Текст книги "Только по приглашению"
Автор книги: Кэтрин Крэко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
– Попробуй это, милый, – она предложила ему орешков. Он взял горсть и отправил в рот, запив еще одним большим глотком пива. Дорин перегнулась через стол и взяла его за руку.
– Эдди, милый, я тут думала… У меня есть одна мысль…
Эдди глотнул еще, поставил пустой стакан и поднялся. Громко рыгнув, он взял ее за руку и оторвал от сиденья.
– Хорошо, ты расскажешь мне об этом в грузовике.
– Я не знаю, чем ты так расстроен, Джек. – Дорин не отрывала глаз от пачки маргарина. Она вытащила маленькое зернышко пищевого красителя, прилагавшегося к упаковке, и осторожно, стараясь не повредить оболочку, вдавила краситель в белую жирную массу, превращая ее в золотистую – цвета настоящего масла, которого она не видела с начала войны.
– Ты не знаешь, чем я расстроен? – Джек старался сдержаться.
– Посмотри на свою дочь. – Он указал на высокий стульчик, где Кэлли играла с сухариком. – Слава Богу, ей только два года. Ей нужна мать!
– Я же не бросаю ее, Джек! Это только пока я не подыщу нам место и не найду работу. Эдди везет сталь в Панасколу. Это дело двух недель. Из Окалы он повезет сюда редиску. Мы не можем взять ее с собой в машину, вот и все. Я вернусь с ним и заберу ее.
– Господи, Дорин, тебе всегда нужен разбег…
– Я просто не могу оставаться здесь, Джек. Здесь все знают, что у меня нет мужа. Я могла бы сочинить историю, что его убили на войне или еще что-нибудь, но все знают, что это не так.
– Джек, – мягко вмешалась Элен. – Может быть, в этом есть своя правда. Ей здесь нелегко.
– Я просто не могу представить, как она сможет бросить эту очаровательную…
Он отвернулся, чтобы не видеть лица Кэлли.
– Я все объяснила. Я ее не бросаю. Джек затянулся сигаретой и закашлялся.
– Делай, как знаешь, Дорин. Ты знаешь, мы любим Кэлли, так что не беспокойся.
– Я, правда, ценю это, Джек. Правда.
Она поцеловала его в щеку и сняла Кэлли со стульчика.
– Ты крепко поцелуешь и обнимешь маму, да, мой милый зайка? Я вернусь раньше, чем ты заметишь, что меня нет.
Дорин передала дочь Элен, собрала чемодан и быстро ушла. Всю дорогу, пока спускалась с холма, она слышала плач Кэлли.
Держа пухлыми ручками чашку с мыльной водой, Кэлли плечом открыла дверь, которая со стуком захлопнулась за ней. Она уселась на кирпичные ступеньки у входа и поставила чашку рядом. Поправив уже замучившую ее бретельку платьица, которая снова сползла с плеча, она откинула со лба рыжие кудряшки и достала из кармана соломинку, которую опустила в чашку с водой. Потом поднесла ее ко рту и аккуратно выдула целый каскад мыльных пузырей. Откинувшись назад, она полюбовалась на свое творение. Ей нравились маленькие радуги внутри каждого пузыря, их переливы, особенно яркие как раз перед тем, как пузырь лопнет. Она подождала немного и снова опустила соломинку в чашку. Соломинка хранила застарелый привкус мыла – каждое утро Кэлли проводила на кирпичных ступеньках, пуская мыльные пузыри в ожидании почтальона мистера Пауэлла. Она услышала, как взорвался лаем Пилигрим, и еще раньше, чем смогла разглядеть за мыльными пузырями, поняла, что появился Пауэлл. Она сунула соломинку в чашку, подбежала к калитке и прислонилась к почтовому ящику.
– Доброе утро, Кэлли! Без сомнения, ты моя самая верная клиентка! Наверное, ты ждешь письмо от своего дружка.
Кэлли молча ждала, когда он достанет почту из своей большой кожаной сумки, предпочитая с ним не разговаривать. Она понимала, почему Пилигрим не любит мистера Пауэлла. У него была худая и болезненная фигура, которая напоминала ей старую куклу на веревочках на крючке в чулане. Его почтовая униформа пропахла сигарами и вдобавок вульгарные усы всегда запачканы. Она приняла почту из худой обветренной руки, поблагодарила и скорей побежала домой.
