Текст книги "Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли"
Автор книги: Кэтрин Вебб (Уэбб)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава четвертая
16 июня 1911 года
Дорогая Амелия!
Хочу написать тебе о новом человеке, который появится в нашем тихом доме. Это мистер Робин Дюрран, он теософ. Вряд ли ты знаешь, кто такой теософ, потому позволь мне тебя просветить – нет, я, конечно, сама не очень сведуща в этом вопросе! Мне пришлось спрашивать у Альберта, и половины объяснений я так и не поняла. Он сказал, что теософия – это поиск мудрости и духовного просветления, с помощью которого теософы хотят освободиться от оков плоти и приобщиться к высшим духовным сущностям. Я бы сказала, что именно это и мы стараемся осуществить через молитву, но, очевидно, у них все совсем по-другому.
Мистер Дюрран – тот человек, чье выступление Альберт слушал пару недель назад в Ньюбери. Он читает лекции о духах природы и тому подобном. Альберт тогда не стал вдаваться в подробности, но несколько дней назад вернулся с утренней прогулки в полной уверенности, что видел именно этих магических существ в лугах рядом с Коулд-Эшхоултом, хотя, похоже, ему не понравилось, что я назвала их «существами».
Должна сказать, что луга в это время года удивительно прекрасны. Они просто сверкают жизнью, полевыми цветами и дикими травами. Травы и тростник растут так быстро; думаешь, стоит остановиться, прислушаться и – услышишь! Если природа действительно может породить некую духовную сущность, то, наверное, наши луга самое подходящее для этого место. Однако я невольно терзаюсь сомнениями. Это кажется настолько невероятным, с тем же успехом он мог бы прийти домой и заявить, что видел единорога! Но, разумеется, он говорит правду, и я, как его жена, обязана его поддерживать и доверять его суждениям. В конце концов, он ученый, священник. Мне до него далеко.
Короче говоря, этот молодой человек, мистер Дюрран, должен прибыть сегодня к полудню, потому что Альберт написал ему о своих наблюдениях. Он поживет некоторое время у нас. Честно говоря, мне так и не удалось выяснить у Альберта, какое именно время. Миссис Белл хлопочет, готовит на троих обед и ужин, не только для нас с Альбертом. И это лишний раз напоминает, дорогая, что тебе с моим любезным зятем, не говоря уже о милых Элли и Джоне, пора навестить нас. Лишь назови дату, и ваши комнаты будут вас ждать. Если этому мистеру Дюррану придется задержаться, искренне надеюсь, что он человек дружелюбный, а не какой-нибудь там важный и высокомерный ученый, иначе, боюсь, все мои слова будут казаться ему глупыми сверх меры!
Сейчас я напишу кое-что, отчего ты наверняка будешь смеяться, но не смейся, потому что я совершенно серьезна. Я начала беспокоиться, что Альберту чего-то недостает. В смысле телесного устройства, разумеется, а вовсе не в сердечной или душевной сфере. Вчера днем, возвращаясь из школы, я проходила мимо фермы Джона Весткотта и заметила, как его жеребец «случался» с кобылой, – кажется, именно этим словом здесь называют естественное и необходимое действо. Дочери Весткотта, которые у дороги срезали траву для свиней, при виде меня сделали реверанс, что было очень мило с их стороны, но, признаюсь, мое внимание было обращено к сцене у них за спиной. Я понимаю, что вела себя неподобающе, мне следовало бы отвести взгляд, хотя подобные картины весьма обычное дело, когда живешь в сельской глуши. Я ни на секунду не сравниваю моего дорогого мужа с жеребцом, однако я подозреваю, что на каком-то самом низшем уровне физиология всех живых существ – хотя бы в общих чертах – схожа. Но может быть, я и здесь ошибаюсь? Так вот. Это все, что скажу по этому вопросу, потому что заливаюсь краской и ощущаю себя настоящей предательницей, пока пишу тебе эти строки, хотя ты самый близкий мне человек! Если же мне немножко повезло и ты поняла, что я хочу сказать этим сравнением, то твои пояснения были бы как нельзя более кстати, сестричка.
