познакомились с новым любимчиком Коулд-Эшхоулта? С теософом? – спрашивает Кэт.
– Видел его мельком. Он очень хотел, чтобы я сделал его портрет.
– Ничего удивительного.
– Они с викарием вместе работают над какой-то академической статьей или чем-то подобным. На самом деле я почти ничего не узнал. Должен сказать, звучит не слишком увлекательно. Но трудно ожидать от викария, что он подкинет горячую новость. – Он отхлебывает чая, поднимает глаза на Кэт и видит, что она задумалась. – А почему вы спросили, мисс? Вам что-то известно?
Она кидает на него быстрый взгляд и снова задумывается.
– Мне не поздоровится, если они узнают, что я проболталась. К тому же репортеру, – начинает она осторожно.
– Но я даже не знаю, кто вы, и обещаю не выяснять, – говорит репортер, истово прижимая руку к сердцу.
– Ладно, – произносит она наконец. – Немного расскажу вам о Робине Дюрране.
В конце недели, когда приносят газету, Кэт забирает ее и ныряет в узкую дверь, на лестничную площадку. Она усаживается на ступеньку на полпути к кухне и пролистывает газету, пока не находит фотографию. Она улыбается, увидев на ней себя в тени шатра, за спиной у Эстер и прочих, застывших на переднем плане, залитых светом. В нижнем левом углу страницы помещена скверная, зернистая фотография викария, который молодцевато улыбается в объектив, а рядом стоит Робин Дюрран. Подбородок у викария вздернут, грудь колесом. Кэт недоумевает: с чего бы ему так раздуваться от гордости? Она переходит к светской хронике, где сплошь деревенские сплетни, собранные неким автором под псевдонимом Проныра. Кэт пробегает текст глазами, пока не натыкается на имя, которое ищет.
«Мистер Робин Дюрран, к явному восторгу некоторых леди в нашей деревне, посетил праздник в Коулд-Эшхоулте. Мистер Дюрран, родом из Рединга, уверяет, что способен видеть фей, гоблинов и прочих представителей волшебного народца и приехал к нам поохотиться на них в заливных лугах, в чем ему помогает наш достойнейший викарий, преподобный Альберт Кэннинг. Охотятся они три недели, но, увы, пока безуспешно. Каким именно способом мистер Дюрран собирается поймать фею, а также что он будет с нею делать, Проныре доподлинно неизвестно. По некоторым сведениям, отец мистера Дюррана, почтенный мистер Уилберфорс Эдгар Дюрран, в прошлом губернатор одной из провинций в Индии, без восторга относится к необычным увлечениям сына. Возможно, мистер Дюрран пытается преуспеть в охоте на эльфов в надежде найти горшочек с золотом, чтобы порадовать отца».
– Кэт, детка, где ты? Иди сюда, неси посуду для завтрака! – Голос миссис Белл эхом разносится на лестнице.
Кэт складывает газету и, неслышно ступая, входит в кухню.
– Чему это ты так улыбаешься? – с подозрением спрашивает экономка.
Кэт поднимает бровь, однако ничего не отвечает. Миссис Белл хмыкает.
– Ладно, если сделала что-то нехорошее, молись, чтобы я не узнала, – говорит она.
Кэт уносит наверх тарелки для завтрака, кладет газету на буфет и ждет.
Перед обедом она смахивает пыль со всех картин в коридоре и на лестнице. Туго скрутив кончик тряпки, вытирает все завитки и впадины затейливых резных рам. Тяжелые, написанные маслом портреты всех Кэннингов, предков викария, – их приукрашенные изображения навеки остались на холстах. «Вот так богачи покупают себе бессмертие», – думает Кэт, изучая каждый портрет, заглядывая в мертвые глаза. Кто-то открывает новые земли, что-то изобретает, сочиняет роман или пьесу. Для тех же, кто для этого недостаточно умен, недостаточно смел или талантлив, всегда есть портрет, а в наши дни – фотография. Чтобы знать наверняка: их имена будут жить, их лица не обратятся в прах. «Как обращусь в прах я, – размышляет она. – Когда-нибудь». Бедняки слишком заняты работой, заняты выживанием, чтобы беспокоиться об увековечивании себя после смерти. Они тысячами исчезают каждый день, незримые для грядущих поколений. «Никто вообще не узнает, что я жила на свете». Кэт старается не думать об этом, потому что эта мысль продиктована просто тщеславием, однако она все равно неутешительная.