Кэлли сразу узнала разборчивый почерк на фиолетовом конверте. Бросив остальную почту на столик у входа, она побежала вверх по лестнице, зажав в руке конверт.
– Тетя Элен! Письмо от мамы! Прочитай мне его, пожалуйста!
– Хорошо, дорогая, подожди минутку, – ответила Элен.
– Нет, сейчас. Прямо сейчас. Пожалуйста!
– Хорошо, дорогая. Потерпи немного.
Она достала очки из кармана фартука и уселась в кресло-качалку. – Садись ко мне на колени, здесь хватит места нам обеим, и мы сможем читать вместе.
– Что она пишет?
– Ну, она пишет, что очень тебя, любит и…
– Нет, тетя Элен, не так. Читай правильно. Каждое слово. Пожалуйста.
– Хорошо, дорогая. Она пишет: «Дорогая Кэлли, я очень тебя люблю и скучаю…
– Где слово «люблю», тетя Элен? Покажи мне.
– Вот это, миленькая, – сказала Элен, показывая слово.
– Продолжай. Читай дальше.
– Я очень тебя люблю и скучаю по тебе каждый день. Я слышала, что ты стала очень славной маленькой девочкой. Я знаю, что на следующей неделе тебе исполнится четыре года. Как бы мне хотелось быть на твоем дне рождения!
– Она не приедет на мой день рождения, да? – Кэлли пристально смотрела на Элен глазами, полными слез, которые уже текли по ее щекам.
– Нет, миленькая. Твоя мама еще не может приехать.
– Когда она вернется, тетя Элен?
– Ну, миленькая, я не знаю точно.
– Она никогда не вернется. – Кэлли вытерла слезы своими пухлыми ладошками и повернула заплаканное лицо к Элен. – Теперь ты – моя мама, – сказала она. – Ты – Дорин. – Она соскользнула с колен Элен. – И ты никогда не уйдешь.
2
Бруклин, 1952.
Марси Ди Стефано высунулась из окна и крикнула:
– Попридержи коней, Линда! Я сейчас спущусь, подожди минутку.
– Давай быстрей, праздник уже начался! – Линда Монтини оперлась на «олдс-мобил» цвета фламинго и встала на цыпочки на бордюр тротуара, поглядывая на второй этаж кирпичного дома.
– Отойди от машины! – сердито сказал ее брат. Он сидел с другой стороны на корточках, тщательно полируя крышку ступицы.
– Я ничего не сделаю с твоей машиной, Джерри. Я просто жду Марси.
Джерри встал и перегнулся через капот. Его темные, зачесанные назад волосы блестели, как лакированные. Черные глаза с длинными ресницами светились какой-то женской красотой. Он прикрывал проявление такой потенциальной мягкости вечно хмурым видом и стиснутыми зубами. Тело его было худым, но крепким, на обнаженных руках играли мускулы.
Он вытащил пачку «Лаки Страйк» из закатанного рукава своей майки.
– Я сказал, отойди. Пойди, сядь на крыльцо.
Сверкающий розово-кремовый двухместный автомобиль повышенной мощности с двигателем «Ракета-98» был для Джерри не просто машиной. Это был его диплом, который говорил о его образовании не менее, чем диплом средней школы. Он купил его на деньги, заработанные за лето продажей лотерейных билетов по поручению отца. Только за одно лето. У него и в мыслях не было вернуться в школу. Его карьера определилась сразу же, как только он купил эту машину.
Линда неохотно отошла в сторону.
– Нервный какой-то, – бросила она через плечо. – Марси, ну иди же! Быстрее! – крикнула она неожиданно глубоким чистым меццо-сопрано, перешла через тротуар и устроилась на цементном крыльце. Дверь напротив отворилась.
– Я уже, – сказала Марси. Линда услышала, как заплакал Джо.
– Это не ребенок, а какой-то рева, – пробормотала она с отвращением.
– Я хочу, чтобы ты взяла с собой брата.
– О Боже, – прошептала Линда.
– Мама, ну пожалуйста! – Марси умоляюще посмотрела на мать. – Ему же с нами будет неинтересно!