Еще меня беспокоит Кэт Морли. Она по-прежнему очень худенькая и все время выглядит усталой. Как будто не впитывает полноты здешней жизни, хотя не могу понять, как можно сопротивляться такой непритязательной доброте, какая здесь есть. Возможно, причина в некоем скрытом обстоятельстве, которое мне еще предстоит обнаружить, какое-то отклонение от нормы, уходящее корнями глубже, чем мне известно. Я попросила Софи Белл посматривать на нее ночью, чтобы узнать, не страдает ли она бессонницей, но, насколько я поняла, Софи сама большая любительница поспать и ей чрезвычайно трудно подняться, чтобы заглянуть к девушке. Не представляю себе, чем можно заниматься в долгие темные ночные часы, если не отдыхать. Эта мысль тревожит меня. И еще я знаю от Софи, что девушка почти не ест, а когда все-таки ест, у нее потом начинаются какие-то спазмы или тошнота. Я обязана докопаться до причины. Когда я спрашиваю ее о самочувствии, она уверяет, что все прекрасно и что инфекция, которая поселилась у нее в груди в Лондоне, продолжает отступать. Что делать с человеком, который все еще болен, однако не желает этого признавать? Я стараюсь по мере сил проявлять к ней доброту, однако это не всегда так просто, как должно бы быть. У нее повадки ястреба, маленькой сердитой птицы.
Что ж, мне пора заканчивать письмо и готовиться к приезду мистера Дюррана. Конечно, через несколько дней я все о нем расскажу, хотя сразу прошу прощения за возможную задержку: я ужасно занята, стараюсь вовремя подготовить все необходимое ко Дню коронации – осталась всего неделя, а у нас до сих пор мало материи для флагов. Потом начнется настоящая суматоха. Полагаю, что в итоге все утрясется, однако это не самое подходящее время, чтобы приглашать гостя. Бедняжка Берти. Мужчины ведь не понимают подобных вещей, правда?
Напиши мне поскорее, дорогая Амелия, и подумай (если будешь способна) над тем, что я написала о жеребце. Какой ужас я написала!
Твоя любящая сестра Эстер
1911 год
До обеда еще очень далеко. Резкий стук в дверь отрывает Кэт от размышлений. Она рассеянна все утро, ее взгляд уносится вдаль, сквозь окно в прихожей, которое она должна бы натирать скомканными газетами. Мысли о Джордже Хобсоне отвлекают ее от работы. Прошлой ночью она снова виделась с ним, пила пиво, отчего кружилась голова, а в теле полыхал пожар. И голова кружится до сих пор, в желудке что-то не то, а в висках пульсирует боль. От усталости руки и ноги тяжелые, мысли – неповоротливые. Жарко, несмотря на ранний час, и над верхней губой выступила испарина. Когда стук в дверь вынуждает Кэт сдвинуться с места, она оборачивается, заметив свое отражение в стенном зеркале в тяжелой раме. Серо-белый призрак девушки с провалами глазниц, в грязно-коричневом платье. Это печать Холлоуэя, до сих пор. Когда Кэт открывает дверь, на ее лице написано смутное отвращение.
– Здравствуйте. Чем могу помочь? – спрашивает она молодого человека на крыльце.
Его лицо настолько свежо, насколько серо ее собственное, в одной руке у него большая кожаная сумка, в другой – дорожный чемодан с переброшенным через него пальто. Без пиджака, только в рубашке и жилете, он напоминает ей сына Джентльмена, приехавшего из университета на каникулы. Та же шикарная небрежность.
– Доброе утро. Меня зовут Робин Дюрран, я уверен, что меня ждут.
Молодой человек улыбается. Зубы у него очень белые и ровные, улыбка медленно раздвигает рот, словно потягивается кошка, и вокруг глаз появляются приветливые морщинки.
– Входите-входите. Я доложу миссис Кэннинг, что вы прибыли, – отзывается Кэт безрадостно. Она забирает у молодого человека сумку, вешает его пальто на вешалку в прихожей.
– Благодарю вас. Вы очень добры.
Робин Дюрран по-прежнему улыбается. Кэт резко отворачивается от его благодушно-веселого лица и идет по коридору, чтобы постучать в дверь гостиной.
