Текст книги "Иакова Я возлюбил"

Автор книги: Кэтрин Патерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Тогда, зимой 44-го, на устриц осталось немного дней. В конце марта – начале апреля папа наловил и засолил мелкой сельди крабам на наживку, отремонтировал мотор на «Порции» и приспособил ее для крабов. Справившись с наживкой, он несколько дней ловил рыбу, чтобы чем-нибудь заняться, и кое-что поделал по дому. А я побольше училась, пока крабов нет. Тогда уж мне пришлось бы торчать на поплавках или в домике.

Мама услышала про высадку союзников[15]15
  Операция по высадке союзников называлась «D-day» – «День Д» (от слова «day» – «день»). Она началась 6 июня 1944 года.


[Закрыть] по нашему старому приемнику и пошла в крабий домик, сказать мне. Кажется, она радовалась больше, чем я. Для меня второй фронт значил только, что еще кого-то убьют. И вообще, что мне война в Европе?

Глава 16

Осенью 1944 года Рузвельта избрали на четвертый срок, хотя весь наш остров, верный себе, голосовал за республиканцев. Однако весной, в апреле, когда он умер, мы горевали вместе со всей страной. Услышав новости, я вспомнила, как в тот, первый день мы стояли с сестрой перед радио, держась за руки. Тогда, зимой 41-го, кончилось наше детство. Сейчас меня пробрал такой же самый озноб.

Через несколько дней после смерти Рузвельта я получила единственное письмо от Крика и удивилась, распечатывая конверт, что руки у меня трясутся. Мне даже пришлось уйти из гостиной, от мамы с бабушкой, в кухню. Письмо было очень короткое.

"Дорогой Лис!

Как ты думаешь, что сказал Франклину Д. Рузвельту апостол Петр? Усекла?

Крик".

Усечь-то я усекла, но не засмеялась. На мой взгляд. Крик шутил не очень удачно.

30 апреля Гитлер покончил с собой, а меня допустили к выпускным экзаменам. Отметки, к большой моей радости, оказались такие, каких у нас отроду не бывало. Маме сообщила об этом не мисс Хэзел, а тетка из города, которая сидела на экзаменах и потрудилась поздравить меня по почте.

Еще через восемь дней война в Европе кончилась, но эту новость затмевало то, что чуть раньше Каролину приняли на полный пансион в Нью-йоркский музыкальный колледж.

У меня гора с плеч свалилась, словно больше никто не потребует жертв ради сестры. Мама и папа думали, что она приедет отдохнуть на лето, но ей предложили поучиться в летней школе, в Пибоди, и ее маэстро считал, что нельзя упускать такую возможность. Родители, конечно, расстроились, а я – нет. Война быстро двигалась к концу[16]16
  Вторая мировая война полностью закончилась 3 сентября 1945 года, после победы над Японией.


[Закрыть]. Я не сомневалась, что со дня на день явится Крик.

Почему я так его жду, я сказать не могла бы. Мне казалось, что последние два года прошли впустую, а теперь, узнав забытые чувства, ощутила, что была в спячке. Может быть, когда Крик приедет… да, может быть… ну, по меньшей мере, он будет вместо меня помогать папе. Тот только обрадуется, все ж – мужчина. А я… Чего я, в сущности, хотела? Я могла бы уехать с острова. Могла бы увидеть горы. Могла бы поступить на службу в Балтиморе или в столице… если бы вздумала. Уехать с острова… От этой мысли меня опять пробрал озноб, но я ее отвергла.

Каждый вечер я поливала руки лосьоном и спала в старых маминых перчатках, белых, тонких, может быть – тех, что она надевала на свадьбу. Нет, правда, все может быть! Глупо, думала я, становиться новой тетушкой Брэкстон. Я молода, я умна, вон какие отметки. Если я захочу, я сама, без Божьей и без человеческой помощи, завоюю маленький кусочек мира. Руки мягче не становились, но и я не сдавалась.