– Конни, оставь ее. Джо может пойти со мной. Ты пойдешь с Роз и Витто, а я возьму Джо. С мужчинами он сможет куда угодно пойти, да, дружок? – Винни взъерошил волосы своему плачущему сыну.
– Ладно, – между всхлипываниями выдавил Джо.
Марси с благодарностью взглянула на отца. Конни Ди Стефано закрыла глаза и пожала плечами – знакомый жест, означающий уступку. Она знала, что когда дело касалось Марси, спорить с мужем было бесполезно.
– Спасибо, мам, – Марси быстро сбежала вниз по ступенькам. – Пошли, – сказала она Линде.
– Эй, веди себя хорошо! – крикнул Джерри вслед Марси.
– Дурак, – дружно сказали девчонки и кинулись вверх по Юнион-стрит к зданию суда. Над крышами домов из темного камня и кирпича виднелись мигающие огоньки чертова колеса, вспыхивающие в темно-голубом вечернем летнем небе. Сложный узор из электрических лампочек и гирлянд из красной, желтой и серебряной мишуры украшал Корт-стрит; горячий августовский воздух, насквозь пропитанный запахом сосисок, чеснока и пива, жил веселой путаницей голосов, музыки и дребезжащего металлического скрежета аттракциона.
– Господи, – охрипшим голосом произнесла Линда. – Как бы я хотела, чтобы праздник был в каждый выходной.
– Это глупо, – рассмеялась Марси. На ее щеках заиграли ямочки, когда она откинула с лица свои блестящие волосы.
– А мне так не кажется, – сказала Линда. – Господи, посмотри, это Доминик Ладжаззи! Бог мой, какой он симпатичный!
– По-моему, ты в него влюбилась, – заметила Марси.
– Ничего подобного. Просто он самый симпатичный парень в восьмом классе. Ты же знаешь. – Она достала из сумочки помаду «Танги» и, смотрясь в витрину мясной лавки, накрасила губы.
– Давно ты начала пользоваться помадой?
– Это же «Танги», это не страшно. Мама сказала, что для начала мне надо пользоваться «Танги». Цвет губ остается естественным. – Она посмотрела на желтую палатку с плюшевыми зверями на другой стороне улицы, там Доминик бросал мячи в большие корзины.
– Пойдем, посмотрим на него.
– Нет, иди одна. Встретимся потом.
– Ну, пойдем, ради Бога! Я не могу идти одна!
– О Господи! Ну ладно, только на одну минутку.
– Да, конечно, – Линда бросилась через дорогу, ее маленькая, крепкая фигурка замелькала в толпе.
– Пойдем же, – прошипела она Марси. Привет, Дом, как поживаешь?
– Привет, – он забросил еще один мяч в корзину, повернулся и кивнул Марси. Она тоже кивнула ему и окинула взглядом зверюшек с розовыми язычками и блестящими черными глазами.
«Как все переменилось», подумала Марси. Она облокотилась на стойку палатки, перебирая пальцами веревку, стягивающую брезентовые полотнища. Линда определенно изменилась. Ее фигура округлилась, в начале лета это не было заметно, потом еще эта помада. Марси пока оставалась тонкой и длинной. Она была самой высокой девочкой в седьмом классе, и ей было интересно, будет ли так же и на следующий год в восьмом. Она была рада, что мама разрешила ей пойти на праздник одной. В этом тоже была перемена. Раньше мама всегда приходила вместе с ней и стояла в уголке с тетей Роз и соседками – все в одинаковых черных платьях – пока Марси каталась на чертовом колесе или игрушечных машинках.
Марси решила, что она уже достаточно времени провела с Линдой и Домиником.
– Я пойду поем сосисок. Увидимся позже.
– Ладно, давай. Встретимся у гадалки.