Неожиданно по коридору из гостиной в библиотеку проходит Альберт, и Кэт ахает. Викарий странным образом отсутствует в доме, не телом, но духом. Он переходит из комнаты в комнату так тихо, с таким рассеянным видом, что Кэт зачастую не знает, где он. Это приводит в замешательство – по крайней мере, прислугу. Прислуга всегда знает по звукам в доме, где хозяева. Прислуге это нужно знать, чтобы вовремя разминуться с хозяевами, переходя с места на место, наводя порядок, но оставаясь при этом незаметными. Тогда можно устроить себе минутный отдых, прислониться на секунду к теплому камину, бросить взгляд на свое отражение в зеркале с золоченой рамой, поглядеть из окна на широкий мир снаружи, – мир, с которым у слуг нет точек соприкосновения. Кэт снова и снова отвлекается от чистки камина или от пыльных книжных полок, обнаружив, что викарий сидит у нее за спиной, читает или пишет в своем дневнике, совершенно не сознавая ее присутствия. Он как кот, который засыпает в самых неподходящих местах, где на него можно наступить. Кэт не по себе, когда она знает, что он рядом.
Она слышит, как в дальнем конце коридора дверь библиотеки открывается, скрипнув, и закрывается со стуком. Кэт замирает.
– Вы видели это? – Голос Робина Дюррана звучит громко и резко, нарушая тишину.
Кэт слышит шлепок газеты, которую с силой бросили на стол.
– Робин! – Голос викария звенит от удовольствия. – Наша фотография? Да, видел. По-моему, вышло очень даже неплохо…
– Я говорю не о фотографии, я говорю о сплетнях, которые напечатал обо мне этот… этот Проныра! – отрубает Робин.
Его голос полон негодования. Кэт представляет, как от гнева у теософа кривится рот. Она прикусывает губу, чтобы подавить смех, делает несколько шажков в сторону библиотеки и смотрит в щель между двустворчатыми дверями. Робин нависает над Альбертом, у него на скулах играют сердитые желваки, а викарий читает короткую заметку. «Значит, попало в точку», – думает Кэт.
– Послушайте, Робин, этот Проныра – репортер самого низшего пошиба, всем это известно, и никто не обращает внимания на его писанину. Пусть вас это не волнует… – успокаивающе говорит Альберт и несмело прокашливается.
– Воображаемый народец– так он их называет. Воображаемый! Неужели он держит меня за непроходимого дурака? Как он смеет считать, будто знает о подобных вещах больше меня? Как он смеет?
– Послушайте, Робин, не стоит принимать это так близко к сердцу… Никто не придаст значения такой статейке, – говорит Альберт, и теперь в его голосе слышна тревога.
– И эта шуточка о горшке золота для моего отца… Что он имел в виду? Неужели он побывал в Рединге и приставал с расспросами к моему отцу? Возможно, расспрашивал тамошних слуг о том, что мой отец думает о теософии? – вопрошает Робин.
Кэт, затаив дыхание, ждет, что вот-вот он сложит два и два и догадается, откуда ветер. Грохот сердца отдается у нее в ушах.
Викарий бормочет что-то, его слов Кэт не слышно, но его голос звучит печально и кротко:
– Они понятия не имеют, о чем говорят, эти узколобые идиоты, которые при виде меня прячут в усы усмешку… Ни черта не понимают! Они понятия не имеют, кто я и кем я стану!
– Робин, прошу… В самом деле, не стоит так огорчаться…
– Нет, еще как стоит! Сколько лет меня окружают неверующие, сомневающиеся, которым лишь бы посмеяться над тем, чего они не понимают. Надоело! Я еще увижу их раскаяние, когда имя мое прогремит по всему миру! Когда меня признает сама Блаватская! Они подавятся собственными словами!
– Все так и будет, Робин, – неуверенно говорит Альберт.