Что-то творилось и с бабушкой. Вдруг ей померещилось, что мужа у нее увел никто иной, как мама. Помню, вернулась я домой из крабьего домика и увидела, что мама пытается печь хлеб, именно пытается – был август, стояла жара, лицо у мамы блестело от пота, волосы слиплись. А бабушка читала ей так громко, что я услышала с улицы, шестую главу Притч Соломоновых, самый конец, где говорится о «безумии блуда».

– Может ли кто взять себе огонь за пазуху, чтобы не прогорело платье его? – кричала бабушка, когда я вошла черным ходом. Мы привыкли, что она читает Библию, но обычно она выбирала не такие яркие места. Я не поняла, что происходит, пока, увидев меня, она не возопила:

– Скажи этой прелюбодейке, чтобы она слушала Слово Божие!

И перешла к главе седьмой, где речь идет о юноше, которого соблазнила «женщина в наряде блудницы, с коварным сердцем».

Я посмотрела на бедную маму, которая с трудом вытягивала несколько хлебов из печи, и только так удержалась от смеха. Сьюзен Брэдшо в роли блудницы! Шутка, усекла? Чтобы скрыть, что я все-таки хихикаю, я стала бренчать сковородками, словно хотела помочь с ужином.

Подняв глаза, я увидела в дверях папу. Он вроде бы ждал и смотрел, решая, что же ему делать.

Не разуваясь, прямо в сапогах, папа направился к нам через гостиную и, словно ему все это неважно, поцеловал маму в то место, где из тугого пучка выбивалась прядка волос. Он что-то ей прошептал. Она невесело улыбнулась.

– Доколе стрела не пронзит печени его… – говорила бабушка.

– Печени? – в комическом ужасе переспросил папа. Потом, внезапно став серьезным, обратился к бабушке:

– Мама, ваш ужин на столе.

Кажется, ее немного испугал его голос, но она решила докончить жуткую главу, хотя и не хотела упустить возможности лишний раз поесть.

– Дом ее – пути в преисподнюю….

Папа мягко забрал у нее Библию и поставил на полку над ее головой.

Она отпрянула от него, как напуганный ребенок, но он взял ее за руку и повел к столу, помог сесть в кресло. Это, судя по всему, ей понравилось. Она торжествующе взглянула на маму и набросилась на еду.

Папа улыбнулся маме через стол. Она откинула от лица влажные волосы и улыбнулась ему в ответ. Я смотрела вниз. Нельзя же, нельзя же! Бабушка вас увидит! Только ли из-за этого, из-за старушечьих глупостей, мне хотелось плакать?

Как ни странно, нам стало полегче, когда мы услышали о Хиросиме. Бабушка перекинулась от Притч к Откровению, призывая нас сразиться с другой блудницей, Вавилонской, которую как-то отождествляла с Папой Римским, и постоянно повторяла: «Готовьтесь встретить Господа!» Быстро перелистав свою потертую Библию, она нашла, что обрушится нам на голову, прочитала о том, как потемнеет солнце, а луна обратится в кровь[17]17
  Библия, Откровение Иоанна Богослова 6:12.


[Закрыть]. Откуда ей было знать, что день гнева Господня все ж лучше обвинений в распутстве и прелюбодеянии? Католиков на острове не было, конец света представить трудно, и мы не принимали ее слов к сердцу.

Когда заключили мир с Японией, мы все равно работали – в заливе были крабы, они начинали линять. Но поужинали мы в тот день с особым удовольствием. Под самый конец, папа повернулся ко мне и сказал, словно мир принес нам богатство:

– Ну, Луиза, что будем делать?

– Делать? – переспросила я, гадая, не хочет ли он от меня избавиться.

– Да, – сказал папа. – Ты уже выросла. Я не могу держать тебя при себе.

– Ничего, – сказала я. – Мне хорошо на острове, я не против.

– А я против, – спокойно сказал он. – Спасибо тебе за помощь.

– Когда Крик вернется, – сказала мама, и сердце у меня забилось, – он будет работать с папой, а ты куда-нибудь съездишь. Хорошо? Ты бы хотела?

Съезжу… Я никогда не бывала дальше Солсбери.