Съев пару сосисок с маслом, Марси тщательно вытерла руки сначала бумажными салфетками, а потом о свои желтые шорты, чтобы подготовить ладони для гадалки. Она оперлась на столб, поддерживавший маленькую палатку, в которой гадалка вершила свои таинственные дела, и стала ждать, когда очередная клиентка получит свою долю предсказаний на доллар. Всматриваясь в толпу, наполняющую улицу, Марси искала глазами Линду, но так как ее не было, она опять повернулась к гадалке. Странное лицо, решила она. Не итальянское и не ирландское, обычные для этих мест, а какое-то широкоскулое, мягкое, миловидно удлиненное, кожа оливкового цвета без морщин, тяжелые веки, мешки под большими черными глазами. Вокруг головы повязан цветной хлопчатобумажный шарф – на алом и желтом, бордовые и голубые пятна – стянутый сзади узлом. Из-под шарфа виднелись серьги в виде больших золотых колец. Окрыленная открывшимися ей перспективами, клиентка поднялась с деревянного стула, горячо поблагодарила гадалку и вышла навстречу своему будущему. Марси опустилась на стул и протянула свой мятый доллар. Сеанс разочаровал ее. Не то чтобы ей было не интересно услышать подтверждение того, что она и так знала. Вовсе нет. Живописная речь и приятный пряный запах, исходивший от женщины, придавали мистический оттенок всему, что она говорила. И все-таки для Марси это было не новостью.
– Ты поднимешься над своим окружением, – говорила она, приподняв ладонь Марси, чтобы удобнее было читать по ней. – Ты видишь красоту, которую другие не замечают. Слышишь музыку, которую другие не слышат. Ты – как прекрасная алая роза, проросшая сквозь трещины в асфальте, достаточно сильная, чтобы пережить засуху, но при этом нежная и прекрасная. Ты посвятишь свою жизнь искусству… будешь писателем или художником, или музыкантом, я точно не знаю… В своем искусстве ты будешь использовать все. Это будет самая большая любовь твоей жизни. Будет и горе, и я должна с грустью сказать тебе, что я вижу великую печаль, которую ты сможешь сделать прекрасной. Но я должна предупредить тебя, не растрачивай свой дар в гневе. Ты – особенная. Она подняла свои натруженные глаза от ладошки Марси и посмотрела ей в лицо.
– Ты особенная, – повторила она. Но Марси хотелось знать больше.
– Какую печаль ты видишь?
Гадалка пожала плечами, не желая больше делиться секретами будущего за один доллар. Марси молча согласилась, освободив скрипучий стул для следующего просителя, вспомнив, как всегда в таких случаях, выражение своей матери: «На один доллар всего не накупишь».
То, что она узнала про будущую печаль, особенно ее не расстроило. Итальянцы знали и принимали эту жизнь, в которой было достаточно трагедий для каждого. Никто не жаловался. Об этом часто говорил отец Роселли в воскресных проповедях. Это отразилось в стоических, изможденных заботами лицах ее матери и тети Роз. То, что в ее жизни, будет печаль, едва ли было информацией стоимостью в один доллар. А что касается занятий искусством, то она уже давно знала, что будет писателем. Однако на нее произвел впечатление тот факт, что гадалка тоже об этом знала. Последняя голубизна уходила с неба, уступая место более драматическому черному фону для огней праздника. Она медленно спускалась по Корт-стрит, обходя группы людей, перегораживающих дорогу, понимая, что Линда вряд ли попадется ей навстречу, но, в то же время, не предпринимая никаких попыток найти ее. Она медленно шла сквозь звуки, запахи и огни, принимая и впитывая их: резкие выстрелы механических игрушечных ружей, палящих в тире по ярким целям, звуки хлопушек, взрывающихся там и сям, острый запах дыма, поднимающегося маленькими облачками от остатков ракет, купленных сегодня днем у сапожника Сала, вой сирен полицейских машин, приближающихся к перекрестку Кэролл-стрит и Смит-стрит. Всюду кричали дети, которым надоело сидеть у мак на плечах. Влюбленные украдкой прижимались друг к другу в тени киосков напротив магазина водопроводного оборудования, принадлежавшего ее отцу. У здания суда, последней границы праздника, была отгорожена площадка, девочки в легких черных туфельках, в цветных широких юбках, собранных у талии, и белых блузках – плечи соблазнительно открыты – грациозно кружились в танце с худыми бородатыми юношами под звуки «Огней Харбора».