– Мадам, к вам мистер Робин Дюрран. Говорит, что вы его ждете, – объявляет Кэт.
Эстер роняет ручку и поднимает глаза, заливаясь виноватым румянцем. Кэт лениво задается вопросом, что за сплетни она сообщает в письме?
– О господи! Но не сейчас же? Я не успела подготовиться, и Альберт еще не вернулся… – пугается Эстер.
– И все же он здесь, ждет в прихожей, – тихо произносит Кэт.
– Ясно, хорошо, да… Конечно же, я сейчас выйду, – говорит Эстер, а за спиной Кэт уже стоит Робин Дюрран и вежливо кашляет.
– Прошу прощения – я не мог не услышать, – пожалуйста, не беспокойтесь, миссис Кэннинг. Я слишком рано, и с моей стороны это просто невежливо, поэтому я исчезну до поры. День теплый, просто идеальный для пешей прогулки. Прошу вас, не вставайте, – говорит он жизнерадостно.
Эстер смотрит на него в недоумении, не вымолвив ни слова, и он мгновенно скрывается в дверях.
– Может быть, мне задержать его, мадам? – предлагает Кэт, выдержав паузу.
– Да-да, задержите! Не надо, чтобы он чувствовал себя обязанным уйти… – взволнованно говорит Эстер.
Кэт нагоняет Робина у парадной двери.
– Прошу прощения, сэр, но миссис Кэннинг настаивает, чтобы вы остались, – произносит она без всякого выражения. – Он готова принять вас сейчас.
– В самом деле? – снова улыбается Робин Дюрран. Его улыбка как будто всегда наготове. – В таком случае я обязан остаться. Разве можно противиться подобному приглашению? – Он окидывает Кэт понимающим взглядом, отчего та сразу настораживается, а затем возвращается в гостиную.
– Это он пришел? – спрашивает миссис Белл, когда Кэт заходит в кухню.
– Да. И она теперь в любой момент позвонит, требуя чаю, как только соберется с мыслями и вспомнит об этом, – говорит Кэт, наполняя чайник и ставя его на плиту.
– И какой же он? Молодой, старый, богатый, бедный? – спрашивает толстая экономка.
На столе лежит мясистая баранья лопатка, которая наполняет помещение сладковатым запахом сырого мяса. Вокруг назойливо вьются блестящие синие мухи, дожидаясь возможности сесть, однако Софи Белл, с кухонным полотенцем в руке, всегда готова отразить их атаку.
– Вряд ли бедный. И очень молодой. Наверное, не старше жены викария. – Кэт наливает себе стакан воды и пьет большими жадными глотками.
– Господи, ну как корова на водопое! – досадливо восклицает миссис Белл.
Кэт бросает на нее испепеляющий взгляд.
– Теперь вы знаете, что я слышу каждый день, обедая с вами за одним столом, – бормочет она.
– Еще одно слово – и ты будешь ужинать во дворе или, что скорее, вовсе не будешь ужинать.
– Разумеется, – вздыхает Кэт безразлично.
– И нужно говорить «хозяйка» или «миссис Кэннинг», а не «жена викария». Так полагается. У тебя все, что ни скажешь, выражает одно только неуважение к другим, однако ты не в том положении, чтобы высказываться в подобном духе, – говорит миссис Белл.
– С чего бы мне выражать уважение к тем, кто его не заслуживает?
– С того, что некоторые люди – для тебя, полагаю, почти все люди – его заслуживают, что бы ты там себе ни придумала. Хозяйка предоставила тебе крышу над головой, работу, которой тебе не дал бы никто другой, с твоим-то прошлым…
– Я сама обеспечиваю себя крышей над головой тем, что работаю в этом доме без продыху! А что до моего прошлого… Правящий класс придумывает правила, позволяющие наказывать других, просто для того, чтобы был повод наказывать и держать в узде, я так считаю. И как же мне не презирать их, когда они случайно родились «высшими», сами написализаконы, чтобы заставить меня удовлетворять все их прихоти, пока они бездельничают целыми днями и не могут элементарно обслужить себя? И я еще должна быть им благодарна, когда на самом деле это онидолжны благодарить меня! Что она может без меня? Я одеваю ее, стираю ее одежду, подаю ей еду и заправляю ее постель! А как бы она жила без вас, кто готовил бы ей еду? Они нуждаются в нас гораздо больше, чем мы в них. Если бы слуги не играли по их правилам, как вы, Софи Белл, мы могли бы кое-что изменить в этой стране. – Кэт завершает свою тираду, прижимает руку к бьющемуся сердцу, наливает еще стакан воды и выпивает его с той же жадностью.