– Можешь поехать в Нью-Йорк, повидать Каролину, – не унималась мама.

– Да, могу… – сказала я. Мне не хотелось ее огорчать, и я не призналась, что мне не нужны ни Нью-Йорк, ни моя сестрица. Я давно мечтала о горах. А вдруг, уехав подальше, я увижу хоть одну горку?

В самом конце крабьего сезона вернулся Крик. Я сидела в домике и скучала, крабов почти не было, когда кто-то встал в дверях, застя свет. Высокий мужчина в военной форме басовито засмеялся, но я узнала этот смех, а потом – и голос.

– Фу-ты, ну-ты, хр-р-абрый кр-р-аб! – сказал он. – Усекла?

– Крик! – завопила я и вскочила, чуть не свалив коробки, стоящие друг на друге. Он хотел меня обнять, но тут я смутилась.

– Ой, Господи, какой ты высокий! – сказала я, чтобы это скрыть.

От него пахло чем-то мужским и чистым, а от меня – соленой водой и крабами, чем же еще? Я вытерла руки о штаны и предложила:

– Давай пойдем отсюда.

Он огляделся и спросил:

– А ты можешь?

– Ну, конечно! – ответила я. – Их набирается в два часа коробка.

Мы пошли по доскам дотуда, где был привязан ялик. Крик помог мне сесть, словно я – дама какая-нибудь, потом прыгнул к рулю и взял багор. Так он и стоял, в форме младшего офицера, – высокий, с жутко широкими плечами, с узкими бедрами, фуражка сдвинута на затылок, солнце золотит рыжую прядку. Ярко-голубые глаза улыбались мне; нос по неизвестным причинам уже не торчал. Я поняла, что смотрю на него, а ему это нравится, и растерянно отвернулась.

Он засмеялся.

– Знаешь, ты все такая же, – весело сказал он. Наверное, он думал, что я обрадуюсь, но, по меньшей мере, ошибся. Сам он за эти годы повзрослел, похорошел, и со мною должно было бы что-то случиться. Я засунула под мышки, крест-накрест, шершавые, как песок, руки.

– Что ж ты ничего не спросишь? – сказал Крик как-то лукаво, словно он меня подначивает. Я рассердилась.

– Ладно, – отвечала я, стараясь это скрыть. – Ну, где бывал, что видел?

– Видел? Все острова, какие только есть.

– И вернулся на самый распрекрасный?

– Ага, – рассеянно отозвался он. – А его скоро затопит.

– Совсем немножко, – упрямо сказала я. – Там, к югу.

– Да ты что, Лис! Открой глаза. За два года целого ярда нету. Еще одна буря…

Я сердилась. Ну, что ж это, честное слово! Нельзя приехать через два года и сообщить своей матери, что ей недолго жить.

Не знаю, что увидел он на моем лице, но сказала я только:

– Наверное, уже ходил к Капитану?

– Нет, сперва зашел за тобой. Пойдем к нему вместе, а? Как в старое время, – он переместил багор к левому борту. – Наверное, состарился?

– А ты как думал?

– Фу-ты, ну-ты, храбрый краб! – повторил он, стараясь меня рассмешить.

– Ему скоро восемьдесят, – сказала я и прибавила: – Я оставлю ялик на воде, так проще.

Он кивнул и направил лодку к главному причалу.

– Сдал он после ее смерти, как по-твоему?

Теперь он раздражал меня, как в детстве.

– Ну, не сказала бы.

Он покосился на меня.

– Сдал, сдал, сама знаешь. Мы с Каролиной давно заметили. Совсем не тот.

– Каролина, – сказала я, чтобы переменить тему, готовая даже похвастаться ее успехами, – Каролина учится в Нью-Йорке, в музыкальном колледже.

– Да, знаю, – кивнул он. – Называется Джиллиард.

Я хотела спросить, откуда он знает, но не решилась; а потому выпрыгнула на берег и привязала лодку рядом с тем местом, где папа привязывал «Порцию». Крик положил багор и вылез вслед за мной.

Молча пошли мы по узкой улочке, у ворот я остановилась.

– Пойду сперва переоденусь.