Марси пробралась через группу мужчин в летних рубашках с короткими рукавами, – их оживленная беседа прерывалась, когда они выдыхали сигарный дым, – к тому месту, откуда она могла хорошо видеть танцплощадку. Танцевали как молодые пары, так и женщины средних лет. Мужчины оставались в стороне с детьми, которые были еще очень малы для того, чтобы принимать участие в таком взрослом романтическом действе. На восточной стороне улицы был устроен грот из искусственного камня, украшенный гирляндами мигающих рождественских лампочек; в гроте помещалась статуя Благословенной Девы. Фигура ее была задрапирована в тщательно сшитые монахинями траурные одежды, к которым были прикреплены долларовые бумажки. Мертвенно бледное лицо Девы взирало на танцующих полными горя глазами, и хотя эту печаль оправдывал кинжал, вонзенный в ее ярко-красное гипсовое сердце, она показалась Марси неуместной. В конце концов, это праздник. Даже мама старалась улыбаться по праздникам. Было как бы дурным тоном оставаться такой мрачной в самый разгар веселья.
– Господи, вот где ты! – Линда неожиданно выскочила сзади. – Я всюду тебя ищу. Тебе уже погадали по руке?
– Ага.
– Ну и как? Она сказала тебе что-нибудь интересное? Например, про парней? Что она тебе сказала?
– Она не говорила про парней.
– Господи, а ты не спросила?
– Не-а.
– Боже! Так что же она тебе сказала?
– Она сказала, что я буду заниматься искусством.
– Что это значит?
– Это значит, что я буду писательницей.
– Ради Бога, Марси. Не думай об этом. Это все такая ерунда. Ты выйдешь замуж и будешь такой же, как и все. Боже, что за чушь она тебе сказала. Не думай об этом.
Они ушли с танцплощадки, и зашли в одну из палаток. Там они немного поразвлекались, накидывая кольца из жесткой веревки на деревянный крючок, который был приделан вместо носа у разрисованного деревянного клоуна. Каждая выиграла воздушный шар с изображением смешной рожицы.
«Марси, зайди к тете Роз. Мама.»
Это все, что было написано в записке, прикрепленной к двери, но каракули были совсем не похожи на мамин ровный, аккуратный почерк.
Марси перешла через Смит-стрит и побежала по направлению к Президент-стрит. Повернув за угол, она увидела тетю Роз, выглядывавшую из-за портьер в гостиной. Пока Марси поднималась на крыльцо, Роз и Вито вышли к ней навстречу. Роз взяла ее за руки, обнимая, притянула к себе и прижалась к ней мокрым, от слез лицом. «О Господи», – простонала она. Марси со своим воздушным шариком, который она все еще сжимала в руке, была стиснута в этих странных объятиях.
– Что такое? Что случилось? – спросила Марси, уже заранее боясь услышать ответ.
– Заходите, заходите, – сказал Вито. – Роз, зайди в дом. Случилось несчастье, Марси.
– Господи, ну что же случилось? Дядя Вито?
– Это Джо. Несчастный случай. Хлопушки от фейерверка. Они взорвались. Он загорелся, и его рука, ну, его рука пострадала. Мы еще не знаем, насколько все серьезно. Твои родители сейчас в госпитале. Ты можешь остаться у нас. Переночуешь. Они, должно быть, доберутся до дома очень поздно.
Роз всхлипнула.
– Да, оставайся сегодня у нас. Ох, Боже мой, – она приложила руку к груди, как будто хотела таким образом уменьшить сердцебиение. – Бедное дитя. Наш Джо. Ужасно. Ты можешь занять комнату Антонио. Я дам тебе ночную рубашку. Ах, Господи, это так ужасно.
Роз проводила Марси наверх, в комнату ее двоюродного брата, сейчас свободную, за исключением тех дней, когда он на выходные неожиданно приезжал из Форт-Дикса, и дала ей ночную рубашку и халат.
– Ты можешь спуститься и выпить горячего молока, если хочешь. Пойдем вниз и побудем вместе, пока ты не ляжешь спать. Хорошо, Марси, дорогая?
– Конечно, тетя Роз. – Она привязала воздушный шар к ручке двери чуланчика. В коленках появилась странная дрожь, и какая-то слабость охватила ее.