Софи Белл моргает как кролик, разевает рот, и все ее подбородки колышутся.
– И чему только тебя учили в Лондоне? – произносит она в конце концов, совершенно ошеломленная.
– Чему меня учили? – эхом отзывается Кэт. Она на секунду задумывается. – Тому, что тебя будут подавлять любыми средствами, если законов не хватит, чтобы обуздать тебя, – отвечает она уже спокойнее.
Софи Белл вроде бы ждет, почти надеясь на продолжение, но, поскольку Кэт не желает говорить, она снова поворачивается к бараньей лопатке и прогоняет мух полотенцем, озабоченно хмурясь.
– Будь хорошей девочкой, Кэт, сбегай срежь немного розмарина для баранины, – рассеянно произносит Софи Белл.
Спешно отложив письмо к Амелии, которое она подписала, но не успела положить в конверт, Эстер разглаживает спереди слегка помявшееся платье и поправляет прическу. Без Альберта, который подсказал бы ей, как именно подобает принимать этого молодого человека и какую степень почтения ему выказывать, она ощущает себя как в открытом море и почти с робостью ждет встречи с гостем. Она слышит, как он приближается, и аккуратно складывает руки перед собой.
– Мистер Дюрран, входите, пожалуйста, – отвечает она на вежливый стук. – Я прошу прощения за мое замешательство; конечно же, мы с нетерпением ждали вас, добро пожаловать. – Эстер улыбается, когда ее гость входит в комнату.
– Прошу вас, не извиняйтесь. Моя мать изругала бы меня за то, что я явился раньше назначенного часа и внес сумятицу в ваши планы. Я счастлив видеть вас, миссис Кэннинг. – Он сердечно пожимает ей руку, на миг задержав ее пальцы в своей ладони.
За окном садовник Блай подстригает изгородь из бирючины, и ножницы скрипят каждый раз, когда он раскрывает их, и щелкают, когда он смыкает лезвия. И под этот мучительный звук проходит их беседа.
– Какая радость видеть вас, мистер Дюрран! Альберт так высоко отзывался о вашей недавней лекции по теософии, – говорит Эстер, надеясь, что правильно произносит слово, и Робин Дюрран коротко улыбается, что заставляет ее в этом усомниться.
Эстер окидывает его внимательным взглядом. Он среднего роста и телосложения, стройный, но довольно широкий в плечах. Его руки при рукопожатии такие же мягкие и теплые, как у нее. Лицо у него овальное, с заметно выдающимися скулами и выступающими надбровными дугами, на подбородке легкий намек на ямочку. Волосы темно-каштановые, довольно длинные и по-мальчишески растрепанные – сплошные мягкие волны и непослушные локоны. У него светло-карие глаза цвета ириски и нет морщин. Эстер хлопает глазами и неожиданно осознает, что глазеет на него неприлично долго. Она чувствует, как щеки заливает румянец и в горле почему-то становится сухо.
– На самом деле моя лекция была не столько о теософии в целом, сколько о духах природы в частности, – это тот предмет, который занимает меня больше всего и с которым я лучше всего знаком, – продолжает Робин Дюрран.
Эстер снова хлопает глазами и несколько секунд не может сообразить, что ответить. Она чувствует себя не в своей тарелке.
– Да, разумеется, – мямлит она в конце концов. – Не хотите ли сесть? Я попрошу Кэт принести чаю. – Она указывает на кресло.
– Благодарю. Вы очень любезны. – Мистер Дюрран снова улыбается, и Эстер, словно зеркало, улыбается в ответ. В самом деле, трудно не улыбнуться Робину Дюррану. – Полагаю, вашего мужа нет дома, потому что он исполняет свои пасторские обязанности? – спрашивает Робин, принимая чашку чая, которую Эстер протягивает ему несколько минут спустя.