– Конечно, – сказал Крик.

Я принесла наверх побольше воды, чтобы вымыться, как следует. Внизу новый, низкий голос Крика рокотал в ответ мягкому маминому контральто, а время от времени их прерывало резкое стаккато бабушки. Слов, как я ни старалась, разобрать не удалось. Воскресное платье, которое я не надевала почти два года, стало узковато в груди и в плечах. Я едва взглянула в зеркало, сперва – на темное лицо, потом – на выцветшие волосы, и постаралась их кое-как уложить, смочив водой. Потом вылила побольше лосьона на руки, даже на локти, на ноги, на лицо, надеясь, ко всему прочему, что дешевый аромат отобьет запах крабов.

На лестнице я спотыкалась. Бабушка, мама и Крик посмотрели наверх. Мама улыбнулась и хотела что-то сказать, уже приоткрыла рот, но я остановила ее взглядом.

Крик поднялся и воскликнул:

– Вот это да! Совсем другая!

Не совсем удачное замечание. Бабушка приподнялась в качалке.

– Куда ты с ним идешь, Луиза? А? Куда ты идешь?

Я схватила Крика за локоть и потащила к двери.

Голос следовал за нами. Крик тихо смеялся, потом покачал головой, словно нам обоим смешно.

– А вот она все такая же, – сказал он у ворот.

– Куда там, хуже! Как она маму называет…

– Ладно, не обращай внимания, – сказал он, сметая взмахом руки годы унижений.

Капитан встретил меня приветливо, а Крику ужасно обрадовался и обнял его, словно женщину. У нас на острове мужчины не обнимаются, но Крик совсем не смутился. Когда Капитан его отпустил, они оба чуть не плакали.

– Ну!.. – говорил Капитан. – Вот это здорово! Ну…

– Хорошо вернуться домой, – сказал Крик, чтобы прикрыть его растерянность.

– А я молока банку сберег, – сообщил наш хозяин. – Так до сих пор и сберег. Сейчас чайник поставим…

И он направился в кухню.

– Помочь вам? – спросила я, приподнимаясь.

– Нет, нет, что ты! Сиди, развлекай нашего героя, – Капитан засмеялся. – Про Каролину слышал?

– Да. Она вам очень благодарна.

– Это деньги не мои. Труди бы только обрадовалась, что помогла ей с ее музыкой. – Он немного помолчал, потом заглянул в дверь и спросил: – Вы с ней держите связь?

– Я ее видел, – ответил Крик. – Заехал по дороге туда, в Нью-Йорк.

Тело догадалось раньше, чем ум. Мне стало холодно, потом – жарко, сердце страшно забилось.

Крик с Капитаном обсуждали размеры и ужасы Нью-Йорка, но мое тело знало, что говорят они о чем-то куда более ужасном. Капитан принес чай и баночку молока, которую аккуратно проткнул в двух местах сверху. Одна дырочка в крышке – и другая.

– Ну, можно и чайку попить, – сказал он, протягивая чашку на блюдечке сперва мне, потом Крику. – Без молока, э?

– Да, – улыбнулся Крик. – Я теперь совсем взрослый.

– Так, – Капитан осторожно уселся и, стараясь сдержать дрожь в руках, медленно приблизил чашку к губам. – Так… Что же сказала теперь мисс Каролина?

Крик зарделся от радости. Видимо, ему очень хотелось ответить на этот вопрос.

– Она… она сказала: «Да».

Объяснений не требовалось, но я на свою беду все-таки спросила:

– Что «да»? В каком это смысле?

– Ну… – он искоса взглянул на Капитана. – Ну… сама понимаешь. Услышала крик и согласилась.

Капитан трубно засмеялся, выплескивая чай на колени, стряхнул его свободной рукой и посмеялся еще.

– Усекла? – посмелее сказал Крик. – Она…

– Я думаю, – сказала я, – ты всю дорогу выдумывал про этот крик.

Он перестал улыбаться – наверное, потому, что я говорила очень горько.

– Ей только семнадцать, – поспешила я исправить дело.