«Бедный маленький Джо. Бедный испуганный маленький Джо». Одна и та же мысль бесконечно вертелась у нее в голове. Она свернулась в клубок на кровати Антонио, и хотя она собиралась спуститься вниз, не могла заставить себя подняться. «Бедный испуганный маленький Джо» – вот все, на что она была способна. Через час ее разбудили голоса внизу. Плакала мама, это она поняла, причитала тетя Роз, папа тяжело вздыхал. Сквозь эти звуки слышался голос дяди Вито, который безуспешно старался всех успокоить. Марси села в кровати, пытаясь избавиться от путаницы в голове. Воздушный шар уже слегка опал, и рожица, черты которой исказились, сжалась и сморщилась, смотрела на нее с болью и удивлением. Ей понадобилось несколько минут, чтобы собраться с мыслями и спуститься вниз.
Через тринадцать недель Джо выписали из больницы. Чтобы восстановить его руки и лицо, покрытые пятнами, обесцвеченные, с переплетениями узловатых шрамов от ожогов, требовались мучительные операции. Его обожженные волосы стали отрастать, за исключением тех мест, где мешали шрамы. Он лишился трех пальцев на правой руке, которые не вырастут уже никогда. Конни Ди Стефано не сказала Винценто ни слова с той страшной ночи. Ни о чем другом она не могла думать. Она считала, что это преступление. «Они заставили его поджечь это» – говорила она Роз снова и снова. «Она превратила его в маменькиного сынка, – Винни, с мокрыми от слез глазами, жаловался Вито – своему шурину, другу, партнеру, а теперь еще и утешителю. – Я хочу только, чтобы он не был так напуган все время. Боже всемилостивый, я только хочу, чтобы он иногда улыбался!» Винни понимал, что приговор вынесен и обжаловать его невозможно. Он прочел это в молчании своей жены…
Терезе Скаффоне было четырнадцать лет, когда она поняла, чем занимается ее отец. К тому времени было уже слишком поздно. Она его уже любила. Это случилось, когда она поняла, что мужчины, собирающиеся вокруг стола в гостиной – дядя Никки, дядя Дом, и толстый Джимми Хук – были «семьей» в смысле, намного более широком, чем принято полагать. Она поняла, что кобура с оружием, которую носили ее «дяди», вовсе не являлась общепринятой вещью в домах ее подруг по маленькой католической школе в северной части штата. В прошлом году Тереза встречалась с одним кадетом из Вест Пойнта, но он вдруг неожиданно исчез. Она не спрашивала, почему. Она предполагала, что девчонки в школе наболтали ему что-то об отце. Похожие вещи случались еще раз или два… Молодые люди, привлеченные ее миловидностью и серьезной манерой поведения, вдруг шли на попятную.
После окончания школы ее брат, которого, чтобы не путать с отцом, прозвали Маленьким Огги, хотя в нем было шесть и две десятых фута, начал приводить домой молодых людей с целью знакомства с Терезой. Все они заметно нервничали. Союз с дочерью Большого Огги был делом скользким, в случае успеха он гарантировал поклоннику повышение по службе, а в случае неудачи это был бесповоротный провал.
– Вот, Тереза, познакомься с Фрэнки (или Энтони, или Сэлом), – говорил Маленький Огги, похлопывая очередного претендента по плечу.
– Привет, Фрэнки. Приятно познакомиться.
– Мне тоже приятно, Тереза. Правда. Я тоже рад с тобой познакомиться. Где ты училась? Маленький Огги сказал мне, что в какой-то школе? Это правда?
– Фрэнки, может, выпьешь? – говорил Маленький Огги.
– Ах, нет, нет, Огги. Спасибо, все нормально.
Тереза знала, что бедный кандидат поклялся не мешать с алкоголем такое уже само по себе опасное мероприятие.
– Фрэнки – парень что надо, Тереза, – говорил Маленький Огги с энтузиазмом. Подойди, присядь, Тереза. Подойди к Фрэнки, ни о чем не беспокойся… – и так далее.
Для Терезы такие встречи были мучительны и унизительны.
После одной из них Тереза попросила отца поговорить с матерью:
– Пожалуйста, скажи ей… Ты должен это сделать. Ради Бога, объясни ей все!
Отец вышел, выразительно хлопнув дверью, а через некоторое время мать поднялась по лестнице в ее спальню и опустилась в кресло. Тереза до сих пор помнит ее руку, которая рассеянно поглаживала фигурку Пресвятой Девы на столе; ее глаза, которые она не могла поднять на Терезу, были обращены к полу.
