355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кэтрин Стоун » Красотки из Бель-Эйр » Текст книги (страница 4)
Красотки из Бель-Эйр
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 05:05

Текст книги "Красотки из Бель-Эйр"


Автор книги: Кэтрин Стоун



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Глава 4

Эмили раздвинула тяжелые черные шторы, делившие ее жилье на спальню и темную комнату для занятий фотографией, и посмотрела на часы у кровати. Они мерцали из темноты ее квартиры, где не было окон и где было едва ли светлее, чем в полной темноте ее лаборатории: четверть седьмого.

Четверть седьмого. Утра воскресенья, спустя десять часов, как Эллисон привезла домой ее с приема? Или утра понедельника и уже пора идти на работу?

Эмили не имела ни малейшего представления. Время, проведенное в темной комнате, утрачивало свои свойства. Чарующие минуты творчества, несущие покой и радость и никак не связанные с остальной частью ее жизни. Обычно Эмили заводила звонок будильника, когда уходила в темную комнату, боясь опоздать на работу и всегда с неохотой прерываясь, когда будильник подавал сигнал.

Эмили открыла входную дверь и прищурилась на угасавшие лучи летнего солнца. Вечер воскресенья. Хорошо. Это значит, что она может поработать в темной комнате еще несколько часов и останется время поспать перед завтрашней работой.

Джерому, пожалуй, понравятся свадебные фотографии.

Эмили сомневалась – не хватало уверенности, – но ей самой фотографии понравились. Жених и невеста – их взгляды полны удивления тем, что они сделали, и радости от того, что они это сделали; Эллисон, которая была так мила, так предупредительна, несмотря на то что этот день, казалось, принес ей какую-то особую печаль; потрясающая черноволосая пара, фиалковые глаза и глаза цвета сапфира, танцующая среди роз, на грани любви; уверенная в себе темноволосая женщина с мягким южным акцентом и проницательно прищуренными глазами, будто бы она и не настороже каждую минуту; тот мужчина… тот красивый мужчина, который с улыбкой наблюдал за ней и чьи синие глаза были полны любопытства; и все остальные знаменитости, которых Джером узнает и о которых расскажет во всех подробностях.

Поначалу Джером просто не мог отвести глаз от фотографий; потрясенный, он благоговейно молчал. Наконец пробормотал:

– Да, Эмили, они хороши. И правда, очень хороши.

А на самом деле – потрясающи, подумал Джером, разглядывая Эмили так, будто видел ее впервые. Джером знал, что Эмили творит чудеса в темной комнате, придавая фотографиям, которые он делал, интригующую фактуру и богатство образов, но он и понятия не имел…

– Я рада, что они тебе понравились, Джером.

– Монтгомери будут очень довольны.

Джером еще несколько минут молча изучал фотографии, и по мере того как он осознавал замечательный талант Эмили, в голове его закрутились разные мысли. Наконец он отвлекся от мыслей об одаренном фотографе и переключил свое внимание на объекты ее работы, на знаменитостей, чья жизнь завораживала его точно так же, как она завораживала Ванессу Гоулд.

– Боже мой, Эмили! Ты поймала этих двоих вместе? А я думал, что они больше друг с другом не разговаривают. Ты помнишь, о чем они говорили?

– Нет, я…

– Напрягись!

– Понятия не имею. Я не слушала.

– Ну ладно. – Джером перешел дальше. – А это прекрасный Луи. Он владелец «Выбора», ну, ты знаешь. Вы только посмотрите на Джоан! Очень лестный снимок. Три или четыре года назад она получила «Оскара», любимица сентиментальной публики.

– А это кто? – Эмили указала на фотографию мужчины с улыбающимися синими глазами.

– О! Это Роб Адамсон. Ему принадлежит журнал «Портрет». На самом деле отличный снимок. Мастерский портрет хозяина «Портрета».

– А это его жена?

– Элейн Кингсли? Пока еще не жена, но станет ею. Уверен, довольно скоро мы будем фотографировать на еще одной великосветской свадьбе в Охотничьем клубе Бель-Эйр.

– Вот как?..