– В январе будет восемнадцать. Кому он говорит!

– Моя мама вышла замуж, ей шестнадцати не было.

– И моя бабушка, – вредным голосом сказала я. – Прекрасный пример, а? Лучшая реклама ранних браков.

– Сара Луиза, – почти шепотом сказал Капитан.

Я вскочила, и так резко, что комната закружилась. Тут я схватилась за ручку кресла, заливая чаем стол. Доковыляв до кухни, я оставила там чашку и блюдце, потом вернулась, не зная, как замять такую безобразную сцену. Все-таки, нельзя же обрушить все это на меня вот так, одним махом!

– Надо понимать – сказала я, – с папой ты зимой работать не будешь.

– Не буду, – отвечал Крик. – Демобилизуюсь и поступлю там на службу, на полставки. За мое обучение заплатят, так что с этим порядок[18]18
  Тем, кто демобилизовался после Второй мировой войны, в США платили за обучение.


[Закрыть].

– А как же Каролина? Ты о ней подумал? Ей придется бросить ради тебя…

– Ой, Господи! – сказал он. – Что ты такое говоришь? Пусть учится, я ей мешать не буду. Как думали, так и останется. Ты же сама знаешь. Лис! – он очень хотел, чтобы я поняла. – Я ей помогу. Я…

– Дам ей тихую пристань, – подсказал Капитан.

Я фыркнула.

– Это Каролине?

– Она одинока. Лис. Я ей нужен.

«Ты? – думала я. – Ты, Крик?»

Думала я молча, но он услышал.

– Да, конечно, – несмело сказал он. – Конечно, тебе кажется, что Каролина не полюбит… вот такого, – он коротко засмеялся. – Ты невысоко меня ставишь, а Лис?

Если бы я верила в Бога, я бы похулила Его и умерла. А так, я поскорее удрала от них, не домой, а туда, к крабам, где стала портить единственное приличное платье.

Глава 17

Крика демобилизовали позже, чем он думал, так что поженились они с Каролиной в сочельник 1946 года. Мама и папа поехали на свадьбу, в капеллу Джиллиардского колледжа. Судя по рассказам, церемония была скромная и бедная, если не считать таких богатств, как Бах и Моцарт, которыми всех одарили каролинины друзья.

Я осталась при бабушке, сама так захотела. Родители предлагали пригласить кого-нибудь из соседок, даже остаться (конечно, кому-то одному из них), но явственно обрадовались моему отказу. Бабушка могла отмочить такое, что мы стеснялись обременять людей даже ненадолго. Кроме того, папа с мамой никогда толком не путешествовали вместе. Об этом я узнала, когда они вернулись. Двадцать второго декабря, прося у меня прощения, они уехали. Может быть, моя душа, мозолистая, как руки, выдержала бы это испытание, но все же лучше не проверять.

Бабушка вела себя, как ребенок, от которого неизвестно куда и надолго ли уехали родители.

– Где мой сын? – спросила она.

– В Нью-Йорке, – отвечала я. – У Каролины на свадьбе.

Она тупо глядела на меня, словно не совсем понимая, кто такая Каролина, но спросить не решалась. Покачалась немного в своем кресле, теребя нитки из шали, а потом осведомилась:

– Где Сьюзен?

– Да в Нью-Йорке, с папой!

– В Нью-Йорке?

– На каролининой свадьбе.

– Да, да! – фыркнула она. – Знаю. Почему они меня бросили?

– Потому что ты не любишь ездить по железной дороге, особенно зимой.

– Я воду терпеть не могу! – сказала она, истово соблюдая устаревший ритуал. Потом остановила качалку, склонила голову набок и спросила:

– А ты почему здесь?

– Чтобы ты не оставалась одна.

– Гм-ф!.. – она опять фыркнула и натянула на плечи шаль. – За мной смотреть не надо, я вам не краб.

Я представила ее себе в виде линяющего краба. Надо бы кому-нибудь рассказать. Усек, а?

— Что ты там пилишь?

– Я просто палочку строгаю.