– Тереза, ты уже взрослая девушка. Ты выросла. Ты все понимаешь, – она говорила тяжело, сознавая, что все это вряд ли можно понять.
– Единственная возможность для тебя выйти замуж – это выйти замуж в кругу «семьи», только этот путь. Никто со стороны, или, может быть, кто-нибудь…такая крупная фигура, как твой отец, но для дочери Огги…
Мать обвела взглядом комнату, нервно взглянула на окно, на потолок, потом прикрыла глаза ладонями. Тереза понимала проблему матери. Как объяснить своей дочери, что ты отщепенка, прокаженная, обреченная на жизнь с законченными убийцами или мелкими разбойниками?
– Я понимаю, мама, – сказала она, стараясь облегчить ношу матери. Она уже поняла, что никогда не выйдет замуж, никогда не будет жить такой жизнью. Любить и презирать своего отца – это все, что ей оставалось. Она не собиралась еще сорок лет терпеть такой же эмоциональный конфликт с мужем.
Когда ей было двадцать восемь, на Большого Огги обрушился град пуль в малопосещаемом баре в Гринвич-Виллидж. Стреляли с улицы. Фотография отца, распластанного вниз лицом в луже крови, взывала к ней с первых страниц всех газет в городе. На похоронах, достойных папы римского, присутствовали закулисные политические деятели, люди, скрывающиеся от полиции, содержатели заведений и его убийцы. Вместе с ним Тереза похоронила неопределенность своего положения как незамужней двадцативосьмилетней итальянки. Ее роль теперь прояснилась. Она была компаньоном своей горюющей матери и в течение, последующих лет должна была заботиться о ней. И так оно и было до смерти матери месяц назад. Ее удивило, что похороны матери были такими же помпезными, как и похороны отца. Тогда она впервые заметила, что рейтинг Маленького Огги в «семье» заметно вырос. В таком случае не было ничего удивительного в том, что Паскуале Монтини и его сын Джерри пришли засвидетельствовать свое почтение. Кодекс чести требовал, чтобы все междоусобные войны, которые являлись источником жизненной энергии для таких людей, как Маленький Огги и Паскуале Монтини, в таких случаях игнорировались. Она наблюдала, как ее брат принимал соболезнования, сопровождающиеся поцелуями в щечку, и размышляла, кто же кого, в конце концов, убьет? После похорон Тереза и Огги вернулись в дом на Президент-стрит.
– Что делать собираешься, Тереза? – Огги предложил ей бутылку анисовой, чтобы разбавить ее горький черный кофе.
– Нет-нет, – она отодвинула бутылку. Он добавил немного в свою чашку. – Что ты имеешь в виду?
– Мамы теперь нет, – он откинулся на мягкую спинку кресла, легким толчком пододвинув его к подоконнику. – Послушал, у тебя было с ней много хлопот. Это было нелегко, я знаю. Забудь об этом! Она действительно спятила после того, как старика убили.
– Нет, неправда, – Тереза сказала это как бы защищаясь. – Она была вполне нормальна, слава Богу. Ну и жизнь!
– Да, ну ладно, вполне возможно. Но ты-то что? Мне кажется, что этот дом ужасно велик для одного… Я подумал, может быть, ты захочешь перебраться в Стэйтен-Айленд или еще куда. Я хочу, чтобы ты знала, я высоко ценю то, что ты ухаживала за мамой. Я знаю, что от меня не было особой помощи, и я хочу, чтобы ты знала, что если ты захочешь переехать в какой-нибудь новый дом, то ты не должна об этом беспокоиться. Если ты хочешь, то Джимми повозит тебя по округе, чтобы ты подобрала себе местечко. Если найдешь что-нибудь, я куплю это для тебя. Мы носим одно имя, а так между нами никакой связи, я просто даю тебе деньги. Чтобы у тебя было что-нибудь свое. Ты это заслужила. Я имею в виду, что этот дом сейчас твой, но если ты его продашь, то у тебя будут собственные средства, собственный дом. Я бы хотел сделать это для тебя за все то, что ты вынесла с мамой. Двенадцать лет! Забудь о них! Правда, я не представляю, как ты сможешь сделать это, – он покачал головой. Тереза заметила, что его волосы начали седеть. Забавно, что она не замечала этого раньше. Ей вдруг стало интересно: а если он будет жить достаточно долго, то его волосы совсем побелеют или выпадут?