Эмили заперла свою квартирку и отправилась пешком за двадцать кварталов, к дому Мика. День прошел хорошо. Джером остался доволен. Только бы вечер удался, только бы Мик больше не злился, что она согласилась фотографировать на свадьбе Монтгомери и Эллиотта, вместо того чтобы поехать с ним и его группой на двухдневный «джазовый вечер» на остров Санта-Каталина.

Мик все еще будет злиться, подумала Эмили, но она знала и то, что к тому моменту, когда она доберется до квартиры Мика на океанском побережье, его ярость уже можно будет побороть. Таблетка, которую она приняла, сотворит чудо, оглушит ее, не будет ничего невозможного.

Наркотик, синтетическая смесь мескалина и амфетамина, уже заставил небеса плясать, ветер – напевать, а пастельные краски летнего вечера – пульсировать, сиять и вибрировать. Похожие на сладкую вату облака плыли низко над землей, а уличные фонари казались бриллиантами тонкой огранки, отражающими свет, как тысячи призм. Дома вытягивались и таяли, кусты оживали, танцевали, кружились и покачивались в душистом воздухе.

Эмили легко отдавалась галлюцинациям. Ее мозг с готовностью принимал создаваемые наркотиками образы. Изменяющиеся очертания, вихри цвета и фантастические искажения не пугали ее. Это были старые друзья, мягкие, туманные видения в немом мире, спасительное бегство от того мира, который она знала.

Мескалин дарил ей галлюцинации, а амфетамин придавал смелости. Она могла справиться со злобой Мика. Могла обольстить его и снова вызвать его любовь. Эмили знала множество способов доставить мужчине удовольствие.

В кармане лежала еще одна таблетка, а Мик, если понадобится, даст ей кокаина.

Она справится.

– Эллисон, нет! – Уинтер решительно нахмурилась с трубкой в руке, будто выражение ее лица могло передаться лучшей подруге по телефонному кабелю.

– Я сообщаю тебе об этом только потому, что обещала, а не потому, что хочу, чтобы ты меня отговорила.

– Я просто не понимаю зачем.

– Потому что когда наездники падают с лошадей, они снова садятся в седло.

– Вообще-то ты не упала.

– Упала!

– А врачи действительно дали добро?

Уинтер уже знала ответ. Она помнила тот день, полтора месяца назад, когда врачи сказали Эллисон, что она может ездить верхом – ездить, но ни в коем случае не прыгать, – если захочет и если будет очень осторожна.

Уинтер помнила тот день со всей ясностью, потому что с того дня Эллисон начала меняться. Изменения были малозаметны – в ней просто появилась спокойная решимость. Эллисон начала строить планы, но взгляд ее серьезных зеленых глаз искусно скрывал важность принимаемых решений.

Эллисон не спрашивала у Уинтер совета и не обсуждала с ней свои мысли до принятия решений. А потом просто объявила их, все три удивительных решения, одно за другим:

«Я сказала Дэну, что не могу выйти за него».

«Я дала согласие Клер. После Олимпийских игр я начну работать в “Элегансе”».

«Я собираюсь снова ездить верхом».

– Ты не можешь прыгать через препятствия, – теперь уже мягко напомнила Уинтер, как напомнила об этом и полтора месяца назад. Что, если это было четвертым удивительным решением Эллисон?

– Я знаю, – с тихим вздохом ответила Эллисон.

– Тогда почему?

– Потому что я хочу. Мне это необходимо.

– А я хочу… мне необходимо быть с тобой в тот момент, когда ты сядешь в седло.

– Я всего лишь собираюсь сесть на Рыжую и проехать один круг. Предельно безопасно. Невероятно скучно. И невероятно рано.

– Отлично.

– Нам и правда нужно быть там во вторник к семи. – В этот утренний час, как заверили Эллисон, открытый манеж в клубе будет полностью в ее распоряжении.

– Я заеду за тобой в половине седьмого.

– Ты точно решила?

– Совершенно точно. Мне это совсем не трудно. До встречи.

«Совсем не трудно, – подумала Уинтер, положив телефонную трубку. – Я буду бодрствовать, потому что Марк только что уйдет».

Утром в воскресенье Марк уехал в шесть, спеша домой принять душ и переодеться, чтобы к семи успеть на обход в больницу. Марк и Уинтер не спали в шесть утра, потому что вообще не спали.