На самом деле это была почти прямая ветка. Я ее выловила из воды и решила сделать бабушке палку. Сейчас я подстелила газету, чтобы все толком подравнять, а уж потом – отшлифовать песком.

– Давно я старого нехристя не видала, – сказала бабушка. – Умер, наверное, как и все.

– Нет, капитан Уоллес жив и здоров.

– Чего ж к нам не ходит? – она вздохнула. – Загордился! На что ему такие старухи?

– Я думала, ты его не любишь, – сказала я, оставив работу.

– Это верно, не люблю. Очень много о себе думает. Слишком хорош для девицы, у которой отец лодку себе купить не может.

– Ты про что, бабушка?

– На меня и не взглянул, старый нехристь.

Мне показалось, что с узкой тропинки я вдруг ступила в трясину.

– Когда, бабушка? Сейчас?

– Ничего ты не понимаешь. На что он мне сейчас? Тогда… раньше…

– Ты гораздо моложе его, – сказала я, все еще стараясь не сорваться с тропинки.

Она сверкнула на меня глазами.

– Ничего, подросла бы!

Голос у нее был, как у упрямого ребенка.

– Сбежал, когда и речи быть не могло, – она опустила голову на искривленные руки и заплакала. – А я потом стала красивая! В тринадцать лет я была тут лучше всех, – она порыдала, – а он-то уехал. Два года ждала, потом вышла за Уильяма, а его все нет да нет…

Она утерла глаза шалью и откинула голову, глядя в потолок.

– Тогда – да, тогда был слишком стар, а теперь, наверное, слишком молод. Теперь ему подавай вертихвосток, вроде вас с сестрицей. Ой, Господи, какой человек злой!

Что было делать? Сколько она меня обижала, а теперь, когда ее мучала детская любовь, мне захотелось обнять ее и утешить. Но я боялась к ней прикоснуться, и стала говорить:

– Знаешь, бабушка, – сказала я, – он охотно с тобой подружится. Он теперь один.

Кажется, она слушала.

– Мы с Криком и Каролиной к нему ходили. Теперь их нет, а мне одной ходить неприлично.

Она подняла голову. Секунду мне казалось, что сейчас я услышу какое-нибудь библейское проклятие, но бабушка откинулась на спинку кресла и пробормотала что-то вроде «неприлично».

Тогда я сделала еще один смелый шаг.

– Давай пригласим его на Рождество, к обеду. Мы с тобой одни, так будет праздничней.

– А он ничего плохого не сделает?

Я не совсем поняла, что она имеет в виду, но обещала, что не сделает.

– Только пусть не кричит, – объяснила она. – Когда ешь, нельзя, чтоб на тебя кричали.

– Конечно, – согласилась я. – Надо его предупредить.

Она хитро улыбнулась.

– Да. Хочет к нам прийти, изволь держаться тихо-мирно.

Не знаю, ощущала ли я когда-нибудь себя такой старой, как на то Рождество. Ребенок у меня, во всяком случае, был совершенно невыносимый – бабушка развернула все свои чары, сомнительные и нестойкие, как плохой товар. Капитан обращался с ней ласково и важно, как подросток, которого теребит младенец, чьим родителям он хочет понравиться. А я была взрослым родителем, изрядно утомленным проделками младенца и упорным терпением подростка.

Но жаловаться я не должна, обед прошел прекрасно. Я раздобыла курицу – в те дни это было нелегко, нафаршировала ее устрицами, наварила картошки, сделала маисовый пудинг (у бабушки в шкафу стояли баночки с кукурузой), рулет и пирог с персиками.

Бабушка устриц вынула и сложила на краю тарелки, сказав при этом:

– Ты же знаешь, я их не люблю.

– Миссис Луиза, – обратился к ней Капитан, – попробуйте, с белым мясом. Очень вкусно!

– Ничего, ничего, – поспешила заметить я. – Не хочется, не ешь. Бог с ними.

– Забери их с моей тарелки!

Я схватила тарелку, унесла в кухню, выбросила несчастных устриц и вернулась, улыбаясь как можно шире.

– Ну, как? – спросила я, когда села на место.