– Да, именно так. Он всегда старается побывать в церкви с утра. Кажется, как раз в это время у прихожан есть возможность туда заглянуть, если они нуждаются в священнике. А если он не в церкви, то сам посещает паству…
– Заботится о своем стаде, как и следует хорошему пастырю, – подхватывает Робин Дюрран, чуть приподнимая бровь.
– Именно так, – отвечает Эстер. – Насколько мне известно, вы из Рединга?
– Да. Мои родители до сих пор там живут, в том же доме, где я рос, то есть мы с братьями. Теперь работа заставила их покинуть наши края. Только я один остался недалеко от родного гнезда.
– О, я уверена, что ваша мать очень этому рада, – говорит Эстер. – Я понимаю, как, должно быть, трудно матери, когда все ее дети в конце концов улетают от нее. В метафорическом смысле, конечно. Расскажите, чем занимаются ваши братья, почему они уехали из дома?
– Э… – Робин Дюрран ерзает в кресле, на его лице появляется какое-то странное выражение. – Мой старший брат Уильям служит в армии. Он сделал на редкость успешную военную карьеру, недавно получил звание полковника.
– Боже мой! Должно быть, он такой храбрый! Но сколько треволнений для родных… он бывал на войне?
– Да, бывал. В самом деле, он очень храбрый, как вы сказали. И недавнее повышение ему принес весьма мужественный поступок, совершенный им в Южной Африке, он действительно доблестный воин.
Глаза Эстер расширяются от восхищения.
– Похоже, он настоящий герой, – говорит она.
– Так и есть, и создается впечатление, что он еще и пуленепробиваемый. За время службы его подстреливали трижды – дважды в него летели стрелы и один раз пуля из винтовки, – и каждый раз он, совершенно невозмутимый, отскакивал в сторону! – Робин улыбается. – У нас уже превратилось в семейную шутку пожелание, чтобы на маневрах он не высовывался вперед. Дважды он получал царапины, какие можно получить на обычной охоте.
Эстер чуть заметно кивает, не вполне его понимая.
– Ранен стрелами?! Господи боже, неужели где-то до сих пор живут подобные дикари? – выдыхает она. – У вашего Уильяма, наверное, львиное сердце.
– Мой младший брат Джон всего три года назад окончил Оксфорд, у него диплом с отличием по медицине. Он постоянно живет в Ньюкасле, где усовершенствовал новый хирургический метод удаления… э-э-э, запамятовал. Кажется, селезенки? Совсем забыл. В общем, какого-то органа, – говорит он, беззаботно взмахивая рукой.
– Боже, какая у вас талантливая семья! – с восхищением восклицает Эстер. – А ваш отец такой же выдающийся человек?
– О да. Он тоже служил в армии, больше сорока лет, многие годы был губернатором в Индии, пока пошатнувшееся здоровье не вынудило его вернуться в более умеренный климат. Отец на самом деле великий человек. Он ни разу не позволил никому из сыновей потерпеть поражение, – отвечает Робин Дюрран, и лицо его несколько мрачнеет.
– С подобным человеком, наверное… трудно уживаться? – отваживается спросить Эстер.
Робин глубоко вздыхает, как будто размышляя над вопросом, затем качает головой.
– Вовсе нет! На самом деле он душка. Я просто хотел сказать, что он всегда учил нас верить в себя, выкладываться на полную катушку. С подобным воспитанием ребенку легче добиться успеха, – поясняет он.
Эстер слегка краснеет, смущенная тем, что неверно его поняла.
– Что ж, очевидно, вы преуспели в… теософии. – Она улыбается. – Я знаю, что на Альберта ваша лекция произвела глубокое впечатление…
– Боюсь, избранная мною сфера деятельности не из тех, какие отцу легко понять. И как мне кажется, точно не из тех, где о человеке можно сказать, что он преуспел, – здесь мы имеем дело с братским человеку творением, с единением равных, с принесением в жертву гордости и личной корысти, – совершенно серьезно отвечает мистер Дюрран.