Сегодня они поспят. Марку придется поспать. В его голосе, когда он звонил за несколько минут до звонка Эллисон, Уинтер услышала нотки усталости. Он сказал, что будет поздно, слишком поздно, чтобы пойти куда-нибудь ужинать, но если она еще не будет спать…

Уинтер не будет спать, измученная собственной бессонницей, но неспособная уснуть. С той минуты как вчера – только вчера? – Марк покинул ее постель, сердце Уинтер беспокойно билось, скучая по нему, желая его, нуждаясь в нем.

Роб бежал легкой трусцой вниз по обсаженной пальмами дорожке в парке на гребне горы Санта-Моника. Пробежка принесла пользу – бодрящая интерлюдия между требованиями дня, отданного «Портрету», и удовольствиями предстоящей ночи с Элейн. Внизу искрился Тихий океан, темно-синий в летних сумерках, мягко бьющийся о белоснежный песок. Роб вдохнул душистый ветерок и в сотый, а может, и в тысячный раз подумал, как он был прав, уехав из Нью-Йорка и перебравшись в Лос-Анджелес.

Здесь присутствовали какая-то мягкость, тепло, обещание нового начала. Возможно, благодаря золотистому солнцу. Возможно, из-за удаленности от болезненных воспоминаний. А возможно, как пишут поэты, время залечило раны.

А может быть, его сердце наконец сказало ему, что невозможно жить одной только ненавистью, сердцу нужно и другое питание – немного любви, немного смеха, немного надежды.

Впереди на дорожке Роб увидел золотое сияние, сверкающий факел, зажженный солнцем, приводящее в смятение сочетание длинных золотистых волос и мешковатого грубого хлопка, противоречащих друг другу посланий…

Это была фотограф со свадьбы. Разумеется, Роб заметил ее тогда и удивился. Сначала он подумал, что ее одежда была явным вызовом, недвусмысленным обвинением в адрес богатых, которые потягивают дорогое шампанское, угощаются превосходной икрой и скользят по жизни в платьях от знаменитых кутюрье, шелковых смокингах и сверкающих драгоценностях.

Но по мере наблюдения за девушкой Роб решил, что в ее поведении не было ничего вызывающего, как раз наоборот. Она казалась кроткой, застенчивой, неуверенной и очень серьезно выполняющей свою работу.

Мешковатый деним был надет вовсе не из вызова, заключил Роб. Он призван скрывать, как длинные золотистые волосы скрывали ее лицо. Неужели у нее были шрамы, слишком безобразные, чтобы показать их окружающим? – задумался он с печалью и сочувствием.

Но когда она откинула назад голову, чтобы сделать одну из фотографий, золотистый занавес разошелся, открыв тонкие, фарфоровые черты бледного, как алебастр, лица. Ее глаза, такие серьезные, оказались светло-серыми, каким бывает ранний утренний туман.

Роба заинтриговала эта хрупкая, легкая и красивая молодая женщина, которая так ясно подавала сигнал держаться от нее подальше.

И вот теперь она стояла на обрыве рядом с его пентхаусом с видом на океан, по-прежнему наполовину из золота, наполовину из грубого хлопка.

Но теперь она была не одна. И в конце концов оказалась не такой уж хрупкой и застенчивой.

Она была с мужчиной, и они, пожалуй, сошли бы за молодых любовников, захваченных экстазом своей любви и с восторгом созерцавших солнечный закат, такие спокойные, романтические, нежные. Но он казался неприятным – отрицательная энергия, заключенная в черную кожу одежды, а она – жесткой и распутной. Он прислонился к пальме, страстный, сексуальный, а она прислонилась к нему. Его грубые руки шарили по ее телу, чтобы все видели, что эта территория принадлежит ему.

Она принимала эти интимные исследования без возражений, и ее золотистая голова была откинута назад, лицо обращено к небу, к розовым облакам.

Роб ускорил шаг, обойдя их так далеко, насколько позволяла узкая дорожка. Проходя, он увидел ее глаза. Бледный утренний туман сменился темным дымом, а серьезная ясность исчезла под остекленевшей поверхностью. Когда он шел мимо, ее взгляд скользнул по нему, не узнав. На него посмотрели пустые, безжизненные глаза, но что они увидели? Показался ли он ей чудовищем, искаженным и гротескным? Или оказался вихрем света и цвета? Или вообще ничем, не увиденный невидящими глазами тусклый образ в туманной мгле?