В узкую щелку Кэт видит его огорченное лицо, видит, как он встает, поворачиваясь вслед за мечущимся по комнате теософом, словно цветок за солнцем. Когда Робин оказывается с ним рядом, викарий протягивает руку, как будто желая положить ее другу на плечо, однако теософ разворачивается и сердито шагает к окну. Следует долгая пауза, викарий огорченно молчит, а теософ, сердито стиснув кулаки, смотрит в окно. В тишине Кэт не смеет тронуться с места. Она не уверена, что сумеет уйти беззвучно.
– Мы так медленно идем к успеху. Слишком медленно, – резко говорит Робин. – Я здесь почти месяц, а мы не увидели ничего. Я чувствовал их присутствие, да… Однако они не пошли на контакт. Это паршивое фотоателье, куда вы меня отправили, раз за разом отдает пустые засвеченные пленки. Так дело не пойдет, Альберт.
– Да, конечно, мне очень жаль… Но что же делать? – спрашивает Альберт, и Кэт становится почти жалко его – такой умоляющий у него голос. – Как же быть?
– Теософ должен стараться жить жизнью чистой, нравственной, одарять тех, кто находится рядом с ним, всем, чем только может. Добротой, щедростью, пониманием. – Робин втолковывает ему, словно ребенку. – В основе всего – чистота. Но главное, человек обязан прилагать все усилия, чтобы донести учение о Божественной истине до как можно большего числа людей. И вот к этому последнему я намерен стремиться упорнее всего.
– Но как? – спрашивает Альберт.
Когда они заговорили, Кэт немного отошла от двери. Ей по-прежнему было их слышно, но в случае необходимости она могла в любую минуту убежать.
– Я собираюсь предъявить миру неопровержимые доказательства того, что в теософии заключена истина, – заявляет Робин. – Предъявить фотографию. Я покажу человечеству, что мир элементалей существует на самом деле, я приведу весь мир к осознанию необходимости принять теософию и, сделав это, заставлю умолкнуть всех дураков, скорых на суждения!
– Я, конечно же, помогу вам. Сделаю все что угодно. Я много тружусь, постоянно тружусь. Надеюсь в будущем стать мудрее, опытнее… – произносит Альберт с жаром.
– Но вы же сдерживаете меня! – обрывает его Робин. Следует испуганная пауза. – Альберт… мне кажется, что вы – единственная причина, по которой я до сих пор не увидел элементалей. Вы же не адепт, ваши внутренние вибрации в диссонансе с ними! Пока вы не обладаете умением настраиваться на их энергетическую частоту, ваше присутствие для них невыносимо!
– Но… но… Я же первый увидел элементалей, Робин… Я увидел их первым!
– Они выбрали вас, чтобы показаться, – это правда… Я уже говорил, что вы потенциально способный человек. Но у нас нет времени ждать, пока вы не добьетесь необходимого уровня точности. Сейчас мне нужно продолжать без вас, дружище, – говорит теософ. Следует долгое напряженное молчание, и, когда Робин заговаривает снова, голос его звучит тише. – Вам не приходила мысль, что в то утро они, возможно, проникли в ваш разум и увидели там меня – в ваших воспоминаниях о моей лекции? Вы не задумывались о том, что, обнаружив себя перед вами, они на самом деле звали меня? – спрашивает Робин, и гнев из его голоса испаряется, уступая место чему-то сухому и холодному, как зола.
Викарий долго молчит.
– Так вы не хотите, чтобы я помогал? – спрашивает он наконец, и Кэт хмурится. Голос у него как у ребенка, сраженного горем.
– Нет. Не во время призывания на лугу.
– Может быть, как с диким животным, необходимо снискать доверие, прежде чем станет возможным общение… – рискует предположить Альберт.
– Если я надеюсь запечатлеть стихийный дух на фотографии, мне потребуется мобилизовать все мои внутренние способности, и я не могу допустить, чтобы кто-то нарушал равновесие… Однако продолжайте свои занятия, Альберт. Спрашивайте меня обо всем, что вас интересует, и я научу вас всему, что знаю сам, – говорит Робин, теперь уже мягче. – Вы же только в начале долгого пути к просветлению, но уже сделали первые шаги, первые и самые важные! Не теряйте мужества. Уже скоро, когда у меня будут доказательства, вы станете участником величайшего переворота в мышлении целого поколения!