– И маисовый пудинг не люблю, – сказала бабушка. Я растерялась, не зная, забирать ли его с тарелки. – Но съем, – она гордо улыбнулась Капитану. – Я все время ем то, что мне не нравится, – объяснила она ему.

– Прекрасно, – сказал он. – Очень полезно.

Он немного расслабился и ел с удовольствием.

– Нет нашей старой Труди, – сказала бабушка немного погодя. Ни я, ни Капитан не ответили. – Все умирают, – печально закончила она.

– Да, все, – сказал гость.

– Я все боюсь, зальет мне гроб, – продолжала бабушка. – Терпеть не могу воду.

– Вы еще долго проживете, миссис Луиза.

Она криво улыбнулась.

– Да уж, подольше вас. Хотели бы мои годы, а, Хайрем Уоллес?

Он положил вилку и промокнул салфеткой бороду.

– Ну…

– Раньше я была для вас молода и бедна.

– Я был глуп, миссис Луиза, но это дело прошлое.

– Нечего было уезжать. Трус, не трус, а тут вас кое-кто бы и принял.

– Бабушка, хочешь еще курицы?

Она не поддалась на уловку.

– Не все молний боятся.

– Молний?

– А то как же! Срубили у вашего батюшки мачту…

Она захихикала.

– Это было давно, бабушка! Капитан не… рубил.

– Нет, рубил, – сказал он. – Срубил за двадцать минут, а расхлебываю – пятьдесят лет.

Он улыбнулся мне и взял с блюда еще один кусок.

– Хорошо быть старым, – продолжал он. – Молодость – хуже смерти.

– Про что это он, Лис? Я не понимаю.

Капитан положил пирог, дотянулся до искривленной руки и погладил ее большим пальцем.

– Я говорю Луизе то, что только мы с вами знаем. Хорошо быть старыми.

Сперва она удивилась, потом – умилилась, что он противопоставил мне их обоих. Потом – задумалась, что-то припомнила и убрала руку.

– Мы ж умрем.

– Да, – согласился он. – Но мы к тому готовы, а они – нет.

Она не хотела от нас уходить, чтобы поспать после обеда, и уснула в качалке, приоткрыв рот, неловко уронив голову на правое плечо.

Когда, помыв посуду, я вернулась из кухни, она спала, он на нее смотрел.

– Спасибо, – сказал он, взглянув на меня. – Мне было бы без вас одиноко.

Я села на кушетку рядом с его креслом. Притворяться нужды не было.

– Я надеялась, когда Крик вернется домой…

– Нет, Сара Луиза, – сказал Капитан. – Тебя здесь за женщину не считают. За мужчину – пожалуй. Но не за женщину.

– Даже не знаю, любила я его или нет, – призналась я. – Чего-то я хотела, во всяком случае, – я посмотрела вниз на свои руки. – А здесь мне места нет, это я знаю. Что поделаешь!

– Чушь!

– А?

– Чушь. Чепуха. Ты можешь делать все, что хочешь. Я сразу заметил в подзорную трубу.

– Но…

– Чего ты хочешь?

Я растерялась. Чего же я хочу?

– Не знаешь, да?

Он почти дразнил меня. Я совсем смутилась под его взглядом.

– Твоя сестра знала и получила, когда представился случай.

Я открыла рот, но он меня остановил.

– Сара Луиза! Только не говори, что у тебя случая не было. Его не дают, его создают. Но сперва надо знать, дорогая, что тебе нужно.

Говорил он все ласковей.

– Раньше я хотела поехать в школу с пансионом.

– Теперь поздно.

– Я… это глупо, но я хочу увидеть горы.

– Ну, это дело легкое. Миль двести к западу, и все.

Он подождал, скажу ли я еще что-нибудь.

– Я… – желание это обретало форму вместе с фразой. – Я хочу лечить людей.

– Вот как? – он наклонился вперед, глядя на меня с нежностью. – Что же тебе мешает?

Всякий ответ показался бы отговоркой, тем более – тот, что я дала:

– Нельзя их оставить. Вот их.

Я знала, что он мне не поверит.