Роб быстро прошел мимо, желая, чтобы ему так же быстро удалось выбросить ее из головы. Воспоминание о хрупкой, легкой женщине, увиденной на свадьбе, до сего мгновения не оставляло его ни на минуту. И теперь это колдовское воспоминание было поколеблено, хрупкость безжалостно разрушена тем, что он увидел.

Новое гнетущее воспоминание преследовало его, как раньше приятное, но теперь к нему присоединилось другое чувство – злость. Роб был зол на них обоих, на мужчину – за его явное неуважение к ней, на женщину – за то, что позволяет так с собой обращаться, и на них обоих – за то, что они своим видом отравили приятный летний вечер.

– Извини, – сказал Марк, когда наконец добрался до квартиры Уинтер в одиннадцать вечера.

– Так вот что значит быть врачом? – с мягким упреком и ослепительной улыбкой спросила Уинтер. Она была так счастлива видеть его!

– Нет, – решительно отозвался Марк. – Если бы я был врачом, я бы вообще не пришел. – «Когда я буду врачом, вечерние дежурства станут еще длиннее».

– О! – Удивившая Уинтер резкость в голосе Марка застала ее врасплох, стерев с лица улыбку и заронив сомнение в искрящиеся фиалковые глаза.

Тон Марка отразил усталость и непрерывную тревогу, терзавшую его с того момента, как он покинул постель Уинтер. Эта тревога была напоминанием о тех тщательно продуманных планах, которые он выстроил для своей жизни. «Не привязывайся. Подожди хотя бы до тех пор, пока не закончится твоя послеуниверситетская практика. Для любви там времени не останется. И это будет непорядочно. Ты слишком хорошо знаешь, что может случиться».

Марк уже заранее посвятил четыре ближайших года своей карьере, как сделал это с тремя предыдущими. Это не было жертвой, это было осознанным выбором. Марк любил занятия в медицинской школе и с радостью ждал более сложных задач и более высокой ответственности, связанных с работой в больнице после университета. Он очень много занимался, получал самые высокие оценки, и его мечта – работа с проживанием в Массачусетской центральной больнице в Бостоне – была близка к осуществлению.

Разумеется, у него были женщины, серия идеальных взаимоотношений – секс без чувств, страсть без обязательств, смех без слез, отмененные свидания без сожаления.

Марк сделал свой выбор, выстроил свои планы, и до сих пор это было легко. Конечно, это включало и бессонные ночи, и усталость. И всегда – целеустремленность и решимость.

Но этого Марк и ожидал, планировал это.

Марк не запланировал лишь Уинтер Карлайл. Он даже не представлял, что его могут охватить такие чувства. Тревоги обрушивались на его разум, но все эти ракеты перехватывались и уничтожались в воздухе воспоминаниями о Уинтер. Она уже стала частью его, быстро и уверенно нашла себе дом в его сердце и в его разуме.

А как же его планы?

Марк взглянул в фиалковые глаза, испуганные, обиженные и смущенные его резкостью. Он дотронулся до щеки девушки и тихо прошептал:

– Я соскучился по тебе.

– Я тоже по тебе соскучилась, – негромко пробормотала Уинтер, но смущение и неуверенность не отпускали ее. Она немного отступила. – Есть хочешь?

– Я хочу тебя, – улыбнулся Марк, пытаясь ее подбодрить.

– После твоего звонка я прошлась по магазинам.

Это оказалось так увлекательно – купить для Марка продукты в торгующих деликатесами магазинах Брентвуда и Санта-Моники, а потом накрыть маленький кухонный стол, поставив на него розовато-лиловые фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы для шампанского и вазу с маргаритками, и приготовить блюдо копченой лососины, нарезанные ломтиками груши и яблоки, и сыр, и икру. Так увлекательно, но сейчас…

– Ты сказал, что не успел поесть.