– Да-да, конечно, разумеется. – Эстер кивает. В короткую паузу вклинивается скрип и щелканье садовых ножниц. – О, кажется, я слышу велосипед Берти! – восклицает она с некоторым облегчением.
Альберт широко улыбается, пожимая руку Робину Дюррану, его лицо пылает от волнения, и Эстер даже не помнит, чтобы когда-нибудь видела его таким. Уж точно не в день их свадьбы, когда на его лице была написана испуганная сосредоточенность, как будто он ужасно боялся сделать или сказать что-нибудь не то. Она рада видеть его таким воодушевленным и с жаром пожимает ему руку, когда он останавливается рядом с нею.
– Вы, конечно же, хотите осмотреть место. Низину на заливном лугу. Я сомневаюсь, правда, что мы с вами увидим кого-то из элементалей сейчас, когда уже так поздно и солнце стоит высоко. Я впервые увидел их на заре, в точности в тот час, который вы в своей лекции называли наилучшим, – говорит Альберт.
– Я действительно охотно осмотрел бы место, – кивает Робин Дюрран. – Но нет нужды идти туда сейчас, если из-за этого придется задержать обед. Что скажете, миссис Кэннинг?
– О, обед не придется задерживать. Ты ведь не станешь возражать, Этти? Это не отнимет у нас много времени, – произносит Альберт раньше, чем Эстер успевает раскрыть рот. Он не сводит глаз с Робина Дюррана, пока говорит, хотя и наклоняет голову к жене, как бы понимая, что так полагается.
– Конечно не стану. Можете делать все, что считаете нужным, джентльмены, – отвечает Эстер. – Я скажу миссис Белл, чтобы подавала обед не в час, а в два. Насколько я знаю, в духовке дожидается отличная баранья лопатка.
– Возможно… я покажусь невежливым, но не могли бы вы также передать кухарке, что я не ем мяса ни в каком виде. – Мистер Дюрран улыбается несколько несмело.
– Не едите мяса? – восклицает Эстер раньше, чем успевает вспомнить о манерах.
– Именно так, не ем. Теософия учит нас, что частица животной природы съеденного скота физиологически входит и сливается с человеком в процессе поглощения его плоти, таким образом огрубляя, утяжеляя разум и тело и сильно затормаживая развитие внутренней интуиции, внутренних сил, – поясняет теософ с обезоруживающей улыбкой.
Эстер на мгновение теряется. Она смотрит на Альберта, который спокойно набрасывает на плечи легкое пальто и хлопает по карманам, убеждаясь, что не забыл носовой платок.
– Что ж, хорошо. Отлично. Конечно, я передам, – бормочет она, почему-то побаиваясь реакции Софи Белл.
Мужчины шумно покидают дом, и, когда дверь за ними захлопывается, Эстер неожиданно остается в полной тишине. Она стоит у окна прихожей, глядя, как они идут по тропинке и сворачивают к лестнице через изгородь. Альберт все время с живостью говорит о чем-то, быстро жестикулируя; Робин Дюрран шагает степенно, высоко подняв голову. Эстер делает глубокий вдох и коротко выдыхает. Как бы ей хотелось, чтобы они позвали ее с собой. Альберт не обернулся у ворот и не помахал, как обычно.
Кэт, стоя у окна гостиной, видит, как уходят мужчины, и на минутку подставляет лицо под солнечные лучи. Она очень хочет согнать с кожи серый оттенок, выжечь его без остатка солнечным светом. Она уже обратила внимание на здешних фермерских жен и детей – какие у них румяные, золотистые лица и веснушки, похожие на крупицы тростникового сахара! Вот такой она хочет быть. Когда она рядом с Джорджем, то холод вытекает из нее. Тот самый холод, смертоносная, липкая гниль. Воспоминания, полные страха и боли. Джордж и солнце – вот два источника жизни, которые помогают ей двигаться и днем и ночью. Она отворачивается от окна и продолжает вытирать пыль, медленно возя мягкой тряпкой по рельефам резного кресла. Ей нравится ощущение гладкого дерева под рукой. На столе письмо, которое писала Эстер, когда пришел Робин Дюрран. Письмо, из-за которого жена викария покраснела, отложив перо. Кэт неторопливо подходит и останавливается перед столом, читая письмо.