– Ох, я не знаю, Огги. Я не думала об этом. Дом придется основательно подремонтировать, если я захочу его продать, – она взглянула на потолок кухни, украшенный орнаментом. Желтая краска во многих местах вздулась и отслоилась.
– Я не знаю, я еще не думала об этом, – повторила она, внезапно утомившись. Огги полез в карман и протянул ей белый конверт, слишком большой, чтобы быть скрепленным печатью, и поэтому он был перетянут двумя красными резинками.
– Что это? – удивилась она.
– Двадцать тысяч. Сможешь отремонтировать дом или еще что-нибудь. Это твое. Если хочешь, отправляйся в путешествие. Делай с ними все, что захочешь. – Скаффоне никогда не пользовались чековыми книжками.
«Это платит его совесть», подумала она, «за то, что он не заботился о маме». Он прекрасно знал, что она принесла в жертву свою возможность выйти замуж для того, чтобы ухаживать за мамой. Это был его способ компенсации.
– Огги, ты не должен…
– Забудь. Я так хочу. Ты заслужила их, Тереза.
– Спасибо, – она слишком устала, чтобы объяснять ему, что она сама выбрала себе такую жизнь, предпочтя ее участи жены человека вроде него, вроде отца, который, прожив жизнь, полную отвратительных тайн, однажды найдет свой конец, сбитый какой-нибудь разыскиваемой машиной.
Тереза остановилась на том, чтобы все-таки отремонтировать старый дом на Президент-стрит. Она еще не знала, зачем – то ли чтобы продать его, то ли чтобы просто чем-нибудь себя занять.
Надо было ремонтировать трубы. Может быть, заменить их. Старик Казини, водопроводчик, умер прошлой зимой. Она сходит к Ди Стефано, в его водопроводную лавку, и попросит его порекомендовать ей что-нибудь.
Он оказался услужливым и общительным.
– У нас есть «донован» и «gerpo». Я сам их использую. А сын Казини пользуется «Дугласом». Но он не такой рассудительный, как его отец. Как много у вас работы?
– Я не могу сказать наверняка, – сказала Тереза с сомнением.
– Хорошо, вероятно, мне надо сначала взглянуть и определить, что надо сделать и во сколько вам это обойдется. Так что если Казини запросит очень много, вы сможете взять у нас «донован».
– Это было бы замечательно, мистер Ди Стефано. Большое вам спасибо.
– Винни, – сказал он, широко улыбнувшись. – Вас устроит сегодня вечером в шесть, после того, как я закрою магазин?
– Прекрасно. Еще раз спасибо, мистер Ди Стеф… Винни. Я буду вас ждать.
Чем-то Тереза Скаффоне напомнила Винни его дочь Марси, хотя, конечно, по возрасту Тереза была ближе к нему, чем к Марси. У нее было чувство собственного достоинства, умение держаться, она была мягкой и сильной одновременно. Их взаимоотношения начались достаточно просто, он помог ей разобраться в водопроводных делах, потом решил, что, возможно сам сможет с этим справиться, она угостила его пивом, завязалась беседа. Ему нравилось у нее, и он не торопился закончить работу.
– Прервался, чтобы сказать вам, что эту трубу за сегодня не сделаешь. Тут работы, вероятно, на несколько дней.
– Ничего страшного, Винни. Приходите. Может быть, хотите пива или бокал вина?
Тереза тоже не спешила с окончанием работы. Она ждала его визитов, их бесед. Он имел хорошую репутацию. У него был водопроводный магазин, и это настоящий бизнес, не то, что у Огги лавка сладостей или ресторан в Квинсе. Она привыкла видеть мужчин с глазами, холодными, как лед; у Винни глаза были теплые, дружелюбные. Они могли подолгу сидеть на софе в гостиной, он говорил, а она смеялась.
– Занимайся водопроводом столько, сколько нужно, – говорила она. – В конце концов, ты оказываешь мне неоценимую услугу, занимаясь этим самостоятельно. Совершенно нет необходимости торопиться. В моем распоряжении время до скончания века.