– Уинтер… – Губы Марка нашли ее губы, доказывая, как он изголодался по ней, извиняясь. Она не виновата, что перевернула его мир вверх дном. Он повторил: – Я соскучился по тебе.

Уинтер нежно дотронулась до темных кругов у него под глазами. Ее уверенность несколько восстановилась после его поцелуя, и она тихо прошептала:

– Но ведь ты все равно хочешь есть.

– Может быть. – Да, он умирал с голоду, но если бы мог утолить только один голод, он выбрал бы ее.

– У нас с тобой розовая еда, – пошутила она, держа бутылку охлажденного шампанского. – Сыр, крекеры, лососина, груши, копченые устрицы…

– Думаешь, нам понадобятся устрицы? – Марк протянул к ней руки. Она уходила за шампанским, и он уже успел по ней соскучиться.

– Нет, устрицы нам не понадобятся. – Уинтер прижалась к нему и поцеловала в край подбородка. Она могла простоять так вечность, плененная его силой, но…

Мысль о его словах, таящих предостережение, не оставляла девушку. Уинтер хотела, чтобы Марк знал, что она уже поняла, насколько он предан медицине. Она поняла это в тот самый миг, когда увидела его в кампусе, погруженного в занятия, с тихой улыбкой на красивом лице. Она уважала его преданность, восхищалась ею и завидовала его явной радости.

– Ты всегда знал, что будешь врачом? – отстранясь, спросила она и села за стол, делая Марку знак присоединиться.

– Нет. – Марк помолчал и серьезно добавил: – На самом деле большую часть своей жизни я провел в твердой уверенности, что врачом я не буду.

– Правда? Мне показалось, что ты старше, чем обычно бывают студенты-третьекурсники.

– Так и есть. Мне двадцать девять. А тебе? Немного старше обычных выпускников колледжа?

– На год. В январе мне будет двадцать четыре.

Марк ждал, что Уинтер расскажет ему о пропущенном годе, но она промолчала. Поймав серьезный взгляд ее глаз, он вдруг понял, что она уже говорила ему.

– Ты пропустила год из-за несчастья с Эллисон, да? – спросил Марк.

– С ней это случилось в сентябре, как раз перед началом осеннего семестра. Эллисон вышла из комы в середине октября. Наверное, я тоже была в коме, потому что вдруг обнаружила, что последние полтора месяца провела не в колледже, а в больнице.

Марк удивился тому, что Уинтер не сказала просто: «Я отстала, потому что Эллисон – моя лучшая подруга и ей была нужна моя помощь, чтобы снова научиться читать, писать, ходить, говорить и создавать новые воспоминания».

– Ты пропустила год, чтобы помочь Эллисон, – тихо сказал Марк.

– Наверное. – Уинтер задумчиво подняла голову. – Мы говорили о том, почему ты настолько старше.

Марк прикидывал, до какой степени подробно стоит рассказывать. Обычная версия его нестандартного пути в медицинскую школу была короткой и лишенной эмоций, хронологическая схема, сдобренная юмором, касающимся его очевидной нерешительности, и свободная от сомнений. Марк решил рассказать Уинтер правду. Когда-нибудь – в тот день, когда он попрощается с ней? – ей это будет необходимо, чтобы понять.

– Мой отец преуспевающий – да что говорить, известный кардиохирург. Я родился, когда он проходил практику в Сан-Франциско, живя там при больнице. Когда мне исполнилось шесть лет, у меня были две младшие сестренки, очень несчастная мать и отсутствующий отец.

– О… – тихо прошептала Уинтер. «Очень несчастная мать. Отсутствующий отец. Как и у меня, Марк».

«Что я сказал, что так тебя расстроило?» – подумал Марк и подождал. Но Уинтер молчала, и он продолжил:

– Мой отец заработал славу и богатство, чиня сердца, но только не дома, где он их разбивал. К тому времени как он утвердился и мог уделять время и нам, его брак распался, а дети оказались злыми и растерянными маленькими чужаками. – Марк позволил давним чувствам соединиться со словами. – Дома была настоящая война, сражение между матерью, которая была добром, и отцом и медициной, которые были злом.

Марк вздохнул, вспоминая, как все это виделось бесхитростным, обиженным юным глазам.