Она читает о том, что ее хотят проверять по ночам, спит ли она. От этого сердце подскакивает куда-то к горлу и начинает сильно колотиться. Эстер чувствует, как ее заполняет ярость, ей не хватает воздуха. Чтобы ее проверяли, надзирали за нею, держали в заточении! Она тяжело дышит, слишком рассерженная, чтобы ощутить признательность Эстер за заботу о ее здоровье, за беспокойство из-за ее возможной скрытой болезни. Когда она дочитывает последний абзац, недоверчивая улыбка растягивает рот. Она едва не смеется вслух – не потому, что она бессердечная, – просто повстречать в одном предложении викария и спаривающегося жеребца… В следующий миг она слышит шум за дверью и спешно отходит от стола. Тряпка для пыли зажата под мышкой, и она не успевает взять ее в руку, не успевает притвориться, будто все это время невинно вытирала пыль, когда входит Эстер. На лице жены викария написано смятение, однако при виде Кэт она неуверенно улыбается. Кэт улыбается в ответ, быстро и сдержанно, и спешно выходит из комнаты.
Конечно, их с Тэсс застукали. Однажды воскресным днем их увидел один из лакеев, когда они раздавали брошюры у штаб-квартиры Либеральной партии. Точнее, пытались раздавать. Мужчины проходили мимо, грубо отпихивая их руки, шагали прямо на них, будто бы они стали невидимками. Один или два кинули на них угрюмые взгляды, бормоча: «Какой позор!» На них было подобие униформы, какую они соорудили сами как могли: с правого плеча спускалась наискосок лента зеленого, белого и пурпурного цвета. Ленточки тех же цветов украшали тульи шляпок. Они не могли себе позволить обязательные белые платья для гольфа, которые стоили семь шиллингов и шесть пенсов, не могли позволить короткие дерзкие юбки, зелено-пурпурные, длиной всего лишь до лодыжки. Они были из рабочего класса, и это было очевидно всем, однако в них так же безошибочно узнавались суфражистки.
Они держались рядом, работая бок о бок, смеялись в ответ на грубость мужчин, отпускали замечания по поводу их фигур и одежды, их надутости и прилизанности. Ни один, конечно, не взял брошюры, но девушки все равно выкрикивали свои лозунги и умудрились впихнуть агитационную литературу нескольким проходившим мимо женщинам. Потом Кэт заметила, что в их сторону движется по улице Барни, запихивая в карман только что купленную пачку сигарет. Она на мгновение замерла, понимая, что он узнал их, увидела, как изменилось выражение его лица. Он, конечно, не остановился, чтобы заговорить с ними, он ни за что не подошел бы к ним на публике. Однако, проходя мимо, он с трудом сдерживал радостную ухмылку от своего открытия. Барни был легко возбудимым, он обожал доставлять неприятности людям, «подтрунивать», как это называл он сам. И Тэсс, и Кэт пришлось отбиваться от его ухаживаний, когда он появился в доме на Бротон-стрит, поэтому он обозвал их «сапфистками» и его похоть сменилась враждебностью.
Весть о том, чем занимаются на улице горничная и вторая помощница кухарки, Барни сообщил экономке, затем она стала известна дворецкому и наконец дошла до Джентльмена. Он вызвал их обеих к себе в кабинет. Тэсс тряслась всем телом, от кудряшек до стоптанных подметок на туфлях, но Кэт стиснула ей руку и решительно вздернула подбородок. Она знала, что ее так просто не выгнать. Мать объяснила ей это перед смертью.
– Итак, Кэтрин и Тереза, – начал Джентльмен.
Услышав свое имя, Тэсс задрожала еще сильнее, как будто до этого мгновения она почти надеялась уйти незамеченной. Кэт перехватила взгляд Джентльмена, не желая отводить глаз, хотя для этого ей потребовалось все ее мужество. Кабинет представлял собой внушительную комнату, заставленную книгами, – на стенах сплошь темное красное дерево, на полу темно-красные ковры. Слабый осенний свет лился в высокие окна, отчего кабинет смутно напоминал церковь. Тихий, пахнувший пылью воздух был прохладным и неподвижным. Джентльмену было лет шестьдесят, он был высокий, широкий, похожий на шкаф. Линия челюсти была подчеркнута бакенбардами, хотя сами кости давно заплыли жиром, однако его глаза, пусть маленькие, были живыми и добрыми. Конечно, если только он не напивался и не играл. Он не умел ни того ни другого.
– Я слышал, что вы обе сильно увлеклись политикой, – проговорил он, улыбаясь, как будто эта мысль забавляла его.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, сэр, – заявила Кэт.
Тэсс упорно глядела в пол, безмолвная, как статуя, если бы не ее испуганное сопение.
– Брось, Кэтрин, не разыгрывай передо мной дурочку-служанку, тебе это не к лицу, – упрекнул он ее.
Кэт заморгала и чуть поубавила стали во взгляде, поняв, что распекать их не будут.
– Мы не делаем ничего плохого. Вторая половина воскресенья – наше свободное время. Это не преступление – вступить в политический союз или партию, не преступление – агитировать за них.
– Я всегда считал, что воскресенье для того, чтобы вы могли в это время навестить родственников, заняться шитьем или чтением или иным полезным делом, – мягко предположил Джентльмен.
– Половина воскресенья принадлежит только нам, – упрямо возразила Кэт.
– Кэтрин! Господи, ты такая же упрямая, как твоя мать! – Он коротко рассмеялся.
– Благодарю вас, сэр, – ответила Кэт, едва заметно улыбаясь.
Джентльмен снял очки и положил их на бухгалтерскую книгу перед собой. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и как будто на минуту задумался. Девушки стояли, застыв, как часовые.
– Да, ты совершенно права: в том, что вы делаете – раздаете брошюры и тому подобное, – нет никакого преступления. Я полагаю, вы не получаете денег за эту работу? Прекрасно. Но в последнее время стоит раскрыть газету – и непременно наткнешься на заметку о том, что какая-нибудь девушка была арестована за очередную глупость, придуманную этими бунтарками в синих чулках. Они заходят слишком далеко. Они противоречат природе, ведут себя совершенно не по-женски. Однако я не из тех, кто запрещает свободу мысли, даже среди своих слуг. Продолжайте, если уж вам кажется, что так надо. Но чтобы я больше не слышал о том, что вас видели на улице выкрикивающими лозунги и пристающими к горожанам, которые идут на заседание своей партии. Я говорю – хватит! Я не потерплю, чтобы из-за подобного экстремистского поведения мой дом снискал дурную славу. Я понятно сказал?
– Но мы можем бывать на собраниях? – уточнила Кэт.
– Вы можете оставаться членами Социально-политического союза женщин и посещать собрания, да. Можете читать литературу, если вам нужно, однако не оставляйте ее на глазах у других слуг. И чтобы я не слышал, что вы пытаетесь навязать свои новейшие идеи другим девушкам.
– Можно нам носить небольшие значки с цветами Союза?
– Пока вы в стенах этого дома – нет, нельзя, – ответил Джентльмен, и его глаза сверкнули. Переговоры всегда доставляли ему огромное удовольствие.
– Но Эмма же носит крестик. Почему же мы не можем носить значок?
– Эмма очень набожна. Если вы хотите носить распятие, то тоже можете. Но я надеюсь, что вы не сравниваете нашего Господа Иисуса с Эммелин Панкхёрст? – Он улыбнулся.
Кэт старалась сохранить бесстрастное выражение лица, однако уголки губ у нее чуть дрогнули.
– Разумеется, нет. Потому что, если бы Господь был женщиной, нам не пришлось бы так упорно сражаться за основные социальные права, – сказала она.
– Если бы Господь был женщиной? Если бы Господь был женщиной! – Джентльмен засмеялся. – Кэтрин, какая же ты смешная! Не нужно было учить тебя читать. В самом деле, похоже, капля знания для женщины преопасная штука! – веселился он. Кэт перестала улыбаться, ее взгляд снова стал стальным. Джентльмен на мгновение замолк. – И взгляд у тебя как у матери… А теперь обе возвращайтесь к работе. – Он отпустил их взмахом руки. – Больше я ничего не хочу об этом слышать.