– Я окончил Беркли со степенью по коммерческому делу и стал работать брокером на компанию «Меррилл Линч» на бирже в Сан-Франциско. Это было прибыльно, легко, приятно и…

– Ты не был собой.

Марк кивнул, поразившись, что она поняла. Обычно, когда он рассказывал историю своего путешествия от акций и облигаций до владений Гиппократа, реакцией было непонимание, смешанное с ужасом. «Но… но… мне казалось, что со всеми этими группами одного диагноза и организациями медицинского обеспечения и страховками на случай небрежности врача медицина перестала быть такой… э… привлекательной. Разве вы не могли… разве по-настоящему удачливые брокеры не зарабатывают миллионы долларов?»

– Я не был собой, – мягко согласился Марк. – Я вернулся в Беркли, прошел заранее выбранные курсы и теперь получаю «Нью-Инглэнд джорнал» вместо «Уолл-стрит джорнал».

– И врачом ты чувствуешь себя на своем месте? – Уинтер уже знала ответ.

– Да. – Марк взял девушку за руку и, переплетя свои пальцы с ее, негромко продолжал: – Мне только нужно очень постараться, чтобы не… – Он остановился, подыскивая слова.

– Чтобы не повторить ошибку своего отца?

– Чтобы не поставить себя в положение, когда я могу причинить боль человеку, который мне дорог. Мой отец действительно совершил ошибку, подвергнув испытаниям молодую семью и ранив чувства своих детей, но не в его власти было повлиять на продолжительность своего отсутствия. У врача, особенно во время практики, когда ты и работаешь, и живешь при больнице, вся жизнь подчинена прихотям болезней. Как сегодня, когда я уже собирался уходить, чтобы повести тебя в Вествуд на ужин при свечах, в отделение первой помощи доставили трех человек, попавших в автомобильную катастрофу на шоссе Сан-Диего. Другая бригада травматологов оперировала человека с огнестрельным ранением, поэтому…

– Тебе пришлось остаться. Ты был нужен.

– Да. – «Я хотел остаться. Я хотел помочь».

Но было кое-что еще, от чего голос Марка сделался таким резким, когда он увидел Уинтер. Впервые Марк почувствовал, что разрывается надвое. Он хотел остаться и хотел уехать, чтобы быть с ней.

Эти четыре часа он провел с двенадцатилетним мальчиком, самым юным из пострадавших. У него был серьезный перелом бедра. Марк находился рядом с ним в отделении первой помощи, в радиологическом отделении, где ему срочно делали артериограмму, не оставлял мальчика до тех пор, пока им не занялся хирург-ортопед. Он не просто присматривал за ребенком – потеря крови уже была значительной, и из-за сломанной кости бедра возникла угроза жировой эмболии легких. Марк внимательно наблюдал за мальчиком, постоянно проверяя пульс, кровяное давление, частоту дыхания, уровень сознания. Но было еще кое-что, не поддающееся измерению и тем не менее нуждавшееся в постоянном контроле, – страх раненого ребенка. «Я буду жить? А что с моей мамой? Почему мне к ней нельзя? Почему так больно?»

– Я всегда должен быть готов к долгим, непредсказуемым часам, – тихо добавил Марк, – а еще больше – к эмоциональным нагрузкам.

Уинтер серьезно кивнула.

– Я потратил много лет, обвиняя отца в том, что он избегал нас намеренно.

– А сейчас?

– Мы нечасто видимся. Он вернулся в Хьюстон, женился на ком-то своего возраста. – Марк криво усмехнулся. – Мы никогда не будем близки, но моя злость… моя злость… ушла.

– А твоя мать? – нерешительно спросила Уинтер, думая о своей очень несчастной матери.

– Тут конец счастливый. После развода, как только сестры и я вышли из подросткового возраста, мама вернулась в школу. Последние десять лет она с удовольствием преподает в средней школе английский. Итак…

– Итак?

– …теперь ты знаешь обо мне все. А ты? Расскажи, кем ты хочешь быть, и о своей семье.

Уинтер в задумчивости посмотрела на их руки, на сильные пальцы Марка, переплетавшиеся с ее пальцами. Теперь она чувствовала себя в безопасности, почти настолько в безопасности, что готова была поведать ему свои тайны и мечты… но он только что сказал, мягко дал понять, что она не должна на него рассчитывать, он не может, не будет рядом с ней всегда. Уже завтра его может здесь не быть.

Уинтер высвободила свою ладонь, встала и начала убирать со стола.

– Уже поздно.

Марк стал ей помогать.

– Ладно. В следующий раз.

– В следующий раз?

– В эти выходные, если ты свободна. Начиная с вечера пятницы я свободен до пятого июля.

– Тебе дали отпуск?

– Нам дали символический перерыв между младшими и старшими курсами. Хотя это больше чем символ. Они хотят, чтобы у нас было время на подачу заявок на практику. Моя уже почти готова, потому следующую неделю я хочу провести в Сан-Франциско. Мы уже несколько лет не собирались с мамой и сестрами под одной крышей. – Марк встал позади Уинтер, обнял ее за талию и поцеловал в шею. – Но я еду только в понедельник утром, поэтому подумал, что, если ты свободна, мы могли бы провести время с вечера пятницы до понедельника вместе.

– Я свободна.

– Можно куда-нибудь пойти.

– Да. – Уинтер повернулась к нему лицом. – Или можем остаться здесь.

– Или можем остаться здесь.

* * *

Эллисон была странно молчалива, осознала Уинтер, сворачивая с Белладжо направо и минуя кирпичные колонны, отмечавшие въезд в клуб.

Когда Уинтер приехала ровно в половине седьмого, Эллисон была бодра и оживленна – готовая сесть в седло и уверенная в правильности своего решения, но пока они ехали от Санта-Моники до Бель-Эйр, энергичные высказывания иссякли.

Молчание Эллисон позволило Уинтер уплыть, унестись вслед за своими мыслями к чудесным воспоминаниям прошедшей ночи и этого утра. Прибрав на кухне, они с Марком отправились в постель – спать. Они не занимались любовью. Они лишь нежно поцеловались и в объятиях друг друга погрузились в сон и теплые прекрасные мечты. А утром, за полчаса до будильника, они проснулись и занимались любовью, пожелав друг другу нежного доброго утра и хорошего дня и пообещав новую встречу…

Уинтер поставила свой «мерседес» на почти пустой стоянке только для членов клуба. Она услышала отдаленный стук теннисных мячей, отлетающих от ракеток, и решила, что два других «мерседеса», «джэг» и «силвер клауд» принадлежат четырем из многих клубных фанатиков тенниса. Уинтер уже собиралась пройтись насчет физического совершенства этих фанатиков, когда увидела лицо Эллисон.

Розовый румянец возбуждения пропал. Кожа Эллисон натянулась и посерела вокруг изумленных зеленых глаз. Она сидела, застывшая и напряженная, лежавшие на коленях руки сжались в кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

– Эллисон?

– Не могу поверить, – слабо прошептала Эллисон.

Ее сердце трепетало, как воробей, стараясь вырваться из груди, голова кружилась, в легких не хватало драгоценного воздуха. Ей было страшно.

Нет, поняла Эллисон. Это больше чем страх, это паника! Она вспомнила, что учила о панике, о приступах паники в вводном курсе по психологии, который прослушала, чтобы выполнить требуемый в Калифорнийском университете минимум по социальным наукам. Симптомы совпадали: паника явилась из ниоткуда, без предупреждения, быстрая, властная; сердце колотилось; мир плыл от тошнотворного страха; дыхания не хватало; и ее поглотило чувство обреченности.

«Нет, – сказала себе Эллисон. – Это страх, может быть, паника, но не приступ паники. И что бы это ни было, я могу с этим справиться».

– Ты же знаешь, что тебе не обязательно это делать, – сказала Уинтер. – По мне, так это вообще глупая затея.

– Нет, Уинтер, я должна, – медленно возразила Эллисон. Как трудно говорить! Ее мозг был уже полностью поглощен внезапно ставшими удивительно трудными задачами – попытаться дышать и попытаться унять сердцебиение. Дополнительная задача по подыскиванию слов и их произнесению была почти невыполнимой. – Я должна.

«Я должна. Я не могу всю жизнь прожить с этим страхом. Из-за этого я никогда не смогу снова ездить верхом! Возьми себя в руки», – резко сказала себе Эллисон. Но как?

– Тебе не обязательно ехать сегодня, Эллисон.

– Нет, обязательно, – выдохнула она. Разговор был сражением с пустыми легкими, борьба за драгоценный воздух. – Уинтер, мне нужно, чтобы ты была на моей стороне.

– Я всегда на твоей стороне, Эллисон, ты же знаешь.

– Да.

Да. Слова Уинтер напомнили Эллисон о других битвах, которые она вела и выиграла. И Уинтер была рядом, помогая ей, когда Эллисон заново училась говорить, читать, писать и ходить.

Эта… эта глупая паника… просто ничто по сравнению с тем, что было. Ничто. Эллисон силой втолкнула это слово в смятенный разум, повторяя его снова и снова, как мантру: «Ничто. Ничто». Чудесным образом она почувствовала некоторое успокоение.

– Я чувствую себя нормально.

– Точно?

– Да. – «Во всяком случае, лучше». – Идем.

Чудо продолжалось. Ноги, неуверенно, дрожа, но двигались, сердечный ритм удалось перевести со стремительной скачки на легкий галоп.

Уинтер и Эллисон шли на конюшню по дорожке, посыпанной белой мраморной крошкой, по обеим ее сторонам росли бледно-розовые розы. По мере приближения к конюшне аромат роз стал вытесняться запахами влажного сена, начищенной кожи и лошадей. Знакомые, некогда любимые запахи оживили в памяти Эллисон ее мечты.

Эти мечты умерли в тот день, когда произошел несчастный случай, но Эллисон этого не знала, не чувствовала пустоты, осознание пришло позже. Долгие месяцы выздоровления были заполнены другими задачами. Сердце и разум Эллисон, ее силы и воля были направлены на то, чтобы снова стать здоровой.

Только после того как должным образом срослись кости, а поврежденные нервы лишь иногда посылали сигналы боли и золотисто-рыжие волосы закрыли рубцы на голове и снова превратились в густую гриву, только тогда пришло осознание. Чувство появилось раньше, чем оформилась мысль, болезненная пустота заполнила то место в ее сердце, где всегда жили мечты.

Мечты ушли.

И тогда появился Дэн. Добрый, нежный молодой человек, который полюбил ее. Дэн сказал ей, что она красива – да, красива, – и Эллисон рассмеялась, удивленно глядя на него. Болезненная пустота отступила. «Да, я выйду за тебя, Дэн. Конечно, ведь в Хиллзборо, кажется, есть ателье дизайнеров? Да я и не уверена, что хочу сделать карьеру дизайнера…»

Как это было чудесно. Дэн заполнил пустоту. Дэн стал ее мечтой. Эллисон забылась, окунувшись в любовь Дэна. Забылась. Вот в чем было дело. Из-за боли, которая осталась в сердце, даже когда зажили ужасные раны, Эллисон знала, кем она больше не является. Но еще не поняла, кто она – новая Эллисон.

Ей предстояло выяснить, что умеет делать, чего хочет. Дэн поможет ей, оказывая бережную поддержку, но именно его чудесная, щедрая любовь дала Эллисон уверенность, что она может остаться одна и начать путешествие, в конце которого узнает, кто она такая.

«Я не могу выйти за тебя Дэн. Я всегда буду тебя любить. Ты так много мне дал».

Эллисон распрощалась с Дэном. Через месяц она начнет работать в «Элегансе», воспитывая и испытывая невероятный новый талант, который, как Феникс, поднялся из пепла ее погибших мечтаний.

А сегодня она поедет верхом. Иллюзий Эллисон не строила. Она никогда не сможет брать препятствия, принимать участие в соревнованиях, никогда не выиграет золотую олимпийскую медаль, не посвятит свою жизнь верховой езде, никогда не будет тренировать и обучать других.

Когда они пришли на конюшню, Эллисон направилась в кладовую, где хранилось снаряжение. Вчера она позвонила, чтобы узнать, по-прежнему ли ее ключ подходит к замку кладовой и не будет ли возражений, если она прокатится на одной из клубных лошадей. Ну разумеется, ответил ей удивленный голос. С чего им было менять замок? И почему должны были измениться правила и привилегии клуба?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю